Глава 2
Серое небо почти легло на кроны деревьев по обоим берегам Припяти и, казалось, вот-вот провиснет до самых бортов ладей: Туров встретил триумфальное прибытие Младшей стражи ратнинской сотни ледяным дождем со снегом и пронизывающим ветром. Впрочем, на оркестр и толпы восхищенных горожан Мишка особо и не рассчитывал, да и упредить о прибытии в стольный город высоких гостей в статусе VIP-пленника с супругой и сопровождавших их лиц, было некому.
Последний участок пути вдоль Случи, когда всем стало ясно, что авантюра с ладейно-конным исходом из лесных дебрей княжеской четы со свитой оказалась-таки не авантюрой, а удачно выполненным смелым планом, коней решили поберечь и не гнать. Табун удалось сохранить гораздо больше, чем рассчитывали, но все-таки меньше, чем хотелось. Совсем избежать потерь не удалось: не столько от бескормицы, сколько от неизбежных на весьма пересеченной местности переломов и прочих несчастных случаев. Впрочем, благодаря им же всадники питались очень даже неплохо, ибо подкармливать по дороге кониной волков и прочее зверье никто не собирался. Фуражом для оставшегося конского поголовья, как и продовольствием на столько оголодавших от тяжелой работы на веслах ртов несколько раз удавалось разжиться в принеманских селах, обитатели которых промышляли снабжением проходящих по санному пути обозов. Те же сельчане охотно брали в уплату за поставки и услуги проводников и лоцманов самых замученных лошадей, то ли в расчете подкормить их и потом при случае выгодно продать проезжим, то ли оставить себе на племя.
По прикидкам, сделанным в Слуцке, конный отряд должен был добраться до конца маршрута только через день-два после ладейной группы. Отдельного же гонца посылать поостереглись: хоть и шли уже по безопасным вроде бы местам, но профессиональная паранойя воинов на пустом месте не рождается, а обозы и в одном дне пути от Турова, случалось, грабили.
Тем не менее, сюрприза в стиле «не ждали» не получилось: на пристани маячили какие-то фигуры, и Никифор издалека признал кого-то из домашних во главе с сыном Павлом. О нападении ляхов в Турове все знали, а потому за путешественников, оказавшихся в такое неспокойное время вдали от дома, тревожились не на шутку. Не только Никифоровы близкие посылали караулить на стенах окольного города кого-то из челяди, чтобы издалека разглядеть возвращающиеся по Припяти ладьи и загодя сообщить о них. Наверняка не все купеческие обозы добрались до места назначения, кто-то и сгинул безвестно, но благополучное прибытие Никифора обнадежило тех, чьи близкие еще в дороге — коли ему повезло миновать беду, глядишь, и остальные прорвутся.
Никифор величественно стоял на носу передней ладьи в классической позе, сильно напоминавшей Мишке кадр из мультфильма «Аленький цветочек»: рука козырьком к глазам, на голове шапка, отороченная мехом, на плечах — лихо распахнутая, не смотря на ненастье, дорогая шуба. Рядом с ним столь же картинно и так же при полном параде возвышался кристально трезвый и торжественно-серьезный боярин Федор.
Само по себе появление Мишкиной рати, да еще вместе с княжеской четой, предвидеть все равно никто не мог, а потому на пристань подтянулись и стражники, ибо странная ладья привлекла их пристальное внимание. Вот они, да еще кучка непременных зевак и несколько посланцев от семей купцов стали первыми, кто узнал и разнес потом по Турову слухи о пленении городненского князя теми самыми мальчишками, что прошлой зимой на торгу показывали воинское умение.
Князь Всеволодко, еще не оправившийся от раны, в конце пути занедужил, и его нещадно трепала лихорадка; княгиня Агафья, безотлучно находившаяся при муже, зябко куталась в меха и только усилием воли не выбивала зубами чечетку, а Евдокия тихо поскуливала, сжавшись рядом с ней в комочек.
Перед последним переходом Мишка заставил всех отроков вымыться, но делали это наспех, без бани, воду согревали в котлах, а изношенную и замызганную одежду после отдыха в Слуцке ни разу не стирали — негде и некогда. Измученные длительным походом, почти поголовно хлюпающие носами, с руками, обмотанными тряпицами, оборванные, несмотря на все усилия обозников — не воины, а персонажи из фильма «Путевка в жизнь», только вместо клифтов беспризорников обряженные в рубахи и поддоспешники.
«Мда, сэр, и снова жизнь вносит свои коррективы в мечты, навеянные романами. Как было бы славно въехать в ворота Турова на белом коне с княгиней, восседающей перед вами, и князем, то ли бредущим у стремени, то ли вообще в мешке, перекинутом через круп все того же коня. А следом Младшая стража в конном строю, с лихими песнями.
Хрен вам! Скажите спасибо, что хоть Зверя уберегли, и то он сейчас он не в том состоянии, чтобы на нем в ворота въезжать, даже если бы мы и не опередили конный отряд. Хотя чем вы, собственно, недовольны? Песня в наличии, так что наслаждайтесь».
Накануне боярин Федор и Никифор решали, кому, собственно, следует сдать на руки княжескую чету. Оставлять Всеволода Городненского на попечении Ольги Туровской, несмотря на все намеки княгини Агафьи, никто не собирался, и не потому, что чего-то опасались. Нет — князя следовало передать только князю, но по сведениям, полученным в одном из поселений от встреченного там знакомого Никифору приказчика, Вячеслав Владимирович в Туров еще не вернулся. Проблема усугублялась тем, что если князя Всеволодко еще можно было считать пленником, то княгиня Агафья под это определение никоим образом не подпадала, следовательно, удерживать ее где бы то ни было против воли никакой возможности не представлялось. Вовсе не идти в Туров и ждать где-то в отдалении, пока князь Вячеслав вернется из похода — совсем глупо, да и опасно.
Выход неожиданно подсказал Матюха, всерьез озабоченный здоровьем своего сиятельного пациента. Болезнь князя, не оправившегося толком от раны, не на шутку тревожила его, и, хотя и сам Матвей, и Илья в один голос утверждали, что опасности для жизни Всеволода нет, но не менее единодушно сходились в том, что чем раньше князь окажется рядом с более опытными лекарями и в подходящих для болящего условиях, тем лучше. Вот Матюха и вспомнил, что при туровском монастыре, там же, где размещался епископат, один монах славится своим лекарским умением. Говорили, что учился он вроде бы у греков, и за ним даже из княжьих палат при нужде посылали.
Никифор эти сведения подтвердил и добавил, что и сам несколько раз обращался в монастырь, когда припекало, правда, цену за свою помощь монахи ломили немалую. Зато и лечили, конечно, не в пример лучше бабки-травницы, которая пользовала бедноту.
«Ну да, и тут элитная медицина. Лекарок вроде Настены извели, зато теперь за свои услуги драть можно. Впрочем, нам сейчас это на руку: князя исцелить они не откажут».
К тому же получалось, что недужного князя сдавали не кому-нибудь, а епископу, то есть князю церкви, так что и с точки зрения протокола все приличия соблюдались. Так и вышло, что княжеская чета разделилась сама собой, без какого бы то ни было насилия: Всеволода, дождавшись, когда все лишние выгрузятся с ладьи, прямо на ней — чтобы не тревожить больного — отправили на епископское подворье в Борисоглебский монастырь, стоявший недалеко от детинца, на небольшой речке Езде, при впадении которой в Припять и был когда-то заложен Туров.
Княгиня же воспользовалась гостеприимством своей родственницы, ибо при муже оставаться не могла — монастырь-то мужской, поэтому ее, вместе с сопровождавшими «дамами» и боярином Фёдором, которому тоже позарез надо было повидать княгиню Ольгу (или ещё кого-то в княжеских палатах — он не стал уточнять), доставили прямиком в детинец. Ждать, пока за ними с княжеского подворья прибудет подобающий Агафье по статусу возок, не стали, обошлись простой телегой, да и не все ли равно, в каком транспортном средстве подпрыгивать на колдобинах — лишь бы побыстрее оказаться в тепле.
Мишка же, вместе с Никифором, Арсением и небольшим отрядом отроков — выбирали более-менее благообразно выглядящих — опять погрузился на осточертевшую ладью, чтобы доставить в монастырь недужных князя и Егора вместе с Мотькой. Более опытного лекаря Илью пришлось оставить на причале, ибо никто лучше обозного старшины не смог бы справиться ролью квартирмейстера: предстояло разгрузить две ладьи Никифора и разместить толпу народа.
На епископском подворье их встретила нешуточная суматоха: оказывается, гонец, которого Никифор отправил верхами упредить владыку, не то в спешке сам не расслышал, не то от излишнего усердия забыл, но только переполошил монахов известием о ранении и то ли пленении, то ли, наоборот, спасении из плена князя, не удосужившись уточнить, какого именно. Так что ждали своего князя — Туровского, и, удостоверившись, что это, слава Богу, не он, епископ только вздохнул с облегчением, хотя, судя по выражению лица, хотел сплюнуть с досады. Тем не менее, Всеволода Давыдовича встретили со всем полагающимся почтением, немедленно занесли в теплые покои и послали за лекарем.
Среди встречающих на монастырском дворе Мишка с некоторым удивлением увидел Иллариона. Вот уж про кого он совсем забыл, а зря: тяжелое ранение, конечно, сильно сказалось на здоровье воинственного иеромонаха, но не на его памяти. Если раньше неизжитая военная привычка заставляла грека держаться прямо, то сейчас, едва оправившись от тяжелых ран, он передвигался медленно, опираясь на трость, однако стоило взглянуть ему в глаза, как немощный монах куда-то исчез, и перед Ратниковым возник прежний Илларион — деятельный и властный. Мишка с трудом удержался, чтобы не потрясти головой, прогоняя наваждение, но тут его внимание привлек спутник Иллариона — тоже монах. Держался он тоже прямо, но то, что это именно военная выправка, бросалось в глаза, несмотря на заметную хромоту. Судя по всему, это был еще один грек, и еще один бывший военный — и он явно интересовался не князем, а самим Мишкой, что Ратникову не слишком понравилось: похоже, что его неосторожные рассуждения о православном ордене Илларион не забыл.
«Заметьте себе, сэр Майкл, мало того что не забыл, а уже и планирует что-то, скотина такая! Интересно, этот его знакомец специально по вашу душу прибыл, или он просто в прошлый раз на глаза не попадался? Такую морду не забудешь.
Придется теперь выкручиваться — не отдавать же этому воронью Младшую стражу на откуп! И без того хлопот полон рот, так нате вам — еще одного воинствующего монаха подогнали! А он наверняка бывший вояка, к бабке не ходи. На деда чем-то смахивает… Точно — ноги нет! Вон как хромает — вылитый Корней, только масть другая».
С епископом больше говорил Никифор, а Мишка скромно помалкивал и только отвечал на вопросы. Дядюшка мог сколько угодно в процессе торга парить племяннику мозги о неправомерных действиях и прочей чепухе, но тут не подвел: выдал оговоренную и заранее согласованную версию. Дескать, пленил отрок князя в полном соответствии со своим воинским долгом, ничего не зная о тех прискорбных обстоятельствах, кои вынудили того сотрудничать с захватчиками. А узнав, сделал все для спасения княгини и детей. И потом согласно просьбе плененного препроводил его в Туров, куда князь Всеволодко, даже страдая от ран, желал попасть как можно скорее для встречи со своим сюзереном, Вячеславом Туровским.
В дороге же молодой сотник всячески обеспечивал ему надлежащий уход и охрану — время-то военное.
О пленении же самой княгини Агафьи и вовсе речь не шла, а токмо о спасении ее из рук похитителей. Все ближние, бывшие с ней в полоне, а самое главное — дети, под надежной охраной уже благополучно доставлены в Городно; сама же княгиня, ведомая христианским благочестием и супружеским долгом, добровольно пожелала сопровождать раненого мужа. Но в пути князь занемог, потому и доставлен в монастырь, к лекарю отцу Ананию.
Ладно бы Никифор — купец такие песни мог петь часами, ему привычно, но ведь и сам Всеволод Городненский, даром что слаб, после осмотра и перевязки охотно подтвердил все сказанное, вставив несколько лестных слов о храбрости молодого сотника и доблести его отроков. Видать, не зря Никифор проводил все время с князюшкой, пока его племянник развлекал дам.
«Интересно, о чем еще они сговорились? Что-то анкл Ник не торопится меня просвещать… Решил, что три сотни гривен мне рот заткнут и глаза замажут? Ну-ну…»
* * *
Подходя к Никифорову подворью, Мишка издалека услышал крики, доносящиеся из-за тына. В общей какофонии среди множества голосов преобладали испуганные бабьи причитания, сильно разбавленные мужскими и отроческими, среди которых он различил злющий Роськин дискант:
— Убью, гнида!
Сразу вспомнилась произошедшая здесь же в прошлый приезд драка с двоюродными братьями, вмешательство в нее холопа Роськи, и те последствия, которые потом им потом пришлось разгребать. Мишка, конечно, уважал традиции, но не до такой же степени, а посему, подгоняемый дурными предчувствиями, отбросил всю положенную при его звании степенность и чертометом рванулся к воротам. Никифор поспешал следом.
Истинной причиной мишкиной поспешности являлась теоретическая вероятность участия в непонятном пока скандале двоюродного братца Павлуши, заметно вытянувшегося за прошедшие месяцы и, видимо, почувствовавшего себя хозяином в отцовское отсутствие. Еще при встрече на пристани он отнюдь не вызвал у Мишки прилива братских чувств, да и сам, похоже, ими особо не страдал. Хотя и обнялись, согласно протоколу, и приветствиями обменялись, как положено по обычаю, но чувствовалось, что он не слишком счастлив опять видеть дорогих кузенов. И потом держался отстраненно, хотя поначалу рот раззявил от удивления, когда понял, каких гостей на этот раз принес черт. А уж когда услышал про полоненного князя в придачу со спасенной княгиней…
Князя, правда, никто на ладье и не разглядел, а вот княгиня произвела на пристани настоящий фурор: закутанная в соболя, с таким видом, словно идет не по слякотной каше тающего снега и грязи, а по ковровой дорожке, усыпанной цветами, и вокруг не случайные зеваки, ошалевшие от внезапного явления чужой княгини, а ликующие толпы хорошо проинструктированных подданных, величественно проследовала к поданной ее светлости телеге. Следом за ней с привычно задранным сопливым носом просеменила Дунька, безуспешно пытаясь подражать своей патронессе. Шествие замыкал вальяжный и торжественно-официальный боярин Федор. Павел, как и все, стоял на пристани, разинув рот. Опомнился парень от отеческого рыка Никифора:
— Пашка, чего встал? Телеги подгоняй! И за разгрузкой сам проследи, нам с Михайлой недосуг, дело есть.
Павел резво кинулся выполнять отцово распоряжение, но взгляд, которым он при этом успел одарить двоюродного братца, Мишке очень не понравился. Такие взгляды Ратников хорошо знал еще по прошлой жизни. Мальчишеская зависть к ровеснику — дело понятное, вполне житейское, но тут отчетливо просматривалось другое, то самое, что он видел неоднократно, неожиданно для многих став депутатом: зависть и ревность к «счастливчику» и «баловню судьбы», выбившемуся на самый верх, и непоколебимое убеждение, что «ни за что», «просто повезло». И злобно-пророческое «высоко забрался — больно падать придется». Когда же долгожданное падение, наконец, состоялось, то испытывали искреннее удовлетворение от собственной прозорливости, но при этом все равно не простили тот успех — так и точил изнутри злобный завистливый червячок: «Почему все ему? Ведь я такой же!»
При встрече на пристани Мишка это неприятное сходство отметил, но тут же выкинул из головы — других забот хватало. А вот сейчас обожгло: про Роську забыл! Бывший холоп, которого и без того полузадушенному жабой Пашке приходится теперь принимать как родича. Помянет кузен от большого ума поручику его холопство, и туши свет: как пить дать, огребет Павлуша за все прошлые обиды и еще в кредит получит, так что ни один здешний лекарь не поможет. Не приведи Господи, Роська его всерьез пришиб — вон как бабы-то на дворе надрываются.
К счастью, Павел оказался не причем: стоял в стороне и, криво усмехаясь, смотрел на драку. Точнее говоря, драки уже никакой не было — забияк растащили, но облегчение, наступившее при виде целой и невредимой физиономии двоюродного братца, длилось недолго. Совершенно неожиданно для Мишки героями дня оказались Роська, Демьян и… Мотька.
Штатный лекарь Младшей стражи согнулся и с трудом дышал: видимо, только что основательно получив в душу. Демка с перекошенным лицом молча рвался из рук удерживавших его отроков, и, судя по всему, мечтал добраться до не менее злого, отчаянно ругавшегося Роськи, чей левый глаз стремительно наливался красным цветом и обещал в ближайшем будущем заплыть хорошим фингалом. В общей суматохе появления боярича никто не заметил и Мишке пришлось рявкнуть во всю глотку, чтобы перекрыть общий шум.
— Смирна-а-а!
Отроки привычно замерли, кто-то из баб ойкнул, но и они заткнулись; суетившиеся во дворе холопы тоже остановились. Ходок, болтавшийся поблизости, заржал было, но то ли перекошенное Мишкино лицо произвело на него сильное впечатление, то ли заметил, как рука молодого сотника легла на висевший у пояса кнут. Во всяком случае, кормчий, как человек опытный и разумный, не желал расставаться с остатками зубов, а потому быстро подавил свое веселье и только одобрительно хмыкнул. Никифора, стоящего у него за спиной, Мишка не видел, но чувствовал, что дядюшка вмешиваться не собирается — тоже имел все основания полагать, что племянник и сам справится.
— Козлодуи, вашу мать! Дмитрий! Доложить, что за циркус! Совсем охренели?!
— Слушаюсь, господин сотник! — старшина моментально явился пред светлы очи боярича и бодро, как на плацу, отрапортовал:
— Поручик Василий с лекарем Матвеем повздорили… — но вдруг, словно его кто ткнул локтем в бок, запнулся, немного подумал и закончил с несвойственной ему неуверенностью в голосе. — Ничего страшного, Минь, разнять успели.
— Что-о-о?!
Мишка совершенно не представлял, что должно было стрястись, чтобы даже такой служака и «военная косточка», каким до сих пор неизменно оказывался Дмитрий, мнется, как Анька на уроке арифметики, и от этого разъярился еще сильнее. Что значит «ничего страшного»?! И это ближники, называется, родичи! По рожам видать — чуть-чуть за оружие не схватились!
— Ослы иерихонские! Вашу кобылу в хвост и гриву оглоблей! Отвечать, как положено!
— Есть, отвечать, как положено! — привычно вытянулся во фрунт Митька и отчеканил:
— Лекарь Матвей и поручик Василий не сошлись во взглядах на лечение раненых! — потом коротко вздохнул, переводя дух, и вдруг выпалил: — Господин сотник! Вели далее с глазу на глаз отвечать! При посторонних невместно…
— Эт кто тут посторонний, щенок?! — взвился за Мишкиной спиной Никифор. — Вы на чьем подворье…
— Прости, дядька Никифор, — Дмитрий от волнения и нештатности ситуации побледнел и заиграл желваками на скулах, но ответил уверенно и четко, в режиме доклада командованию «скажу, а потом хоть стреляйте!» — Не о тебе речь. Нельзя при всех! — и он мотнул головой в сторону распахнутых ворот и любопытных холопов и закупов, толпящихся на дворе.
— Вы чего учудили, сучьи выкидыши?! — Егор, время от времени дергая щекой и болезненно морщась, так как рана все еще давала о себе знать и вкупе с контузией не позволяла десятнику устроить разнос с полным удовольствием, самозабвенно орал на Роську с Мотькой. Те хоть и стояли навытяжку, но на их лицах должного раскаяния не наблюдалось.
Кроме Егора с «дуэлянтами» и Мишки в горнице, где после рапорта Дмитрия происходили дальнейшие разборки, дабы не привлекать внимание широкой общественности и не выносить сор из избы, присутствовали все остальные ближники, включая Илью и Никифора, который на правах родича и хозяина пожелал знать, что происходит.
«Поганцы! Оба уже через такую кровь и смерть прошли, что иным за всю жизнь в кошмарном сне не привидится, а тут пацанячий максимализм в разнообразных местах взыграл! Нашли время и место, недоумки!»
То, что Роськин религиозный экстаз зашкаливал за рамки разумного, Мишка с некоторым беспокойством отмечал и раньше, но вынужденно его игнорировал, надеясь в глубине души, что само рассосется. Определив еще в самом начале линию поведения и методы достижения поставленных задач, Ратников в полном согласии с теорией управления сразу же принял за аксиому, что противиться закономерному историческому процессу, в том числе и христианизации, жестко и бескомпромиссно насаждаемой ныне в качестве государственной идеологии — глупость несусветная. А потому, несмотря на собственный атеизм, категорически не мог позволить себе прямую антирелигиозную пропаганду и прямое осуждение Роськиных закидонов. Более того, сам при нужде вполне грамотно и с должным блеском в глазах излагал теорию Научного Христианства, применяя ее, как и любую идеологию, по прямому назначению: для обработки общественного сознания и воодушевления масс.
Расчетливый прагматизм деда, откровенно считающего веру в Христа всего лишь инструментом, удобным для приведения подданных в послушание, Ратников, будучи не меньшим прагматиком, вполне одобрял и поддерживал, к тому же в силу менталитета и своего послезнания иначе чем христианского будущего для Руси не видел. В эту «политику партии» экстремизм начинающего фанатика, истово принявшего православие, вполне укладывался. Но именно идеология зачастую становится тем краеугольным камнем, о который управленцу приходится все время спотыкаться: и знаешь прекрасно, где лежит, а не обойдешь его и не передвинешь.
При всем своем уважении и любви к отцу Михаилу (тем более что про мертвых плохо говорить не принято), Мишка не мог сейчас не подосадовать: вот тут-то дорогой отче от всей души нагадил, как водится, с наилучшими намерениями и во имя спасения души. Свернул парню голову в процессе приобщения к христианским ценностям, не усомнившись, что точно знает, как лучше! Именно таких воинов Христовых, ставящих превыше всего верность церкви, ратнинский священник и желал видеть. И из Мишки стремился воспитать такого же.
А вот с Мотькой, следовало признать откровенно, напортачил уже сам Мишка, хотя и не без посторонней помощи. И тоже на идеологическом фронте, чтоб его! Упустил из виду, что этого крестника повело хоть и прямо в противоположную сторону, чем Роську, но и из него получался фанатик не хуже. Лекарская одержимость, которая так умиляла Мишку в Юльке, в Мотьке не смотрелась столь безобидно. Врач, фанатично преданный своему делу, скорее благо, лишь бы сюда эта клятая идеология не примешивалась!
Несколько лет назад Матвея приобщили к какому-то страшному и темному культу, уродующему психику, а Настена не столько ликвидировала последствия, сколько использовала мальчишку для собственных целей. Мишка же, судя по всему, добавил ему тумана в мозги, «снимая» с крестника заклятие, а сам так и не понял до конца механизма воздействия той силы. Мог только догадываться, а что там на самом деле происходило, и чего ждать в результате? К каким еще таинствам, кроме медицинских, приобщила своего помощника Настена? Что сломал в его душе Бурей своим уроком за болотом?
В клубке этих проблем смог бы разобраться разве что очень опытный психолог. Мишка понимал, что дело неладно, но должного внимания этому не уделил: пустил на самотек, так же, как и Роськин фанатизм. Вот и вылезли наружу все пакости в самый малоподходящий момент, как чирий на заду.
Собственно, начало глубоко научному медицинско-религиозному диспуту, закончившемуся банальным мордобоем, к финалу которого как раз и подоспели Мишка с Никифором, было положено еще при посещении Мотькой монастырской лечебницы, куда он напросился сопровождать своего высокопоставленного пациента. Лекарский долг требовал передать больного с рук на руки «коллеге», да и профессиональное любопытство взыграло: лекарь-монах и возможность хоть краем глаза подсмотреть новые методы лечения чрезвычайно заинтересовали парня. Но именно это едва и не привело к катастрофическим последствиям прямо на месте.
Отец Ананий, не вымыв рук и не протерев их настойкой чистотела, как делала Юлька, полез разматывать повязку. Вместо наговора, отвлекающего больного, он ворчал про «варварские обычаи совать всякую дрянь» и с брезгливостью откинул прочь старательно наложенную молодым лекарем тряпицу с мазью из целебных трав, а потом взялся за непрокипяченые инструменты, чтобы рассечь частично затянувшуюся рану. Вот тут Матвей, сильно уязвленный комментариями монаха, не выдержал и рыпнулся было спорить. Хорошо, что Арсений, помогавший своему десятнику устроиться на лавке, еще не ушел, вовремя заметил назревающий кризис и безжалостно пресек его коротким и незаметным для окружающих тычком под ребра, после чего вытащил ретивого лекаря прочь. Ратник сопроводил Мотьку за ограду монастыря и там доходчиво и обстоятельно вразумил с занесением последнего предупреждения в ухо, после чего от греха подальше спровадил прочь с приказом следовать на подворье и там дожидаться остальных.
Мишка непременно взгрел бы Мотьку за непочтительность, проявленную к представителю господствующей идеологии, но этим дело не кончилось. Роська не менее штатного лекаря младшей стражи впечатлился знакомством с православным целителем, хотя и оценил его по совершенно другим критериям. Едва прибыв на подворье своего прежнего хозяина, он первым делом пристал к Матвею, и без того злому и мрачному, с посетившей его светлой идеей, что хорошо бы и прочих раненых показать монаху. Что называется, угодил с размаху, да по любимой мозоли.
На Арсения в монастыре Мотька огрызаться не посмел, на отца Анания сорваться не дали, вот он с Роськой и оттянулся за все сразу: высказал, что думает про методы монастырского лечения, не утруждая себя подбором политкорректных формулировок и литературных выражений. Досталось всем — от монаха лично, до идиотов, которые к нему ходят лечиться. И закончил свое прочувствованное выступление молодой лекарь тем, что князь сам себе хозяин, пусть у кого хочет, у того и лечится, а вот своих раненых к этому коновалу в рясе, он, Мотька, и близко не подпустит, потому как угробит. Юлька с Настеной за такое руки бы оборвали.
Роська, едва придя в себя от богохульства и поношения лица, облеченного монашеским саном, тоже закусил удила и, задыхаясь от праведного гнева, обвинил Мотьку ни более ни менее как в поношении христианства и православной церкви в целом и туровского епископства в частности, а также уличил в неверии в силу святой молитвы. Ну, и во всех остальных смертных грехах до кучи. На что и получил в ответ от окончательно озверевшего Мотьки:
— Много тебе та молитва помогла! Тебя богородица вылечила или тетка Настена с Юлией?! Молитвы! Вот плесканул бы тот монах, помолясь, тебе на задницу кипящим маслом, я бы послушал, куда ты его вместе с теми молитвами послал. Небось, тут же вспомнил бы лекарский голос…
— Молитву святую с языческой мерзостью равняешь?! — вне себя завопил Роська, хватая собеседника за грудки. — Сан монашеский с нечистью, дьявольским наваждением?
— Это кто языческая мерзость и наваждение дьявольское? Юлия?! — рванул его в ответ Мотька, но Роська, похоже, сам себя не слышал, только блажил:
— Морок! Тело лечат, а душу губят! От лукавого это! Огнем выжжем нечисть бесовскую! Православное воинство поганят!
Мотька, не тратя больше слов на убеждения, прибег к убойной аргументации кулаком в глаз, после чего в качестве контраргумента получил под дых от оппонента, тоже перешедшего на более доходчивые доводы. Место для самозабвенного диспута теолога-самоучки и интерна-язычника было не самое подходящее, учитывая плотное скопление зрителей. Хотя большинство присутствующих составляли свои же отроки из Младшей стражи, но и людей Никифора хватало, а что из сказанного они расслышали и в каких словах передадут дальше, никому не известно.
К счастью, до начала мордобоя на повздоривших мальчишек в общей сутолоке никто особого внимания не обращал, а договорить им не дали, но тем не менее нельзя было полностью исключить, что их слова, многократно перевранные и преувеличенные, не дойдут до ушей того же Феофана или Иллариона. Так что Дмитрий, надо отдать ему должное, совершенно разумно не стал докладывать о причинах конфликта при всех.
«Мда-а, упороли крестнички! Конечно, инквизиция еще и на «цивилизованном» Западе в моду не вошла, и православная вера вполне уживается с языческими богами, даже тут, в полностью христианском Турове, но признайте, сэр, ничего хорошего от подобных разговоров ожидать не приходится.
И опять же, ваш недосмотр вылез. Конечно, про то, что Настена и Юлька, которые его, поганца, лечили — языческая мерзость, у Роськи в запале вырвалось, но ведь вырвалось же! Этак, пожалуй, он и вас, сэр Майкл, рано или поздно возьмется судить, скажем, за ненадлежащее почитание канонов? Да какое там «возьмется» — уже судит! Решает, кто праведник, кто грешник, что Богу угодно, а что — от лукавого. Пока он вам всей душой беззаветно предан, а если в пылу завтра решит, что в вас нечистый вселился? Вам такой поворот не приходил в голову? И во имя спасения вашей же души, с верой, что поступает так вам же во благо, со слезами, но недрогнувшей рукой запросто отправит вас на костер.
А этот… Пирогов с Гиппократом в одном флаконе, блин! Настениной школе греческая, может, в чем-то и уступает, но и в ней есть что-то, Настене неизвестное, при всем вашем к ее искусству уважении. Хотя кое-какие знания и умения лекарок Макоши и вас, признайтесь, удивили, даже на фоне вашего опыта военного санинструктора, да и вообще медицины ТОГО времени, эволюционировавшей, кстати, как раз из греческой школы, так как другой под рукой не оказалось.
И тут сопляк — без году неделя как лекарский помощник встрял со своим особо ценным мнением. Прямо-таки классика жанра: «Не читал, но осуждаю!»
По рожам видно, что оба себя правыми считают. И что мне теперь с этими придурками делать, спрашивается? Хорошо хоть Демка оказался ни при чем: ни в скандале, ни в драке не участвовал, кинулся было на последние Роськины слова, да Кузька с Артюхой удержали».
— Ты каким местом думал?! — продолжал рычать Егор, обращаясь теперь к одному Мотьке. — Ты на кого полез? В монастыре! Кабы не Сюха…
— Тетка Настена говорила… — упрямо буркнул Мотька, не поднимая глаз от носок своих сапог, которые старательно рассматривал на протяжении всего Егорова монолога.
— А про костер тебе тетка Настена ничего не говорила? — ратник рванул парня за шиворот, развернул к себе и оскалился прямо ему в лицо. — Ты хоть понимаешь, ЧТО будет…
— Я костра не боюсь! — с вызовом ответил Мотька. — Не таким пугали!
— Не боишься? — Егор неожиданно успокоился, отпустил Мотьку, пожал плечами и вдруг коротко, без замаха, врезал ему в ухо, так что отрок рухнул к его ногам. — Дурак! Не боится он… — десятник презрительно сплюнул прямо на сапоги парня. — Да я тебя сам поджарю — такого придурка не жалко, но за тебя другим отвечать придется!
Мотька бессмысленно хлопал глазами, пребывая в состоянии легкой контузии после столкновения с егоровым кулаком, но Егор, не интерескясь его ответом, обернулся к Роське:
— А ты, говнюк, значит, скверну выжигать собрался?!
— Так он же веру православную хаял! — Роська своей вины не чувствовал и смотел так же набычившись, как и его противник. — Мы Христово воинство… — договорить ему не дал кулак Егора, и через мгновение Роська копошился на полу рядом с Мотькой, так же бессмысленно хлопая глазами.
— Ты меня ВЕРЕ христианской учить хочешь? — наклонился над ним ратник. — МЕНЯ?! Воин Христов, тоже мне! Опарыш мокрохвостый! — Егор слегка пнул Роську. — Сотня сто лет несет веру христианскую во тьму языческую! Среди враждебного окружения выжили с божьей помощью и веру приумножили, только потому, что для нас — всех! — одна вера: в своих товарищей, что в бою спину прикрывают! А Бог, поп, мать и отец — сотник да десятники! И пока ты этого не понял — дерьмо ты овечье, а не воин Христов!
«Ай да Егор! Твердый христианин, но тут его не сдвинешь. Молодец! Однако с этими забияками, сэр Майкл, самому решать придётся: не дошло до них. Егор их забил, но не пронял».
А Егор, отвернувшись от отроков, обратился к Мишке:
— Какое им наказание определишь, сотник? Твои крестники.
Мишка, выгадывая время, внимательно оглядел результаты воспитательной деятельности десятника и повернулся к собравшимся в горнице ближникам:
— Ну, господа совет, что делать будем? Дядька Егор прав: это дело нашего рода, нам и решать, — вглядываясь поочередно в братьев, Артемия и Дмитрия, Мишка пытался определить, понимают ли те, что произошло. — Они поколебали единство рода ради своей дури. Да, дури! — рявкнул он, резко обернувшись на завозившегося под ногами Мотьку. — Ты с чего взял, что монах плохой лекарь? Как смел судить, не зная?! Встать! Оба!
Дождавшись, пока оба «борца за истину» поднимутся, Мишка обернулся к Илье.
— В таком деле надобно сначала старших да опытных выслушать. Ты у нас самый старший, Илья Фомич, что скажешь?
Илья поерзал на лавке, пытаясь напустить на себя солидный вид, но одно с другим плохо вязалось: неуютно чувствовал себя обозный старшина, и повод для выступления ему не нравился. Если к роли старейшины Академии он ещё худо-бедно привык, то старшим из присутствующих Лисовинов до сих пор не оказывался.
Однако ж не было еще случая, чтобы Илья слишком долго подыскивал нужные слова, вот и тут не задержался.
— Ты, Михайла, правильно рассудил, что только своим про такое дело знать положено, — одобрил он для начала Мишкину политику. — Потому как всем прочим про наши семейные дела слышать не надобно. А потому я так рассуждаю: подрались — помирятся, это никого не касается. И наказание им придумаем потом, когда домой вернемся. Нечего тут перед всеми дурнями выставляться…
«Э-э, нет, господин обозный старшина, что-то ты не туда завернул. Отложенное наказание — не наказание вовсе».
— Это перед кем — перед всеми? И ты туда же? — нахмурился тут же Никифор. — Чем я тебе не свой?
Илья в ответ всплеснул руками:
— Да разве ж про тебя речь, Никифор Палыч? Только вот, не прими за обиду, на дворе у тебя всяких людишек хватает, до роду Лисовинов касательства не имеющих. Вот и мыслю я, что не гоже нам перед чужими свою разобщенность показывать, в своем кругу решать такие дела надобно. И про опыт жизненный ты, Михайла, все правильно сказал, ибо человек поживший, особенно ежели он разумом да наблюдательностью не обделен, многое вспомнить и подсказать способен. Так что расскажу я про давний случай, а уж вы сами думайте, каким боком его к нынешнему приложить.
Старейшина Академии опять поерзал на скамье, на этот раз просто устраиваясь поудобнее, поскреб в бороде, прокашлялся, явно настраиваясь на долгий рассказ. Мишка матюкнулся про себя: угораздило слово дать самому разговорчивому! И не оборвешь его теперь.
— Коли братья поссорились, то добра не жди, а ежели до такого довели, что их наказывать приходится, то наказание для них надобно выбирать такое, чтобы заставило их помириться. А потому послушайте, какой у нас Ратном случай лет десять тому назад вышел…
Судя по всему, Мишкину досаду в полной мере разделял и Егор, сильно утомившийся в процессе воспитания отроков: он сидел на лавке, откинувшись назад и прикрыв глаза. Мишка время от времени поглядывал на него с опаской — как бы не поплохело десятнику, совсем недавно на ноги встал. Услышав вполне былинный зачин речи Ильи, Егор, не открывая глаз, громко проворчал:
— Илюха, опять свои байки травить собрался? Пацанам тебя окорачивать невместно, так ты и обрадовался. Ишь, затоковал! Дело говори.
— Так я, Егор, как раз по делу и говорю, — не оробел перед десятником Илья. — Ты дослушай сперва, а потом лайся. Именно что по делу — Михайле, глядишь, сгодится. Помнишь, поди, Петра Кудрю и Андрона Травню? Тех, что в седьмом десятке состояли?
— Помню, — посуровел Егор. — Оба головы на Палицком поле сложили. Друзьями не разлей вода были и погибли, один другого прикрывая.
— Вот! — поднял Илья палец. — Истинно друзья! А тебе ведомо, что в новиках они друг с другом чуть не на смерть бились, хуже чем с ворогом? Десятник и не чаял, как их вразумить.
— Они? — изумился Егор. — С чего бы?
— А с чего молодые дурни меж собой схлестнуться могут? Из-за девки, вестимо, — усмехнулся Илья. — Ну, то есть из-за девки началось, а потом еще чего-то добавилось, ну и понеслось… А оба родичи, хоть и дальние, и в один десяток попали… Уж как там они в бою договаривались, не ведаю, а так, если рядом окажутся, так непременно схлестнутся. И тут, как по заказу — видать, десятник не зря в церкви свечки ставил — поход случился. Вот их и ранило в одном бою, да как! У одного правую руку да левую ногу, у второго, наоборот, правую ногу и левую руку… Или не так? Вот же, забыл, вспоминать надо… — Илья задумался, ухватившись за бороду, но Егор снова нее выдержал:
— Да какая разница — так или наоборот! Ты о чем сказать-то хотел?
— Вот о том и хотел, да ты все перебиваешь! — возмутился обозный старшина. — Тебя тогда не было, а потому сам не помнишь и мне не даешь…
— Да кто тебе не дает! — уже всерьез начал злится Егор. — Не с пацанами лясы точишь — не морочь мне голову, и так она от тебя болит больше, чем от стрелы. Рожай быстрей!
— Так я и говорю… Короче, попали они мне в телегу, оба. С ногами и руками своими, значит. В тот раз раненых много оказалось, все больше тяжелых, а этих вроде как и не сильно задело: сами в памяти и сил хоть отбавляй — на первом же переходе погрызлись. До драки дело не дошло — все ж таки оба хромые да однорукие. На разные телеги их раскладывать мне недосуг было, думаю, уж как-нибудь — не поубивают же друг дружку? А тут еще и десятник их тогдашний подошел, обещал, если что, им и остальные руки-ноги повыдергивать, вот и пришлось парням смирно лежать. Но дорога-то долгая, а помимо них еще раненых хватает, и я все больше с теми, а Петька с Андроном сами с собой.
Илья хмыкнул, покрутил головой и ухмыльнулся, вспоминая:
— Как уж они договорились, не видел, но гляжу, на пятый что ль день пути, ковыляют мои соколики к костру… Кто там сидел, аж кашей подавились — такое придумали! Идут в обнимку — один другому помогает. Есть сели — один котелок держит, другой — ложку… Договорились, значит. Пока мы до дома добрались, они ловко приспособились на двоих двумя руками и двумя ногами обходиться — даже дрова колоть пытались на пару. Так и подружились.
— А девка что? — подал голос Артемий, с интересом слушавший старейшину. — Тоже того… Вдвоем?
— Какая девка? — обернулся к нему Илья, но взвился, увидев хитрую рожу Артюхи. — Тьфу, пакостник! Кто про что, а голый про баню. Нужна им была та дура! Хрен ее знает, не помню я… И вообще, не про девку разговор! Надо этим орлам, — он кивнул на понуро стоявших Роську с Мотькой, — дело какое-то дать… ну, чтоб вместе делать. А руки оставить две на двоих, и ноги тоже. Если руки привязать одну к другой, а ноги правую с левой, то им придется, как Андрону с Петькой, договариваться! Этим-то даже проще — все-таки не раненые, а только привязанные, а потому…
— Во! — обрадовался Егор, — пусть выгребную яму так чистят — заодно и договорятся! А то у Никифора нужников мало, а задниц мы ему много приволокли. И дело нужное, и им вразумление! Ну, Илюха! Запомню, пригодится. Такого даже покойный Гребень над новиками не учинял, чтоб ум в правильное место воткнуть, а уж на что горазд был на всякую выдумку!
— Как же, помню я вашего Гребня. Зверюга лесной, почище Бурея, только что не страхолюдный… — начал было Илья, но Егор, обрывая веселье, так на него зыркнул, что тот замолк на полуслове.
— Помнит он! Что ты понимаешь, обозник? — вызверился десятник. — Зверюга… Кабы не наука дядьки Гребня, я бы тут, может, и не сидел, да и остальные наши ему не раз жизнью обязаны! — Егор досадливо махнул рукой и сам себя оборвал. — Не про то мы сейчас, с этими решайте.
— Так решили же! — удивился Илья. — Вот и наказание придумали. Только я бы не сейчас, а уже потом — когда домой вернемся.
— Нет! Коли сейчас своим спустим, то и от других требовать не сможем! — отрезал Мишка.
— Крутенько ты, племяш… — хмыкнул Никифор. — Но и правильно! А как они там нужники чистить станут, и я полюбуюсь… Глядишь, самому пригодится этак вот вразумить кого. Ну, все что ли?
— Нет, не все! — Мишка шагнул к понуро переминающимся в углу «преступникам» и встал напротив них, как только что Егор. — Это наказание, что дядька Илья измыслил, за одну вашу вину: за то, что драку затеяли и тем свою честь уронили, и в нашем единстве позволили усомниться! Но эта вина простая, за нее и спрос понятный. А вот что с другой делать, не знаю!
Он увидел, как изумленно уставились на него две пары глаз, и почувствовал, что опять поднимается и накатывает знакомое бешенство, замешанное на отчетливо осознаваемой опасности внутреннего раскола, допускать который нельзя ни в коем случае.
«Даже не понимают, что натворили! Егоровы слова мимо проскочили, они только Илью услышали. Интересно, а прочие поняли?»
Но оборачиваться, чтобы посмотреть на реакцию остальных «господ советников», Мишка не стал, чтобы не выбиваться из образа. Рывком за грудки притянул к себе Мотьку, так, что его лицо оказалось совсем близко, и заговорил, выплевывая слова, будто вколачивал их в мозг «пациента»:
— Костра не боишься? Верю, — он увидел, как стремительно расширились Мотькины зрачки, парень непроизвольно дернулся назад, и только тут Мишка понял, что сейчас на Матвея глядит не боярич Лисовин, а Ратников. Эти-то совершенно не отроческие глаза немало пожившего, все понимающего и прошедшего через ад взрослого мужика на лице молодого сотника, а не возможное наказание и испугали парня по-настоящему. Но Мишке сейчас и требовалось пронять пацана, хоть до обмоченных порток, но чтобы дошло, наконец, потому и менять ничего не стал. — А Юльку с Настеной тоже с собой на костер потащишь?
— А при чем… — пролепетал трясущимися губами — побледневший Мотька. — Я ж ничего…
— Именно их! Ты, сопляк недоучившийся, ими прикрылся! Их учение противопоставил христианскому! Молитве — наговор языческий! Не видел, как людей за меньшее жгли?! А как посмел судить, что монах плохой лекарь? Ты и года не проучился, а уже рассуждать берешься?! Отец Ананий много лет людей пользует — и к нему все новые идут, немалую цену платят, видать, есть за что! А то, что его лечение иное, значит, ему что-то такое ведомо, что и сама Настена может не знать!
На этом, оставив в покое растерянного и испуганного Мотьку, Мишка обернулся к Роське.
— А ты, христов воин, — обращение прозвучало злой издевкой, — готов этих троих на костер послать? Сам рассудил, что Богу угодно, а что нет? За НЕГО решил?! Проповеди отца Михаила про гордыню чем слушал? Десятник Егор ясно сказал: сотня все эти годы несла свет христианства во тьму языческую БОЖЬЕЙ ВОЛЕЙ! ВСЕ, что нам воевать и побеждать помогает — богоугодно! ВСЕ! И если лекарки Макоши христианское воинство исцеляют — значит, и они по воле божьей живут и ЕМУ угодны! И не тебе судить их!
— Да я ж не их… — Роська заметался мыслями — не от страха перед наказанием, а мучительно пытаясь найти разрешение этого сasus improvisus: несоответствия жизненных реалий намертво вдолбленным заповедям. Хотя ничего непредвиденного, по крайней мере для самого Мишки, не происходило — дело давно шло к тому, что рано или поздно этот выбор перед крестником встанет.
«Ну что, братишка, никак книжные истины и прописные заповеди не хотят укладываться в реальность? До сих пор ты при всей своей фанатичности успешно закрывал глаза на то, что лечит тебя лекарка Макоши — погань языческая, что святая для тебя боярыня Анна в грехе живет, да и на все мои странности и «колдовские» заморочки. Не мог примирить это с писанием, но принимал, как есть, ибо трудно враз отринуть всех, кого любишь и уважаешь во имя идеологии, пусть даже принятой всем сердцем и с ярой истовостью неофита. Но решать когда-то все равно придется, и тогда ты неизбежно либо усомнишься в непогрешимости Писания, либо нас всех скопом придется признать дьявольским отродьем и «спасать» наши души от нас же самих, не считаясь с жертвами и разрушениями, ибо ты ЛУЧШЕ ЗНАЕШЬ, что нам на благо.
Вот так-то — трудная штука диалектика, особенно, когда не теоретизируешь на научном диспуте, а со всего размаха попадаешь в нее мордой. А я сейчас тебе еще и добавлю!»
— Их! Именно их! — без околичностей выдал Мишка Роське, потерявшемуся от необходимости отвечать, хотя бы самому себе, на трудные и неприятные вопросы. — Думаешь, ты за веру Христову сегодня вступился? Нет! Ты СЕБЯ поставил превыше всех и в невежестве своем взялся судить, кто свят, а кто грешен. Ты СВОЕ против рода поставил, не задумавшись. А что бывает с народом, который раскололся внутри себя, знаешь? — Мишка сделал паузу, отметив про себя, что в горнице повисла напряженная тишина: присутствующие замерли в ожидании развязки. — Так какого хрена ты раскол среди СВОИХ вносишь?!
Он говорил сейчас не только для Роськи или Матюхи — для всех, чтобы больше никогда не пришлось повторять никому:
— Решай, кто для тебя свои: твои товарищи, что в бою за тебя жизни кладут, или попы, которые на костер этого недоумка и тетку Настену поволокут?! Решай сейчас, ибо чужих нам в роду не надо! Я за вас перед родом и Господом отвечаю, как крестный, как сотник, принявший вас под свою руку, а потому я — ваша вера, правда и исповедник! И в каждом из вас я должен быть уверен, как в себе! Если еще кто-то из вас против своих что умыслит, или поставит что-то выше рода и единства нашего — убью на месте! Любого!
Только теперь боярич позволил себе обернуться к остальным ближникам. Отроки — даже братья — не отрывали от него глаз, словно завороженные. Мишке на миг стало не по себе: такие вера и преданность отражались сейчас в этих взглядах — и ни тени сомнения. Но только так и надо было!
Илья глядел на молодого сотника серьезно и, похоже, даже подтянулся, словно в строй встал. Егор, как всегда, оставался невозмутим, но в целом, кажется, своего подопечного одобрял, а вот Никифор о чем-то глубоко задумался, причем с таким видом, словно его кобыла вместо привычного навоза стала вдруг нестись яйцами.
— Ну, и что мне теперь с вами делать?
Роська побледнел до прозрачности, Матвей же, напротив, покраснел, но злились они не на сотника и не на товарища, стоявшего рядом, а на себя самих, и напрягались от тяжести той вины, которую повесил на них Мишка. Родившиеся неизвестно где, воспитанные один полу-пиратами на ладье, другой вообще черт знает кем и как, прошедшие в буквальном смысле огонь и воду, они оба сейчас оказались в состоянии «Лучше в петлю», ибо за последние полгода незаметно для самих себя срослись с родом Лисовинов, что называется, до самых печенок.
— Раз я сам вас назвал ближниками и советниками, и пока не разжаловал, — Мишка подчеркнул голосом это «пока», увидел, как пацаны удивленно вскинули головы, и слегка развел руками, как бы извиняясь за такой недосмотр, — то сейчас вашего совета и спрашиваю. Сами напортачили — сами и наказание себе теперь выбирайте, по вине.
Сомнений, что сотник измыслит нечто доселе невиданное, отроки не испытывали, лишь обреченно приготовились выслушать ужасный приговор, а посему, услышав вердикт боярича, ошарашено замерли — Роська так и вообще с приоткрытым ртом. Не то что придумать что-нибудь вразумительное, но даже более-менее осмыслить сказанное им вряд ли бы сейчас удалось — Мишка в этом не сомневался, сочувствия к страданиям воспитуемых не испытывал, и его иезуитское предложение являлось всего-навсего частью воспитательного процесса.
Первым оставил всякую надежду справиться со столь сложным поручением поручик Василий. Сглотнув, он выдавил из себя вполне логичное признание:
— Нету такого наказания…
— Что?! — грозно сдвинул брови сотник. — Как отвечать положено?!
С видом христианского мученика, влекомого на растерзание львам, Роська привычно вытянулся и отчеканил:
— Никак нет, господин сотник! Ничем нельзя искупить!
— Смертью только… — неожиданно брякнул Мотька; спохватившись, тоже вытянулся как на плацу и отрапортовал, не менее браво. — За то, что на брата руку поднял — смерть!
— Готовы искупить! Сами… — подхватил Роська, обретая уверенность от подсказки.
Протяни ему сотник кинжал или меч, поручик Василий и впрямь наплевал бы на спасение души и все заповеди отца Михаила, ибо честь воина превыше всего. Как у самураев, о которых он и слыхом не слыхивал, но родство с которыми ощутил. И Мотька туда же, с ним вместе — и рука не дрогнет что у язычника, что у христианина.
«Довольны, сэр Майкл? Вы им про наказание, а они вам про искупление… Твою ж мать, они и в самом деле готовы! Вы ЭТОГО хотели? Вот они — ваши пассионарии, вашими руками слепленные! Придурок! Управленец гребанный! Они же не просто так — они ЗА ТЕБЯ сейчас готовы умереть, а Роська, хоть и верит искренне, как тебе никогда не уверовать, служение тебе поставил превыше спасения души.
Именно сейчас они по своей воле отдали свою жизнь в твои руки и признали твое право вершить их судьбы. Вот они — та сила, которая все сметет по твоему знаку, но только с такими и можно мир переделывать или завоевывать. Вот уж в самом деле «Вперед, вас ждут великие дела!» Теперь никуда не денешься, ибо крепче любой клятвы связан по рукам и ногам запредельной верой своих соратников. И будь добр этой вере соответствовать!»
— Чего?! — взвился со своего места Егор, но тут же скривился и сплюнул. — Придурки, вашу мать! Головой ушиблись?!
— Так ты их и ушиб, Егорушка, — развел руками Илья, снова усаживаясь на лавку, с которой его сдернули слова мальчишек.
— Вот и я думаю, может, с другой стороны приложиться для равномерности? — Егор задумчиво посмотрел на свой кулак. — А-а, ладно, нужники почистят — в головах и просветлеет…
«Ну, ничего за тысячу лет не изменилось! Что сейчас, что через тысячу лет лучшее средство от помутнения в мозгах — в ухо, и нужники чистить. Только это ж они мне сейчас всю малину — в смысле, воспитательный процесс поломают! Или Егор специально для меня встрял? С него станется…»
Специально или нет встрял десятник со своей репликой, Мишке было недосуг разбирать, но именно его вмешательство помогло прийти в себя от накрывшего осознания новой, неподъемной, ответственности за этих мальчишек, ставших сейчас — именно сейчас! — той самой дружиной, с которой он пойдет дальше. Такую преданность и такое доверие не купишь, они в ответ требуют точно такой же полной самоотдачи, без отпусков и выходных, без пенсии в отдаленной перспективе — на всю оставшуюся жизнь.
«О высоком потом станете размышлять, сэр Майкл, сейчас парней надо к нормальному бою приводить. И чем скорее, тем лучше».
— А на хрена мне ваша смерть? — Мишка окинул «самураев» с ног до головы оценивающе-презрительным взглядом. — Смыться захотели, засранцы?! Наворочали тут, а нам за вас расхлебывать? Не выйдет! Опять только о себе думаете! Не того от вас ждал.
Он разглядывал мальчишек, ошалевших от дополнительного обвинения в дезертирстве.
— Искупления, значит, хотите?! Так делом искупайте, а не дурью! Что натворили, то и исправляйте! Вдвоем! Как — не знаю, но завтра после чистки нужников себя в порядок приведете и пойдете оба к отцу Ананию. Хоть в ногах у него валяйтесь, а добейтесь, чтобы он взял вас к себе… — Мишка задумался и уточнил: — Ну, в учение вряд ли, а вот в помощь… Проситесь помогать ему ухаживать за больными, пока мы отсюда домой не отправимся. Матвей должен узнать, чего монаху в лекарском деле известно, чему и Настена не научит. Непременно есть что-то такое, раз их самих разные люди учили. Заодно о себе, а значит, и о всех нас, мнение у святого отца исправите: не такие уж мы темные и дикие, раз учиться рвемся. Василий же, как более твердый и просвещенный в вере, поможет Матвею впросак не попасть и не допустить какой-нибудь глупости по незнанию. Ясно? Ну, значит, на том и порешим.
Никифор вышел с «судилища», пребывая в глубоких и не совсем понятных племяннику раздумьях. Психологические самокопания, каким-то образом связанные с только что произошедшим, у не склонного к тонким душевным терзаниям купца настораживали, поэтому Мишка поспешил следом за дядюшкой, прикидывая, как завести с ним разговор, чтобы выяснить, что его в эдакую задумчивость ввергло. Сеанс психоанализа, однако, пришлось отложить на неопределенное время — на дворе Никифора обнаружились гости.
Несколько купцов, из тех, чьи дети учились в Академии, горели желанием узнать, чему там их сыновей учат. Известное дело: когда деньгу выманивают, сладких песен напеть любой горазд, а в жизни потом по-всякому оборачивается. Мишка чуть за голову не схватился: за заботами последних недель напрочь забыл про свою тревогу о пропавших невесть где купеческих отроках. Впрочем, его, как выяснилось, никто ни спрашивать, ни слушать не собирался — купцы не обратили внимания на пацана-сотника, а все скопом насели на своего коллегу. Тот только руками развел:
— Да я-то что вам скажу! Сам только вернулся. Вон у Михайлы спрашивайте!
— Э-э-э, нет, Никифор! — даже не взглянув в сторону отрока, пробасил кряжистый, с окладистой рыжеватой бородой, купчина. — Ты уж сам. Чего мне с сопляком разговаривать?
Обозный старшина, вышедший следом во двор из душной горницы, придержал Мишку за локоть, пока Никифор что-то пытался объяснить своим собеседникам:
— Ты, Михайла, того, не лезь лучше. Видишь же, мужи солидные — они же не знают, что ты у нас старшина. Я уж сам…
— Да ты-то что? — вздохнул с досадой Мишка. — Пропали отроки, и что с ними, неведомо…
— Ничего не пропали! — не разделил его скептицизма Илья. — Это просто вы с дядькой еще не успели узнать: Пашка, шалопай, на пристани не сообразил сказать. Посланец от Осьмы прибыл: давно в крепость все вернулись. Осьма, правда, ранен, но сразу как добрались, гонца сюда послал.
— Да что ж ты молчал! — у Мишки словно груз с плеч свалился.
— Так когда говорить было? — удивился Илья. — Ты как пришел, так тебя сразу в оборот взяли. Ладно, сейчас я с отцами…
И он направился к толпе, напиравшей на Никифора.
— Здравы будьте, люди добрые! — поклонился Илья со степенным уважением. — Не серчайте, что в разговор ваш встреваю, но чего ж вы на Никифора Палыча все разом напали? Он-то и впрямь не знает того, что вам надобно. А вот я про деток ваших все как есть расскажу, ибо я наставник их по обозному делу в Академии Архангела Михаила, — он со значением вздел палец вверх.
— Вот! — Никифор обрадовался ему как родному. — Илью… хм… Фомича и спрашивайте! Наставник, чай. И не здесь, не на дворе же толкаться, в дом проходите. Сейчас стол накроем, посидим с дороги, как положено… — его уже тянул за рукав знакомый Мишке приказчик, видимо, тот самый посыльный от Осьмы.
Купцы степенно — ну, чисто дипломаты на приеме — прошли в дом, где уже во всю накрывали на столы: счастливое прибытие хозяина собирались отметить обильным застольем. Мишка с братьями и поскучневший Пашка сидели со всеми, но в разговоры не лезли — тут не Академия, окружающие не поймут.
Зато Илья разливался соловьем: всех своих учеников перебрал и рассказал про них в подробностях. В основном хвалил, разумеется, если кого и укорил в чем, то с шутками, дескать, учение дело такое — не каждому сразу дастся. Мишка слушал в пол-уха, а сам думал про Никифора: ему опять дядька загадку загадал.
Пока гости рассаживались, Никеша, успевший переговорить с посыльным от Осьмы, буквально танком наехал на племянника, и возмущался он, ни много ни мало, тем, что ему не поведали во всех подробностях о беде, приключившейся с купцом Игнатом и его семьей. Мишка и без того не чаял, как управиться с проблемами, которые валились на него со всех возможных и невозможных сторон, а потому не сразу сообразил, о ком, собственно, речь. А когда понял, то едва не послал любезного дядюшку в самые разнообразные места: тут дай Бог с помирающими князьями, скучающими княгинями и толпой ляхов до кучи разобраться, а не вспоминать благополучно завершившуюся историю чуть не полугодовой давности.
Да и какое, спрашивается, Никифору дело до судьбы детей его знакомца, пусть и погибшего. У них, в конце концов, свой дядька есть, именем, как и племянник, Григорий. Отец Леонида — еще одного ученика купеческого отделения Академии, родной дядюшка Арины и ее сестренок, тоже недавно вернулся в Туров и уже успел узнать о несчастье, которое постигло семью брата. Кто-то — скорее всего тот же самый гонец Осьмы — его немного успокоил, сообщив, что все племянницы живы-здоровы и находятся под надежной опекой семьи Лисовинов.
«А нет ли у вас, сэр Майкл, ощущения, что именно пребывание детей Игната под опекой Лисовинов и встревожило дорогого дядюшку? Хотя его эта история никаким боком не затрагивает. Или все-таки затрагивает, но вы этого не видите? Возможно, тут какой-то коммерческий интерес, и, суда по интенсивности Никешиных телодвижений, интерес совсем не пустяковый.
Наверное, и к лучшему, что мы тогда так и не успели составить и подписать все документы по продаже усадьбы — вначале за болото ушли, там Андрея ранили, а потом и вовсе ляхи подоспели. Вот и повод еще раз вдумчиво встрять в это дело — в конце концов, не зря же я Гриньке говорил, что Младшая стража своих не бросает».
С Гринькиным дядькой Мишка мог от души пообщаться по дороге в Ратное: купец успел сообщить, что намерен поехать с отроками — проведать племянниц и убедиться, так ли они хорошо устроены, как ему про то посланец вещал, и нет ли им какой обиды или ущерба. Гонец гонцом, а свои глаза надежнее. Пока же эту докуку Мишка из головы выкинул — с немалым облегчением.
Илья внезапно получил широкую и, главное, новую и заинтересованную аудиторию, а посему находился на седьмом небе от блаженства: молол языком, как ветряная мельница крыльями при штормовом ветре. И в конце концов заявил разомлевшим, подобревшим и успокоенным отцам:
— Не сумлевайтесь: сыны ваши у нас присмотрены, привечены и к делу приставлены! Заботимся о них, как о родных детушках. Даже и женить можем, коли вы не против…
— Жени-ить? — хмыкнул кто-то из купцов, закусывая пирогом. — Это смотря какие у вас там невесты.
— Вот именно! — приосанился Илья. — Невесты в Ратном наилучшие, потому как только у нас их правильно выбирать умеют. А дело это, доложу я вам, непростое — тут никак нельзя ошибиться!
Слушатели внимали наставнику по-разному: кто-то согласно кивал, кто-то снисходительно ухмылялся, а двое на последних словах сморщились с таким видом, что и незнакомый с ними сразу бы понял: эти с выбором как раз промахнулись. Ну, или их родители. А один, перебравший браги, возмутился:
— А чегой-то только у вас? Тоже мне, таинство нашел!
— Именно что таинство, ежели кто понимает. Вот вы у себя, — палец Ильи ткнул в сторону несогласного, — как решаете: годна девка в замуж или нет?
— Да чего там решать-то… — пренебрежительно махнул тот рукой. — Как первые кровя пошли — так и выдавать можно, коли жених есть.
— Гыы… Как на сеновале мать с соседским отроком поймает, да потом задница у нее подживет, а у парня спина, по которой отец оглоблей прошелся, так и годна! — заржал его сосед, ткнув приятеля локтем в бок.
— Нет! — решительно перебил их Илья, не давая отвлечься от своего рассказа. — На сеновал она, может, и годна, а вот замуж… — он снисходительно хмыкнул. — У вас-то, конечно, и так сойдет, а в Ратном — нет! Потому как у нас воинское поселение, и дети богатырями родятся, а наши отроки — воины прирожденные! — он подмигнул сидевшим на дальнем конце стола мальчишкам. — А все это потому, что мы правильно девок замуж выдаем!
Илья сделал паузу, дожидаясь вопроса, и не обманулся. Тот же насмешник, что поминал своему приятелю про сеновал, не выдержал:
— Это как же так, правильно-то?
— А вот так! — приосанился рассказчик. — Как дело это ответственное, то тут ошибиться никак невозможно, и потому у нас в Ратном давно обычай заведен!..
«Признайтесь, сэр, давно вы такого высокохудожественного трепа не слышали: театр одного актера, да и только. Врет и не краснеет — как раз про него сказано. А с другой стороны, «красиво не соврать — истории не рассказать», тем более, что он врет в нашу, так сказать, пользу: девичий десяток рекламировать все равно заранее предстоит. А что издалека к делу подходит, так творческие люди все не без тараканов в голове».
Несмотря на гогот и ржание довольных слушателей, Мишка несколько раз клевал носом: слишком уж богатым на события и переживания выдался день. В очередной раз с трудом разлепив глаза, он сообразил, что раз «квартирмейстер» Илья спокойно развлекает туровских купцов, значит, все его подопечные уже помыты, переодеты в чистое и сухое и вообще видят по крайней мере второй сон. Посему сотник поманил за собой сидевших за столом ближников, как и он, боровшихся со сном, и в кои-то веки со спокойным сердцем отправился на боковую.
***
Боярин Федор, не просто озабоченный, а явно пребывающий в самом мрачном расположении духа, появился на подворье Никифора на следующий день ближе к вечеру, и сразу же заперся с хозяином в горнице. Пива себе Федор подавать не велел, ограничился квасом и "чем-нибудь пожрать". Совещание их длилось недолго, но после него «не в духе» оказался и Никифор, хотя он и без того попытался с утра наехать на племянника, оскорбленный поведением толпы вооруженных гостей.
На этот раз проблема выросла из воинской дисциплины, точнее, из того, что Дмитрий накануне вечером, как и всегда перед отбоем, назначил караульных. Из-за огромных псов, которых спускали с цепи с наступлением ночи, часовые по двору не ходили, а ограничились бдением у входов в сараи и амбары, где на эту ночь поспешно разместили десятки свалившихся на голову хозяев отроков. Никифор же воспринял это как недоверие к нему и сомнение в его способности защитить своих гостей. Мишке даже пришлось призвать на помощь Егора с Арсением, чтобы разъяснить дядьке особенности несения воинской службы в походе. Все возражения купца, что, дескать, поход закончился — они у своих, пришлось отмести: Туров — не Ратное, и тем более — не крепость.
Вечернее же неудовольствие, как показалось Мишке, было вызвано не столько новостями, которые сообщил Никифору боярин Фёдор, сколько самим боярином, какими-то его поступками или словами. Во всяком случае, обе высокие договаривающиеся стороны выглядели явно недовольными то ли ситуацией, то ли друг другом, и когда Мишка зашел в горницу, где они заседали, боярин хмуро покосился на него и скривился, как от зубной боли.
«По глазам видно, что у боярина так и чешутся руки заняться вашим, сэр Майкл, воспитанием, в смысле, по шее надавать. А не получится, герр Теодор, перед вами не сопляк, а сотник, пусть и Младшей стражи, и вы мне не дед. Если есть какие претензии по службе — высказывай, а нет, так и пойду я, некогда, дел полно».
Боярин и сам понимал, что с пацаном придется считаться, тем более в доме его родичей, да еще при поддержке Егорова десятка, а потому свой педагогический порыв, сколько смог, пригасил и только буркнул недовольно:
— Заварил ты кашу — теперь всем хлебать, пока из ушей не полезет… — чувствовалось, что непривычно боярину с отроком обсуждать такие вещи, да деваться некуда. — Князя Вячеслава ожидают к исходу недели, тогда основное хлебало нам и готовить. Но вот княгини… Сегодня-завтра княгиня Агафья с дороги отдыхает, а послезавтра с утра они с Ольгой в Варварин монастырь собрались — за свое спасение молебен заказать. Ну, и с матерью-настоятельницей Варварой свидеться.
Мишка кивнул, понимая, что не зря Федор заговорил про планы сиятельных особ, правда, и не понимал пока, чем тот так недоволен? Эка невидаль — пожелали высокородные дамы паломничество в монастырь совершить! Им это по протоколу положено.
— А настоятельницей в том монастыре мать Варвара, — продолжал между тем боярин с таким видом, словно не по своей воле выкладывал необходимую для понимания положения информацию, а под грузом неопровержимых улик сознавался в совершении особо тяжкого преступления. — Имя Варвара она приняла, когда от мира удалилась, а вообще-то она Ирина, византийка из рода Комнинов, вроде родня императору, но седьмая вода на киселе.
«Да что ж он кота за хвост тянет? Какая мне разница, кто в этом бабьем царстве правит?»
Боярин выдержал почти театральную паузу и брякнул — как в холодную воду нырнул:
— А еще она вдова Великого князя Киевского Святополка. Твоего… э-э-э… прадеда.
«Охренеть — не встать! Нет, ну везет вам на родню, сэр Майкл! То, понимаешь, с одной стороны соседские короли затесались, то с другой аж цельный император через прабабушку прибился! Однако, живучая старушка…»
— Святополк на ней женился, когда второй раз овдовел. Сам он уже сильно в возрасте был, она намного его моложе, — ответил Фёдор на невысказанный вопрос Мишки. — Со Святополчичами она сейчас никак не связана — с пасынками у нее особой любви нет, и они ее не часто вспоминают, а вот тут, в Турове, ее слово не последнее. Княгиня Ольга в монастырь часто наведывается, настоятельницу почитает и советами ее не пренебрегает. А тебе велено княгинь сопровождать, с десятком отроков.
«Вот это и называется вляпаться по самую макушку! Мало вам было рядовой Мономаховны, сэр, получите вдовствующую Великую княгиню из императорского рода — и плевать, что она в монахини подалась. Это вам не черный ящик, а черная дыра какая-то. И откуда она тут взялась?
Дед ни словом не поминал, да и мать… Хотя, для них, наверное, само собой разумеется: ушла от мира, отринула все земное… Щаз! Если Ольга тащит Агафью к ней на аудиенцию практически сразу по прибытии и, что интересно, не дожидаясь мужа, то вы ей не в качестве почетного караула нужны.
Кхе! На что угодно можете спорить, сэр Майкл, что ваша нежданная-негаданная бабуля во властных структурах до сих пор вращается и какие-то свои интересы преследует. Бывшая Великая княгиня явно не та фигура, которую можно сбросить со счета. И как она отнесется к вашей личности и родству со Святополчичами, оч-чень большой вопрос.
Но, с другой стороны, обнадеживает то, что вас не забыли, едва ступив на берег, а, напротив, изволили в такой щекотливый момент, как прибытие в режиме «снег на голову к дражайшим родственничкам в непонятном качестве и при весьма сомнительных сопутствующих обстоятельствах» упомянуть так, что княгиня Ольга сочла возможным включить вашу персону в меню, то бишь в распорядок визита. По-родственному, так сказать. Ну, бабы!
В общем, позвольте констатировать, сэр: вас все глубже и основательнее затягивает в пасть льва или, если вам больше нравится — к нему же в задницу, так что расслабьтесь и получайте удовольствие. Никто вам и не обещал, что будет легко и станут кормить…»
Чтобы скрыть замешательство, Мишка сделал вид, что смущен открывшимися ему перспективами и как мог более растерянно поинтересовался:
— Так что, княгини туда только вдвоем поедут?.. — он вообще-то хотел уточнить, станет ли сопровождать выезд охрана из княжьих дружинников и свита приближенных, но Федор от этого, вполне невинного, вопроса неожиданно взвился:
— Вдесятером! — рыкнул он. — Ольга с детьми едет. Евдокию тоже возьмут! Но и мыслить не смей! Не по себе сук рубишь!
«Это что, он из-за Дуньки икру мечет? Поздравляю вас, сэр: еще жениться не успел, а будущий тестюшка уже за горло норовит взять. И ведь не пошлешь… Как и Дуньку — она хоть и недокняжна, а кто там точно знает… Блин, мало мне трех княгинь!»
— Да не о том я! — досадливо отмахнулся Мишка от подозрений боярина. — Княгиню сопровождать — честь великая, только с конями-то как быть? Наших пригнать не успеют, да хоть бы и успели — они с дороги чуть живые, а тут все-таки княжеский выезд. Кони нужны.
— Мне что, тебе еще и коней искать? Кони ему не такие! — вконец разозлившись, рявкнул Федор и покосился на Никифора, до сих пор демонстративно делавшего вид, что его весь этот разговор не касается. Но если при появлении Мишки они с боярином находились примерно в одной стадии угрюмого недовольства, и теперь у Федора оно только усилилось, то Никифор, напротив, расцветал по мере того как мрачнел Федор. — А вон пусть тебе дядька коней и сыщет.
— Найдем, великое дело! — усмехнулся в бороду Никеша. — Все равно ты взамен павших покупать собрался? — уже деловито обратился он к племяннику. — Есть тут кони на продажу.
Тем же вечером, когда Мишка перед сном вышел по нужде на двор, ему словно невзначай подвернулся Ходок. Может и впрямь случайно встретился, да только в доме, полном народу, угодить так, чтобы поблизости почти никого не оказалось, надо исхитриться, и у Мишки создалось впечатление, что его специально подкарауливали. И разговор у них получился как будто ни о чем, но все равно примечательный.
— Знаешь, из-за чего хозяин наследника-то своего сегодня драл? — поинтересовался Ходок, для затравки разговора.
— Нет, не любопытствовал, — равнодушно отозвался Мишка. Вообще-то он слышал, как дядюшка вразумлял Павла — довольно продолжительно и, кажется, от души, но Мишка, у которого и своих забот хватало, не обратил на это особого внимания. Мало ли с чего у Никеши случился острый приступ педагогической активности? Может, обнаружил серьезный недосмотр, допущенный Пашкой в его отсутствие, или просто профилактически — для острастки и в назидание на будущее. За что отец сына учит, никого не касается.
— Так из-за вас же, — сообщил Ходок с коротким смешком. — Павел над Роськой и Мотькой потешался, когда они связанные в дерьме ковырялись, мол, это вы хорошо придумали — вот чего в циркусе-то показывать! За это можно и цену со зрителей вдвое получить. Да еще изгаляться принялся — понукать и командовать. Они-то вначале никак приспособиться не могли — в две руки на двоих неспособно бадью ворочать. Ну, Пашка им и помог… приноровиться, — кормщик откровенно заржал. — Даже не переглянулись — в две руки тут же бадью вздели да советчику на голову и водрузили. Мы там аж животики надорвали! Ну, Пашка от такой обиды — в слезы, едва отплевался, сунулся к отцу жаловаться.
— И что дядька Никифор? — заинтересовался Мишка, который умудрился пропустить сей сладостный миг, и ему никто почему-то доложить не удосужился. Интересно, что и анкл Ник про случившееся ни словом не помянул. Отсутствие Пашки на ужине после всплеска воспитательной работы родителя окружающие сочли естественным и не удивились.
— Так я и говорю, — Ходок прищурился куда-то в сторону, будто рассматривал что-то интересное под крышей сарая, возле которого они стояли. — В ухо сыночку заехал, едва выслушав. А потом за шкибон, какого был — в дерьме, за сараи поволок, сам замазаться не погнушался. Там и добавил, с приговорами… Всякими. Я-то своим сразу отсоветовал зубы скалить… — для чего-то добавил он.
— Умный, значит, раз отсоветовал, — кивнул Мишка, подивившись про себя Никифору. Хотя дядюшка, поди, не глупей своего кормщика.
«Да, сэр, озадачили вы родственничка. Интересно, Ходок сам придумал вам про наказание Пашки доложить или анкл Ник его в этом направлении пнул? Впрочем, Ходоку много пояснять не надо — с лету ловит. А Никифор-то, похоже, за Пашку испугался, и правильно, кстати! Роська-то с Мотькой ПРОТИВ него объединились, а где двое, там и все остальные вскорости подтянутся».
То, что Ходок и впрямь выводы из всего увиденного и услышанного сделал, стало ясно тут же.
— Дураки долго не живут, — совершенно серьезно проговорил он и неожиданно перешел совсем на другое. — Ребята на ладье еще сказывали, что ты Спиридона велел повесить на осине?
— Велел, — не стал отпираться Мишка, пытаясь разглядеть в темноте глаза Ходока. — А тебе его жалко, что ли?
— Да на кой он мне, — равнодушно пожал тот плечами. — Повесил и повесил… Просто любопытствую, за что так-то? Его же вроде вынудили. Под пыткой чего не скажешь…
— А мне плевать, почему! Он ПРЕДАЛ! — взорвался Мишка, разозлившись из-за этого непонятного разговора.
— Да понял я, понял… — больше ничего сказано не было, но Ходок ушел странно-задумчивый, не хуже, чем Никифор давеча.
«А не находите ли, сэр, что месье Ходок сейчас совершенно точно выразил главную заботу всех правозащитников и страдальцев за сирых и убогих убийц, предателей и насильников, ратующих в том числе за запрет смертной казни в принципе? Дескать, хрен с ними, что шлепнули, но ЗА ЧТО?! Не о казненных переживают — о себе.
Кстати, именно демократы убрали из закона формулировку об измене Родине, заменив ее обтекаемой «Государственная измена». Их бы воля — и вовсе исключили. Ведь если признать, что предательство не имеет оправдания, то можно допустить и то, что рано или поздно сам окажешься перед ТАКИМ судом. А вот это уже страшно.
Ходок, конечно, о приоритете прав личности над всеми остальными правами, а тем более обязанностями, не задумывается; и слов таких, как «демократические свободы» и «права человеков», в жизни не придумает, но он из породы тех, кто просто не в состоянии понять, как можно осудить кого-то за то, что поддался обстоятельствам, уступил, так сказать, необходимости любой ценой спасать свою драгоценную личность. Даже если цена эта — предательство. А если под угрозой можно предать, то значит, один шаг до оправдания того, что и за деньги тоже не грех. Если выгодно, то глупо не воспользоваться? Как там незабвенный дон Корлеоне говаривал? «Ничего личного — только бизнес». Предложат хорошую цену — и все можно и оправдано? И не важно, какова эта ценаи в чем измеряется: в гривнах, рублях, долларах или в возможности сберечь свою шкуру. Главное — выгодно.
Спирьке в тот момент показалось выгодно предать — и он предал. Да, просчитался — жизнь ему спасти такой ценой не удалось бы в любом случае — не мы, так ляхи все равно в итоге шлепнули бы. Ходок-то умнее и наверняка изворотливее, но и он бы предал, только торговался бы дольше. И себя бы потом прекрасно оправдал. Но не прокатит: демократический приоритет ценности каждой отдельно взятой жизни тут, слава богу, не актуален. Так что хрен ему, а не мораторий на смертную казнь! Пусть привыкает теперь и «фактор осины» в свои расчёты включать».
Возвращаясь в хозяйский дом, Мишка задержался на крыльце, вслушиваясь доносившиеся из-за угла голоса. Оказалось, Илья не удовлетворился вчерашним бенефисом перед купцами и сейчас продолжал развивать и закреплять свой успех, заново пересказывая байку про мудрый выбор невест в славном воинском селе Ратном. То, что аудитория на этот раз оказалась попроще, его не смущало. Байка, как водится, при этом обрастала новыми, совсем уж фантастическими деталями, вроде Бурея, с риском для жизни спасающего из-под рухнувшего забора чуть не насмерть пристукнутых им девок. Во всяком случае, вещал обозный старшина с упоением, токуя не хуже тетерева.
— Не знаю, какие у вас там девки, но ты-то, Ильюха, здоров врать! — загоготал кто-то из приказчиков.
— Вра-а-ать? — прищурился Илья. — Привезём мы зимой сюда наших девок — сами увидите, насколько они от ваших клуш отличаются! Вот тогда и попомните мои слова! Что там Алена в молодости! Да у нас одна Млава всех ваших туровских девок за пояс заткнёт! Верно я говорю?
Илья обратился за подтверждением к стоявшим поодаль отрокам. Те в ответ молча закивали головами, но некоторые при этом почему-то ежились и потирали кто ухо, кто шею.