Глава тринадцатая
Люди в лазоревых мундирах
– Ну что ты вздыхаешь? – спросила Ольга, покосившись на шагавшего рядом Анатоля. – Тебе претит, что я – ротмистр, а ты только поручик? Но я же тебе объясняла: коли уж мне придется главные труды на себе и вынести, я должна быть старше тебя в звании. Иначе получится как-то нескладно: поручик ведет дело самым живейшим образом, а ротмистр топчется в уголке и помалкивает…
– Да нет, меня как раз вовсе не трогает, что ты старше в звании, – сказал Фельдмаршал задумчиво. – Я просто сам себе удивляюсь. Ты взялась неизвестно откуда, нашлась на улице, уж прости великодушно, как оброненный носовой платок, я тебя знаю всего несколько часов – и вот, проникся к тебе доверием настолько, что согласился с твоим замыслом и именно тебе отвел главную роль…
– Значит, я внушаю доверие.
– А ты, часом, не колдунья?
«Была, – с несказанной грустью подумала Ольга. – Увы, именно была…» – И сказала почти беззаботно:
– Господи, какое колдовство? Просто-напросто я красива, пленительна, обаятельна… и это повышает доверие к моим словам согласно логике нормальных мужчин, к которым ты, безусловно, принадлежишь. Есть у меня сильные подозрения: окажись я пожилой каргой с бородавками на лбу и мужскими усами, ты ко мне отнесся бы гораздо более скептически…
– Ты сейчас пленительна, как заправский ротмистр отдельного корпуса, и не более того… – проворчал Фельдмаршал беззлобно.
Слуга Фельдмаршала, видимо, мастер всех ремесел, которые необходимы толковому авантюристу в его многотрудной деятельности, часа полтора возился с ними, заставив туалетный столик коробочками и флакончиками с театральным гримом. Однако хлопоты того стоили: натуральные волосы, бачки и усы Анатоля, в жизни темно-русые, теперь имели сугубо черный цвет, причем бакенбарды стали гораздо обильнее путем вплетения в них клочков тончайшей шерсти. Ольгины брови стали тоже черными и гораздо более густыми, а вдобавок под носом у нее красовались роскошные кавалерийские усы, неотличимые от настоящих. Первое время Ольга боялась, что они вот-вот отклеятся и упадут на тротуар к живейшему интересу прохожих, не каждый день наблюдавших, надо полагать, как шагающий по Литейному бравый жандармский ротмистр вдруг теряет усы. Однако и усы, и косые бачки держались на своих местах безукоризненным образом, и она помаленьку успокоилась. И теперь они с Анатолем шагали неторопливо, но целеустремленно: два подтянутых офицера в голубых мундирах отдельного корпуса жандармов и начищенных касках, разбрызгивавших солнечные зайчики.
Как и подобало господам офицерам, да еще представлявшим столь значительное учреждение, они, придерживая сабли, поднялись по парадной лестнице генеральского особняка столь стремительно и энергично, что швейцар в ливрее с тремя воланами и огромными блестящими пуговицами с вытисненным барским гербом еще издали распахнул высокую дверь, отвел в сторону руку с блестящей, выше его треуголки булавой.
В огромном вестибюле наблюдалась невероятная суета – и ливрейных лакеев, и мальчишек-казачков, и услужающего народа попроще в простонародном русском платье, того самого, что в другое время скрывается в недрах особняка и на глаза светской публике не попадается никогда. С муравьиным проворством и трудолюбием они перемещались в разных направлениях, поодиночке и группами, тащили охапки цветов в плоских, наполненных водой жестяных тазах, целые зеленые деревья в лакированных кадках, охапки свечей и фонариков для иллюминации, затейливые гирлянды из разноцветной бумаги. Пахло мастикой для натирки полов, разнообразнейшими цветами, зеленой листвой – тот трудноописуемый аромат бала, который Ольге не раз приходилось вдыхать в Петербурге. Невероятно грустно оказалось вдруг ощутить в который раз, что она выброшена из этого красивого и беззаботного мира – без всяких провинностей с ее стороны… Ничего, подумала она, крепясь. Есть еще Европа, а уж там, кровь из носу, как мужички выражаются, будем блистать на тамошних балах… если все пройдет гладко.
Навстречу им выдвинулся единственный ливрейный лакей, который никуда не спешил – выполнявший в вестибюле, надо полагать, обязанность привратника. В зеленом кафтане екатерининских времен, высоком напудренном парике того же времени, он выглядел вышколенным на совесть – и тем не менее в глазах у него Ольга явственно различила то ли удивление, то ли тревогу: именно те чувства, каковые и должны вызывать лазоревые мундиры отдельного корпуса…
Он не успел открыть рот – Ольга, пристукнув каблуком о каблук, спросила отрывисто и строго:
– Где генерал Сперантьев?
– Изволит пребывать в кабинете…
– Проводи нас туда немедленно, – и, видя короткое замешательство, добавила жестче: – Веди, болван! По именному повелению…
Подобные слова не дозволяли прекословия и проволочек, а потому лакей, побледнев, повернулся и почти бесшумно заскользил впереди них по длинному коридору, ухитряясь все время предупредительно держаться к ним лицом, как бы вполоборота, и при этом не налетать на препятствия в виде колонн или высоких ваз, коими был уставлен коридор.
Они поднялись на второй этаж по боковой лестнице. Предупреждая действия лакея, нацелившегося было деликатно отворить резную дубовую дверь, Ольга ухватила его за шитый жестким золотом обшлаг, потянула в сторону, прижала спиной к стене:
– Вот здесь и стой, не сходя с места, пока мы не закончим. Понял, орясина? Иначе в Сибири сгною…
Она взялась за начищенную ручку двери и, не колеблясь, потянула ее на себя. Вошла, независимо постукивая каблуками и гремя саблей. За ее правым плечом – где вообще-то полагается располагаться ангелу-хранителю – неотступно следовал Фельдмаршал, столь же громко молотивший каблуками в паркет, словно гвозди заколачивал.
Слава богу, со Сперантьевым Ольга не была знакома накоротке – а впрочем, грим оказался настолько хорош, что мог обмануть и старого знакомца. Генерал, лениво перебиравший за столом какие-то бумаги, поднял голову и уставился на вошедших со вполне объяснимым удивленным раздражением. Но уже в следующий миг обычная барская уверенность в себе исчезла с его холеного пожилого лица, и на смену ей пришла очевидная тревога – что неудивительно для человека с весьма нечистой совестью…
Ольга сделала еще несколько шагов и, оказавшись перед самым столом, бросила руку к каске:
– Отдельного корпуса жандармов ротмистр Белицкий!
За ее плечом Фельдмаршал рявкнул еще горластее и чеканнее:
– Отдельного корпуса жандармов поручик фон Гауф!
Генерал Сперантьев пытался беззаботно улыбнуться, но получалось это у него плохо. Положа руку на сердце, совершенно не получалось – и дрожание губ наличествовало, и взор бегал словно у разоблаченного шулера…
Он встал и, пытаясь казаться беззаботным, спросил:
– Чем обязан, господа?
Ольга преспокойно обошла стол, остановилась рядом и, когда генерал попытался встать, неделикатно нажала ему ладонью на плечо, украшенное тяжелым эполетом.
– Извольте не вставать! У меня создалось впечатление, что наш визит вас удивил, ваше высокопревосходительство…
– Ну разумеется… – промямлил генерал, глядя на нее снизу вверх с беспомощным и трусливым выражением, которое придало Ольге бодрости.
– Вот как? – спросила она с издевкой. – Интересные дела творятся… Вас, генерал, удивляет визит жандармских офицеров? Именно вас? Предпочитаете мелочное запирательство, словно уличенный воришка? Стыдно, генерал, вы же военный, участник кампаний, человек неглупый… Стыдно!
– Простите…
– Вчера Третьим отделением собственной его императорского величества канцелярии был подвергнут аресту и допросу полковник лейб-гвардии егерей Панафидин, – сказала Ольга, холодно глядя ему в глаза и по-прежнему держа руку на эполете. – Означенный господин рассказал немало интересного об обстоятельствах, сопутствующих недавнему злодейскому покушению на государя во время больших маневров. Он чрезвычайно подробно, откровенно и, что немаловажно, доказательно поведал множество любопытных вещей о камергере Вязинском, фон Боке, полковнике Кестеле…
Она зорко следила за лицом собеседника. Уже при упоминании о Панафидине он насторожился – а с каждой новой фамилией все более бледнел лицом, лоб и виски покрылись испариной, рука рванула высокий, шитый золотом воротник, словно генералу не хватало воздуха.
– Арестованный назвал еще немало имен, – сказала Ольга. – Так, поверьте моему опыту, обычно и бывает: никому не хочется отвечать за содеянное… или замышлявшееся одному. Все очень быстро начинают выдавать сообщников по заговору, надеясь, что ответственность, разделенная меж целой толпой, окажется мене тяжкой… Вы все еще притворяетесь, будто не догадались, зачем мы пришли? (Генерал ответил ей затравленным, паническим взглядом и не произнес ни слова.) Полковник Панафидин рассказал кое-что и о вас… точнее, о тех бумагах, что хранятся в вашем несгораемом ящике, – она указала на правую тумбу огромного письменного стола, украшенного золоченными завитушками в стиле рококо. – Не будете ли вы так любезны его открыть?
Сперантьев непроизвольно сделал такое движение, словно хотел еще плотнее захлопнуть дверцу тумбы, таившую за собой, согласно сведениям Фельдмаршала, металлический ящик для особо важных бумаг и ценностей. Ольгу это движение заставило победно улыбнуться: она рассчитала правильно, какие-то бумаги, вплотную связанные с заговором, там и в самом деле лежали, – иначе почему он пришел в такую ажитацию?
Она недобро улыбнулась:
– Вы намерены оказать сопротивление двум жандармским офицерам, явившимся по именному повелению?
Генерал, судя по его жалкому виду, никакого сопротивления оказать не мог – он попросту оцепенел от ужаса, как настигнутый ястребом зайчонок. Ольга, естественно, не испытывала к нему ни малейшей жалости: он приятельствовал с людьми – и притворявшимися людьми существами, – сломавшими ей жизнь…
– Поручик, – сказала она, не оборачиваясь. – Помогите его высокопревосходительству отпереть тайник…
Фельдмаршал, обрадованный, что и ему наконец-то удастся сыграть некую роль в событиях, придвинулся к сидящему, без малейших церемоний сграбастал его за эполет и, склонившись с грозным лицом, сказал властно:
– Ключик позвольте… – и подпустил металла в голос: – Что ж, прикажете кликнуть из коридора нижних чинов, чтобы карманы вам вывернули?
– Как вы смеете… – севшим голосом пробормотал генерал. – Я все же являюсь…
– Да полноте, сударь, – сказала Ольга тоном, каким объясняются с совершеннейшим ничтожеством. – Вы в данную минуту являетесь не более чем лицом, всерьез заподозренным в соучастии не только в военном заговоре, но и в покушении на цареубийство. Если Панафидин вас оклеветал и никаких бумаг предосудительного характера у вас в столе нет, я, конечно, извинюсь должным образом и готов буду снести любое взыскание начальства. Но если бумаги сыщутся у вас в столе, уж не посетуйте на дальнейшее… Ключ!
Генерал принялся расстегивать высокий ворот мундира, и Ольга забеспокоилась, как бы его, чего доброго, не хватил удар – но, как тут же оказалось, Сперантьев попросту держал ключ на шнурке от нательного креста, что было довольно предусмотрительно. Когда он, путаясь, неуклюже потащил шнурок через голову, Ольга быстро ему помогла, обошла кресло, присела на корточки и распахнула дверцу из темного дерева, украшенную финтифлюшками из позолоченной бронзы и накладным узором из более светлых деревянных фестонов.
За ней оказалась другая дверца, металлическая, с узкой замочной скважиной, прикрытой фигурной накладкой. Отодвинув накладку в сторону, Ольга сунула в скважину ключ с затейливой бородкой, осторожно повернула его, еще раз…
Послышался мелодичный звон, и дверца чуточку отошла. Используя повернутый в замке ключ как ручку, Ольга проворно ее распахнула. Там, внутри, лежала аккуратная стопа бумаг – внизу большие по размеру, сверху меньшие… а на них помещалось несколько обтянутых синим и черным бархатом футляров, круглых и продолговатых, с крохотными застежками, то ли золочеными, то ли золотыми.
– Господа, – произнес генерал вовсе уж упавшим голосом, дребезжащим и тусклым, как огонек лучины в окошке одинокой деревенской избенки. – Там пистолет, в левом ящике… Будьте так великодушны и позвольте воспользоваться… Репутация, имя, положение в обществе, господа… Искупить, так сказать…
– Поручик, – не вставая, сказала Ольга. – Проследите, чтобы господин генерал, не дай бог, не улучил случай… искупить грехи свои тяжкие…
– Будьте благонадежны, ротмистр, – весело отозвался Фельдмаршал и, судя по звукам короткой возни, какие-то меры предпринял незамедлительно.
Достав синий круглый футляр с куполообразной крышкой, Ольга выпрямилась. Открыла крышку и замерла в женском, ничуть не наигранном восхищении: на синем бархате переливались острыми лучиками крупные бриллианты княгининого фермуара, окружавшие продолговатый индийский изумруд…
Она опомнилась и дальше уже играла: стоя вполоборота к генералу – его руки бесцеремонно и крепко прижимал к столу Анатоль, – следя краем глаза за лицом хозяина кабинета, принялась созерцать драгоценность с вовсе уж завороженным видом, приоткрыв рот, округлив глаза.
– Бог ты мой, – произнесла она громко, не отрывая взгляда от драгоценных камней. – Да тут, если подумать, мое жалованье не менее чем за пару сотен лет беспорочной службы… Не правда ли, поручик?
– Ежели не за триста, – поддакнул Анатоль, тоже в восхищении рассматривая камни (и, насколько могла Ольга заметить, чуточку ослабив хватку сжимавших генеральские запястья рук).
– Как несправедливо все же устроен мир, – продолжала Ольга все так же громко, с философской грустью. – Мы с вами, поручик, вынуждены нести нелегкую службу, подобно, что уж там, сторожевым собакам… а этот господин преспокойно держит в столе такие ценности… И ведь они все равно пропадут, поручик. Когда мы займемся бумагами, там определенно найдется такое, что даст повод для ареста и обыска… сюда нагрянет целая орава чиновников, а российский чиновник – существо известное и предсказуемое. Могу об заклад биться, что часть этого великолепия – если не все – моментально исчезнет в их бездонных карманах… А жаль. Такое великолепие… Вам не грустно, поручик, оттого, что эти прекрасные камни без зазрения совести присвоят алчные людишки?
– Грусть моя, господин ротмистр, описанию не поддается, – печально изрек Анатоль. – Какая прелесть… Ну чего вам не хватало, генерал, с такими-то сокровищами? Вы и так благоденствовали, баловень судьбы… В то время как мы, жалкие офицеришки с ничтожным жалованьем и убогими именьицами…
Наблюдая за лицом генерала, Ольга с триумфом отметила, что на нем стало появляться выражение, которого он и ждала: надежда. Он как-никак видывал виды, был неглуп и хитер, опомнившись от первого страха, несомненно, стал лихорадочно искать выход… точно, надежда!
Она отвернулась и вновь залюбовалась камнями, поворачивая футляр в руках, прищелкивая языком в знак совершеннейшего восхищения, качая головой…
Лицо Сперантьева тем временем менялось и менялось: заметив ее интерес к драгоценностям и несколько овладев собой, он наверняка стал припоминать, что, по чьему-то меткому выражению, строгость законов российских смягчается небрежным их исполнением, и, как человек, обладающий житейским цинизмом, не мог не знать, что в империи берут все, за исключением разве что государя императора…
Надежда на лице генерала помаленьку переходила в уверенность – или, по крайней мере, намек на таковую. А это означало, что дело сдвинулось…
– Господин ротмистр, господин поручик… – начал генерал осторожно, готовый в любой момент пойти на попятный. – Если я правильно вас понял, ваш визит ко мне вызван исключительно уверениями полковника Панафидина, будто в столе у меня находятся некие… предосудительные бумаги?
– Совершенно верно, – сказала Ольга.
Она поставила раскрытую коробку с фермуаром на стол, достала продолговатый футляр, в котором покоилось колье, и залюбовалась им столь же демонстративно.
– Господин поручик, – мягко произнес генерал, – вас не затруднит убрать руки и не держать меня более? Право слово, я вовсе не намерен… совершать глупости… особенно теперь, когда, сдается, имею дело со здравомыслящими людьми…
Ольга, посмотрев на сообщника, чуть заметно кивнула. Фельдмаршал отпустил сановника, но сварливо предупредил:
– Смотрите у меня, я буду наготове…
– Итак, господин ротмистр… – сказал генерал довольно уверенно. – Из ваших слов вытекает: если вы, вернувшись, доложите по начальству, что ничего предосудительного не отыскали, гнусный навет с меня будет снят?
– Пожалуй, – кивнула Ольга.
– Будем откровенны, как офицер с офицером, – продолжал генерал, уже даже слегка улыбаясь. – Здесь, в ящике, и в самом деле лежит парочка бумаг… о, совершенно невинных, но могущих в сложных обстоятельствах чьему-то взбудораженному воображению показаться… гораздо более серьезными и предосудительными, чем они есть… Время сейчас напряженное, после известного прискорбного недоразумения на маневрах иные учреждения и облеченные властью люди готовы действовать опрометчиво, не вникая в тонкости… А ведь бумаги эти – совершеннейший пустячок! Иногда пожилые, солидные люди в чинах и званиях увлекаются разными дурацкими… прожектами столь же рьяно, как юные поручики… Но должно же понимать разницу меж безответственной болтовней юнцов и забавами скучающих генералов…
– Предположим, я начинаю понимать эту разницу, – сказала Ольга. – И что прикажете делать?
– Вы, вернувшись к себе в департамент, доложите, что ящик мой был совершенно пуст… или что там лежали совершенно безвредные служебные документы… вот, например… – он схватил лежавшую перед ним стопу казенных бумаг и подвинул ее на краешек стола. – Вряд ли ваше начальство пошлет кого-то проверять ваши действия… а если и так, то от ненужных бумаг и следа не останется даже раньше, чем вы успеете покинуть дом.
– И где же наш выигрыш во всей этой истории? – спросила Ольга с улыбочкой.
Генерал выразительно уставился на футляр в ее руках. Должно быть, он все же боялся вслух называть вещи своими именами – история очень уж серьезная…
– Вы знаете, ваше высокопревосходительство, – сказала Ольга весело. – Я ощущаю, что у меня начинает прорезываться талант к чтению чужих мыслей, словно у того итальянца, как его? Пинетти, Канетти… который демонстрировал это умение в цирковом балагане месяц тому… Господин поручик, приберите бумаги…
Проследив за ее взглядом, Фельдмаршал взял охапку безобидных бумаг со стола, тщательно их подровнял в аккуратную стопу и, зажав ее под мышкой, застыл в позе исправного нерассуждающего служаки.
Ольга тем временем взяла со стола красный сафьяновый портфель с золотыми застежками и вытисненным в верхнем правом углу гербом Сперантьева. И принялась укладывать туда футляры с драгоценностями. Генерал наблюдал за ней со смешанным выражением сожаления и радости. Когда в портфеле исчез последний футляр, он, не сдержавшись, воскликнул протестующе:
– Как, вы намерены взять всё?
– Ну разумеется, – сказала Ольга, и глазом не моргнув. – Жизнь, свобода и незапятнанная репутация этого стоят, не правда ли? Речь, не забывайте, идет не о пустяковом прегрешении, а, выражаясь казенным языком уголовного уложения, попытке…
– Оставьте, оставьте! – взмахнул руками Сперантьев. – Действительно… Снявши голову, по волосам не плачут… Ну ладно, ну хорошо… Я уверен в вашей деликатности, господа, – сказал он уже достаточно жестко. – Огласка вам повредит гораздо более, нежели мне…
– Будьте спокойны, – кивнула Ольга. – Если обе стороны будут держать в тайне это… прискорбное недоразумение, никто ничего никогда не узнает! – Она продолжала с ноткой угрозы: – Вот только, ваше высокопревосходительство… Мне бы не хотелось, чтобы после уничтожения бумаг вы решили, что оказались теперь в безопасности и можете все перерешить… Ситуация такова, что излишнее привлечение внимания к этой истории…
– Я все прекрасно понимаю, – сказал генерал, нахмурясь.
– Вот и отлично, – Ольга вновь бросила руку к каске. – Честь имею!
Лакей так и стоял на том месте, где они велели ему дожидаться. Он встрепенулся, заслышав, как в генеральском кабинете залился колокольчик.
– Идите, коли уж вас призывают, – сказала ему Ольга. – Вы нас более не интересуете…
Лакей обрадованно кинулся в кабинет.
– Теперь побыстрее уносим ноги, – сказала Ольга сообщнику. – Чего доброго, успеет спалить бумаги и поднимет шум, крича, что его ограбили…
…Она так и сидела в форменных жандармских чикчирах и белой накрахмаленной рубашке, разве что мундир скинула. Протянула руку, взяла хрустальный бокал и отпила шампанского – тихонечко, чтобы не мешать увлеченно трудившемуся Анатолю. Сообщник, закатав рукава рубашки и прикрепив ремешком к глазу огромное увеличительное стекло в медной оправе (ремешок, охвативший голову, походил на пиратскую повязку на глазу, в коей щеголял персонаж какого-то французского водевиля), работал неспешно и сосредоточенно: ловко манипулируя крохотными пинцетиками и еще какими-то ювелирными приспособлениями, он аккуратно разгибал лапки оправы, бережно извлекал драгоценные камни и укладывал их рядками на кусок черного бархата – большие к большим, средние к средним, ну, а мелких там не было вовсе…
– Уф-ф-ф… – вздохнул Анатоль, небрежно отбрасывая лишившийся всех камней браслет в кучку золотых вещиц, выглядевших теперь нелепо и непритязательно. – Все…
Ольга заботливо придвинула ему полный бокал шампанского, каковой Анатоль осушил, словно стакан воды в жаркий день. Он откинулся на спинку кресла, блаженно потянулся, не сводя глаз с нескольких рядков камней чистейшей воды:
– Ну что же, изящно проделано… И должен признать, что главная заслуга принадлежит тебе, милая Оленька…
– Как ты меня назвал? – спокойно спросила Ольга.
– Как тебя и следует называть, – усмехнулся Фельдмаршал. – Ольга Ивановна Ярчевская, воспитанница покойного генерала Вязинского и, соответственно, крепостная камергера Вязинского… Видишь ли, доискаться было нетрудно. Из твоих скупых рассказов недвусмысленно следовало, что дом, где ты воспитывалась – из лучших. Отлучившись вечерком, я как раз и навел справки, порасспрашивал, не умирал ли в последние дни кто-то знатный и не приключалось ли в связи с этим каких-то… эпатирующих неожиданностей. Мне буквально сразу же исчерпывающе рассказали…
– Что, это получило огласку? – настороженно спросила Ольга.
– Ого! Об этой истории уже говорит весь Петербург. Я думаю, господин камергер рассчитывал добиться своих целей в кратчайшие сроки и вовсе не рассчитывал, что тебе удастся бежать…
– Ну, в общем, так и было, – сказала она осторожно.
– А получилась совершенно ненужная ему огласка, – сказал Анатоль с нескрываемым удовольствием. – Камергер мне никогда не нравился, так что сочувствовать ему не собираюсь…
– И что ты теперь намерен делать? – спросила Ольга все так же настороженно.
– Делать… А какая мне разница, Полина ты или Ольга? Эти мелочи ни на что не влияют.
Он разделил камни на две кучки, крупные и средние, бережно завернул каждый в плотную пергаментную бумагу, потом положил кучки в два замшевых мешочка и один пододвинул Ольге:
– Коли уж мы трудимся в самом сердечном согласии, следует каждому держать свою долю при себе на случай непредвиденного. Знаешь… Ольга мне отчего-то нравится больше, чем Полина.
– И что говорят? – спросила Ольга, успокоившись.
– Интрига раскрутилась не на шутку, – фыркнул Анатоль. – Твоя названая сестричка, княжна Вязинская, буквально рвет и мечет. Устроила камергеру грандиозную сцену, уверяя, что это какая-то ошибка и ее покойный батюшка ни за что не стал бы составлять подобных купчих, вообще не стал бы держать тебя в крепостном состоянии… – он глянул на Ольгу в некоем мучительном раздумье. – Вообще-то мне представляется, что княжна права, покойный никак не походил на человека, способного выкидывать такие вот штуки, хладнокровнейшим образом продавать не простую девку, а свою воспитанницу. Общество в недоумении. Камергер, делая хорошую мину при плохой игре, твердит, что он готов во всем разобраться… но ты, понимаешь ли, от него сбежала в расстройстве чувств, и он не знает, где ты сейчас пребываешь… – Анатоль опустил глаза. – Вот только должен тебе сказать, что получившаяся огласка не особенно твое положение облегчает. Предположим, ты объявишься у княжны. Предположим, на выручку от продажи пары камушков мы наймем лучших юридически крючков Петербурга. Все равно, дело затянется, и насколько долго, предсказать невозможно. Если камергер предпримет свои ответные шаги, все может затянуться на годы… а пока ты, с точки зрения закона, не более чем его собственность… Будешь находиться если не в его доме, то непременно под надзором полиции, как… спорное имущество. Прости, но реалии суровы…
– Я понимаю, – сказала Ольга устало. – Все именно так и обстоит…
Анатоль был совершенно прав – она давным-давно вышла из возраста детской наивности и имела некоторое представление о громоздкой бюрократической машине империи. И, мало того… Предположим, уже завтра все разъяснится и ее признают свободным человеком. Что тогда? Да все то же самое: обитать в приживалках у Татьяны, пользоваться ее милостями… Татьяна, конечно, позаботится, чтобы она не знала нужды… но разве это можно будет назвать полноценной жизнью? Положительно, пора уходить в большой мир, пускаться в самостоятельное плаванье. Как это бывает у собак – а уж с собаками она общалась с тех пор, как себя помнит. Достигнув определенного возраста, выросши, щенок просто-напросто обязан вести жизнь самостоятельную, оставив родителей, которые очень скоро и узнавать его перестанут. С людьми в ее положении обстоит, в общем, примерно так же… У сироты два пути: либо сидеть на шее у доброго благодетеля, либо уходить в большой мир… а разве у нее второе получается плохо?
– От всей этой истории определенно попахивает, – сказал Анатоль сочувственно. – Никак не похоже, чтобы покойный генерал такое сделал, это какая-то интрига…
Ольга сердито бросила:
– Я совершенно уверена, что купчая подделана… только доказать это нельзя. Никому я ничего не докажу, а если попытаюсь, затянется надолго…
– Вот и я говорю, – сказал Анатоль мягко. – Мы уедем в Европу. Фальшивый заграничный паспорт для тебя, в конце концов – не столь уж труднодобываемая вещь. А уж в Европе… Если хочешь, можешь даже стать графиней. Я не шучу. В Вене обитает один примечательный субъект, напрочь разорившийся граф из очень старого рода. В поисках средств к существованию он давненько уже открыл оригинальный источник дохода: пользуясь недочетами и прорехами в законах Австрийской империи, официальнейшим образом удочеряет… либо усыновляет нуждающихся в титуле людей. Насколько мне известно, он наплодил уже не менее трех дюжин натуральнейших графов и графинь. Разумеется, за очень приличное вознаграждение. А когда ты станешь австрийской графиней, крайне трудно будет тебя связать с беглой крепостной девкой камергера Вязинского… А уж в Европе, чует мое сердце, мы с тобой сможем многого добиться…
Ольга молчала, вертя в пальцах круглый бокал на высокой тонюсенькой ножке.
– Что ты об этом думаешь?
– А что я могу думать? – пожала она плечами. – Мне ничего более и не остается…
Она встала и отошла к окну, за которым уже сгущались сыроватые сумерки. Горечи не было, скорее уж некоторое возбуждение в ожидании жизненных перемен. В прежней жизни не оставалось ничего, о чем стоило бы сожалеть – разве что следовало, навестив свой домик на Васильевском с соблюдением всех предосторожностей, забрать оттуда загадочный медальон, единственное звено, связывающее ее с таинственными родителями. Ну что ж, значит – Европа. Лишившись колдовского дара, не особенно и поборешься с камергером и его шайкой, так что Анатоль кругом прав, нужно побыстрее покинуть Петербург…
За ее спиной раздались неспешные шаги – слишком неспешные, чтобы быть спокойными, и Ольга легонько улыбнулась в темноту: как всякая женщина, она могла предугадать события с превеликой точностью. Вот и сейчас прекрасно знала, что вскоре произойдет.
Самое главное – она не имела ничего против.
Когда ладони Анатоля легли на ее плечи, Ольга не пошевелилась, лишь спросила тихо:
– И это весь долгий срок, на который тебя хватило, чтобы сдерживаться?
– Знаешь, у тебя в голосе сейчас есть что-то, что придает уверенности…
– У меня печаль в голосе, – сказала она, улыбаясь. – Я – одинокое, беззащитное, слабое создание, совершенно потерянное в этом жестоком мире…
– Вот уж нет, – сказал он хрипло, все увереннее обнимая Ольгу и прижимая к себе. – Я не знаю, что в тебе кроется, что ты такое, но ты настолько не похожа на других… У меня голова кругом идет…
– И ты, разумеется, говорил это всем, кого собирался очаровать…
– Ничего подобного, я… Оленька…
– Да верю, верю, – сказала она, оборачиваясь к нему лицом. – И ничего не имею против…
Поначалу он действовал осторожно, скованно, словно опасаясь ее испугать страстным напором – но, вскоре уловив, что на его поцелуи и ласки отвечают с достаточной опытностью, стал и смелее, и предприимчивее. Пока он расстегивал на ней рубашку, Ольга не отрывалась от его губ и, ощутив нетерпеливые ладони на своей груди, подумала мельком, что жизнь все же как-то налаживается…
