30
Наевшись заливной рыбы, Сергей посидел минут двадцать перед телевизором, а потом сказал Любе, что хочет сходить к Окуркину.
— Это для чего же? — подозрительно спросила та.
— Хочу узнать, как у него дела с «запорожцем». Мы ведь его откапывали, ты же знаешь.
— Вон телефон, звони и спрашивай. Яйца нужно высиживать, а не по приятелям шастать.
— Вот ты пока и высиживай, а я их завтра на работу заберу, — скороговоркой пообещал Серегауже из прихожей.
— Точно заберёшь? — спросила Люба, бросая рукоделие и вскакивая с кресла.
— Слово Тютюнина — кремень! — пообещал Серёга и хлопнул дверью.
Выскочив на лестничную площадку, он спугнул неизвестное существо, очень напоминавшее старуху Живолупову.
В событиях прошлого лета она играла не последнюю роль и даже наблюдала за окнами Тютюниных с башенного крана соседней стройки.
Спустившись на лифте, Серёга вышел во двор и вдохнул воздух свободы. Жена Люба осталась в квартире, и это было уже немало.
Серёга поздоровался во дворе с соседями, прытко добежал до Лехиного подъезда и через минуту уже давил на кнопку звонка окуркинской квартиры.
Дверь открыл вечно бодрый Леха:
— О! Здорово! Долго жить будешь!
— Чего, вспоминал меня?
— Да нет, просто так. Заходи. Тютюнин вошёл.
Супруга Окуркина Лена сидела на диване, уткнувшись во вторую книгу своей жизни, роман Факунина «Бесстыжая Марфа».
«Тимур и его команда», которой Лена отдала лучшие годы, пылился на книжной полкой вместе с остальными двумя книжками семейной библиотеки.
— А-а, Серёга? — отвлеклась Лена и кивнула. — На разведку пришёл?
— На какую разведку? — Серёга сделал вид, что не понимает.
— Да ладно, расслабься, но помни, что я все слышу и вижу… — С этими словами Лена снова погрузилась в чтение.
— Пошли на кухню, — подтолкнул приятеля Леха. Стараясь не шуметь, они оставили Лену одну.
— Садись. Конфеток хочешь? Чайку? — предложил Леха.
— Да нет, не хочу, — отмахнулся Тютюнин. Он тяжело вздохнул. — Ты галерею-то спас?
— Ну ты спрашиваешь. На землю, что ли, выливать буду? Нет, все спас, до последней трехлитровки. Ты не представляешь, Серёга, сколько всего получилось.
— И сколько?
— Четыреста шестнадцать с половиной литров…
— Да ты что?! — Тютюнин даже поднялся с табуретки и почесал затылок, так поразила его эта круглая цифра — четыреста шестнадцать с половиной. — И где же все это находится?
Окуркин оглянулся на кухонную дверь, затем приблизил лицо к Тютюнину и прошептал:
— Я в гараже погреб вырыл. А Ленке сказал, что яму расширяю. Сказал, чтобы в полный рост ходить — мосты менять и подвеску…
— Мосты и подвеску, — как зачарованный повторил Серёга.
От мысли, что все это богатство, вся эта играющая на солнце красота трехлитровых банок может быть использована для мирных целей, у него захватывало дух. Теперь Тютюнин даже не мог себе объяснить, почему он так долго был против новых попыток очистки настоек.
— А ты, я так понимаю, созрел? — осведомился Леха, и на его лице заиграла плутовская улыбка.
— Не то что созрел — перезрел уже, — махнул рукой Серёга.
— Случилось, что ли, чего? Заболел?
— Да нет, это все яйца…
— Ну, значит, заболел, — настаивал Леха.
— Да не, яйца фламинговые.
— Фламинговые? — переспросил Леха. Секунду подумав, он добавил:
— Это дело политическое.
— Да какое политическое — мне на них сидеть, на этих яйцах.
— Это ещё зачем? Яйца-то фламинговые — чего тебе-то сидеть?
— Да потому что у ФЛАМИНГИ их, наверное, утащили — ну, ты же знаешь Олимпиаду Петровну. У неё руки быстрее головы работают… Зашла в зоопарк, а там фламинга отлучилась на минутку с гнёзда, по нужде или ещё чего, так эта, блин, заслуженная работница карманной тяги тут же все и устроила. Небось очнулась уже в метро — в авоське корм для пеликана, в карманах яйца фламинги…
— Да, в этом смысле тёща твоя проворная, — согласился Леха. — Если бы она на моем заводе работала, я б, наверно, ни одного мотора не смог бы вынести — все бы ей досталось.
— И моторы, и станки, и кран-балки повышенной грузоподъёмности… — согласился Тютюнин.
— Ну, и чего вы дальше с фламингой делать будете? Съедите, как гуся?
— Нет, по задумке моей тёщи мы их должны в пруд выпустить.
— В какой пруд, Останкинский?
— Нет, Леха, в тот пруд, который наполнится дождевой водой этим летом. В нашей яме, понимаешь?
— Вон куда Олимпиада Петровна-то смекнула! — Окуркин вскочил с табуретки и принялся возбуждённо ходить по кухне. Однако, ударившись головой о подвесной шкаф, успокоился и сел на место. — Молодец тёща.
— Чего же молодец? Вдруг дождей не будет, тогда эти фламинги будут у меня в ванной жить.
— Курятник получится форменный, — заметил Леха.
— Курятник не то слово — птицефабрика.
Они помолчали, думая об одном и том же.
— Значит, переходим к следующему этапу? — серьёзно спросил Окуркин.
— Чего?
— Я говорю, будем вышибать клин клином, то есть повторно настаивать настойки на других… это… наборах трав!
— А ты говорить-то здорово насобачился.
— Ну так — литературу… это… штудирую! Осталось только посоветоваться со старушками по травам. Но это я возьму на себя.
— И когда мы все это закончим? — сглотнув, словно путник в пустыне, поинтересовался Тютюнин.
— За неделю управимся. Но если тебе приспичит, можно так бутылку взять. На бутылку у меня есть.
— Хорошо, я буду знать, — сказал Серёга. — Ну, мне пора.
— Постой, я тебя сейчас кваском угощу.
Окуркин открыл холодильник и, отодвинув в сторону помойное ведро, достал банку с квасом.
— А это чего у тебя? — спросил Серёга, указывая на ведро.
— Это? Это помойное ведро.
— А чего в холодильнике?
— Так завоняло сильно. Я туда вчера рыбьи потроха выбросил, так наутро такая вонь была, что просто держись.
— Ну и вынес бы ведро, чего в доме держать?
— А там ещё и выбрасывать-то нечего. Там ещё и половины не набралось. Ну что, квас-то будешь?
— Нет, Леха, спасибо. Чего-то расхотелось. Пойду-ка я лучше домой.
