Глава 3
— Сейчас я занимаюсь тем же, чем занимался и до две тысячи седьмого года. Я преподаю физику в школе. Представьте себе. Да! Физику. Преподаю. И буду преподавать! И… А что вы прикажете мне делать? Торговать на рынке? Пойти в бизнес? Я уже сделал свой выбор еще в девяносто первом, когда все рухнуло. Тогда мне было еще сорок лет и был смысл менять жизнь. Друзья смеялись, манили заработками, а я решил, что останусь в школе. Буду учить детей. И я учил. Потому что физика— это… Она вечная, думал я, она — первооснова… Я и сейчас так думаю… Да, думаю. Несмотря ни на что! Только…
Позавчера на уроке из-за парты вдруг встал Никита… умный мальчик. Из обеспеченной семьи, но умный… немного развязный, правда, но это сейчас не самый страшный грех. Не самый… да… Так вот, Никита подошел к моему столу… класс затих… я сразу почувствовал, что сейчас будет нечто… это понятно сразу, когда такая тишина… Да… Никита подошел к моему столу и спросил… громко, четко, чтобы все слышали… Вот вы, Глеб Евгеньевич, спросил Никита, вы — преподаватель физики… Вы учите нас… Может, объясните, как это действует? И повесил прямо перед моим лицом в воздухе маленький шарик. Около сантиметра в диаметре. И что я должен был ему ответить? Начать рассказывать, что технологии Братьев опередили нашу науку? Об антигравитации и законах сохранения?..
Не знаете, сказал мне Никита. Ну, тогда мы, пожалуй, пойдем погуляем. Когда узнаете, сообщите. Когда будет чему нас учить. Все встали и вышли. А я остался сидеть… Знаете почему? Потому что Никита оставил шарик висеть в воздухе. А я могу себе представить, сколько такая игрушка стоит. Мне кажется, что могу представить. Родители часто дарят Никите очень дорогие вещи… А если бы этот артефакт пропал? Вот я сидел и караулил, старый дурак…
Сидел и караулил… — старик вытер слезу и тяжело вздохнул. — Наверное, не то я вам рассказываю… Нет, я не жалуюсь, мои ученики скорее всего правы. Тем более что, говорят, в министерстве приняли решение переименовать мой предмет… чтобы не расходилось идеологически с Сосуществованием и Сближением… История физики. Вполне достойный выход… Наверное… История физики. И я — тоже история… И то, что я вам рассказываю, никому не интересно…
— Это никому не интересно, — сказал главный Касееву, просмотрев материал. — Не занимайся ерундой. Этот дед — шелуха. Человечество выросло из своей старой науки, как из пеленок…
— Так голым и ходит, — сказал Касеев. — Или, на крайняк, в рваном тряпье. Понимаем, что все старое — фигня, что есть нечто новое, красивое… Как папуасы, изобретающие новый вид деревянной лодки, которые вдруг обнаружили у своих берегов пароход… Они что, и дальше будут вести научные изыскания в области деревянного судостроения? Новые методы плетения канатов?..
Главный не ответил. Главный молча взял ручку и вычеркнул из списка материалов, предложенных Касеевым, пункт номер три. Рассказ учителя.
— Что там у тебя еще? — спросил главный.
— Открытие новой кормушки. — Касеев преданно поглядел в глаза главного. — С речью мэра, представителей Комитета и Комиссии… И счастливым выражением на лицах пенсионеров и бомжей, дегустирующих мясоблок. Пять минут соплей в сиропе, во имя и на благо, как ты просил. Девочки на монтаже плакали от умиления и восторга.
Золотое перо главного повисло над списком, потом поставило вопросительный знак возле пункта номер четыре.
— Я честно, без балды, — запротестовал Касеев. — Я честно про учителя предупредил. А тут — все выдержано и в духе. Правда! Ты же меня знаешь…
— Знаю, — согласился главный и поставил второй вопросительный знак, рядом с первым. — Нам рекомендовали дозировать подобные материалы. Не пересластить. Понимаешь, опросы показывают, что настроения…
— А мне что делать? — вспылил Касеев. — Мне — что— делать? Серьезный материал — под нож. Корректный материал — отложить до лучших времен, когда народ перестанет тошнить от сладкого? Ну не умею я работать по тусовке, не вхож я в бомонд по причине брезгливости…
— Ты сядь, не нервничай, — сказал главный тихо, — тут еще такое дело…
— Какое дело?
Главный открыл ящик стола, достал свою знаменитую трубку, покрутил ее в руках и, вздохнув, положил назад: владельцы агентства не одобряли табакокурение. Владельцы выступали за здоровый образ жизни своих работников.
— Что случилось? — спросил Касеев.
— Твой материал о проституции на Территориях… — Главный кашлянул. — Ты ведь сейчас готовишь такой материал…
— Я его только готовлю… — Касеев почувствовал, как кровь прилила к лицу. — И еще пока никому не показывал. Кто-то рылся в моих материалах? Какая сволочь это делает? Мне говорили — я не верил ребятам, думал — врут, глаза испуганные делают… Или это ты лично решил проявить?..
Главный постучал пальцами по крышке стола, достал из кармана пиджака носовой платок и промокнул свой лоб. Покосился на селектор, стоявший на столе. И только тут Касеев сообразил, что селектор включен на передачу. Их кто-то слушает.
Касеев показал пальцем на пульсирующий зеленый огонек на селекторе. Главный пожал плечами. И так все ясно.
— Мне писать отходную? — спросил Касеев. — И конверт мне уже подготовлен?
— Почему? — удивился главный. — Из семи предложенных тобой материалов я забраковал только два. Ты же профессионал, Женя! С кем я работать буду, если не с тобой? С практикантами? Ты просто устал. И я устал… Нам всем стоило бы отдохнуть. У тебя ведь по графику скоро отпуск? По секрету…
Главный снова покосился на селектор.
— По секрету скажу — ты включен в список поощрений к четвертой годовщине агентства. Ты же с первого дня…
Женя встал и вышел. Ночью ему позвонили и отправили в командировку.
Как потом оказалось — в Клинику.
Пфайфер просветил Женю сразу же, как тот пришел в себя.
Касеев слушал молча, запрокинув голову. Глаза не болели, только чуть чесалось под повязкой, но прикасаться к бинтам было нельзя.
— Забавно, — сказал Касеев. — Я ни разу не был на Территориях, и вдруг… Повезло.
— Повезло, — согласился Пфайфер. — Завтра тебе снимут повязку, доктор обещал. И можно будет приступать.
— Братья?
— Братьев здесь нет. Я узнавал. Только люди. Врачи, пациенты — их тут адаптантами кличут — и те, кто поддерживает порядок и дисциплину.
— Дисциплину, — тихо повторил Касеев.
Он понимал, что должен был испытывать гораздо более сильные чувства по поводу происходящего. Что должен был злиться на все и всех, ненавидеть, наверное… И вместо этого ощущал только… что-то щемило в груди…
Касеев поднес руки к повязке.
— Не нужно, — поспешно сказал Пфайфер. — Врач сказал…
— Я не буду чесать… странное такое ощущение, будто я вижу свет… слабый, далекий свет… знаете, как сквозь марлю или бинт… светильник вон там? — Касеев указал пальцем на люстру под потолком. — Там?
— Там, — подтвердил Генрих Францевич.
— Я вижу сквозь повязку? — спросил Женя.
— Это пройдет. Обычные последствия. Пройдет. Я с таким сталкивался уже когда-то. В первый год, после Встречи, такое часто случалось… Собственно, для этого и надевается плотная повязка, чтобы пострадавший мог спать.
— Понятно, — сказал Касеев. — Подождем.
Ему в общем-то ничего другого и не оставалось, как ждать. Очень хотелось спать, но Женя старался держаться, не уснуть. Он знал, что, уснув, снова увидит нечто неприятное… Разговор с главным, встречи с девочками с Территории, которым повезло вернуться… разговор с…
Касеев вздрогнул, удержавшись на самом краю очередного неприятного сновидения.
— Рассказали бы мне что-нибудь, — попросил Касеев. — И попить…
Пфайфер подал стакан, Касеев нашарил его в воздухе, приподнявшись с постели, отпил воды.
— Всякая чушь в голову лезет… сны…
Касеев, естественно, не видел, как на одном из приборов над кроватью засветился индикатор, высветилась пятерка. Четыре. Три.
Пфайфер, не отрываясь, следил за сменой цифр.
— Не буду спать. Музыку врубите, что угодно… Послушаю… — Касеев допил воду.
Пфайфер забрал стакан.
Два.
Один.
Женя Касеев замолчал на полуслове, уронив голову на подушку.
Если бы от нас что-то зависело, подумал Пфайфер, поправляя одеяло Касееву. Если бы зависело.
— И от меня, в общем, ничего не зависит, — сказал Гость.
Имени своего он Ильину так и не назвал. Простоял возле стены, пока Ильин не оделся и не упаковал вещи.
Ильин, собирая сумку, думал, что сейчас Гость что-нибудь скажет, что-то вроде «шмотки пока не нужны». Или «ну, вот вы и согласились».
Но Гость молчал.
Оглянувшись на комнату, Ильин вышел в коридор. Гость — следом. Пропустил Гостя, открыв входную дверь, вышел вслед за ним на лестничную клетку. Запер дверь.
Из-за соседней двери доносилась невнятная ругань, супруги Нестеренко в очередной раз что-то делили.
Ильин вышел из подъезда, оглянулся на Гостя.
— Что дальше?
— Поедем на вашей машине.
Минут тридцать они колесили по городу, выполняя команды Гостя — направо, прямо, еще раз направо. Выехали на Северное шоссе.
— А вы очень спокойный человек, — сказал Гость через час совместного путешествия. — Обычно, когда люди узнают, что у меня есть… во мне… они стараются держаться подальше…
— Как? — поинтересовался Ильин. — От меня это что, зависит?
— И от меня, в общем, ничего не зависит. — Дежурная улыбка в уголке рта стала чуть заметнее. — Но тем не менее…
— Тем не более, — пробормотал Ильин.
— Что? — не понял Гость.
— Ничего. Крутится вопрос на языке…
— Спрашивайте. О нити меня всегда спрашивают.
— Как оно, с такой штукой внутри? — Ильин мельком глянул на попутчика, стараясь не упускать из виду дорогу — движение было очень оживленным.
— Никак. Просто живу. Ни боли, ни даже щекотки. Просто знаю, что она где-то там, что стоит подумать… и она появляется. Делает, что нужно, и уходит назад. В меня…
— И все?
— А что еще? — Гость был даже, кажется, немного удивлен вопросом.
— Вы же убиваете…
— А вы?
— И я, — подумав, кивнул Ильин. — Но я могу это бросить…
— Правда? — ирония, переходящая в сарказм. — Как давно вам перестало нравиться то, чем вы занимаетесь?
— Два года назад, — сказал Ильин.
Ответил сразу, даже не успев удивиться, что потянуло на честность с этим уродом.
— И все равно эти два года вы продолжаете нести службу и убивать, если понадобится. Убиваете? Сколько скальпов у вас на поясе?
Ильин промолчал. Ему не нравилась тема разговора. Не нравился тон.
— Не хотите выдавать свои секреты? А я вот не боюсь. Потому что я очень дорого заплатил за право стать таким, как я есть. Очень дорого… Вы пошли в органы… вы зачем пошли на эту работу? Думали, что будете выполнять нечто полезное, защищать и спасать? Вы хотели быть героем, а не убийцей. Но потихоньку, шаг за шагом, вас подвели к мысли, что тут нужно убивать, что это меньшее зло… Так?
— Так. И это правда. Я своего первого убил еще до Встречи. На улице Москвы. Своего ровесника, как потом оказалось. Просто подошел и выстрелил ему в голову. Не было выбора — он мог все сорвать. И другой урод успел бы взорвать заряд. Погибло бы больше двух сотен людей…
— Вот, — удовлетворенно сказал Гость. — Вот с этого и начинается. Берешь, взвешиваешь. На одной чаше — одна, две, три жизни… десяток. А на другой — сотни и тысячи. Какой выбор? Выбора нет. Есть благородство и подвиг. А когда все это надоело, когда от крови начало тошнить — почему не ушел? Ведь у вас никого не держат. Написал рапорт. Отработал пару-тройку месяцев на официальном месте службы и… свободен. Почему не ушел?
— Не знаю, — пробормотал Ильин растерянно.
Он и вправду не знал. Не задумывался. Неоднократно приходило в голову все бросить, но потом решал остаться. Остаться. Зачем? Спасать людей от них самих? Защищать Братьев, которых никогда не видел?
— Не хочешь остаться в прошлом, — сказал Гость. — Тупо — не хочешь остаться в прошлом. Нет? Сравни себя сейчас с тем, какой ты на службе. Техника, возможности, статус… Ты хозяин своей жизни, ты вершитель судеб. А как только ты выходишь за порог Управления… Кто ты? Счастливый обладатель проржавевшего раритета на четырех колесах и обшарпанной однокомнатной квартиры в аварийной хрущобе? Ты — никто. И ты это прекрасно понимаешь. И уже давно убиваешь людей только для того, чтобы тебя не вышвырнули. Так ведь, признайся…
Ильин скрипнул зубами, не отрываясь смотрел на дорогу перед собой. Он врет. Просто хочет разозлить. Вывести из равновесия. То, что он говорит, — неправда. Ложь. Не-правда.
Спокойно, приказал себе Ильин. Спокойно. Не нужно так вдавливать педаль газа. И руки нужно расслабить. Руль — не горло собеседника, можно не душить. Не поможет. Какая же у этой сволочи самодовольная рожа… Так и сочится из каждой черточки уверенность в собственной исключительности.
— Ты, конечно, другое дело, — сказал Ильин.
— Я? Да. Я — другое дело. Я всегда ненавидел таких, как ты. Сильные, ловкие, пользующиеся успехом у девушек. Еще в школе… А кто я? Вы всеми силами старались меня убедить в том, что я — никто. Вы — умнее. Вы — сильнее…
— А ты подглядывал в женскую раздевалку и доносил втихомолку учительнице на одноклассников?
— Нет, я ждал. Я знал, что когда-нибудь… Не может быть такого, чтобы справедливость не была восстановлена. Есть что-то, в чем я вас смогу обойти. Есть! Восемь лет назад… Да, восемь, в две тысячи девятом. Несколько человек, «верблюды» с Территорий, полезли на свалку… И подцепили нить. Не они ее нашли, она нашла их. Пять человек. Пять «верблюдов». Двое умерли сразу. На месте. Еще двое бежали, убивая всех на своем пути… Представляешь? Они бегут, вокруг люди падают-падают-падают… Эти двое не поняли, что с ними происходит. Просто бежали, хотели… не знаю, что они хотели. Может быть, затеряться в толпе… Не знаю.
Тут налево, — спохватился Гость.
Ильин свернул на лесную дорогу. Две колдобины, местами с лужами от недельной давности дождя.
— Да, — сказал Гость. — Этих двоих застрелил кто-то такой же героический, как ты. Тогда же не знали, что нить в мертвом теле еще продолжает жить почти двое суток. И не просто жить, а убивать всех в радиусе сотни метров. Потом предположили, что нить — чей-то симбионт, питающийся энергией нервных клеток, что, потеряв своего носителя, она пытается питаться вот так, самостоятельно, не имея возможности сменить пару… Да, вот такая вот верность.
Машину тряхнуло на выбоине.
Ильин удержал руль. Перед глазами мелькнуло.
— Ты бы своего глиста держал, что ли.
— Извини, иногда так бывает, от неожиданности. — В голосе нет сожаления.
— И многих ты так, от неожиданности? — спросил Ильин.
— Я же сказал — извини.
— Хорошо, — кивнул Ильин. — Извиняю. А ты оказался тем пятым?
— Что, я похож на «верблюда»? — В голосе Гостя прозвучала почти обида. — Нет, конечно. У того, пятого, хватило ума не дергаться, переждать период адаптации и заняться делом.
— Убивать?
— Можно и так сказать. А можно — делом. Его услуги стали настолько популярны, что он мог бы разбогатеть, если бы был чуть поскромнее.
— Скромность украшает, — кивнул Ильин.
— Она продлевает жизнь, — сказал Гость. — Обидно, но единственного носителя убрали самым банальным образом — снайпер в пустынном месте, возле Внутренней границы.
…Информация просочилась. Как жуткая сказка, как легенда. Как соблазн. Нужно только принять решение и захотеть. Дальше… Дальше у всех было по-разному. Пробраться на Территорию. Продать все что было, украсть, ограбить, чтобы хватило денег на пропуск. Потом… Преодолеть страх. И ночь за ночью проползать к свалке, к одной, потом к другой… Вползать в зловонную темноту, лежать и ждать… ждать… ждать… Сжимать кулаки, рвать ногтями кожу, чтобы не закричать от ужаса, не броситься прочь от липкой неизвестности… И молиться, чтобы нить тебя нашла, чтобы вошла в тебя и прижилась. Трое из десяти погибают еще до того, как появляется нить: никто так толком и не выяснил, что именно копошится на свалке. Еще трое — не уживаются. На свалке вообще не бывает хороших смертей, но эта смерть — самая плохая. Далеко слышно, как умирает неужившийся. И долго. Иногда — полторы-две недели.
Помочь нельзя: нить не отпускает, — а убить беднягу… Можно, в принципе, напалмом, но кто станет жечь свалку — этот источник бесценных раритетов. Кто? Вот и умирают. Умирают-умирают-умирают…
Еще двое из десяти умирают через неделю. Все нормально, нить прижилась, работает… И вдруг. Останавливается сердце. Все. Только двое из десяти могут стать носителями.
Зато потом… Потом начинается совсем другая жизнь…
— Я хотел стать носителем, и я стал им, — заключил Гость. — Я буду убивать, потому что мне это нравится. Не исключено, что когда-нибудь я приду за тобой. Это будет обязательно в людном месте. В очень людном месте… В парке, возможно. Или на школьном дворе. Я медленно подойду к тебе, медленно, чтобы ты видел, чтобы ты знал… Такой сильный, такой готовый умереть за человечество в целом и за каждого человека в отдельности. Ты будешь знать, что я иду убивать тебя, но сам ты ничего не сможешь сделать, даже имея оружие, иначе погибнут невинные.
— Сейчас слюной изойдешь… — тихо сказал Ильин. — Или кончишь…
— Это и вправду похоже… Я видел его глаза, когда медленно… медленно…
— А не боишься мне все это рассказывать?
Гость усмехнулся и промолчал.
— Нет, ты ведь говорил, что убрали того, нескромного. А сам…
— Рассказываю тебе обо всем? — Улыбка Гостя стала шире и… увереннее, что ли. — Тот, из «верблюдов», просто любил развлечься… Пошалить нитью… Ты ведь знаешь, что такое молекулярный зонд?
Теперь промолчал Ильин.
— Знаешь… А ведь это та же самая технология… Нужно только научиться ею пользоваться правильно. Все зависит от личного мастерства носителя. Можно просто клиента высосать, а можно поводить на нити, как марионетку. Хочешь, я сейчас тебя… — Голос Гостя стал тихим и вкрадчивым. — Я сейчас тебя подвешу. Это небольно. Некоторым даже нравится.
— Наверное, — кивнул Ильин. — Не исключено. Спасибо за предложение — обойдусь.
— Я самым краешком… — прошептал Гость, потом захохотал.
Ильин внимательно смотрел перед собой.
— Ладно, — отсмеявшись, сказал Гость. — Это я так иногда шучу. Иногда. Больше не буду. Главное, чтобы ты понял — я могу делать все что угодно. Таких, как я, единицы. Я — лучший. Понятно?
— Отчего же? Понятно. Хорошие специалисты всегда в цене. Всегда. Вот я, например, из допотопной «драгуновки» тебя смогу снять с полукилометра. Идешь ты, спокойный и уверенный, улыбаешься сам себе… И вдруг… ты даже не услышишь выстрела. Просто вдруг перестанешь любоваться собой. Чпок! И ты умер. Мозги — на земле. Это только в кино человек, схлопотав пулю, долго и плавно опускается вниз. Обычно, если смотреть в оптику, силуэт… клиента просто исчезает из поля зрения. Ты, кстати, не боишься, что меня пригласили именно для этого?
— Не боюсь, — почти выкрикнул Гость. — Не боюсь!
— Какие мы теперь нервные! — Настроение Ильина заметно улучшилось. — Такой серьезный и уверенный… Носитель и вершитель… Ты же сам сидишь на своей нити, как наркоша на игле. Ты точно уверен, что это тебе нравится убивать? А может, это она хочет кушать?
— Замолчи! — взвизгнул Гость. — Заткнись!
— А то что? — Ильину стало смешно.
Наплевать на все. Что он может сделать? Чувство гадливой опаски, охватившей Ильина после первого прикосновения, прошло. Испарилось, оставив после себя резкий привкус куража, приходящего обычно перед последним броском.
Все, сомнения и расчеты остались позади, нужно встать и…
Лес закончился, дорога выползла на пригорок, к стоящему на обочине автофургону, дальнобойному монстру, покрытому пылью дальних дорог.
— Тормози, — приказал Гость. — Возле фуры.
— А еще возможен вариант… — продолжил Ильин, выполняя распоряжение, — в твоей сумке вдруг окажется небольшая бомба, с термитной начинкой, так что, и ты, и твоя нить сгорите очень быстро. Пшик — и вы сольетесь, наконец, в газообразном состоянии…
Гость выскочил из машины, как только она остановилась. Было хорошо видно, как трясутся у него губы, как побледнело лицо, а руки сжаты в кулаки.
— Выходи, — коротко сквозь зубы бросил Гость. — Тебе — в фургон. Машину я отгоню сам.
Ильин медленно выбрался из «тойоты». Вытащил с заднего сиденья сумку.
Пахло полынью. Горячий ветер на секунду прижался шершавой щекой к лицу Ильина.
Гость осторожно, словно боясь, что Ильин ударит его, обошел машину, сел за руль.
— Аккуратнее там, — предупредил Ильин, — заднее правое — старое, латанное дважды.
Отступил с дороги — под ногами хрустнула выгоревшая трава.
— И чехлы не запачкай… в экстазе… — Ильин даже улыбнулся в горящие бешенством глаза Гостя.
И помахал рукой вслед уезжающей машине.
Вот сейчас, подумал Ильин, из фургона выйдет мальчик с пистолетом и проделает в моем молодом, почти еще неношеном организме несколько дополнительных отверстий. Это уже стало у него своеобразным ритуалом — думать перед началом операции о мальчике с пистолетом и отверстиях.
В самом начале работы ляпнул такое приятелю перед захватом бандюков. И напоролся на очередь из автомата. Три пули пробили полу куртки, одна ударила в пистолет, выбив оружия. И — ни одной царапины. Ни одного ранения за все время работы — до Встречи и после.
Выйдет целый десяток мальчиков. Сотня мальчиков с пулеметами.
В кабине никого не было.
Ильин прошел мимо, заглянул. Обычная кабина с голыми наклейками на стенках. Какой-то пушистый зверек над лобовым стеклом.
Сзади, от фургона, что-то лязгнуло.
Ильин соскочил с подножки, пошел на звук.
Задняя створка на фургоне была открыта. Типа — приглашают.
— Кто-кто в теремочке живет? — спросил Ильин, поднимаясь по металлической лестнице. — Кто-кто в аппарате живет?
В фургоне пахло металлом и машинным маслом. И, как показалось Ильину, чем-то медицинским.
Глаза постепенно привыкли к сумраку.
Пустой фургон. И зачем было нужно…
— Не оборачиваться, — приказал голос сзади.
Нуда, подумал Ильин. А потом еще прикажут лежать, сидеть, служить…
— Не оборачиваться, — повторил голос, уже не так уверенно.
Ильин, не выпуская из руки сумку, медленно повернулся лицом к выходу. Стрелять они в него будут? За невыполнение приказа? Да пошли вы…
Возле фургона стоял парень лет двадцати пяти. Джинсы, клетчатая рубашка, бейсболка — типичный, даже слишком типичный водила-дальнобойщик.
— И как ты собираешься меня заставить не оборачиваться? — поинтересовался Ильин. — В рожу плюнешь?
Водитель ухмыльнулся:
— Так ведь не доплюну. И зачем? Ты приперся сюда бог знает откуда и теперь начнешь выделываться?
— А если у меня испортилось настроение? Скажем, этот урод на ниточке меня разозлил и я передумал… Что тогда?
— Ничего. Вылезешь из машины и пойдешь пешком до трассы. Это километров десять. Пара часов прогулки.
— И все?
— А что еще? Я, понимаешь, занимаюсь грузоперевозками. Мне платят за то, чтобы я был в нужном месте в указанное время. За беседы с нервными мужиками мне не доплачивают.
— И за что тебе заплатили сегодня? — спросил Ильин.
Водитель слишком старался выглядеть простым и незатейливым. Кого другого убедил бы, но Ильин… Ильин сам мог кого угодно научить вот этому расслабленному взгляду и ленивым движениям руки, отгоняющей от лица какое-то насекомое.
— Мне заплатили, чтобы я прибыл сюда в… — взгляд на наручные часы, — к пятнадцати ноль-ноль и попросил приехавшего господина пройти в фургон и взять висящий на передней стенке пакет.
Ильин оглянулся — небольшой белый прямоугольник виднелся в глубине фургона.
— И все? — спросил Ильин.
— И все, — подтвердил водитель.
Идиотизм, подумал Ильин. Игры в партизан и подпольщиков. Пакет могли доставить непосредственно в квартиру. Или, на крайняк, отдать в машине, в лесу. Гнать фургон, вешать пакет, как сыр в мышеловке…
Мышеловке.
Нет, в этом случае — все логично. Абсолютно все. Сейчас он подойдет к пакету, сработает механизм… Чушь. Хотели бы его похитить — этот филантроп с нитью уконтрапупил бы Ильина еще в квартире. Или в машине. Вряд ли он врал по поводу способностей своего паразита.
Водитель ждал, время от времени поглядывая на часы. Торопится?
Ильин сделал несколько шагов к пакету. Оглянулся. Водитель рассеянно смотрел по сторонам — ему явно было неинтересно происходящее. Или он видел уже подобное неоднократно. Надоело. В любом случае, если бы ожидалось что-то экстремальное: выстрел, взрыв, срабатывание хитроумного устройства, — водила бы ждал.
Но как не хочется идти к пакету! Ильин тяжело вздохнул. Не нравится ему слепо выполнять чьи-то приказы. Знать бы хоть, кто это приказывает. И зачем.
В Управлении сохраняется иллюзия, что они сами принимают решения. Ставится задача, разъясняется, что, зачем, когда. Разрешается даже вносить изменения, если они не противоречат основной задаче и идеологии операции.
А тут… Все слишком просто. И оттого — сложно.
Фургон изнутри напоминает грузовой отсек транспортного самолета. Кольцевые шпангоуты через каждый метр — такое впечатление, что фургону приходится выдерживать большое давление. Подниматься в стратосферу.
До пакета — полтора метра. Два шага. Не хватает только надписи «Возьми меня».
Ильин еще в детстве недоумевал, как это Алиса выполняла все требования и пожелания, написанные на флаконах, печеньях и записках…
Дура.
Со стороны это все, наверное, здорово смотрится: взрослый дядька медленно идет по фургону, втянув голову в плечи. И пот на лбу. И какое-то неприятное дрожание в желудке. Хотя дрожания со стороны и не видно.
Еще один шаг… Ильину показалось, что воздух вдруг стал плотным, словно взялся пенкой, как на киселе. Но остановиться уже было невозможно — стены, пол и потолок фургона смазались, словно стремительно уносились прочь…
Водитель сорвал травинку, сунул в рот, пожевал. Заглянул в фургон — не осталось ли чего ненужного. Ничего. Пустой фургон.
Водитель закрыл дверь. Прошел к кабине, по привычке стукнув ногой по скатам, сел за руль.
Взревел двигатель, выбросив клубы сизого дыма, машина развернулась и поехала по лесной дороге.
Еще год назад водитель пытался понять, что и как происходит с его машиной. Вернее с теми, кто входит в фургон… Или выходит из него. Сейчас его это не интересовало. Не его это дело.
Главное — ему за это платят. И платят неплохо.
— Ловко это у них получается, — сказал парень в темных очках, сидевший на лавочке слева от Лукича.
— У кого? — спросил Лукич, не отрываясь от «Известий».
— У ребят. Вон как уверенно действуют ногами… Убить не боятся?
Лукич выглянул из-за газеты. Пожал плечами.
Ну, дерутся. «Земляне» застукали «космополетов» и лупцевали азартно и со знанием дела. Нечего было «космополетам» сюда из города со своими штучками ехать. Или нужно было собирать большую кодлу. А втроем против шести «землян» у них нет никаких шансов.
Хотя Петруха из Понизовки и в одиночку мог бы этих «зеленых» отделать. Вон как ногами машет. Лукич сам драться не любил, но красоту оценить мог.
Петруха подсел под удар, качнулся навстречу и припечатал. Паренек с зеленоватым лицом и синей прической, одетый в белый перламутровый комбинезон, осел на асфальт.
— Не убьют, — уверенно сказал Лукич. — До электрички три минуты. «Земляне» всегда начинают за пять минут, чтобы не увлечься. Попинают еще немного, потом вкинут в вагон, до города «зеленые» и оклемаются.
— Весело, — оценил парень. — И часто это у вас?
— Дураков хватает. — Лукич вздохнул и, свернув газету, сунул ее в карман пиджака. — Считай, раз, а то и два в неделю приезжают «разрисованные». Тут у нас возле озера — место Контакта. Вроде как эти… со звезд, сюда прилетали раньше, на тарелках еще… Вот «зеленые» и повадились… А «земляне»…
— Кто, простите?
— «Земляне». Вон с глобусами на рукавах. — Лукич указал пальцем. — Они, значит, не любят «космополетов»…
— Понял, — кивнул парень. — Перманентный день десантника. Вот за что я люблю наш народ, так это за простоту нравов и верность традициям.
Подала голос электричка.
Три парня в перламутровых комбинезонах уже не сопротивлялись — лежали на платформе, прикрыв голову и другие уязвимые места руками.
Петруха вытащил из кармана нож, щелкнуло, выскакивая, лезвие.
— Оп-па! — пробормотал парень, вставая резко с лавочки. — А вот это уже…
Лукич вцепился ему в руку, удержал.
Петруха несколькими широкими движениями располосовал комбинезоны, отбрасывая полосы ткани в сторону. Что-то приказал приятелям, что именно — было не разобрать: электричка как раз тормозила возле перрона. Остановилась. С шипением открылись двери.
«Космополетов» быстро подхватывали за руки — за ноги и бросили в тамбур вагона.
Выходившие на перрон аккуратно переступали через лежащих, вроде бы даже не замечали их.
— Привычка, — сказал парень. — Чувствуется привычка.
— А то, — кивнул Лукич. — Само собой. В наших местах бойцы всегда были такие, что… Чужие сюда никогда не ездили. На дискотеках, помню, в клубе наши девчонки танцевали только с нашими ребятами. А если кто решал приехать подраться — встречали толком и ладненько выпроваживали.
Двери закрылись. Электричка уехала.
— Я думал, вы в город, — сказал парень.
— А что?
— Ничего, просто хотел выяснить кое-что…
«Земляне» прошли мимо него спокойно, как люди, выполнившие привычную работу. Норму на сегодня, без фанатизма и надрыва. Никто не обсуждал произошедшего, не вспоминал, захлебываясь, как Витька тому вломил, а он слетел с катушек и засох…
Очень серьезные и деловитые ребята.
— Спросить, — повторил Лукич за парнем. — А я смотрю, ты с городской сошел, а в поселок не двинулся. Думал, ждешь кого.
— Попутчика, — засмеялся парень. — Ищу человека, думал, подскажет кто.
Лукич тоже улыбнулся, отчего не поддержать хорошего настроения. Парень ничего так, нормальный. Без этого братского хлама. Очки только вот темные, глаза полностью закрывают, но сейчас чего только не носят!
Петруха с приятелями остановились возле киоска, купили пива и присели на поросший травой откос.
— А кого ищешь? — спросил Лукич.
— Мне нужно найти Машу Быстрову, — сказал парень. — В городе искал, мне сказали, что где-то здесь живет, но где точно — никто не знает. Маша Быстрова.
Петруха с приятелями допили пиво, аккуратно поставили бутылки возле мусорного ящика и двинулись по дорожке через холм. Видать, к поселку.
— Я что-то не так сказал? — спросил парень.
— Ну… — протянул Лукич. — Все ты правильно сказал. Быстрову Машу.
— Вы ее знаете?
— Знаю, — кивнул Лукич. — У нас все ее знают. Машу. И маму ее знают, Елизавету Петровну…
Лукич достал из кармана серебряный портсигар, закурил. Парень терпеливо ждал продолжения.
— Ну, пока, — сказал Лукич и пошел с перрона.
— Где она живет? — спросил вдогонку парень.
— Не живет, — сказал Лукич, махнув рукой. — Разве ж это жизнь…
Но отцепиться от парня оказалось непросто. Минут десять, до лесу, парень шел молча следом за Лукичом, словно обдумывая что-то. Потом догнал и пошел рядом.
Идет и идет, его право. Никто не может ему запретить. Молча идет. Пусть и дальше идет, лишь бы с вопросами не лез.
Но Гриф как раз собирался вопросы задавать. Сейчас прикидывал только, по какому варианту строить беседу. Взять мужичка за кадыкастое горло, прижать его к дереву… хоть вон к той сосне, и подробненько выяснить, где живет Маша Быстрова со своей мамой. И почему это нельзя назвать жизнью.
Времени у Грифа было немного. Не исключено, что его уже хватились и ищут. Небольшой запас времени есть, но особо тянуть не стоит. Хуже всего то, что искать Машу приходится самым допотопным способом, без использования базы данных и агентского права на информацию.
Если бы самому Грифу поручили искать себя, он бы обязательно ткнулся в личные дела тех, с кем в последнее время общался свободный агент. И поинтересовался, не к родственникам ли погибшего «верблюда» отправился тот. А родственники были только у одного, у отставного подполковника Леонида Евсеича Быстрова.
В принципе, можно нарваться на «котов» прямо у Маши дома. Не самый лучший вариант.
Абориген не был расположен поговорить. Закурил третью от станции сигарету, смотрит под ноги, делает вид, что рядом никого нет.
— Мне нужно найти Машу Быстрову, — сказал Гриф.
— Ищи, — разрешил абориген.
Тропинка вышла к лесному озеру. На берегу, рядом с раскидистым дубом, отдыхали «земляне». Двое купались, остальные загорали. На секунду остановившись, абориген отбросил в сторону окурок и пошел к ребятам.
Да, подумал Гриф. Не хватало только разборки с местными борцами против инопланетного вторжения.
Стоять на тропинке в ожидании, когда мужичонка примет решение — натравливать мальчишек на пришлого или нет, — не хотелось. А что было делать? Мужичонка говорил торопливо, но тихо. Качнул головой в сторону Грифа.
— Машу? — переспросил Петруха в полный голос. — Этот, что ли?
«Земляне» встали с травы и, не одеваясь, пошли к Грифу. Спортивные, подтянутые.
Гриф вздохнул и поставил сумку на землю.
— Тебе зачем Маша? — с ходу спросил Петруха.
Спасибо, хоть не сразу ударил.
— У меня для нее передача от отца.
— У нее нет отца, — сказал Петруха.
Его приятели, не торопясь, взяли Грифа в полукольцо.
— Уже — нет, — подтвердил Гриф.
Мышцы на животе мальчишки напряглись, подрагивают. Зрачки чуть сузились. Грифу очень мешали очки, но их он пока решил не снимать.
Двое мальчишек выбрались из озера и подошли, замкнув кольцо вокруг Грифа.
Мужичок присел на лежащее на берегу бревно. Курил очередную сигарету. Нервничает. Заметно — нервничает. На перроне, когда метелили поклонников инопланетян, он был совершенно спокойным. Сейчас — нервничает. Это значило, что сам он считает ситуацию серьезной.
— Что значит «уже нет»? — спросил Петруха.
— Это значит, что вчера он умер. И перед смертью…
Петруха хмыкнул. Понятное дело, все это похоже на кинуху. Умирая, папа велел передать. А что делать, если все так и было?
— Через час электричка. До станции проводить? — спросил Петруха.
Он говорил короткими фразами с очень серьезным выражением лица. Деловито, подумал Гриф.
— А если я…
— Без «если».
— Вот так?
— Именно так. И не иначе.
Чушь какая-то! Серьезный человек, перед которым стоит очень серьезная проблема, вынужден терять время в бессмысленных препирательствах с местной шелупонью.
— Ты, часом, не журналист? — спросил Петруха.
Гриф промолчал.
— Он не журналист, Лукич? — спросил Петруха у мужичка.
— А хрен его знает. — Лукич выбросил окурок.
— А если журналист? — Петруха вроде даже засомневался. — Потом напишет про нас…
— Не журналист, — сказал Гриф. — Совершенно. Просто друг ее отца.
— А отец перед смертью адрес чего не шепнул? За тридевять земель, в тридесятом царстве…
— Мальчики, — сказал Гриф самым мирным тоном, каким только мог. — Не нужно цепляться к старшим. Если взрослый дядя задал вопрос, нужно вежливо ответить. А если другой взрослый дядя подбивает делать гадости — послать того дядю к хренам собачьим.
— Очки сними, — посоветовал Петруха. — Чтобы глаза не повредить.
Бить будет с левой ноги, подумал Гриф. Легко подпрыгнет и ударит. Действительно, может разбить очки и повредить осколками глаза. Ему так кажется.
— Как скажешь… — Гриф медленно снял очки.
— Твою мать… Блин! Ни хрена себе! — Те, что стояли перед Грифом, вскрикнули одновременно, двое сзади ничего не поняли, и специально для них Гриф оглянулся. — Черт!
Жаль, что не ночь. Ночью глаза выглядят еще эффектнее. Если их заставить светиться. Потом будет немного печь, но производимое впечатление того стоит.
— Мне нужно найти Машу Быстрову, — сказал Гриф.
Он не успел заметить, откуда в руках у белобрысого паренька оказалась палка. Парень стоял сзади, посему решил, что фокус пройдет.
И был очень удивлен, что не получилось. Палку у него отобрали, сломали и выбросили.
— Я не буду с вами драться, — уже с трудом сдерживаясь, процедил Гриф. — Я просто сейчас начну рвать вас в клочья.
— Стоп! — крикнул Лукич. — Стоять!
Лукич подошел к Грифу, заглянул в глаза.
— Ты из…
— Из, — подтвердил Гриф.
Петруха опустил нож.
— Извини, — сказал Лукич. — Я ж не знал.
— Извините… — сказали мальчишки. — Фигня получилась.
— Нормально.
Яркое солнце отражалось от поверхности озера, солнечный зайчик оттолкнулся вдруг, прыгнул в глаза и вгрызся в мозг.
Гриф надел очки, но боль не прошла. Гриф зажмурился, чего, в общем-то, делать не следовало. Стало еще больнее.
Так нельзя. Гриф попытался вспомнить, когда промывал глаза. Нельзя так. Процедуры нужно повторять регулярно.
— Я отойду на секунду, — сказал Гриф. — Сюда, в сторонку.
Он присел над сумкой спиной к зрителям, уже практически на ощупь нашел аэрозоль, снял очки и обработал глаза.
Боль исчезла мгновенно. Но вонять от него теперь будет мерзостно. Теперь, даже если он очень захочет сохранить инкогнито, ничего у него не получится.
Лукич и мальчишки молча ждали, когда Гриф закончит. Только один из мальчишек поморщился, когда запах долетел до них. Поморщился и испуганно оглянулся на приятелей — не заметил ли кто.
— Не хочу показаться вам назойливым, но мне нужно найти Машу Быстрову.
Мир вокруг снова обрел четкость и однозначность.
Деревья больше не казались полупрозрачными, и рыба в озере больше не отсвечивала сквозь толщу воды. И солнечные зайчики больше не пытались убить.
Через полчаса его привели к дому Быстровых.
Впрочем, «к дому» сказано было с большой степенью упрощения. К особняку.
— Они, как раз, неплохо живут, — пояснил Лукич. — Они — это мать, сожитель ее… А Маша… Наши почему так «космополетов» не любят… Из-за Маши вот и не любят. Она ведь… когда более-менее… гулять выходит. За ней Гриша следит, охранник. Нормальный парень, не мешает с ребятами разговаривать… ну, типа разговаривать… Какая там беседа может быть… Слезы одни. Наши бабы поначалу своих девок к ней не допускали, боялись. Вдруг что найдет на городскую… А потом даже наоборот. Девки — они дуры. Начитаются… Читал «Звездную любовь»? Нет? А я пролистал… Мне «земляне» вон подсунули. Петруха говорит — посмотри, какие сволочи… Там про то, как наша девчонка полюбила инопланетного, а тот соответственно ее… Детей, ясное дело, быть не может, но это и не важно, если любовь. Настоящая, со звезд… Ее семья была против, тогда девчонка все бросила и ушла к любимому. И они улетели к звездам. Суки. Я бы этого писателя…
— От меня еще воняет лекарством? — спросил Гриф.
— Если с наветру от тебя стоять — терпеть можно. А под ветер… Терпение нужно.
Сам Лукич держался от Грифа именно с наветренной стороны и курил беспрерывно.
— Тогда присядем, подождем, пока выветрится. Нельзя в приличный дом с таким ароматом.
— В приличный… — пробормотал Лукич.
Он снял пиджак, постелил его на траву под деревом. Сел, прислонившись к стволу.
— И долго будет выветриваться?
— С полчаса, может. — Гриф сел рядом, на землю. — Да вы не теряйте время. Я и сам…
— Ни хрена ты сам… — отмахнулся Лукич, прикуривая от окурка. — Без меня тебя не пустят.
— А с вами пустят? Вы друг семьи?
— Участковый я местный, — тяжело вздохнул Лукич. — Старший лейтенант Артем Лукич Николаев. Удостоверение показать?
Гриф неуверенно кашлянул.
— Не нравлюсь? — Лукич достал из кармана пиджака удостоверение, протянул Грифу. — Читай.
— Да я верю. Верю. Просто обычно участковые в форме ходят. Или у вас отпуск?
— Ага… Какой к хренам отпуск! Тут на всю округу я один. Ни машины, ни даже мотоцикла. В район на электричке езжу. Или на попутках. А форма… И что бы я в форме возле электрички сейчас делал? Кто-то из приезжих точно бы ко мне бросился — спаси, сохрани… А не пойти нельзя. В Даниловке увлеклись ребята… Посадили троих.
— Поезд, наверное, опоздал минут на тридцать, — предположил Гриф. — Пришлось пинать дольше, не останавливаться же!
Участковый промолчал.
— Так что с Машей? — спросил Гриф.
— С Машей… Все нормально с Машей. Девчонке восемнадцать лет, красивая, стройная. И… — Участковый затянулся сигаретой. — Бабы называют ее припадочной. Тычут пальцами и говорят дочкам — смотри, мол, что бывает с теми, кто дурацкие книжки читает. Начиталась, вон, поехала на Территории…
Девяносто восемь из ста, подумал Гриф. Только две женщины из ста после контакта с Братьями сохраняют здравый рассудок. Об этом не пишут, разве что в Сети может пройти информация о том, как девчонка приехала на Территорию и что с ней после этого произошло. Жуткие рассказы об изнасиловании и ролики андеграунд-порно, чтобы было понятно, как это произошло.
Пишут совсем о другом. Пишут о внезапно разбогатевших красотках, о том, как это здорово, что необыкновенное сочетание разных рас невозможно описать словами…
…Это нужно почувствовать, сказала в интервью нашему корреспонденту Ангелина. После этого все кажется таким пресным и вялым. Я обязательно вернусь туда…
И книжки про звездную любовь. Кино, слава богу, не снимают.
Из оставшихся девяноста восьми процентов женщин половина погибает в течение трех-четырех недель. Нервное истощение, самоубийства. Оставшиеся в живых… Около трети можно вылечить. Остальных можно только стабилизировать. Не дать умереть.
…Это так потрясающе! Это действительно неземное наслаждение!..
И нет никакой возможности запретить вход на Территории таким вот, ищущим любви, денег или неземного наслаждения. Это оговорено в Соглашении и Протоколе.
— Они сюда переехали года два назад. Вначале одна мать приезжала, Елизавета Петровна, местечко выбрала, бумаги оформила. Потом строители… Быстренько так построили, месяца за три. И переехали. Сама с хахалем, Маша и обслуги человека четыре. Меня поначалу попыталась горлом взять: не сметь ходить к нам, нервировать девочку, которой и так плохо… Мы имеем право на частную жизнь, мы потому сюда и переехали, чтобы нас не нашли журналисты и чтобы Машу не забрали для опытов.
— Для опытов? — удивился Гриф. — Странно… В каждой клинике есть отделение стабилизации. Материала для таких опытов хоть отбавляй.
— Не знаю… Я выслушал мадам, потом сунул ей в рожу предписание. Обязан я раз в неделю как минимум обследовать дом на предмет соблюдения и выполнения. Им бабки платят, и неплохие, если судить по жилью и привычкам. Братья вроде пенсии выплачивают пострадавшим. Или наши за Братьев… Не знаю. Только теперь меня пускают на двор без всяких… А я как к ним схожу, потом дня два спать не могу. Только водка и спасает. Я как увижу…
— Я видел таких, — кивнул Гриф.
— Видел… А я — каждую неделю. И обязательно — опрос. Как дела, Маша? Что ты сегодня кушала? Не обижают? Что?.. — Лукич сплюнул. — Каждую неделю. у меня вот вопросник с собой всегда, на что обращать внимание. Вот…
Участковый достал потрепанный блокнот, потряс им в воздухе.
— Вот. Цвет белков глаз, контактность, отсутствие-наличие сыпи на обратной стороне кистей рук, произношение шипящих и сонорных… Сто десять вопросов. Слежу, заполняю… Отправляю в район. Недавно посмотрел свои записи, а у нее изменения по двадцати пяти показателям. Почти четверть… И что это значит? Что это означает, когда она начинает тереть кончики пальцев? Беспрерывно, будто пытается от чего-то избавиться…
— Давно начались изменения? — спросил Гриф.
— С полгода как… рывком. То один-два пункта за год, а то за шесть месяцев — двадцать. — Лукич принюхался. — Вроде ты уже и не воняешь… Кажется.
Гриф глянул на часы, кивнул.
— Пора уже. Пойдем?
— Пойдем, — вздохнул Лукич.
Встал, вытряхнул свой пиджак и набросил его себе на плечи.
Девочке становится хуже. Понятно, что она потихоньку сползает, и неизвестно, сколько она еще сможет вот так балансировать над бездной. Поначалу, узнав, что дочка Быстрова больна, Гриф удивился. Зачем отец пошел на Территорию? «Верблюдами» становились обычно те, кто не имел родственников, и те, кто рассчитывал разбогатеть одним махом. Еще туда шли любители острых ощущений и полные кретины.
У Маши есть деньги. Не у Маши, конечно, у ее опекунши, но деньги есть. Насколько знал Гриф, деньги немаленькие. Зачем рисковать? Зачем…
Они остановились перед воротами, участковый нажал кнопку звонка. Над забором взлетела камера, облетела стоявших и зависла перед самым лицом Лукича.
— Вечер добрый, — сказал участковый. — Проверка.
Камера распустила усики псевдодинамика.
Однако, подумал Гриф, неплохо живут. Стоит такая техника достаточно дорого. И использовать ее в качестве сторожевых устройств… Здесь богатства не стесняются. Пусть каждый видит, как живут люди.
— С вами кто?
Камера переместилась к Грифу.
— Врач, — сказал участковый. — Доктор из районной клиники.
— Только участковый.
— Ты читал предписание?
Участковый полез в карман. Свой архив, похоже, он таскал с собой.
— Пункт восьмой, «Участковый и сопровождающие его лица». Это лицо меня сопровождает. Или хочете, чтобы я в писульке указал, что вы…
Камера втянула псевдодинамик и улетела за ворота. Створки ворот разошлись.
Хозяйка дома встретила их в холле, заставленном мягкой мебелью. Елизавета Петровна сидела, закинув ногу на ногу, в глубоком кресле.
— Послушайте, — Елизавета Петровна не сказала «любезный», но это все равно словно прозвучало, повисло в пропитанном благовониями воздухе, — вы могли хотя бы предупредить…
Елизавета Петровна была в пеньюаре, бледно-розовой кисее на ухоженном теле. У Елизаветы Петровны было шикарное тело, и скрывать этого она не собиралась. И не собиралась тратить своего времени на пустые разговоры.
— Инга! — чуть повысив голос, позвала Елизавета Петровна.
По лестнице со второго этажа спустилась женщина лет пятидесяти. Ни капли косметики, темное строгое платье, брезгливо поджатые губы.
— Где сейчас Машенька? — спросила Елизавета Петровна.
— В комнате.
— Проводите ее сюда.
— Спасибо, мы пройдем к ней, — сказал Гриф.
— Вы будете находиться там, где я вам разрешу. — Ярко-красные губы Елизаветы Петровны изогнулись в брезгливой улыбке. — Приведите Машу сюда.
Это она напрасно. Гриф давно уже не позволял кому-либо разговаривать с собой так.
До хозяйки дома было ровно два шага. Она даже испугаться не успела. Пощечина обожгла щеку — Елизавета Петровна взвизгнула. Скорее от неожиданности, чем от боли и обиды.
— Да как вы смеете!.. — возмутилась Елизавета Петровна.
Люди очень быстро привыкают к хорошему, а Елизавету Петровну вот уже два года никто не хлестал по лицу.
Чопорная Инга пулей взлетела по лестнице на второй этаж.
Гриф медленно намотал крашеные волосы хозяйки дома себе на руку, поднял даму с кресла.
— Я… — начала Елизавета Петровна, но замолчала, задохнувшись от ужаса: Гриф снял очки. — Миша! Миша!
Миша, мускулистый парень двадцати пяти лет от роду, сожительствовал с Елизаветой Петровной вот уже полтора года и в принципе был своей жизнью доволен. Хозяйка, правда, ревновала его к каждой бабе в радиусе Десяти километров и держала у себя на службе только крокодилов вроде Инги, но была, в общем, не самым худшим вариантом. Одному из приятелей Михаила приходилось ублажать старую перечницу лет шестидесяти.
Был небольшой недостаток у Елизаветы Петровны — требовала она почти мгновенного прибытия по первому же зову. Приходилось постоянно находиться настороже, чтобы, не дай бог, не прослушать.
Сейчас Миша сидел на веранде, загорал. Услышав крик, вскочил и бегом бросился в холл — хозяйке нравилось, когда он прибегал.
Зрелище, открывшееся Мише, было настолько фантастическим, что он замер в дверях и секунд тридцать просто смотрел, как его работодательницу таскает за волосы незнакомый мужик. Местный участковый трясет незнакомца за плечо, а тот, не обращая внимания на мелочи, хлещет Елизавету Петровну по лицу.
— Что ты смотришь, Миша?! Сделай что-нибудь!
Миша попытался. Зря он, что ли, тратил столько времени и денег на тренировки и инструкторов. Миша бросился на нападавшего.
Бросок — встречный удар ногой — чувство полета — темнота.
Гриф бил молча. Бил, понимая, что делает неправильно, что если не успокоится, то просто забьет эту… эту… Гриф заставил себя разжать пальцы и оттолкнуть бабу. Поднял трясущимися руками с ковра свои очки, надел.
В холл влетел охранник. Его напарник сегодня был выходным: места здесь были тихими, охранники дежурили по очереди. Двух мужиков в доме должно было хватить.
Должно было. Но не хватило.
Михаил лежал возле стены и в событиях не участвовал. Охранник… Охранник, наверное, лег бы рядом с сожителем хозяйки, но вовремя и, самое главное, правильно отреагировал на окрик участкового.
— Стоять! — срываясь на фальцет, закричал Лукич. — Вон из комнаты!
Того, кто бил хозяйку, охранник не знал, но участковый был ему знаком и имел право. Охранник потоптался на пороге.
— Выйди на крыльцо, — сказал, успокаиваясь, Лукич. — Подожди.
— Мерзавцы! — выкрикнула Елизавета Петровна. — Подонки! Тебя прислал Быстров? Этот мерзавец говорил… говорил…
Губа у Елизаветы Петровны треснула, кровь стекала на пеньюар, пачкала обивку кресла. Правая щека начинала багроветь и пухнуть.
— Я знала, что он подонок. Знала! Он… он завидовал мне. Завидовал… Хотел денег… Тогда, когда Маша вернулась… оттуда, он потребовал, чтобы я отдала Машеньку ему. Отдала… Мою дочь! Мою! — выкрикнула Елизавета Петровна. — Он просчитался… Мерзавец. Конечно, он прикидывался, ах Машенька, бедненькая… Машенька… Она тянулась к нему, она не понимала… Он всегда был для нее чужим. Теперь не смог найти денег… прислал тебя… тебя…
Елизавета Петровна попыталась вскочить с кресла, но Гриф толчком в грудь отправил ее назад.
Господи, подумал Гриф, за что же так! Мы ненавидим Братьев за то, что они калечат наших девчонок. А что, эта мамаша лучше? Лучше? Теперь понятно, почему Быстров пошел на Территорию. Теперь — понятно.
— Здравствуйте, Артем Лукич. — Голос прозвучал тихо, но неожиданно ясно. — Инга сказала, что вы меня искали.
Гриф оглянулся.
По лестнице спускалась Маша. В вещах Быстрова Гриф нашел фото, еще старую, плоскую фотографию. На ней дочке было не больше пятнадцати. Она стояла рядом с отцом, крепко держа его за руку. Словно боялась отпустить.
— Здравствуй, Маша, — ответил Лукич. — Здравствуй, хорошая.
Елизавета Петровна всхлипнула, высморкалась в полу пеньюара.
Маша спустилась в холл, остановилась. Совершенно нормальная девочка, успел подумать Гриф, прежде чем гримаса боли исказила Машино лицо. Словно судорога пробежала, комкая улыбку и сдвигая зрачки к переносице.
Девушка поднесла скрюченные пальцы к губам, подула на них, как будто пыталась унять боль. Тело изогнулось, словно невидимка — злой сильный невидимка — стал скручивать его в спираль. Еще мгновение — и с влажным хрустом тело сломается, рухнет кучей тряпья на пол…
— Здравствуйте, Артем Лукич, — повторила Маша, выпрямляясь. — Вы к нам в гости?
Не было ничего. Для Маши — ничего не произошло. Она только что спустилась из своей комнаты вниз. И поздоровалась с Артемом Лукичом. Он такой славный! Он всегда старается ей что-нибудь подарить — яблоко или горсть орехов.
Маша прошла мимо матери, словно не заметив ее. Не было в кресле никого. Никто не ругался сквозь зубы последними словами, отплевывая кровь.
Гриф отвернулся.
Сволочи. Сволочи! Если бы сразу… Если бы девочку сразу отправили в клинику… Сейчас она была бы уже нормальной. У матери не было бы этого шикарного пеньюара и загара из солярия, не было бы этого дома, но девушка была бы нормальной. А сейчас… Наверное, сейчас тоже не поздно. Отец, наверное, спрашивал у врачей. И хотел отправить дочь в клинику…
Все очень просто — мама соглашалась отказаться от прав на ребенка. За деньги. Она — опекунство. Ей — деньги. Мама не могла не видеть, что девочке осталось немного, что еще чуть-чуть — и ее заберут в больницу. Приедут санитары и загрузят беснующуюся девушку в машину. К тому моменту у нее не будет рассудка и не будет шансов. Их уже и сейчас почти не осталось. Шансов.
Гриф шагнул к креслу, к Елизавете Петровне.
— Что? — спросила она. — Снова будешь меня бить? Я засужу тебя. Засужу. Ты сгниешь на зоне. И Быстров сядет с тобой вместе.
— Лукич, — не сводя взгляда с ее лица, окликнул Гриф.
— Что? — Голос участкового был недовольным.
Кому приятно попасть в такую переделку. Шли поговорить. Поговорили, твою мать…
— Возьми девушку и выйди на двор.
— А ты…
— А мы поговорим с мамашей. Приватно.
— Ладно, — кивнул Лукич. — Пошли, Машенька. Цветы. Пойдем цветы посмотрим.
Дверь закрылась.
— Сколько муж предлагал вам отступных? — спросил Гриф.
— У него никогда столько не будет! — выкрикнула Елизавета Петровна. — Голодранец! Всю жизнь мотался по точкам, тянул лямку. Всю жизнь мне искалечил. И что взамен? Однокомнатная квартира на троих? У него хоть хватило порядочности оставить мне и дочери квартиру после развода.
— Ты понимаешь, что скоро перестанешь получать деньги на дочь? — Говорить с ней о совести и жалости бессмысленно. — Еще три-четыре месяца. Потом девочку заберут. И деньги пойдут в государство, на содержание ее в клинике.
— Жадные мерзавцы, — процедила мать. — Отобрать у несчастной матери последнее…
— Машу можно было вылечить. Если бы ты сразу отдала ее в клинику…
— И что? Что? Я тебя спрашиваю — что тогда было бы? Она была бы здорова, пришла бы в нашу квартиру… дальше что? Жила бы как ни в чем не бывало? А на какие деньги она бы жила? На какие деньги жили бы мы? На алименты этого неудачника? А что сказали бы соседи, люди, знавшие, почему с ней такое? Вы не слышали, как кричат «братская подстилка»? Открываете штору, а за окном, на противоположной стене, надпись — «неземное блаженство». Большими буквами, которые светятся в темноте и которые нельзя стереть. Что ей делать?
— Она сама бы решила.
— А я? Мне как с этим жить? Если бы она вернулась нормальной, если бы нашла свою любовь…
— Любовь? — переспросил Гриф.
— Конечно. Мы много говорили с ней об этом… Вечерами смотрели на звезды…
— Что же ты сама не пошла, сука?
Елизавета Петровна воровато оглянулась и ухмыльнулась:
— А если бы не получилось?
Гриф почувствовал, что еще немного, еще минута — и он убьет эту стерву.
— Сколько ты потребовала у мужа? Когда он должен был принести тебе деньги?
— Он сказал — через месяц. Поскольку сказал он это три с половиной недели назад, то, выходит, на днях.
Миша застонал, пошевелился, пытаясь подняться.
— Ты уже подготовила документы? — спросил Гриф.
— Зачем тебе это?
— Подготовила? Твой бывший муж должен был торопиться. Он потребовал, чтобы ты подготовила все документы.
— Откуда у него деньги? — снова засмеялась Елизавета Петровна.
— Но документы ты все равно приготовила. Ты не захотела бы упустить даже такого шанса. А Быстров не поверил бы тебе на слово. Ты приготовила документы.
— Не без того. Они здесь, но там не вписано его имя.
— Отдашь документы мне…
— Понравилась девочка?
Гриф замахнулся, но Елизавета Петровна даже не вздрогнула.
— Хорошо, — удовлетворенно кивнула Елизавета Петровна. — Тебе я даже уступлю. Сделаю скидку.
— Документы, — сказал Гриф.
— Да пожалуйста! — Елизавета Петровна встала с кресла, подошла к шкафчику в углу и достала несколько листков бумаги. — Нотариус все подписал и заверил.
Еще она принесла с собой карточку. Бросила на журнальный столик.
— Не наличными же ты принес… Сначала ты перечисляешь мне деньги, вот… — Елизавета Петровна аккуратно вывела магнитным карандашом на своей карточке требуемую сумму. — Потом я отдаю тебе…
Елизавета Петровна потеряла сознание. Трудно было не потерять сознание после такого удара. А Грифу было трудно так ударить. Так, чтобы не убить.
Гриф достал из кармана рубашки свою карточку и карандаш, положил на карточку Елизаветы Петровны сверху, спохватился, посмотрел в документы. Все нормально. Хоть тут не соврала.
Гриф поставил свою подпись на карточке. Подождал, пока буквы исчезнут. Все, оплата произведена. Можно было просто забрать документы и уйти, но так решил Машин отец. И не было у Грифа права это решение отменять.
— Инга! — крикнул Гриф. — Соберите Машины вещи. Она уезжает.
Но сразу уехать не получилось. Лукич не возражал, Инга не возражала, охранник тоже не имел ничего против— плохо стало Маше. Гриф даже не успел объявить ей об отъезде. Только отдал распоряжение Инге, как в комнату влетел охранник.
Приступ. Очередной и такой несвоевременный. Машу пытался удержать Лукич, шептал ей что-то, потом кричал, но она вырывалась, отталкивала его и что-то выла низким утробным голосом. Зрачки закатились, в уголках рта появилась пена.
Подбежала Инга с медблоком, профессиональным движением закрепила его на предплечье Маши. На блоке замигал индикатор инъекций. Высветились цифры — пульс и давление. Маша затихла.
— Это третий приступ за день, — строго глядя перед собой, сказала Инга. — Вчера было два.
Гриф сел на ступеньках крыльца, потер лоб. Все идет не так, все рушится в задницу.
Он просто собирался встретиться с дочкой Быстрова. И решить, как передать ей деньги. Не зародыши, естественно. И не их стоимость. Выяснить, зачем вообще нужны были деньги — настолько нужны. Выяснил. Дальше что? Мало того что пришлось засветить одну из своих карточек. Пусть не из основных, одноразовую, но кто-то мог отследить и ее.
Надо было бежать. И опыт, и инстинкты требовали уходить. Это на Территориях он неуязвим, почти неуязвим. А тут… Человеку, ставшему обладателем двух центнеров зародышей, не стоит светиться в пятистах километрах от ближайшей Территории.
А девушку нужно отправлять в клинику немедленно. Если Инга не врет — с чего бы ей врать? — кризис невозврата может произойти в любую минуту. И тогда все напрасно. Риск засветиться напрасно. И Быстров напрасно спас ему жизнь.
Гриф достал из кармана телефон, включил. Приложил палец к экрану. Экран стал синим, подтверждая идентификацию. Сейчас сработали десятки, если не сотни сигнальных устройств — свободный агент обнаружил себя. Свободный агент Гриф, номер лицензии три нуля пять, сообщал всем заинтересованным, что находится вне Территорий.
Гриф набрал номер.
— Дежурный слушает.
— Срочная эвакуация. Два места. Сообщите время подлета. Кредит номер три, пять, семь, семь, четыре, десять, пятьдесят один. Доплата за срочность.
— Благодарю, — сказал дежурный. — Время подлета — десять минут. Возможна смена точки посадки?
Гриф посмотрел на Машу.
— Нет.
— Ждите.
Теперь остается только ждать — кто успеет раньше. Хорошо, если это будет машина из «Спецдоставки». Ребята дерут сумасшедшие деньги, но работают хорошо. Если тревожная группа… Вряд ли.
«Спецдоставка» держит свои аппараты в воздухе, чтобы не терять времени. Потеря времени иногда равносильна потере заказчика. А этого «Спецдоставка» позволить себе не могла.
Силовикам, даже самым лучшим, нужно времени гораздо больше. Доставить группу к транспорту. Потом добраться сюда.
И все прекрасно знают, что торпеды «Спецдоставки» пока держат рекорд скорости. Остается только надеяться, что сегодня этот рекорд еще не будет побит.
…Вертолеты Управления опоздали на двадцать минут. Алексей Трошин, ворвавшись в дом со своими ребятами, обнаружил в холле даму с залитой кровью физиономией. Дама не прекратила истерически хохотать, глядя на свою кредитную карточку, даже при появлении одетых в броню бойцов.
Для Елизаветы Петровны день был просто счастливым. А кровь на лице и испорченный пеньюар — ерунда. Главное — день сегодня удачный.
— Может, он ее убил? — спросил один из собеседников Ильина у другого.
Пожилой спросил у моложавого.
— Убил… — пробормотал моложавый, словно пробуя слово на вкус— Объявить его в розыск и потребовать у Комиссии выдачи свободного агента?
Ильин вмешиваться не стал. Ильин все еще пытался переварить произошедшее с ним за последние три часа.
— Нет, — разочарованно вздохнул моложавый. — Придется слишком многих убирать, а это Комиссия не проглотит.
— Не проглотит, — согласился пожилой. — Жаль.
— Тогда нам придется вернуться к первоначальному варианту. — Моложавый повернулся к Ильину: — Игорь Андреевич, как вы полагаете?
Игорь Андреевич посмотрел в окно. Сглотнул. Он все еще никак не мог привыкнуть к тому, что за окном виднеется Африка. Не деревья и пески, а именно вся Африка.
Хорошо еще, что Ильин не страдал морской болезнью. И, как оказалось, невесомость он тоже переносил неплохо.
