Ящерица выползла на гребень бархана и замерла на нем изящной статуэткой. Дневное светило клонилось к закату, и песок успел немного остыть. В пустыне просыпалась жизнь. Вернее, проснулась она еще раньше, когда раскаленный шар удалился от зенита настолько, что обратные скаты барханов, куда палящие лучи падали уже под очень острым углом, перестали дышать нестерпимым жаром и немногочисленные (только по сравнению, скажем, с джунглями) обитатели пустыни смогли передвигаться там без угрозы обжечься. Сейчас, пожалуй, жизнь уже была в полном разгаре, хотя самый пик был еще впереди. В Великой пустыне жизнь расцветает под звездами. Именно тогда пустынные ящерицы затевают свои любовные игры, гарзмани берут след, а змеи, выбравшись из уютных песчаных нор, скользят, тихо шурша, по теплому песку. И только человек, самый странный и, пожалуй, опасный обитатель пустыни, с наступлением темноты прекращает свое неуклонное движение по горячим пескам и замирает у маленького языка дневного светила, неведомо каким образом сошедшего с небес и отвоевавшего у благословенной темноты великих песков кусочек дня. Это выглядит странным, необычным, пугающим, поэтому с этими существами почти ни один из коренных обитателей пустыни предпочитает не связываться. Кроме глупых гарзмани, у которых вместо мозгов пустые желудки. За что они регулярно и нарываются на неприятности. Что же до более мудрых и древних обитателей песков, то они просто стараются не замечать эти загадочные существа, предпочитающие столь непривычный образ жизни. А если судьба, по каким-то своим одной ей известным мотивам, внезапно сталкивает их с людьми… что ж, можно просто с достоинством отойти в сторону, сделав вид, что причиной сего действа является всего лишь твое собственное желание, и ничего больше.

Вот и на этот раз, стоило только нескольким десяткам характерных силуэтов, в отличие от всех остальных приличных существ вытянутых в высоту, попасть в поле зрения ящерицы, как она, пару минут помедлив, с достоинством развернулась, величественно сползла с гребня и исчезла. Так что когда небольшой караван добрался до подножия бархана, о присутствии ящерицы на его вершине уже ничто не напоминало.

— Стой! — Центор махнул рукой и, тяжело ступая, двинулся к гребню, на каждом шагу глубоко проваливаясь в песок и мысленно чертыхаясь. Он бродил по этим пескам уже почти пять лет, но так и не понял до сих пор, как этим проклятым туземцам удается лазить по песку почти не проваливаясь. А может, все дело было в том, что эти уроды в большинстве своем едва доходили ему до плеча и, вздумай кто их взвесить, для того чтобы выравнять весы, на другую чашу пришлось бы поставить по меньшей мере троих. Впрочем, сейчас центора занимали совсем другие мысли.

Взобравшись на гребень, он вскинул руку к бровям и осмотрел горизонт, потом повернулся спиной к ветру и, стянув наконец проклятый платок, закрывавший иссушенный рот, прокричал:

— На ночь остановимся здесь. Место не очень, но лучшего не видно, а стемнеет уже скоро.

Через десять минут у подножия бархана вовсю кипела работа. Несколько человек вбивали в землю невысокие колышки и натягивали на них защитные пологи, остальные сгружали с верблюдов поклажу, разводили костры и рубили жесткий и ломкий пустынный кустарник. Больше впрок, поскольку несколько верблюдов везли на себе груз дров. Кроме того, караван был многочислен и хорошо вооружен, а потому можно было не поддерживать огонь всю ночь. Как это ни удивительно, но гарзмани, безмозглые твари, каким-то образом понимали, что за караван двигается по великим пескам и как он охраняется. Еще ни разу они не напали на караваны, сопровождаемые крепкой стражей. Зато стоило купцу, понадеявшись на многочисленность слуг и погонщиков, сэкономить на охране, как путешествие по пустыне тут же превращалось в настоящий кошмар.

Когда ночь уставилась на пустыню своим многоглазым ликом, к центору, удобно разлегшемуся у одного из ярко горевших костров, подошел молодой раб Госпожи (теперь ее называли только так):

— Прошу простить, уважаемый, но Госпожа просит вас прийти в ее шатер.

Центор поморщился. В этом путешествии его многое раздражало. Во-первых, он так и не дошел до той цели, к которой с таким упорством двигался последние десять лет.

В тот день, едва лишь они переступили порог дома, он решил сразу расставить все точки над «и». Но не успел он раскрыть рта, как женщина повернулась к нему и резким движением рванула вырез своего платья. Тонкая ткань треснула, и упругие шары грудей вывалились наружу. Да, сначала он уставился именно на груди, уж больно они были хороши — тяжелые, упругие, с крупными дразнящими сосками, но затем его взгляд скользнул по толстой нити, которая струилась вниз по соблазнительной ложбинке, и уперся в предмет, болтавшийся чуть выше чувственного пупка. Центор окаменел. Это был томг, знак особой власти. Центор начинал свою службу в храмовой страже и не раз сталкивался с такими вещами, но, Магровы яичники, как давно он не видел ничего подобного! Томги давали своим обладателям небывалую власть над людьми. Низшие томги вручались гонцам, спешащим с особыми поручениями, строителям, сооружающим особо важные укрепления или мосты, а также, в особых случаях, ремонтирам и провиантщикам… Это были очень искусно сделанные серебряные пластины с изображением известных мелких животных — ящерицы-бегуна, бобра, куницы. Они давали своим обладателям право использовать для выполнения поручения любую доступную помощь. Но только для выполнения именно этого, совершенно конкретного поручения… Томги рангом выше выдавались судьям и наместникам, усмиряющим взбунтовавшийся город или провинцию, в знак того, что они имеют право казнить и миловать, отбирать и одаривать по своему усмотрению. На них уже были изображены существа благородные — орел, лев, касатка… Но самой высшей властью обладали томги с изображением животных магических. Они давали его обладателю практически неограниченную власть. На том томге, что сейчас покачивался на шнурке, были изображены кломы…

Конечно, Госпожа все очень четко объяснила и разложила по полочкам, но он за свою жизнь успел столько натерпеться от женщин, что научился им не доверять. И потому он чувствовал бы себя существенно лучше, если бы добрался все-таки до Скалы и поговорил с каким-нибудь Хранителем. Потому что в Скале обязательно должны быть Хранители. Не могли же они все погибнуть вместе с Островом. Тогда они… дерьмовые Хранители, а эта мысль была настолько кощунственной, что он не допускал даже намека на нее. Но женщина показала томг и велела быть готовым с рассветом тронуться в обратный путь.

Во-вторых, Госпожа оказалась большой любительницей путешествий с комфортом. Поэтому половина верблюдов в их караване была занята ее многочисленным скарбом. А на каждой остановке ему приходилось отряжать людей для того, чтобы ставить для нее шатер. В-третьих, все это не нравилось не только ему…

Когда центор добрался до просторного шатра, установленного с обратной стороны бархана, две молчаливые старухи-туземки в длинных одеждах, которые вместе с тем молодым и явно изнеженным рабом (странноватая причуда, ну да кто их, господ, поймет) и составляли свиту Госпожи, уже развели костер и хлопотали над каким-то ароматным варевом. Центор обошел костер, на миг остановился перед пологом, поправил перевязь со своим старым, добрым мечом, стиснул его рукоятку, словно прося у старого друга помощи и поддержки, потом решительно откинул полог и шагнул вперед. Внутри горели две масляные лампы, установленные на высоких витых подставках. И то, что центор разглядел в свете этих неярких огоньков, заставило его густо побагроветь и попятиться. Госпожа была почти нагая. На ней были лишь легкие прозрачные штанишки, едва доходящие до щиколоток, и тонкое шелковое полотенце, завязанное на поясе. Госпожа стояла перед большим серебряным зеркалом и натирала плечи и грудь какими-то ароматными благовониями.

— Доброй ночи, центор, садитесь. К сожалению, я не успела закончить туалет до вашего прихода, но мне осталось недолго. — Госпожа помолчала, не прекращая умащения, и добавила извиняющимся тоном: — Мы, женщины, вынуждены уделять много времени тому, чтобы сохранить нашу красоту. Ибо если сила мужчин в мощи их мышц и доблести их сердец, то сила женщин в красоте. А в этом мире признают только тех, кто обладает силой. — Скосив глаза, она бросила через зеркало лукавый взгляд на побагровевшего центора. — Не так ли?

Центор с натугой кивнул, стараясь отвернуть голову так, чтобы его взгляд не падал на зеркало, в котором ярко, будто еще две масляные лампы, сверкала пара роскошных грудей с крупными ярко-алыми сосками, и все время ловя себя на том, что взгляд сам по себе все равно возвращается к предательской серебряной пластине. А эта стерва, как будто дразня, принялась втирать благовония в свои груди, заставляя соски соблазнительно подрагивать и колыхаться. Вот Магровы яичники, ну как можно так издеваться над человеком, он же все-таки не раб, а офицер. А эта… и не скрывает, что издевается.

— Прошу простить, что отвлекаю, офицер… — Легкая ехидца в голосе и короткая, но многозначительная пауза показали, что Госпожа прекрасно знает, КУДА направлен взгляд центора. — Но не могли бы вы рассказать мне, каково настроение у людей вашего отряда? Все-таки вы так долго шли к Скале и были вынуждены повернуть, когда до цели оставалось лишь несколько дневных переходов.

— Ну, э-э-э…

Центор с трудом оторвал взгляд от зеркала и уставился на маячившую перед ним спину, но это ничуть не облегчило положение. Просто удивительно, как много женщина может выразить спиной. Поэтому попытка центора хоть немного сосредоточиться и привести в порядок пришедшие в полное расстройство мысли потерпела полную неудачу. А Госпожа уже закончила с грудью и, опустив руки, слегка сдвинула полотенце ниже на бедра, обнажив глубокий, рельефный пупок, отчего у центора пересохло в глотке, и снова спросила, теперь уже несколько иным, томным голосом:

— Ну так как, офицер, как настроение ваших людей? Я жду ответа.

— Э-э-э, все нормально, Госпожа.

Это было не совсем правдой (а вернее, совсем не было правдой, солдаты ворчали и даже верный молчун Кранк заметно помрачнел), но ответить по-другому в этот момент он не мог. Однако этот ответ, по-видимому, ее не удовлетворил. Она повернулась к центору всем телом и шагнула к нему, отчего ее обнаженная грудь почти коснулась его накидки. После сего действия центор начал сомневаться в прочности ткани собственной набедренной повязки, уж больно могучие усилия были направлены на то, чтобы ее порвать.

— Это правда, офицер?

Центор, сделав героическое усилие, сумел-таки оторвать взгляд от ее груди и перевести его на лицо (ему казалось, что даже скрипнули глазные мышцы, отдавшись резкой болью в висках), но ее лицо оказалось ничуть не меньшим испытанием. Похоже, эта кошка специально подвела брови и нанесла краску на веки и губы или сделала еще что-то такое, что делают женщины, когда хотят, чтобы мужчина потерял голову. Во всяком случае, еще ни одна женщина не действовала на него ТАК.

— Э-э-э, не совсем. Но вам… не стоит беспокоиться. Мои солдаты… это самое, они верны мне и… я готов выполнить любое ваше пожелание.

И тут она подошла еще ближе, КОСНУЛАСЬ его своей обнаженной грудью и обдала горячим дыханием. Центор окаменел. Несколько мгновений ее глаза загадочно мерцали в двух пальцах от его глаз, а ее дыхание ласкало его губы, потом она отодвинулась и, повернувшись, грациозным движением протянула руку к ложу. Взяв легкую накидку из тончайшей шерсти, она накинула ее на свои плечи и благодарно (центору очень хотелось, чтобы это было именно так) кивнула.

— Что ж, офицер, я рада, что сделала правильный выбор. Вы сразу показались мне человеком, достойным моего доверия. Спасибо за верность. Я умею за нее вознаграждать. — Она опустилась на ложе. — Вы можете идти.

Центор, о чье лицо сейчас можно было зажечь свечу, пулей выскочил из шатра и, торопливо пробежав мимо костра, рванул в пустыню, где остановился лишь через полторы сотни шагов. Дрожащими руками он вытер лицо, покрытое испариной, и рухнул на песок, ах… вот ведь… вот Щерова мошонка, он, который провел в казарме большую часть своей жизни, не находил слов для того, чтобы обозвать эту тварь. Какой позор! Центор страдальчески сморщился и просунул руку себе между ног. Кончить в набедренную повязку, будто пятнадцатилетний пацан… и от единственного прикосновения. Центор стиснул кулаки и тихо взвыл от бессилия. Ведь, несмотря на всю свою злость, он осознавал, что эта сучка поймала его на крючок. Теперь он не сможет спокойно ни спать, ни есть, ни даже дышать, потому что перед его глазами все время будет стоять эта роскошная грудь, стройная нервная спина и изящная щиколотка. И даже если бы он сейчас бросил все и умчался в пустыню, то дня через два все равно приполз бы обратно, будто побитый пес. О великая Магр, он всегда боялся женщин и не доверял им. Даже к проституткам он ходил раз в пять реже, чем другие гвардейские офицеры. И вот такой поворот…

Он вырос в школе при храме Щера. Туда попадали дети матерей, которые пришли в главный храм Магр, чтобы перед ликом богини совершить ритуальное самоубийство. Когда он подрос достаточно, чтобы задавать вопросы, его стало интересовать, почему у других есть матери и отцы, а у него нет. Как-то он задал этот вопрос Наставнику, улучив момент, когда тот был в изрядном подпитии. Поэтому ответ Наставника оказался не совсем таким, какой прозвучал бы из его уст в ином случае. Наставник пьяненько рассмеялся и, покачнувшись, заговорил непослушным языком:

— А-а-а, эта дура удавилась… они все удавились… все… а я теперь вожусь с ихними щенками… во жизнь-то досталась… они выбросили детей на помойку и ушли… — он ткнул рукой куда-то вверх, — к Магр. А мне теперь мучайся… — И он заплакал пьяными слезами от жалости к себе. А центор на всю жизнь запомнил охватившую его детскую обиду на мать за то, что она ушла к богине и бросила его одного на этой земле. И эта обида послужила первопричиной его настороженного отношения к женщинам. Потому что именно тогда он осознал простую истину: «Женщины-предательницы». Поэтому, когда он подсмотрел, как девочка из соседнего класса, за которой он пытался неуклюже, по-мальчишески, ухаживать и которая казалась ему в тот момент воплощением его самых жарких мечтаний, вполне сноровисто обслуживает в сарае за дарохранительницей сразу двух младших жрецов, в стену его недоверия добавился еще один кирпичик. Так что когда старая гадалка в храме Магр нагадала ему, что свою смерть он примет от руки женщины, это предсказание легло на подготовленную почву. И сколько ни говорили ему сослуживцы, что эта старая стерва делает такие предсказания каждому второму посетителю, он продолжал упорно сторониться женщин, решив, что если уж так ему написано на роду, то надо по крайней мере постараться отдалить этот момент. Но где-то в глубине души центор был готов к тому, что эта роковая встреча однажды произойдет. Именно поэтому он так и не воткнул кинжал в податливое горло…

Минут через двадцать центор поднялся на ноги, вздохнул и, устало передвигая ноги, пошел туда, где горели костры его солдат.

А в шатре между тем шел совсем другой разговор.

— …я слышал твое дыхание. Ты пыталась его обольстить! И не смей отпираться, Эсмерея… — Молодой раб с пунцовыми от возмущения щеками сердито притопнул ногой.

Эсмерея растянула губы в легкой улыбке, в которой только очень внимательный взгляд мог бы разглядеть намек на пренебрежение, и нежно провела рукой по густым волосам стоящего перед ней юноши.

— Успокойся, милый, если ты будешь так кричать, наша с тобой сокровенная тайна скоро станет известна всем. И тогда нам обоим грозит смерть.

Юноша снова сердито топнул ногой, однако сбавил тон:

— Но я не могу видеть, как ты вертишь обнаженной грудью перед этим солдафоном.

Эсмерея поднялась с ложа, томно потянулась всем телом, гибким движением на мгновение прильнула к стоящему перед ней молодому человеку и легонько укусила его за ухо.

— Оставь, милый, ты же знаешь, прежде чем я смогу открыть наш с тобой секрет Хранителю, я должна завоевать достаточно прочное положение в Ордене. Потому что только Орден может защитить нас от преследования твоих могущественных родственников, а затем и вернуть тебя на трон. А для этого мне нужен этот грубый солдафон. Да и многие другие, которых нам еще предстоит встретить. Только вы, мужчины, можете увлечь людей своей смелостью, верой и мужеством, а у нас, женщин, в распоряжении один-единственный инструмент, и меня с детства учили владеть им в совершенстве. И я не имею права не оправдать доверия моих учителей. — С этими словами Эсмерея отстранилась и, присев на край ложа, зябко обхватила себя за плечи руками. — Неужели ошибка, которую я совершила, полюбив вас, принц, послужит причиной моей гибели, а все слова о любви и терпении, которые вы мне говорили, всего лишь низкая ложь? Юноша несколько мгновений молча стоял, переминаясь с ноги на ногу, потом протянул руку и, коснувшись ее плеча, покаянным тоном произнес:

— Прости меня… я знаю, чем ты рисковала, когда решила вопреки воле твоих… учителей вывезти меня из столицы. Но ты не представляешь, как мне больно видеть, как ты обнажаешься перед другими…

Изящная женская головка отклонилась назад, и он почувствовал на своей руке прикосновение ее шелковистой щечки.

— Милый, с тех пор как я узнала и полюбила тебя, это тоже стало для меня ненавистно, но вспомни, меня всю жизнь учили и дрессировали как шлюху…

— Не говори так!

— Перестань, ведь это же именно так, и я ДОЛЖНА оправдать доверие моих учителей. Иначе меня просто уничтожат. Пока я для них всего лишь инструмент, причем инструмент, УЖЕ вышедший из повиновения. Представь, как они будут реагировать, если я еще вдруг перестану пользоваться тем, чему они меня так долго учили. Поэтому я терплю. Потерпи и ты, милый. Когда-нибудь мы отомстим им за все.

На глазах юного раба блеснули слезы, и он обеими руками ухватил себя за ошейник.

— О, как мне ненавистен этот ошейник и как я мечтаю о том дне, когда смогу наконец сорвать его и вновь взять тебя под свою защиту. Клянусь, я сделаю так, что ты позабудешь обо всем этом… и никогда больше не вспомнишь!

В этот момент полог откинулся и в палатку, сгорбившись, вошла одна из старух-прислужниц. Эсмерея торопливо подалась назад, быстро провела ладонью по глазам, утирая навернувшиеся слезы, и сказала дрогнувшим голосом:

— Ты можешь идти, раб.

Юноша бросил на нее отчаянный взгляд, представляя, очевидно, какие бури бушуют в душе любимой и сколько всего ей приходится переносить из-за него, и поспешно, чтобы не дать волю слезам, выскочил из палатки. Старуха проводила его сумрачным взглядом, повернулась к госпоже, неподвижно сидящей на ложе спиной к выходу, и произнесла на языке траммов, одного из народов Великой пустыни:

— Зачем он тебе, госпожа? Он глуп, нетерпелив и доставляет много проблем.

Эсмерея повернулась к старухе, глядя на нее совершенно сухими глазами, растянула губы в лениво-пренебрежительной улыбке и ответила на том же языке:

— Оставь, он помогает мне постоянно находиться в тонусе. В конце концов, мне приходится быть довольно изобретательной, чтобы соблазнять самцов и заниматься с ними любовью на глазах того, кто уверен, что мое сердце принадлежит ему одному. Это бодрит и возбуждает. К тому же он забавен и сам по себе, а эти путешествия через Великую пустыню так скучны.

Старуха молча пожала плечами и, поставив на земляной пол принесенную чашу с розовым маслом, опустилась на колени и принялась осторожно втирать масло в изящные ступни госпожи. А Эсмерея откинулась на ложе и расслабилась. Что ж, прошел еще один день, который вновь подтвердил, что она может завладеть ЛЮБЫМ самцом. И от этого ее уверенность в том, что Измененный тоже не сможет устоять перед ней, еще больше окрепла. А это открывало перед ней такие перспективы, что захватывало дух. В конце концов, во всей Ооконе остался всего один Хранитель, и он уже стар. И что с того, что раньше сан Хранителя никогда не занимала женщина. Ведь раньше не было женщин, подобных ей. Но главное, она еще раз подтвердила самой себе — тот оазис навсегда остался в прошлом.