Глава 2
СВИРИСТЕЛЬ
Луна светила в окно, неотлучная подружка.
Несколько сладких минут я лежал, еще половинкой во сне, под поверхностью яви… Большей частью еще там. Доверчивый, купаясь в теплом ощущении, что все как надо, все правильно…
Потом спохватился и сел в кровати. Уставился на автоответчик. Красные огоньки, зеленые цифры. Уже глубокий вечер.
Выспался я отменно. Сны были, но теперь совсем другие — не было в них того мальчишки, что глядел на меня последнюю неделю… Только это аванс. Я еще ничего не сделал.
Если учитывать, что ехать туда три часа с хвостиком, как раз пора выезжать. А предусмотрительный Гош, с его-то привычками перестраховщика всегда и во всем, должен был разбудить меня час назад, чтобы я не забыл — будто я мог такое забыть! — и не спеша собрался. Чтобы уже был готов.
Или я так со вчерашнего дня и не включил его? Звонок не звенит, сообщения не принимаются?
Нет. Вон в ряду огоньков темный провал — значит, звонков вообще не было. Странно…
Сквозь приоткрытую фрамугу донесся шелест шин, какая-то машина разворачивалась возле дома. И я даже знаю, какая!
Пулей вылетел из кровати, дробью заметался по комнате, натягивая штаны, рубашку, носки. Подхватив охотничий рюкзак, высыпался в прихожую, влез в ботинки и как раз натягивал плащ, когда за дверью послышались шаги на лестнице.
Щелкнув замком, я вывалился навстречу Гошу… И встал.
Что-то я хотел у него спросить, но это вылетело из головы, да и не важно теперь. За дверью стоял Виктор, покручивая на пальце брелок с ключами.
Он глядел на меня, и по его лицу расплывалась ухмылка.
— Немая сцена, — прокомментировал он. — Свиристель, убитый влет подложной далью. Взятый в оборот…
Он поднял руку и ткнул меня пальцем в грудь, освобождая проход. Переступил порог, мягко прикрыл за собой дверь.
Покрутил головой, снова ткнул меня пальцем, отстраняя еще дальше, и прошелся по квартире, заглядывая в комнаты. Покручивая на пальце брелком, вернулся ко мне. Склонив голову к плечу, оглядел и меня.
— Великий заговор людей и книг скрыл истину, чтоб я в нее не вник… Далеко собрался?
— Погулять, — сказал я. — Можно?
— Погулять… — протянул Виктор, разглядывая мой рюкзак. Хмыкнул. — А это зачем?
— Перекусить, если проголодаюсь. Термос, бутерброды. Проверять будешь?
— Ах… Так гулять мы будем не вокруг дома? Дальняя прогулка у нас?
— Точно.
— За город, выходит… — Он покивал в притворном понимании. — Но и не очень далеко? Не до Московской области, я надеюсь?
— Опять в яблочко.
— Угу… — Виктор все разглядывал меня, буравил взглядом, но я держал каменную маску. Он вдруг ухмыльнулся. — Там дождик вообще-то, Храмовник.
Я пожал плечами. Если и вымокну, его какое собачье дело?
— Ну, что ж… В самом деле! Отчего бы двум благородным донам да и не прогуляться на ночь глядя? Ну, пошли! — Он развернулся, пальцем с брелком прочертив приглашающую дугу, и вышел. — Погуляем…
Он стоял за плечом, с ухмылкой глядя на меня, пока я запирал дверь. Пропустил вперед и, как конвоир потыкивая пальцем в спину, подгонял меня вниз по лестнице. Черт бы его побрал! Если сейчас Гош…
За дверью налетел ветер, полный ледяной мороси. Прямо с крыльца я бодро рванулся вбок, вдоль стены к углу дома… Цепкие пальцы поймали меня за плечо. Стиснули. Подтолкнули к черному «пежо» перед крыльцом.
— Залезай. Вместе покатаемся.
Черт бы его побрал! Если пока мы с ним будет кататься, за мной приедет Гош — станет он меня ждать, или…
Или он вообще не приедет? Собирался бы заехать, позвонил бы.
— Чего замер, Храмовник? — Виктор вопросительно глядел на меня из-за машины, облокотившись на крышу и все поигрывая ключами. — Или тебе еще и дверцу открыть? А ну лезь, я сказал! Гул-ляка…
Я вздохнул и полез в машину.
Мотор он не выключал, внутри было жарко, пахло каким-то восточным маслом — сандаловым? И музыка, как всегда. Очень тихо, чуть громче мотора, но великолепная система держала звук кристально-чистым и на таком низком уровне. Различимо все, до последней мелочи.
Какой-то меланхоличный дум. Сначала звуки сливалась в нудную невнятицу, но пока Виктор разворачивался, пока выезжал двориками к шоссе, мелодия раскрылась передо мной. Неспешная, грустная, но — чертовски красивая.
— Что это?
— The Sins of Thy Beloved… Я же тебе давал вроде?
Я пожал плечами. Он мне много чего давал. Все, что они издают и ему сколько-нибудь нравится, он мне дает. Из этого слушать можно максимум одну десятую. А так, чтобы зацепило, чтобы проникнуться, и того меньше.
— Это их первый, девяносто восьмого… Второй был Побыстрее, но… Нет, не то чтобы плохой. С изюминками, Хотя и иными. Кое-что даже очень-очень. Но что-то потерялось. А потом вразброд пошли и вообще заглохли… Но ты мне зубы не заговаривай, морда рыжая. Ты почему трубку не берешь?
— Кто соглядатаем вызвался, тому и дергаться.
— А-а, вот оно что… Твоя мстя будет ужасной?
Я отвернулся и стал глядеть в окно, на плывущие ночные улицы. Куда он меня везет, кстати?
Куда-то на запад. Не к дому Старика. И на том спасибо.
— А прошлой ночью трубку почему не брал?
Я уже открыл рот, да вовремя прикусил язык. Снова уставился за стекло.
Гош сказал, что прошлой ночью Виктор не обязан был следить… но ведь мог?
Мог заезжать. Мог узнать, что я не просто не брал трубку, а меня вообще не было дома. Для того и спрашивает, чтобы на явном вранье поймать?
— Ну так что? — спросил Виктор.
— Гулял.
— М-м! И прошлой ночью гулял! Это уже интересно… И что же, всю ночь гулял?
— Почти…
Я пытался сообразить, куда он меня везет. Не к Старику и не к себе. Уже окраины города, скоро выезд. Да, куда-то на запад… Но куда?
За городом он еще прибавил. Машина понеслась по пустынной ночной трассе на полутора сотнях.
— Ну и где же ты гулял почти всю ночь, Храмовник?
Краем глаза я видел его ухмылочку — всегдашнюю его ухмылочку всезнания, что каждый раз выводит меня из себя. Будто знает он что-то такое, чего мне в жизнь не узнать.
— В лесу, — сказал я.
— В лесу!
Он явно веселился, только я не мог понять, чему.
— А до леса ты как добирался, чудо? Если машина в гараже стояла…
Я глядел на него, пытаясь забраться под маску шута. Он в самом деле проверял гараж? Или блефует? Лучше не рисковать.
— Ножками.
— О, ножками! Так ты, выходит, всю округу тут исходил? М-м? Целыми ночами тут гулять… Поди каждую сосенку выучил?
Я неопределенно мотнул головой. Понимай как знаешь.
Он свернул с трассы — верст двадцать от города мы уже отмахали. Пока я крутил головой, пытаясь понять, что это за дорога такая темная с обеих сторон, он еще раз свернул.
Какая-то просека не просека… Машину затрясло. Швыряло из стороны в сторону по разбитой колее, но Виктор упрямо забирался в мокрую темноту, в выскакивающие под свет фар лапы молодых елочек и голые стволы берез.
— А куда мы едем?
— А мы уже приехали. Вылезай.
Я глянул по сторонам. Темнота да невнятные стволы деревьев, ни одного огонька, насколько хватает глаз. Я неуверенно взялся за ручку. Куда он меня привез?
— Эй-эй! — окликнул меня Виктор. — Рюкзачок-то прихватывай.
Я взял рюкзак и вылез, пытаясь разглядеть хоть что-то. Ветер шумел ветвями, дождь застучал по плащу. Я запахнулся покрепче.
— Дверь! — скомандовал Виктор.
Чертов аккуратист… Можно подумать, за те несколько секунд, что дверь распахнута, дождь ему всю машину зальет…
Едва я захлопнул дверцу, тут же тихо щелкнул замок. Через стекло я различил, что он не тянулся к моей дверце. Выходит, блокировал всю машину сразу. Интересно, как он теперь собирается вылезать, не нарушив…
Прошла секунда, прошла вторая, но его силуэт был неподвижен. Он, похоже, и не собирался вылезать из машины. Я подергал ручку, но дверца была заперта. Я не ослышался. Это щелкали замки. Какого черта?
— Эй!
Я постучал в стекло, и оно послушно поехало вниз.
— Ну чего тебе? — сварливо спросил Виктор.
— Так а… — Я мотнул головой назад. В темноту, где ни огонька. — Куда мы…
— Как — куда? Ты же гулять собирался? В лесу? Почти всю ночь? — Он дернул подбородком вверх, требуя от меня подтверждения. Повел рукой: — Лес. Ночь… Вперед! Гуляй не хочу!
— А…
Но стекло уже ехало вверх.
Машина заурчала громче, взвизгнули шины, обдав меня клочьями грязи, и машина пошла назад.
Я стоял, прикрывшись рукой от слепящих фар, а они уползали назад, назад, назад, пока не скрылись за изгибом просеки.
* * *
Оказалось, перчатки я забыл дома. Идти с рюкзаком за плечами и руками в карманах неудобно. Махая — холодно. Сплошное мучение.
Но хуже всего был дождь. Капли холодные и крупные противнее снега. Ветер слизывал с лица остатки капель и последние крохи тепла. Через минуту лицо замерзло, через пять онемело. Особенно скулы, лоб…
Я утирал ледяную влагу со лба и бровей, тер щеки — ничего не помогало. Кожа промерзла, стала чужой. Лоб под кожей, кость, саднило от холода.
И еще колючие лапы елок. Хлестали то справа, то слева из темноты. Ни огонька вокруг…
Минут двадцать я месил грязь, увязая чуть ли не по щиколотку, пока выбрался на дорогу.
Но движения здесь сейчас не было. Вообще. Я брел в полном одиночестве…
Гош сейчас уже там. Только почему, когда выезжал, мне не позвонил — сказать, что с Виктором не сложилось?
Теперь ему одному придется следить. А у чертовой суки тот усатый. Усатый и глазастый…
Я брел час с лишним, пока вышел к трассе.
На обочине встал, скинул рюкзак, с наслаждением расправил плечи, втянул полную грудь воздуха. Наконец-то! Дошел.
Растирая лицо, дыша на онемевшие пальцы, я стоял и ждал. Когда вдали показались мощные фары и накатил грохот фуры, я вытянул руку. Залитый слепящим светом, стоял, сощурившись, терпел, даже улыбку выдавил, но фура пронеслась мимо, обдав меня тугим ударом ветра.
И вторая.
И третья…
На московской трассе машин должно быть больше, но и там… Не то что днем. Пустынно. Сможет Гош выследить жабу, не всполошив усатого? На почти пустой-то дороге…
Еще фура прошла мимо.
Дождь все не кончался, а ветер озверел. Здесь он набирал силу вдоль дороги и бил наотмашь. Рвал полы плаща, продувал меня насквозь.
Зубы начали выбивать дробь, я пританцовывал, чтобы согреться, но все это было не то. Нужно настоящее движение. Я подцепил рюкзак, закинул одной лямкой на плечо и пошел.
Медленно брел по обочине, то и дело оглядываясь назад, и выбрасывал руку при каждой машине, — фуры, в это время на этом шоссе только фуры, идущие из Белоруссии с товаром.
Ни одна не остановилась.
Минут пятнадцать я еще пытался поймать попутку. Потом бросил. Представляю, как я выгляжу в глазах ребят, гоняющих фуры: парень в коже, с рюкзаком, бредущий посреди ночи к городу…
Одно дело, когда просятся днем или вечером и у крупного перекрестка. А еще лучше в деревне или поселке. Там ясно. А тут? Человек-проблема, а вовсе не попутчик для развлечения. Да и дорогу мы с ними воспринимаем по-разному. Это мне пехом двадцать верст — приличное расстояние. А им — какие-то пятнадцать минут дороги, на которой часы-то пролетают, словно и не было…
Я плюнул, продел руку во вторую лямку, поправил рюкзак на спине и перешел на походный шаг. Не замедляясь в надежде, не оглядываясь на эти чертовы фуры, от которых только рев да волны солярного перегара.
Ничего, переживу. Только бы Гош эту суку выследил — по-настоящему, до самого ее логова…
Выследил…
А что, если ее и сегодня там нет?
Что, если ее и сегодня нет — и завтра не будет?..
Вообще не будет. Тогда что?
Гош искал ее неделю, пока нашел. Что теперь? Еще неделю? Это будет уже после полнолуния. Мальчишка будет мертв…
И кто его знает, что вообще будет после полнолуния. Может быть, после ритуала чертова сука будет благостно сидеть у себя дома — дома, до которого Гош ее так и не выследил! А она будет сидеть там безвылазно. Месяц. Или два. Или год. И ее машины не будет на дорогах. Оборвется ниточка к чертовой твари…
* * *
Усталый и злой я добрел до города только через четыре часа.
Я замерз, зуб не попадал на зуб, а ноги уже ощутимо ныли, но тут уж недалеко. Мой дом всего-то в пяти минутах от западного въезда.
Я так вымотался, что даже не заметил шум машины, пока она не вынырнула сбоку от меня. «Пежо». Черный.
Полз вдоль тротуара за мной, не обгоняя. Тихо вжикнуло окно, убираясь в дверцу, на меня полились рояльные прострелы-переливы. В глубине, на водительской стороне, показалось лицо Виктора. Еще и ухмыляется, сволочь.
— Быстро ты, не ожидал… Я думал, у меня еще минут пятнадцать в запасе… Как прогулка, Храмовник?
— Отлично. — Я постарался улыбнуться непробиваемой улыбкой манекена.
Это было легко. Кожа на скулах и губы онемели, лба я вообще не чувствовал.
— То есть понравилось?
— А то…
— То есть готов меня поблагодарить, что я устроил тебе такой праздник жизни?
— Само собой… — Я старался, чтобы моя улыбка не скатилась в жалкую, чтобы оставалась холодно-благожелательной, как зеркальное стекло.
Кажется, у меня это неплохо получалось. Может быть, потому, что половина мышц едва работала.
Но Виктора мне было не пронять. Его улыбка только стала шире:
— Так, значит, тогда завтра повторим?
Я шумно втянул воздух, но сдержался. Развернулся и пошел прочь от дороги, прямо через кусты.
Уж лучше кусты! Я продрался через цепкие прутья, выбрался к стене, обогнул угол, уже поднимая руку, чтобы поскорее вцепиться в ручку и рвануть дверь, но Виктор был тут как тут.
Тим-тимкнула сигнализация, щелкнули замки на дверце машины. Он повернулся ко мне. Под мышкой — бумажный пакет с продуктами, на лице — добродушная улыбка, с какой навещают старого приятеля.
— Чаю попить пригласишь?
Господи, как же он меня достал! Остряк недоделанный…
Я ограничился тем, что придержал ему дверь. Пошел по лестнице. Он шагал следом. Вощеный пакет в его руке шуршал от малейшего движения.
Я отпер замки и распахнул дверь. Дохнуло теплом… Хотелось плюхнуться на пуфик в прихожей и минут пять просто сидеть, впитывая тепло и ничего не делая, ничего не думая, только чувствуя, как уходит тяжесть из натруженных ног…
Но следом шел Виктор.
Я взял себя в руки и стал как ни в чем не бывало шустро раздеваться. Виктор с косой ухмылкой следил за мной.
Но когда я шагнул на кухню, чтобы и дальше играть роль гостеприимного хозяина, он остановил меня и подтолкнул в большую комнату, которая у меня одновременно и библиотека, и музыкальная, и кинозал, и гостиная.
— Иди уж, веротерпец…
Все еще стараясь не расслабляться, я уселся в одно из двух больших кресел, краем глаза следя, как он разделся в прихожей, сунулся в кухню… Тут уж я не смог сопротивляться. Я вытянул ноги и расслабился, проваливаясь в мягкие подушки и теплый шерстяной плед. Хорошо-то как…
Я закрыл глаза, так хорошо было…
Виктор шуршал на кухне, гремел чашками. Зашумела вода, зашипел чайник…
Потихоньку тяжесть отступала, переплавляясь в дрему…
Я встряхнулся и открыл глаза. Сколько я так уже сижу? Минут пять. А то и все четверть часа.
А он все на кухне. Хотя чайник уже отшипел, звякнул и выключился. А он все там… И уже не гремит почти…
Вот чмокнула дверца холодильника, пара секунд тишины, и снова чмок — закрылась. Могу поспорить, ничего он оттуда не достал. Я уже слышал минутой раньше, как он лазил в холодильник. А может быть, и то был не первый раз.
Да и зачем ему в мой холодильник лазить? Видал я, с каким выражением он туда глядел, когда случайно залез…
Минуты через две он все-таки пришел. С моим самым большим подносом, сейчас нагруженным под завязку. Стал переставлять на столик.
Порезанная ветчина. Шмат севрюги в слезинках и желто-оранжевых прожилках жира, розетка с икрой. Сыр в зелено-голубоватой плесени, поломанный на куски багет. Вазочка с виноградом и бутылка его любимого красного. Два бокала.
Он наконец-то сел в кресло напротив и поглядел на меня. От его веселости не осталось и следа.
Черт бы его побрал! Старик дубль два? Опять будет рассказывать, насколько же это опасно — соваться за пределы области, туда, где мы толком не знаем, на что способны суки?
— О чем гадаешь, Храмовник? Рассказал я Старику о твоих похождениях или не рассказал?
— О каких похождениях?
Виктор сморщился. Играть в прокурора он явно не собирался. Плеснул вина в один бокал, потянулся к другому, но я прикрыл его рукой. Не люблю вина.
Виктор пожал плечами. Заговорил, не глядя на меня, покручивая вино в бокале:
— Ничего я Старику не сказал, Храмовник. Но не обольщайся. Это не потому, что я собираюсь беречь твою задницу. Нет, Храмовник. Не ради тебя я ему ничего не сказал…
— Тогда почему?
— Почему… — пробормотал он и снова замолчал, уставившись в бокал.
А я разглядывал его и никак не мог понять, что у него на душе. Странное выражение…
Там явно была досада на меня, но было и что-то еще… На миг мне показалось, что ему будто неловко за что-то…
Никогда его таким не видел.
Виктор тяжело вздохнул, на что-то решаясь. Покивал сам себе. Заговорил, не поднимая глаз:
— Не в тебе дело, Храмовник. Не только в тебе… Старик… — Виктор опять замолк, но сжал губы, словно делал физическое усилие, и продолжал: — Старику уже пришлось однажды делать выбор, очень тяжелый выбор. Выбирать между тем, что было ему дорого, очень дорого — ты даже не представляешь, насколько! — и тем, что он должен был сделать. Между сердцем и делом. Нашим делом. Понимаешь?
Он посмотрел на меня.
Я неопределенно дернул головой.
— Выбор между сердцем и долгом… И он сделал этот выбор. Вырвал из сердца, выкорчевал из себя то, что было ему дороже всего… Отрубил кусок себя, но сделал то, что должен был сделать. Выбрал долг. А теперь… Теперь ты снова ставишь его между выбором. Тяжелым выбором.
— Выбор… А у меня, у меня разве есть он, этот выбор?..
Но Виктор не смотрел на меня. Он говорил, словно не слышал, уставившись в стол перед собой.
— Но я предупреждаю тебя, Крамер: не обольщайся. Старик любит тебя, для него это тяжелый выбор, но тот был тяжелее. — Виктор кивнул, не поднимая глаз. Сам себе. — Тот был тяжелее. Старик выбрал долг. И в этот раз… — Он посмотрел на меня. — Некоторые выборы тянут за собой другие, Храмовник. Сейчас он тоже выберет долг.
Теперь он не прятал глаз, ловил мой взгляд.
— Тебе, может быть, наплевать на себя, Храмовник. Это твое дело. Но подумай о Старике, Крамер. Ему уже пришлось однажды делать выбор — выбор, хуже которого нет. Не заставляй его делать это снова. Не рви его сердце еще раз…
— Еще раз… — процедил я сквозь зубы. — При чем тут тот раз?! И при чем тут я?! Если бы он не отрезал себе ноги, разве не было бы только хуже?! Ну, месяц бы он еще протянул. Ну, год… Но потом-то…
Я осекся.
Виктор так смотрел на меня…
Потом покачал головой, отказываясь верить.
— О господи! С кем я разговариваю… — Виктор уткнулся лбом в ладони. Помотал головой. — С каким щенком, господи… Что я ему пытаюсь объяснить…
Он убрал руки, поглядел на меня. Почти безнадежно пробормотал, будто и не мне вовсе:
— Да при чем здесь ноги…
— Тогда о чем ты?
— Ты в самом деле не понимаешь? — Он, прищурившись, смотрел на меня. Кажется, в самом деле пытаясь разобраться, что творится со мной.
На миг мне даже показалось, что сейчас в его глазах есть что-то такое, чего раньше никогда не было, — настоящее, человеческое. Показалось, что сейчас с ним можно открыться — открыться совсем, до самого донышка, — и потом не пожалеть об этом… Виктор вздохнул и отвел глаза.
— Какой же ты все-таки еще щенок, Крамер…
— Да о чем ты?! Можешь ты, черт тебя возьми, говорить по-человечески?!
Но он только обреченно покачал головой. Огляделся, будто что-то вспомнил. Похлопал себя по карманам.
— Подожди, я сейчас…
Он вышел в коридор, погремел замками и утопал вниз по лестнице.
Вот вечно с ним вот так. Все с ним вот так вот — через одно место! Когда только-только показалось, что с человеком разговариваешь, а не с шутовской маской…
Через пару минут он вернулся со стопочкой дисков и конвертом. Всегдашний конверт с корсарскими пиастрами; всегдашняя стопочка, их выработка за месяц, ну не совсем все, а что потяжелее и ему самому нравится.
Я глядел на его лицо, ожидая продолжения. Он упрямо глядел на диски.
— Вот на эти обрати внимание, качественный симфо, должны тебе понравиться. Немного девчачьим, правда, отдает, но не совсем попсятно… Вот эти потяжелее, придумленные, но не тупо. Раньше тебе такое не нравилось, но сейчас… Может, дорос уже… Да и ребята реально хорошо играют… Даже тексты не смешные…
Я пропускал все это мимо ушей. Ждал, пока под этой словесной рябью набежит новая волна — настоящая.
Он наконец-то положил стопку дисков на книжную полку и поглядел на меня.
— В общем, я тебя предупредил. Не лезь из города.
Я мог бы ему сказать, что сегодня он сам меня вывез отсюда, но я видел, что сейчас не время словесных игр.
— Мне бы не хотелось, Храмовник. Хоть в тебе и гонору не по годам, и дурости многовато, но… Не хотелось бы. Все-таки… — Он поморщился, вздохнул. Пожал плечами. — А главное, Старик тебя любит. Правда любит, дурья твоя башка… Не заставляй его делать это, Крамер. Ему будет тяжело, ему будет больно, очень больно, если до этого дойдет… Но я скажу ему, Храмовник. Я не буду предавать его ради тебя.
Он помолчал, вглядываясь в меня. Проверяя, дошло ли.
— Я не собираюсь играть в кошки-мышки, Храмовник. Если ты еще раз сдуешь из города, не предупредив, не доложившись мне, куда едешь, я расскажу Старику. А он сделает так, как сказал. Даже разбираться не станет, куда именно ты ездил. Не надейся, Храмовник. Не станет. Он не из тех, кто режет хвост по кусочкам, если ты этого еще не понял. Сделает так, как сказал. Потому что это не игра, Храмовник. Вовсе не игра…
Он шагнул в коридор, но на пороге еще раз обернулся. Почти попросил:
— Не вынуждай меня, ладно?
И он утопал вниз, даже не прикрыв дверь. Я слышал его шаги по лестнице — раздельные и тяжелые, словно не вниз он сбегал, а тащился вверх под непосильным мешком.
Я так и стоял у окна, под приоткрытой фрамугой. Снаружи стукнула дверь подъезда. Тим-тимкнуло, открылась дверца машины, а потом от души захлопнулась. Шурша шинами по лужам, отъехала машина.
Я доплелся до двери, закрутил замки. Вернулся в комнату.
Севрюга, ветчина, сыр… Нетронутые. Бокал вина, из которого он так и недопил.
Я подошел к полкам. Сдвинул стопочку дисков веером, но это были всё новые названия, ничегошеньки мне не говорившие. Полиграфия, впрочем, на этот раз не подкачала, хоть и корсарская. Обложки оригинальных дисков уменьшились до размеров марок, чтобы всем уместиться, но рисунки хорошо различимы. Этот вот, черно-белый, с далекими кладбищенскими крестами, совсем не готичными, а деревянными и косыми от старости, даже цепляет чем-то. Может, потому, что на душе сейчас такие же вот кресты. С него и начнем…
Когда начнем.
Я отложил диски. Не до них мне сейчас.
Заглянул в конверт, пропустил трещоткой пачку купюр. Красненькие наши, серенькие заокеанские. Все скопом ссыпал в мою денежную шкатулку, дно которой уплывало все глубже: не успевал я тратить с такой скоростью, с какой он подвозил. Надо будет сказать ему потом или отдать…
Я от души грохнул крышкой. Двинул шкатулку так, что она скользнула через всю полку и грохнулась о стену.
К черту! К черту это все!
Себя-то чего обманывать?! Все равно не обманешь…
Я ведь знаю, зачем он приходил. Чтобы облегчить Душу, предатель. Чтобы его предательство теперь стало моей виной…
Это значит, что он для себя все решил. Действительно Решил. Один раз сунусь из города — и это будет мой последний раз.
Еще хуже был какой-то обрывок разговора. Не укладывался в голове, все ворочался недобитой змеей… Старик… Его выбор…
Выбор сейчас — это я понимаю. Но что за выбор был тот, другой, первый? О чем Виктор говорил? Ноги? Но нет, тогда не было у Старика никакого выбора. Да Виктор и сам же…
Я замер, осененный новой мыслью.
Или… или он всего лишь играл в откровенность?! Чтобы сильнее меня запугать?
Неохота ему каждый день за мной следить, вот и решил напустить страха. Страха и тумана. Чтобы мог перестать следить за мной, но с чистой совестью. Бросить слежку, но быть уверенным, что я не полезу на рожон. Так?
Вот оно что… Да, в этом все дело. Гош поговорил с ним. Убедил, что они могут приглядывать за мной через ночь, и Виктору вовсе не обязательно тратить на меня каждую ночь, как он пообещал Старику. Оттого с Виктором этот приступ рвения и случился — напоследок?
Надеюсь.
Не собираюсь я здесь сидеть, пока чертова сука — там.
Не могу. И не буду.
* * *
Если только она все еще там.
А если ее и сегодня не было?
Я кружил вокруг телефона, глядя на часы.
Эх, позвонить бы ему на мобильный… Но мобильный у него отключен.
Перестраховщик Гош всех нас заставляет отключать, когда на охоте, — конторская привычка.
В принципе он прав. Работающий мобильный — это ошейник с радиоколокольчиком. Даже когда по нему не разговариваешь. Достаточно того, чтобы просто был включен. Если охрана серьезная, то все, уже спалился.
Человек с подходцем к операторам связи — ну и с головой на плечах, разумеется, и с кое-какими навыками — сразу заподозрит что-то неладное: дремучая больница на краю крохотного городка, глубокая ночь, чертова сука занимается своими делами — и вдруг вокруг нее кто-то нарезает круги. С номером мобильного из другой области. То терпеливо сидит неподалеку, то с одной стороны подползет, то с другой и опять сидит тихо… Тут большого ума не надо, чтобы все сообразить и взять за шкирку обладателя этого мобильного, с номером из Смоленской области.
А ведь могут и не сразу взять, а проследить до города. До дома, до друзей, до всех контактов — до самого конца. Нашего конца…
Силы воли у меня хватило до рассвета. Едва стрелка переползла семь часов, я схватил трубку и набрал домашний номер Гоша.
Гудок. Гудок.
Я сопел, переступал с ноги на ногу, ногтями выбивал дробь из полированного столика — ну давай же, давай же, давай!
Гудок…
Сняли! Ну, наконец-то!
Я ждал сухого гошевского «да», но по ту сторону о трубку что-то прошуршало, потом раздался вздох. Неспешный, с сонным зевком, женский… Я оскалился еще раньше, чем услышал голос тети Веры. Мог уже не спрашивать, дома ли Гош. Если бы был дома, взял бы сам. Кто еще будет звонить в такое время?
Он и сам мне позвонит, когда приедет, — только я не мог ждать. Вдруг он решит сначала душ принять и чаю попить? Вполне в его стиле.
Я ходил из комнаты в комнату, щелкал на кухне чайником, чтобы заварить чай, но почему-то так и не заварил. Мысли скакали. Чайник то все еще шипел, никак не желая закипеть и звякнуть, а то уже слишком давно тишина, и можно бы его еще раз вскипятить, чтобы не едва теплой водой чайные листья заливать…
А он точно позвонит, если приедет? Он ведь может не только душ принять и позавтракать, но и спать лечь. И совершенно спокойно проспать все положенные восемь часов, а только потом мне звонить. Ведь звони не звони, а до вечера все равно никуда не поедешь, верно?
Гош такой. Запросто может и спать лечь…
Шипел чайник, я таскался из комнаты в комнату, небо за окном светлело, а телефон все молчал.
Второй раз моя сила воли прорвалась в половине девятого. Четыре гудка, и снова трубку взяла тетя Вера. Не случилось ли у меня чего?
У меня! Нет, ничего, у меня все просто замечательно… Но пусть Гош перезвонит, когда придет. Сразу же, хорошо? Хорошо.
Хорошо… Ни черта не хорошо! Уж почти день, а его все нет и нет!
Когда зачирикал телефон и определитель выдал домашний номер Гоша, на часах было полдвенадцатого. Выходит, он сидел у больницы до самого рассвета, до последнего. Собственно, он уже мог ничего не говорить.
