Глава 6
ПОЛНОЛУНИЕ
Я бы позвонил ему, если бы мог…
Прямо сейчас, наплевав на все запреты. Только я знал, что это бесполезно. Выключен у Гоша мобильный, если он его вообще брал.
Вместо звонка я добрался до смоленской трассы, проехал тридцать верст и приткнулся на обочине.
Здесь в лесу была прогалина, отгороженная от дороги парой кустов. Виднелся старый деревянный стол, черный от времени и дождей, по бокам две такие же серые скамьи.
Дышать свежим воздухом я не собирался — надышался за ночь, но вылез из машины и пролез через кусты. Обошел стол и зашел в лес.
Нашел дерево, которое показывал мне Гош. Откинул лоскут мха со сплетения корней. Вот и закладка.
Я вытащил из ямки пакет, из пакета маленький тубус. Открыл. В руки мне выпала скрученная тетрадка — наш охотничий журнал — и ручка, которым и полагалось тут быть…
А вот это новенькое. Следом за тетрадкой мне в руки выпала карта.
Увесистая, подробная карта Московской области. Новенькая, еще пахнущая типографией. Минуту я возился, пока развернул ее: сгибы упрямо сворачивались обратно. До меня ее разворачивали всего один раз.
Гош разворачивал. Чтобы скопировать со своей рабочей, замусоленной карты. Пунктирная змейка, с началом у городка, и вихляющая верст двадцать по неприметным дорожкам… К жирному кружку красным фломастером.
Все-таки выследил.
Хорошо. Но еще лучше было бы, если бы Гош не оставлял копию карты здесь, а довез ее сам до Смоленска. Тогда бы я добрался до Гоша, как только приеду. Увы… Если записка здесь, значит, Гош отсюда поехал не в Смоленск. После дома жабы он уехал куда-то еще.
Карту я сунул в карман. В тетрадке под Гошиным «Оставил карту» приписал «Карту взял», убрал ее в тубус, засунул его между корней, заложил лоскутком мха и вернулся в машину.
Достал термос. Глотая маленькими глотками крепкий, но уже не горячий чай, посидел, глядя на светлеющее небо.
Ну и куда же Гош-то помчался, если не обратно в город? На помощь Шатуну?
Похоже. Больше некуда.
Выходит, у Шатуна тоже все в порядке, не пришлось бросать слежку раньше времени. До самой Москвы решили этих пурпурных с молодками довести?
Хотя…
Может, не все так успешно. Просто заранее договорились, что Гош отправится ему на подмогу. Позвонить-то Шатун ему не мог…
К черту, к черту! Ерунда это все перед тем, что в морге!
В морге на краю городка. Вот что главное — на краю города!
Если бы этим сукам нужны были только трупы, они бы легко добыли их с кладбищ. Увезли бы к своим норам и сидели бы там тихо, делали, что хотели… Но им нужны не только трупы, им нужно что-то еще.
Край города…
Люди? Живые люди им нужны? Много живых людей?
Я закрыл глаза, медленно вдохнул и выдохнул, постарался успокоиться. Но все тело мелко дрожало, а мысли путались.
Прав Старик, тысячу раз прав. Мы совершенно не знаем, что они могут, что они делают…
Неважно, выследят Гош с Шатуном этих молодок с пурпурными до их логова или не выследят. Ниточка, чтобы разматывать дальше? К черту ниточку, если за нее придется платить такой ценой! И без этой ниточки до других сук доберемся! Главное, здесь им не дать сделать…
Сделать — что?
Не знаю… И не хочу узнать!
Надо кончать с этим гадюшником. Сегодня же вечером. Как только приедут жаба и те две молоденькие, сразу же. Не дожидаясь, пока поднимется луна. Не дожидаясь, пока они сделают, что хотят, и выйдут усталые и рассеянные. Нет. Сразу. До ритуала.
* * *
Даже когда я подъезжал к Смоленску, меня все еще трясло. Уже не дрожью мышц, а колкими льдинками в нервах. Пустотой под ложечкой.
Я никак не мог понять, что же эти твари собираются там сделать. Ничего мне в голову не приходило. Ни-че-го.
Разве что…
…Старик, бормочущий себе под нос: будто уходят они куда-то…
Нет, нет! Не сходи с ума. Нет.
Но тогда — что?
Ничего.
Ничего другого нет и быть не может. Кроме…
…уходят куда-то…
Куда?
И что они должны сделать, чтобы отправиться туда?
Скольких еще, живых, они прихватят с собой?
Живых и не очень живых…
…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивался вниз и расслаблялся…
Я дернул головой, отгоняя.
Но под ложечкой была пустота, а в закоулках сознания гуляло слишком много всего, чего я хотел бы не вспоминать. Слишком много, чтобы это можно было удержать сейчас…
…глаза волка, стекленеющие, за которыми гаснет жизнь…
Харон. Она звала его Харон. Просто так — или это что-то значит?
…спутанные волосы, перепачканное чужой кровью лицо и — черные глаза, видящие меня насквозь…
Паучиха. Такая, какой я в самом деле видел ее, в еще не застывшей крови мальчишки. И она же, но другая, когда кровь застыла и потрескалась, покрыв ее бурыми бляшками. Такая, какой она была в моем сне.
Уж не предчувствие ли это было? Мое милое родное предчувствие… Раньше оно так не проявлялось. Но и с таким я раньше не сталкивался.
Что, если тот ритуал тоже был не обычный, а как-то связан с этим? Часть его?.. И та паучиха как-то смогла выбраться из погреба?..
Нет, нет! Я связал ей руки, я помню грохот той тяжеленной крышки, обитой железными полосами, я помню на ощупь ту чугунную задвижку, я задвинул ее до упора. Некому было вытащить оттуда эту тварь. А сейчас она уже сдохла. Должна была сдохнуть.
Должна.
Но сдохла ли?
Эти тела, которые тоже должны были быть мертвыми… Должны…
…краешек губ оттягивается вниз, расслабляется…
Я врезал ладонями по рулю. Черт возьми! Черт бы все это побрал!
Но ведь я видел собственными глазами. Видел.
Так вдруг и та сука все еще жива? И если ее знакомка-жаба решит навестить ее…
Старик, может быть, ни разу не видел, чтобы паучиха помогала жабе проводить какой-нибудь ритуал, но он их вообще вместе видел всего три раза. Не так уж много. Может быть, просто случайность, что он их видел вместе только в новолуния, а в полнолуния не видел. Это не значит, что так не бывает.
И если жаба навестит свою знакомку перед окончанием ритуала… Чтобы ее тоже привезти сюда… Да просто так возьмет и навестит, без ритуала! Я же не знаю, что их связывает! Если даже две недели назад был обычный ритуал, допустим. Выходит, жаба помогала паучихе. А паучиха должна чем-то отплатить? Или они вообще подружки были, я же не знаю, ни черта не знаю…
Лучше бы проверить. Заехать туда и проверить.
Но не сейчас. Сейчас надо поймать Гоша, рассказать ему все про морг. А потом уж, по пути из Смоленска к моргу, заехать проверять ту суку…
* * *
Я завел «козленка» в гараж, закрыл ворота. Постоял, ежась под холодным ветром, щурясь на дневной свет — яркий, странно непривычный после бессонной ночи.
И вообще непривычное время. В это время я обычно крепко сплю. Я зевнул, передернул плечами, запахнул плащ плотнее. Холодно. Все-таки конец осени, почти зима.
Я бы и сейчас пошел спать, если бы думал, что смогу заснуть хотя бы на час.
А может быть, Гош и Шатун уже вернулись? А карту не забрали, потому что не смогли — какой-то честный путешественник соблазнился столиком, чтобы перекусить по-человечески и на свежем воздухе? Или машина стояла подозрительная… Вот и не стали останавливаться.
Мало ли что Гошу могло показаться подозрительным. Особенно когда возвращался со слежки.
Я развернулся и зашагал к дому Гоша.
Все-таки потихоньку я оттаивал. Звуки города, проносящиеся машины, встречные, спешившие на работу…
То, что я видел там, словно растворялось в тепле жизни, становилось далеким, неправдоподобным, почти несуществующим.
На подходах к дому Гоша на детской площадке дежурили молодые мамаши с колясками и детьми. Клуб скучающих жен имени Отправленного на работу мужа…
Я почти оттаял. Сил прибавилось. Я взлетел по лестнице на пятый этаж, не дожидаясь тихоходного лифта. Вжал звонок.
Все будет хорошо. Гош и Шатун уже могли приехать — приехали, почему-то я был уверен в этом. Откуда-то знал это.
И дверь долго не открывают… Точно-точно, Гоша уже начали откармливать, оттого сразу и не бегут к двери.
Наконец щелкнул замок. Я словно чувствовал теплую громаду Гоша за дверью — большой и теплый…
Я сам потянул дверь, чтобы быстрее. Но вместо громады Гоша с ежиком волос — тонкая фигурка с длинным пучком вороново-черных волос и такие же блестящие черные глаза, чуть раскосые, над четкими скулами — алтайская тень на славянском лице.
Тетя Вера, запыхавшаяся и распаренная — из душа? стирает? — в наспех накинутом халате. Она все еще поправлялась, пряча под махровые полы халата шелковистую комбинацию.
А я был уверен, что Гош за дверью…
Пока я, сбитый с толку, приходил в себя — вот тебе и предчувствие, взяло да обмануло! — меня уже обнимали и обохивали, что такой худющий стал. Меня обчмокали в обе щеки и обругали за то, что давно не заезжал, с меня стащили плащ и потащили на кухню. Усадили в почетный угол слева от окна и принялись кормить.
Меня кормили салатом овощным и тут же натертым морковным, меня кормили кислой капустой с ломтиками ветчины и свинины, меня кормили борщом с пирожками, кормили котлетами с пюре и поили компотом, и снова кормили пирожками, на этот раз с яблочной начинкой и под травяной чай с шиповниковым вареньем…
Сашка был в школе. Маленькая Сонька, в кремовом костюмчике с кружевным воротником, с двумя косичками и с самым серьезным выражением на пятилетней мордашке, сидела на краешке табурета между нами.
Молчаливая, как и ее отец, только глазками — туда-сюда, туда-сюда, будто не за кухонным столом, а над теннисным матчем. По-матерински всплескивала руками и крутила головой, маленькое отражение тети Веры стоило мне заикнуться, что нет, спасибо, я уже…
Тетя Вера успевала и подкладывать-разливать, и присматривать за новыми кастрюльками на плите, и сбегать к стиральной машинке, гудевшей в ванной, и посидеть напротив, подперши голову руками и разглядывая меня, а я прятал взгляд в тарелку, подальше от раскрывшегося ворота халата, под которым только краешек бежевой комбинации и — ложбинка полных грудей…
Я почти выбрался из-за стола, но тут пришел Сашка, и все пошло по новой, только теперь за столом нас было четверо.
Я потихоньку раздувался от вкусностей и сладостей. Тихо согрелся этими двумя косичками, взлетающими, стоило качнуть головой, любопытными глазенками и их будущим отражением, крупнее и добрее.
Пропитывался домашним теплом и уютом…
Меня разморило и клонило в сон, но меня никуда не отпустили. Да я не особо и рвался. Ждать Гоша можно и здесь. Лишь бы дождаться поскорее… День за окном уже серел.
Меня усадили в огромное кресло, покрытое настоящей медвежьей шкурой, и я бы совсем растворился в тихой домашней возне, если бы глубоко под ложечкой меня не продолжали цапать холодные коготки.
Надо успеть до того, как они соберутся заканчивать. Обязательно до.
Я ждал Гоша, но Гоша не было.
Сашку сослали в детскую комнату делать уроки, тетя Вера была тут и там — мне снова вручили чай, на этот раз изумительно пахнущий хвоей и кедровыми шишками, а на колени устроилась Сонька — с кошкой и огромной иллюстрированной энциклопедией для детей.
Да, эта мелкая пошла в мамашу. Она не отпускала ни кошку, ни книжку, ни меня. Все должны были быть рядом, все должны были делать то, что им велено. От кошки требовалось не убегать, от меня — проверять, что мы уже много знаем.
Планеты и грибы я отверг. Толком не знаю, а вникать в сноски — нет, не до того мне, холодок под ложечкой скребся, не давая сосредоточиться.
А вот деревья и кусты — это давайте, это я и так знаю…
Сонька тоже знает, как оказалось. По крайней мере, рисунки выучила. Надо будет ее в лес сводить, вживую показать, чтобы в самом деле знала…
Часы отмеряли минута за минутой, четверть за четвертью. Дошагали до двадцати минут четвертого.
За кустами последовали птички.
Где Гош, черт бы его побрал? Неужели они с Шатуном так увлеклись слежкой, что решили за один раз добраться до самого их логова? А теперь пока вернутся…
Лесные звери.
А если Гош не приедет? Или приедет, но поздно — слишком поздно? Он же не знает, ни черта не знает ни про накидки, ни про мальчишку, ни про…
Половина четвертого.
Человеческий скелет. О, это тоже знаю неплохо… С переломами я на ты. Я дотянулся до телефона. Одним ухом слушая Соню, к правому приложил трубку и набрал домашний Шатуна. Гудки, гудки, гудки. Никто не брал трубку. За окном сгущались сумерки, проявляя за тюлем еще одну Соньку, кошку и меня.
Внутренние органы. Изображенные удивительно подробно для детской книжки и зачем-то прямо внутри тщательно прорисованного человеческого тела, вспоротого художником от паха до шеи. Без волос, без кожи, лишь сплетения мышц и сухожилий.
…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивался вниз и расслаблялся…
Я больше не мог сдерживать царапающий холодок в груди. Некуда больше тянуть. И нельзя.
Я пересадил Соньку на подлокотник и сбросил кошку с колен.
* * *
Хуже всего было до выезда на трассу — тут мы могли разминуться.
Я крутил головой, дергал руль, лавируя в набирающем силу вечернем потоке, стараясь не пропустить ни одну машину, идущую навстречу.
За городом поток поредел, встречных машин тоже меньше. Тут уж я не упущу…
Почему их до сих пор нет? Даже если до самой Москвы следили, уже должны бы вернуться. Даже если не спеша ехали.
Разве что те пурпурные приезжали не с северо-востока Москвы, а через северо-восток. Проездом с севера от города. Или еще дальше, с востока за Москвой…
Я забыл, как рано теперь темнеет. Включил дальний свет.
Я гнал «козленка» по крайней левой, с уханьем обгоняя все попутки, а за придорожными деревьями солнце проваливалось под землю.
Остался лишь свет фар, редкие фонари вдоль трассы да слепящие огни встречных машин.
А за ними — над дорогой, надо мной, над всем — медленно выползала луна, нынешней ночью полная, распираемая светом до тугого звона в глазах…
Гош, Гош, ну где же вы?!
Я высматривал во встречных машинах знакомые, но их не было. Ни Гоша, ни Шатуна.
* * *
Я не встретил их до закладки.
Почти не надеясь, что мне повезет, я перебежал через дорогу, добрался до черного тубуса. Открыл.
Фонарик дрожал в руке.
Я вытряхнул тетрадку, развернул. Последней записью в журнале было мое «Карту взял».
Черт возьми!..
…паучиха в крови уже застывшей и потрескавшейся…
Неужели в самом деле…
Нет, нет! Не может быть! Ну-ка взял себя в руки и успокоился.
А может быть, это и ответ? Гош поехал с Шатуном к паучихе — убедиться, что подохла, добить, если что?
Поехали, а ее там нет. Вылезла. Или кто-то вытащил. Кто-то заезжал и помог ей выбраться. Может быть, еще какая-то жаба-знакомка. Или паучиха. Или еще кто-то. Кто угодно… И тогда сейчас, когда она оклемается и вспомнит, что с ней случилось, и расскажет или решит мстить сама…
Нет, нет! Не сходи с ума!
Две недели прошло. Без еды, без воды. Она должнабыть мертва.
Но тогда почему их все еще нет?
Разминулись, когда выезжал из города? Или Гош, со своей подозрительностью, заставил Шатуна возвращаться не прямо по трассе, а черт-те каким объездом, с крюком на север чуть не до Новгорода?
* * *
Я не встретил их и до съезда с трассы, помеченного на карте Гоша.
Проехал на пару верст дальше, но их не было. Я приткнулся на обочине.
Луна перебралась с линии трассы вправо, взбиралась над деревьями выше и южнее. Еще больше побелела, висела в небе всевидящим оком.
Я глядел на встречную полосу.
Верил ли, что эти несколько минут ожидания могут спасти меня? Что вот именно сейчас они промчатся мимо меня?..
Не знаю. Наверно, уже не верил. Просто сидел, внутренне подбираясь перед тем, что мне предстояло сделать. Одному.
Потом завел машину, пропустил фуру и перебрался на встречную полосу. Вернулся на две версты и съехал с трассы.
Дорога уже, машин меньше. Налетели огни городка, убежали назад. Пять минут, поворот — и фонари вдоль дороги пропали. Только луна осталась. Висела сзади справа, подгоняя в спину своим безумным светом.
Пару раз попадались легковушки, слепя фарами. Еще поворот, и дорога стала еще уже, совсем опустела. Ни машин, ни бредущих по обочине трудяг, спешащих домой.
Я еще раз покосился на карту Гоша, разложенную на правом сиденье. Поехал медленнее. Где-то здесь съезд с этой еще дороги на одноколейку, которая уже не дорога, но еще и не совсем просека.
Вдали, за лугами, показались бело-голубые фонари поселка, пропали. Значит, теперь еще медленнее. Отсюда метров четыреста, если верить карте…
Лунный свет звенел за спиной, натягивая нервы.
Только бы эта сука еще не проснулась! Только бы еще не уехали с усатым из своей глуши!
Надо было не ждать Гоша с Шатуном, а сразу же ехать. И взять этих днем. Пока спят. Если ночью гуляют в больнице, значит, днем спят. Верно?
А вот и съезд, едва заметный — изгибается мне навстречу, почти спрятался за двумя огромными кустами.
Я затормозил и вырубил дальний свет.
Ну, вот и приехали… Двести метров по просеке — и будет дом.
Я выключил подфарники, выключил свет в салоне. Посидел, давая глазам привыкнуть. В зеркало слепил глаз луны.
Впереди серебрились стволы лип, маленькие елочки отливали синевой…
Я тронулся, повернул и тут же затормозил. Черт возьми! Тут всего метров тридцать вперед — и изгиб. Скорее всего, прямо за изгибом подъезд к дому. Нет тут никаких двухсот метров!
Я выключил мотор. Всматривался в переплетение ветвей, боясь увидеть светящийся огонек — значит, уже не спят, но там было темно. Хорошо. Может быть, все еще и сложится удачно.
Я приоткрыл дверцу. Прислушался, прежде чем вылезать.
Жаба и усатый, может быть, и спят. Они-то, наверно, спят…
Но я слишком хорошо помню Харона.
Она, конечно, жаба — не паучиха. Сама не смогла бы так натаскать пса, а уж тем более волка… Но она взяла у той паучихи мальчишку — безропотного, послушного, как ручной мышонок. Обработанного. Пусть не сильно, но, может быть, ей именно такой и был нужен?
И если она решила, что ей нужен и песик, которой будет охранять ее днем, точь-в-точь такой же, как у подружки…
Я прислушивался, вглядывался в серебристые стволы и ветви, отыскивая и боясь наткнуться на пару желтоватых огоньков. А может быть, и не пару…
Здесь хотя бы не было той мертвой тишины, что была там. Ветерок облизывал холодом мое лицо, вспотевшие пальцы. И она жаба, не паучиха. Это многое упрощает.
Я достал из бардачка Курносого, отщелкнул барабан. В ладонь выпала обойма с пятью патронами. Эту я убрал, нащупал в бардачке промасленную тряпочку с двумя другими. В основе такие же плоские стальные «снежинки» на пять патронов, да только сами патроны чуть другие. У этих свинцовые пули подпилены крестом.
Одну гроздь в барабан, вторую в карман.
Стараясь не шуметь, я вылез. Не захлопывая дверцы и держась спиной к машине, обошел ее. Открыл багажник, все еще боком к машине, глазами к лесу. На ощупь нашел чехол для удочек и вернулся в машину.
Расстегнул брезентовый чехол и стал скручивать багор. Два метровых куска в единое древко. Внутри стальной стержень, в два пальца толщиной. Увесистое и прочное железо. Снаружи деревянная накладка. Жабу, пока она живая, лучше не трогать даже через стальной шест. Металл слишком хорошо все передает…
Я ввернул одну половинку в другую, достал рабочую часть, похожую на навершие средневековой пики. Трехгранный штык, под ним топорик. Не столько чтобы рубить, сколько не дать суке приблизиться — у этой твари, даже проткнутой, может хватить сил и решимости наползти прямо по копью, протыкая себя насквозь, пропуская древко через себя — лишь бы приблизиться и коснуться…
Она после этого даже выживет, быть может. Вытащит из себя древко и все-таки уцелеет. А вот я, если она до меня дотронется хоть разок…
Я до предела вкрутил резьбу в вершину багра, еще раз проверил соединение в середине древка. Хорошо.
Я положил багор между сиденьями. Посидел, дыша на пальцы. Холодно. Но перчатки лучше не надевать. Мне всегда кажется, что кожа вдруг возьмет да и проскользнет по дереву рукояти в самый неподходящий момент.
Затем прикрыл дверцу, опустил стекло до упора и включил мотор. Пополз вперед, прислушиваясь к тому, что снаружи.
Машину лучше бросить не здесь, а на повороте. Не нравится мне тот усатый. Кто его знает, не успеет ли она с его помощью добраться до своей «ауди» быстрее, чем я доберусь до нее? Тогда пусть сюрприз ждет их сразу за поворотом, чтобы не успели среагировать.
Я обползал поворот, но дорога впереди все не становилась прямой. Сделав округлый поворот влево, вдруг пошла раскручиваться вправо. И опять влево.
Холмы тут, что ли? И справа и слева? Эта загогулина, чтобы их объехать? Да, вон что-то в темноте громоздится. Зря я на Гоша погрешил, тут запросто все двести…
За ветвями, где просека выходила на прямую, мелькнули огни.
Я скрипнул зубами от злости. Не столько на них, сколько на самого себя. Ну вот! Дождался, идиот! Дотянул!
Хотя если Гош все пометил верно, до дома еще метров сто, и деревья должны еще скрывать свет окон…
Из-за изгиба просеки на меня вылетели два слепящих огня и шум чужого мотора.
Я ударил по тормозам. Звук другого мотора тоже резко сменился, водитель судорожно тормозил. Успел. Удара не было, хотя мне казалось, что он неизбежен.
Впереди потемнело. Машина встала в упор к моему «козленку», почти поцеловав в бампер. Фары закрыло передним крылом. Их свет рассеивался между машинами, поднимался по скатам крыльев мягкой волной.
Переднее стекло их машины. Слева бледные щеки и темные усы, а прямо передо мной белокурые волосы, кукольное личико чертовой суки. На ее лице было одно лишь легкое удивление — только тем, что они чуть не въехали в другую машину…
А вот усатый все понял быстро. Может быть, меня выдали глаза.
Правой рукой нащупывая револьвер на соседнем сиденье, левой я уже распахивал дверцу. Выскочил наружу, вскидывая Курносого, но передо мной взревело и окатило светом.
Машина с визгом откатывалась назад, перед «козленка» больше не закрывал меня от режущего света фар, я видел только два слепящих глаза, ничего больше.
Вскинув левую руку к глазам, чтобы прикрыться от света, щурясь, пытаясь угадать в темноте бледные пятна лиц где-то поверх фар, я бросился за машиной.
Лиц не различить, но можно угадать, где они должны быть… Земля под ногой нырнула, я влетел в рытвину и замахал руками, чтобы не растянуться плашмя. По глазам ударил свет фар, я зажмурился, не видя ничего, не чувствуя под ногами твердой земли. А проклятая машина все укатывалась назад, увеличивая дистанцию!
Усатый не пытался развернуться, просто гнал на задней передаче, все быстрее и быстрее. Между нами было уже метров пятьдесят. Позади ослепительных фар вдруг красновато осветилась высокая декоративная арка из кирпича и литых чугунных узоров.
Машина с хрустом врезалась в левую опору. Слепящие огни фар замерли.
Все, теперь не уйдешь, тварь…
Я несся к огням, выставив обе руки. Левую растопырив, чтобы закрыться от фар, между мизинцем и безымянным пальцем воткнув ствол Курносого. Целясь над левой фарой, чуть выше, чтобы через стекло попасть в ту, которая на пассажирском сиденье…
Защелкали дверцы, я слышал шелест одежды, что-то кричал усатый. Я почти нагнал их, до машины было уже десяток шагов, не больше. Я пытался разглядеть в темноте хоть что-то, но видел лишь слепящие фары.
Все остальное было сплошной темнотой. В которой что-то…
Ей достаточно просто дотронуться до меня!
Я отшатнулся, отвернул голову в сторону, чтобы свет фар не бил в глаза, а левой рукой потянулся за спину, ловя древко багра под топориком. Петля, удерживающая его, на кнопке. Рвануть — откроется сама, освободив…
Но рука не нащупывала ни дерево рукояти, ни сталь узкого топорика.
И шелест судорожных движений в темноте, где-то сбоку от фар…
Удаляясь или — приближаясь?
Что-то скользило там, в темноте, готовясь навалиться на меня…
Как там. Как в ту ночь.
Я вновь проваливался из леса, ночи и ворчания мотора во что-то похожее, но — иное…
Меня затягивало, как затягивает взгляд узор на «живом» переплете, на котором привычная реальность истончается, открываясь во что-то иное, то, что обычно отгорожено…
Как тогда. Только теперь я один.
Я ничего, ни черта не видел за слепящим светом фар!
А пальцы все скользили по коже плаща, а древка багра не было… Я вспомнил. Багор сейчас так и лежит между сидений «козленка». В сотне шагов позади.
Пару секунд я стоял, решаясь. Возвращаться за багром, теряя последние шансы на то, чтобы достать их, пока они не пришли в себя? Или без багра, рискуя нарваться в темноте на ее касание…
Свет и шум мотора мешали, спутывали остальные звуки.
И все-таки они уходили от меня. Бежали. Скрип. Гравий? Дорожка, ведущая к дому? Значит, куда-то под арку, за нее…
Я шагнул вперед. Дальше. Сначала опасливо, пока не перешагнул свет фар. Теперь он не слепил меня, и через секунду я различил в лунном свете движение.
Светлая стена дома, крыльцо. И тени, копошащиеся у входа. Я слышал нетерпеливое рычание усатого, лязг железа. Щелкнул замок, тени шевельнулись, от стены отлепилась еще одна дверь?
Я уже был за аркой, в начале дорожки. Достаточно близко, чтобы надеяться на удачу. Я выстрелил.
О, этот чавкающий звук, с которым подпиленная пуля входит в тело!
Его нельзя спутать ни с чем. Одну из теней швырнуло вбок, на стену.
Я выстрелил еще и еще раз, но оба раза пуля с визгом рикошетила от стены. Тени скользнули в стену, уменьшаясь. Последнее движение и — стук захлопнувшейся двери.
Рывком преодолев последние метры, я взлетел на крыльцо. В глазах прояснялось, я различил темный след на белесой штукатурке слева от двери. Подпиленная пуля не должна была пробить тело насквозь. Значит, хорошо зацепило, если столько крови от случайного касания стены. Может быть, в печень?
Жаль, что след слева от двери, а не справа. Скорее всего, усатый. Это он должен был стоять тут, пропуская суку в дверь вперед себя…
Не останавливаясь, в два шага я промчался по крылечку и ударил в дверь плечом. Мои зубы клацнули. Дверь сидела как влитая. Я дернул на себя, но внутри щелкали замками, со скрежетом задвинулся тяжелый засов.
— Да уйди же! — басило с той стороны. — Не лезь к двери!
По голосу не скажешь, что прострелена печень… Чертова жаба, это она его держит.
— Я их… — женский голос.
— Нет! Не лезь!
— Я не буду открывать, я их и так…
— Черт тебя возьми, Карина! Они будут стрелять через дверь! Не лезь туда!
Я отдернул пальцы от ручки, ледяной на ощупь. Сталь? Медь? Не важно. Главное, что металлическая.
На всякий случай отступив от двери на полшага, я вскинул пистолет.
Пробьет ее пуля? Усатый уверен, что пробьет… Но он не знает, что пули подпиленные.
Сколько тут толщины? И из чего дверь? Не подпиленная пуля, может быть, и прошила бы. Две-три точно пробили бы, если всадить в одно место, одна да прошла бы.
Но подпиленные… Если это дуб, пуля раскроется цветком и застрянет. Тогда ее и несколькими не пробить. Весь остаток обоймы засадишь, и без всякой пользы. А пока будешь перезаряжать, они…
— Быстро наверх, принеси мне ружье!
— Я не могу тебя отпустить, ты…
— Быстрее ружье, Карина!
— Тихо! Не кричи, ты дергаешь мышцы. Не даешь сосудам стянуться…
— К черту мышцы, ничего со мной не случится! Беги за ружьем! Они в любой момент могут войти сюда…
Я глядел влево, отыскивая в светлой стене темный провал окна. Пытаясь понять, как там внутри, можно ли будет…
— Стой! Нет! Не пущу!!!
— Карина…
— Не напрягай мышцы, я так не удержу!
Все-таки хорошо я его зацепил… А если вправо? Вон окно.
— Мне нужно ружье, Карина! Они сейчас будут здесь!
Они…
Это хорошо, что он уверен, что их целая орда атакует. Знай он, что я один…
— Хорошо, тогда вместе… Держись за меня… Шагай… Тише!
Я перескочил через перила, махнул вдоль стены, до окна. Прижавшись к стене сбоку от окна, врезал рукоятью в стекло. Несколько ударов, один рядом с другим, прочищая от одного края рамы до другого. Затем провел рукоятью по низу рамы, скашивая стеклянные кинжалы.
Голоса стали громче.
— … в доме они, вот это что! Быстрее, Карина!
— Не так быстро! Держись за меня!
— Это просто одна пуля…
— Там не одна пуля! — почти закричала она. — Осторожнее!
Поставив ногу на опалубку фундамента, я приподнялся, перекинул через раму полу плаща, по плащу перебросил ноги. Под плащом, продирая его, заскрипели стеклянные зазубрины, но мои ноги плащ спас.
В окна справа струился лунный свет, выхватывая большой овальный стол, стулья вокруг него, буфеты у стен, камин…
И темный провал в стене слева. Туда!
Я выскочил в коридор, уже развернувшись боком. Глядя влево, вдоль коридора. Уже вскинув пистолет — туда, где должна быть входная дверь.
Пусто.
А где-то справа от дверей, невидимо за углом, топало, скрипели ступени лестницы.
Я шагнул влево, к стене, прижался к ней спиной и пошел вперед, ловя на мушку угол, проем за ним.
На вершине лестницы лежал прямоугольник лунного света. Жаба входила в него, тащила за собой усатого, вцепившись ему в руку. Он двигался медленно, каждая ступенька давалась ему с трудом.
Я шагал бесшумно, но он как-то почувствовал. Оглянулся.
Но он мне не нужен. Он уже почти труп, если она перестанет помогать ему… Ее локоны белели в лунном свете, но голова двигалась… А вот ее рука, вцепившаяся в отяжелевшее тело усатого, почти замерла. И плечо, и бок, в черном шелковом платье.
Я нажал на крючок, револьвер тяжело пихнулся в руке, и оранжевый сполох осветил лестницу.
Она заорала.
Но ее движения… Не так, не так бывает, когда попадают в человека! Она не дернулась от удара пули. Вздрогнул усатый.
Он развернулся ко мне. Раскинув руки, упал назад, валя суку… и прикрывая ее.
Я шагнул ближе и выстрелил, целя в край блестящего шелка. Но вздрогнул усатый. Опять в него.
— Петя!.. Пе-етя-а-а!!!
Она вынырнула из-под обмякшего тела. Склонилась над ним, вцепилась в усатого обеими руками, глядя только на него. Напряженная, будто невидимая гора давила на нее. Но она держалась. Она все еще пыталась что-то сделать. Не глядя на меня, не замечая, будто меня вообще не было…
Один раз я попал в него снаружи, дважды сейчас. Три надпиленные пули в его теле превратились в дюжину.
Они должны были искромсать его внутри, как ножи мясорубки. Он должен был истекать кровью, как шмат свежего мяса.
Но в свете луны я видел лишь крошечные пятна крови, проступившие на его одежде. Желтоватое дерево ступеней вокруг него было сухим и чистым. Но это все неважно, важно — только голова чертовой суки. Рассыпавшиеся белые локоны, обозначившие маковку. Прямо туда.
Я нажал на курок, но выстрела не было, лишь дребезжащий щелчок. Барабан совершил полный круг, курок ударил по пустой гильзе.
Будто очнувшись, она подняла голову и взглянула на меня.
Скользнула взглядом по мне и снова посмотрела на усатого. Его рука, прежде крепко цеплявшаяся за перила, обмякла. Пальцы разжались, рука сползла по столбику, упала на грудь.
— Петя… — уже не голос, уже шепот. — Петя…
Ее шепот сошел на вздох, на всхлип, с которым втягивают воздух.
Очень медленно она подняла глаза на меня.
Я попятился.
Она закричала.
Она кричала, и не знаю, чего в ее крике было больше: боли и отчаяния или сумасшедшего бешенства. Ее руки взметнулись, пальцы сжались, в лунном свете матово блеснули длинные ногти…
Краем глаза я видел, как растеклось тело усатого, развалилось на ступенях, словно тряпка, — и деревянные ступени, желтоватые в лунном свете, вдруг стали черными. Черное хлынуло по ним вниз, скатываясь ко мне… Мне показалось, что я услышал стук капель — густых тяжелых капель, когда они падали со ступени на ступень…
Но в этот миг накатило.
Револьвер чуть не выскользнул у меня из рук. Пол скачком стал ближе, ноги перестали держать меня. Колени просто подогнулись, будто на короткий миг я уснул, весь расслабившись…
Я вздрогнул, напрягся, разгибая тело. Вцепился в рукоять револьвера. Все мои мышцы болезненно дрожали, как в лихорадке.
Она тоже поднялась. Теперь ее руки были стиснуты в кулаки.
Теперь она смотрела только на меня. Перешагнула через безвольно раскинувшуюся руку усатого и пошла вниз по лестнице, не обращая внимания, что ступает в кровь. Она смотрела только на меня. Но не в лицо, а куда-то в грудь…
У меня вновь подогнулись колени, я чуть не упал. Но на этот раз был готов к этому. Не выйдет, сука! Хватит и того, что такая же, как ты, убила мою мать!
Я вскинул револьвер, вжал курок… и еще прежде, чем курок глухо щелкнул по пустой гильзе, вспомнил, что его надо перезарядить.
Я сунул руку в карман, пятясь назад. Нельзя ей дать подойти ближе!
Она была уже на середине лестницы, нас разделяли шаги, и вместе с ее приближением на меня накатывала тяжелая, как свинцовые плиты, слабость… В руках, в ногах, в груди. Я попытался вздохнуть, но получилось втянуть лишь крошечный глоток воздуха.
Ребра не сжимались, не выкидывали из груди использованный воздух, не давали втянуть свежий. Мышцы не слушались меня. Мне казалось, я, она, весь дом погружены в воду, на огромную глубину, и она давит мне на грудь, не давая вздохнуть.
Я шагнул назад, но спина уперлась в стену.
Коридор…
Это же коридор, назад некуда…
Но где-то в этой стене дверь, через которую я вошел сюда.
Только я вдруг забыл, по какую сторону от меня — по левую руку или по правую — проход. Я вдруг перестал это понимать. В глазах темнело, голова шла кругом, а ноги опять предательски дрогнули, не держали.
У меня хватило сил, чтобы толкнуться вбок. Не осесть на пол, а завалиться вбок. Вправо. Я упал спиной вдоль стены — хоть немного прочь от суки.
Она сошла с лестницы, а я пытался привстать, каракатицей отползал дальше вдоль стены, не в силах подняться. Ноги заплетались, руки не слушались.
Она надвигалась на меня, сокращая расстояние, а я мог лишь судорожно дергать ногами, отталкиваясь от пола. Назад! Пусть на спине, пусть так, но дальше, дальше от нее!
И я все еще удерживал Курносого. Большим пальцем я нажал на клавишу выброса, барабан выскочил, подпружиненный стержень в его центре выкинул пластинку «снежинки» с пятью пустыми гильзами. Она зазвенела по полу, а я другой рукой нащупывал в кармане обойму.
Я видел ее черное платье, белесое облако локонов. Где-то между нами все катилась по доскам пола выброшенная «снежинка», подпрыгивая и дребезжа пустыми гильзами. Я пытался нащупать в кармане новую, со свежими, увесистыми патронами…
Стена слева вдруг пропала, и я завалился туда. Подтянул колено, из последних сил оттолкнулся ногой от косяка. Изо всех сил, что еще оставались у меня.
И телом, грудью, каждой клеточкой тела почувствовал, что стал дальше от чертовой суки. У меня получилось вдохнуть полную грудь. Я выдернул из кармана обойму, и тут тяжесть накатила новой волной. Бессилие…
Пальцы были как чужие, непослушные и онемелые. Найти в срезе барабана дырочки камор, попасть туда всеми пятью пулями никак не получалось.
Толкаясь ногами, я скользил по полу, а она была уже в дверях, уже в комнате. Она шла ко мне…
Пули подались, скользнули в каморы. Вбив барабан в рамку, я тут же спустил курок, но усилие оказалось непомерным для меня. Рука тряслась, выстрел почти вырвал револьвер из пальцев.
Вспышка, грохот — и визжащий рикошет где-то в коридоре.
Я сжал револьвер обеими руками, но даже так не мог удержать его. Титановый Курносый стал тяжелый, как две пудовые гири. Я видел ее по ту сторону мушки, но носик ходил ходуном, не желая застыть ни на миг.
Ладно, пусть… Пусть не смогу выстрелить прицельно…
Не пытаясь удержать неимоверную тяжесть револьвера в руках, я уступил тяжести, дал рукам и револьверу опускаться вниз…
Я постарался только, чтобы руки опускались вниз, не сгибаясь и чуть вправо… Не слишком быстро, чтобы…
Теперь, когда руки опускались, когда непослушные мышцы не работали резкими толчками, бросая ствол из стороны в сторону, — теперь мушка шла по ровной дуге. Надо было просто не пропустить нужный миг…
Я вжал курок, пистолет ударился в руках и вылетел из пальцев — и в тот же миг меня отпустило.
С глаз будто упала пелена, а по ушам, вслед за грохотом выстрела, резанул крик жабы. Ей врезало по ноге, подкосив. Воя, она рухнула на пол, а из ее левой лодыжки раскрылся черный бутон. Разлетевшись на части, подпиленная пуля почти отрезала ей ногу. Плоть раскрылась вокруг кости черно-красными лепестками…
Но все это краем глаза, это не важно, сейчас важно, куда отлетел револьвер. Вот он!
Я схватил его, развернулся к ней — и вовремя.
Она уже поднималась.
Ее лодыжка чернела лоскутами кожи и клоками разодранных мышц из-под нее, но крови почти не было. В лунном свете чернели лишь несколько капель на ноге и полу. Капель, упавших в тот миг, когда удар пули выбил их из ее ноги.
И только. Больше ни капли крови не вышло из ее тела. Слишком хорошо она умеет управлять им…
Теперь на ее лице не было боли, лишь сосредоточенность. Она вдруг очень легко встала. Будто не было раны, будто не разодраны были в клочья мышцы ее левой ноги.
Она шагнула ко мне, как шагают хромые, резко припав вниз на левую ногу, и тут же вновь перенося вес на правую. На шаг ближе.
Револьвер снова потяжелел, слабость накатывала новой волной.
Она опять занялась не только своим телом, но и моим. Револьвер опять превращался в пудовую гирю. Но и я подготовился. Больше не пытался отползать на боку. Лег на спину, вжался плечами в пол. Так проще справиться с неимоверной тяжестью оружия в поднятых руках.
Непослушные мышцы не желали работать, едва справлялись даже с жалким фунтом Курносого. Ствол ходил ходуном, но все-таки не так сильно, как раньше.
Она шагнула ко мне — и я выстрелил. На этот раз в живот.
Она охнула, а я почувствовал, как мне стало легче.
Руки почти перестали дрожать. Я попытался поднять их выше, прицелиться ей в голову, а она снова шагнула…
Чувствуя, как руки опадают скошенными травинками — уже не в голову, даже не в грудь, — я вжал курок.
Успел. Пуля ударила ее в бедро, а отдача вырвала Курносого из моих рук. И у меня уже не было сил тянуться за ним…
Она упала на колени, но она еще жила.
Она еще пыталась ползти ко мне.
Я вытянул руку, пытаясь нащупать револьвер — приказал руке вытянуться, но она лишь едва шелохнулась. В глазах потемнело, сердце, почти замершее, вдруг резко бухнулось, словно решило разорваться, и снова замерло…
Я лежал на полу, но в моих глазах — я падал в туннель из ослепительных звездочек, выскакивавших из-за моей головы и несшихся вперед — там они пропадали, словно гасли, утыкаясь в чертову суку. Она была уже совсем близко.
Еще ближе были ее руки. Она ползла на коленях, протянув ко мне руки, словно несла невидимую шкатулку. Ладони вытянулись параллельно друг дружке, длинные тонкие пальцы напряглись, нацелившись на меня ногтями.
Я видел рваные прорехи в ее платье, где вошли пули. На животе, на бедре…
Кровь все-таки сочилась оттуда. Очень медленно, но сочилась. Я мог взглядом считать ее пульс. Между ударами сердца чертова сука как-то стягивала свои сосуды, но ран было слишком много и слишком серьезные. Я видел, как удар сердца прокатывается по ее артериям — из ран толчками выплескивались капли крови, потом сосуды смыкались, но на следующем ударе пульса кровь опять выбивалась из раны. И с каждой потерянной каплей крови ее мышцы должны становиться все слабее, все хуже должен работать ее мозг, виртуозно управляющий каждый клеточкой ее тела…
Тебе же уже не выжить, сука. Ты же подохнешь. Так сдохни же теперь, сдохни же сейчас прежде чем…
Я толкнулся ногой, пытаясь отползти от нее, хоть чуть-чуть.
Нога едва двинулась. Сука была слишком близко ко мне. Нас разделяла пара шагов. Она ползла ко мне на коленях, но все-таки ползла, а я едва мог шевелиться.
Попытался еще чуть сдвинуться назад, прочь от нее, но голова, шея, плечи вдруг уперлись во что-то. Позади была стена. И слева. И справа. Угол! Сам себя загнал в угол…
Мне хотелось выть от досады. Идиот! Багор, как ты мог оставить багор в машине! На что ты надеялся?! Знал же, что пистолет не остановит ее сразу, знал же, что нужен багор, чтобы задержать ее, пока истечет кровью, не дать ей приблизиться, пока еще жива… Но легкие лежали внутри груди опавшими мешками, не слушаясь, не давая мне ни глотка воздуха. Нечем выть.
Я мог только подобрать ноги под себя. Подальше от нее.
Но ее руки были уже перед моим лицом. Я мог бы протянуть руку и коснуться ее пальцев…
Но я из последних сил тянулся вправо. Где-то там, среди накрывающей глаза темноты, маячил круглый стол, стулья вокруг него. Я вцепился в ближний. В край сиденья. Бессильные пальцы соскальзывали, словно стул был смазан маслом, но потом он накренился на двух ножках. Сначала едва заметно заваливаясь назад, а потом все быстрее и быстрее…
Ее пальцы почти коснулись моего лица, но тут стул ударил ее по руке и свалился между нами. Последнее, на что у меня еще хватило сил, это чуть повернуть его. Чтобы лег на пол спинкой. Вершиной ко мне, ножками на нее.
Она двинулась ко мне — попыталась, но ножка уперлась ей в грудь. Она могла бы чуть повернуться боком, протиснуться между ножками. Могла бы просто отшвырнуть стул в сторону, но у нее было уже слишком мало сил.
Она умирала, я это видел. Она не могла контролировать свое тело, она едва могла закрывать свои раны, кровь сочилась все быстрее, и вместе с ней она теряла последние силы. Ей осталось совсем немного, я видел это.
— Ты убил его, — почти беззвучно шевельнулись ее губы.
Да, убил! И тебя тоже убью, сука! Из последних сил я стискивал спинку стула, отталкивая его как можно дальше от меня, не давая твари приблизиться ко мне.
— Ты убил его…
Не в силах обползти или выбить стул в сторону, она повалилась на ножки стула сверху.
Я увидел, как кровь уже не каплями, уже струйками брызнула из ее ран. Неужели все? Наконец-то?! Умри, сука! Умри сейчас!!!
Я едва видел ее… В глазах темнело будто я падал в глубокий колодец, светлая дыра становилась все тусклее, все меньше, все дальше…
Умри же, тварь, умри… Если ты уже без сил валишься, у тебя не должно быть и сил, чтобы затягивать сосуды… Я ждал, когда плотины ее мышц развернутся, когда хлынет кровь, уже не сдерживаемая ничем.
Но сука держалась…
Я вдруг понял, что какие-то силы у нее еще остаются. Она легла на ножки стула, но не потому, что силы совсем покинули ее. Нет.
По своей воле. Ее рука поднялась, она снова тянулась ко мне. К моему лицу, к моей груди. Ее глаза, странно застывшие, глядели не в меня, а сквозь меня…
Но ее рука не доставала до меня. Сука приподнялась грудью, перелегла чуть дальше на ножках стула — ближе ко мне. Рука вытянулась, вытянулись пальцы, стараясь зацепить меня хотя бы кончиками — она все еще пыталась дотянуться…
Ее губы шевельнулись. Беззвучно, но я уже видел это движение, пока у нее еще хватало сил говорить: ты убил его.
Ей не хватило бы сил на то, чтобы обползти стул, но стул сам пополз ко мне под весом ее тела.
Скользнул по надраенному паркету ко мне.
Сука распласталась поверх ножек, головой на краю сиденья, а ее рука тянулась ко мне, через провал высокой спинки тянулась ко мне…
Ее рука еще не коснулась меня, но мое сердце замерло. В ушах стало тихо-тихо. Толчков пульса больше не было…
Тишина. Тишина смерти… Вот каково это — умирать…
Я закричал, хотя из горла не вылетело ни звука, ни дуновения воздуха.
Но я пытался кричать.
Не хочу умирать! Нет! Нет! Нет!!!
Мышцы онемели, пальцы скользили по деревянной спинке стула, и все-таки я смог дернуть его в сторону. Ножка стула, в которую упиралась сука, скользнула по шелку ее платья и ткнулась в рану на животе. Вошла в дыру, развороченную четырьмя лепестками свинца, в мышцы, которыми она управляла из последних сил…
В мышцы, в разорванные сосуды, которые она с таким трудом стягивала. Этого ее тело уже не выдержало. Кровь плеснулась из живота на ножку стула, а через миг прорвалась и рана на бедре. Кровь хлынула из чертовой суки, как из решета.
Да!!! Сдохни, тварь! Сдохни!
Она обмякла, голова упала, свесилась на сиденье… и медленно падала ее рука. Вниз — прямо на мою правую руку, вцепившуюся в край спинки.
Я отдернул руку. Моя рука убежала от ее пальцев, лишь на какой-то кратчайший миг они прохладно скользнули по моей коже…
Мне показалось, что солнце взорвалось у меня перед глазами.
Вспышка пронзила глаза, воткнулась в грудь — сердце разорвалось в груди, как граната, лопаясь, разрывая все сосуды.
Руки, ноги, все мое тело распрямилось, выгнулось, напрягшись до предела… Мне показалось, что пол швырнул меня вверх, переворачивая, и что-то с хрустом врезалось в затылок…
* * *
Я лежал на спине, не в силах двинуться, лишь чувствуя странную мягкость в затылке — тронуть, и пальцы погрузятся под мягкую, как битая скорлупа, кость. Прямо в мозг…
Странно, что я еще жив… Но это, наверно, ненадолго…
Привычные удары пульса, к которым так привык, что не замечаешь, — их не было, вместо них в груди была ужасная пустота. И никак не получалось вдохнуть. Темнота заволакивала глаза, лишь два светловатых пятнышка лунного света я еще видел, но и они гасли, гасли, гасли…
Но я не хотел умирать.
Только сейчас я понял, что значит — когда действительно не хочешь — изо всех сил, каждой клеточкой тела, каждой частицей души!
Нет. Не сейчас! Не хочу! Нет!!!
Это могли быть не пальцы… Это могло быть просто дуновение воздуха, когда ее рука скользнула совсем рядом с моей…
Ведь могло же так быть?
Могло?!
Господи, если ты есть, прошу тебя…
Пожалуйста…
Сердце трепыхнулось в груди.
Робко и тихо. И замолчало… И вдруг разразилось спотыкающимся стаккато. Слабыми ударами, но быстро-быстро.
Потом медленнее, но сильнее, надежнее. Вот только вдохнуть никак не получалось.
На миг перед глазами прояснилось и снова все потонуло в красноватой тьме. Сердце протопало по лесенке вверх, уперлось во что-то и, спотыкаясь, покатилось вниз, все медленнее и медленнее…
Все-таки я умру. Сердце включилось, но легкие, похоже, эта тварь вывела из строя навсегда.
За все на свете приходится отвечать. Я оставил ту суку умирать там, живую, но без надежды… И вот теперь настал мой черед. Сердце будет биться, но что толку гонять кровь, в которой нет кислорода?
Легкие горели, и жар разливался по всему телу… Сердце трепыхалось покалеченной птицей. Руки, ноги — полные жалящего, раскаленного свинца, неподвижные, безжизненные…
И только тоненькая струйка прохлады не давала мне сойти с ума от боли.
В жгущем океане боли — лишь крошечный ручеек прохлады и облегчения. Прерывистый, но есть. Холодным глоточком… И еще одним холодным глоточком облегчения…
Я открыл глаза.
Это почти ничего не дало, я мало что видел, темные пятна плавали передо мной. Но это было единственное, что давало мне чувствовать, что я еще жив. Давало мне верить, что я еще могу управлять своим телом. Хоть чуть-чуть. И эти крошечные глоточки облегчения… Это же… Это…
Я попытался выдохнуть, выкинуть из себя спертый, бесполезный воздух, что был в легких, с криком, изо всех сил, как можно резче!
И это сработало. Мышцы грудной клетки включились. Раздвинули ребра, и я с всхлипом втянул воздух — полную грудь чудесного, пьянящего, свежего воздуха…
Минуту я не мог надышаться, мне казалось, что мышцы вот-вот снова выключатся. И я следил за своими чувствами, старательно вдыхал и выдыхал, вдыхал и выдыхал.
Пока не поверил, что это не случайность.
Я могу дышать. Сердце билось быстро и тяжело, но ровно.
Перед глазами прояснялось. Я даже мог двинуть рукой, чтобы прикоснуться к затылку.
Я ждал, что рука провалится — на затылке я чувствовал лишь онемелую хрупкость, но под пальцами оказалась кость. Твердая и гладкая. Хотя и липко все от крови…
Чертова сука лежала на стуле, ее голова бессильно свесилась через край сиденья, золотистые волосы стекли вниз пологом… и ее рука. Лежала на спинке стула в каких-то сантиметрах от моих пальцев. Слишком близко.
Очень медленно и осторожно — вдруг мышцы подведут меня, рука дернется и… к черту, к черту! Не отрываясь от спинки стула, я скользнул пальцами по дереву, прочь от ее руки. И только потом решился приподнять свою и отвести вбок, чтобы опереться о пол.
И тут же стиснул зубы, чтобы не взвыть, — сотни колючих иголочек воткнулись в кисть изнутри, забегали, жаля тысячами укусов…
Я дернулся вбок, унося вес с руки. Замер, удерживая ее над полом, боясь даже коснуться его и тем вызвать новую атаку жалящих игл. Их укусы затаились, но не исчезали. Сидели в руке гудением ос, готовых к атаке при малейшем движении.
Так бывает, когда отсидишь ногу. Шалят нервные окончания, когда через пережатые сосуды к ним начинает поступать свежая кровь, несущая кислород, и возвращается чувствительность после онемения. Так бывает.
Но у меня никогда не было этого с рукой — и так сильно!.
Я сидел, опираясь на левую руку, и боялся даже шевельнуть правой. Я смотрел на нее, и мне не нравилось, что я видел. Совсем не нравилось. Мне казалось, что я держу руку неподвижно, но мои пальцы дрожали. Запястье совершенно неподвижно, а пальцы крупно дрожали.
Только я совершенно не чувствовал этого! Мне казалось, что мои пальцы совершенно неподвижны. Их покалывает, да, но они неподвижны. Я чувствовал их неподвижными. А эти, перед глазами, чужие. Не мои. Потому что мои пальцы не дрожат, я же чувствую! Но я видел, что пальцы дрожат. Неужели она все же коснулась меня?..
Старик, когда его коснулась одна из таких жаб, он…
Я мотнул головой, прогоняя мысль.
Спокойно, спокойно. Может быть, это так же, как с дыханием. Скоро пройдет. Наверняка пройдет!
Должно пройти.
А кроме того, я просто не могу сделать то, что тогда сделал Старик. Потому что мне нужно предупредить Гоша и Бориса. Я должен предупредить их, чтобы не совались к моргу.
Тело жабы казалось хрупким, ссохшимся — ее кровь расползалась по полу огромной черной лужей, но с этими тварями никогда нельзя быть уверенными. Ни в чем.
Очень осторожно, чтобы не задеть ее, я боком протиснулся мимо нее и стула, вдоль стены, вдоль стола…
Ух! Вылез!
Ноги подрагивали. Опираясь плечом о стену, я пятился вдоль стены, пока не отошел от тела суки метра на три.
Бежать, бежать отсюда прочь…
Борис, Гош…
Но было и еще кое-что.
Тогда, у двери, когда я стоял на крыльце… Что говорил усатый за дверью? Одну пулю он выдержит — так? Говорил он что-то такое…
Выходит, в него стреляли и до этого?
И может быть, стреляли охотники. Такие же, как я.
Или не охотники. Мало ли, кто и когда мог в него стрелять…
Но мне очень хотелось верить, что стреляли охотники. Такие же, как я. Очень хотелось верить, что мы не одни. Что не только нам в Смоленске повезло, но и где-то еще стайки охотников чистят мир от этих чертовых сук. Пусть редкие, малочисленные, но что-то делающие. Все, что в их силах…
Точнее, делали. Если они в него стреляли, а он остался жив… Черт бы его побрал! Если остался жив он, то они не выжили. Либо — либо.
И все-таки для усатого и суки было сюрпризом, что мои пули не простые. Жаба, кажется, почувствовала, что усатого не простой пулей зацепило. Но он ей не верил.
Потому что не знал, что так бывает?
Это меня и спасло.
И может спасти еще кого-то их тех, кто делает то же, что и я, и пользуется теми же приемами.
Я был уже на пороге в коридор, в теле была жуткая слабость, а в затылке набухал новый ком боли. Хотелось наплевать на все и быстрее добраться до машины, плюхнуться на сиденье… Я остановился.
Я должен еще кое-что здесь сделать.
Те молоденькие жабы, что приезжают в домик. Они живы. Те пурпурные… Они наверняка наведаются сюда. Может быть, не в эту ночь, но в следующую точно. Слишком серьезные планы у них с тем моргом. Когда жаба с усатым не появятся там сегодня, они всполошатся. Приедут узнать, почему.
Они не должны узнать, что мне помогло убить эту жабу и ее слугу.
Во всем теле была слабость, и еще мне ужасно хотелось отойти как можно дальше от чертовой твари. Сейчас она неподвижна, кажется мертвой, но воспоминание слишком ярко. Накатывало на меня, я почти чувствовал: холодный ветерок по моей руке. То ли ветерок, то ли ее пальцы…
Я развернулся и шагнул обратно в гостиную. Подошел к телу, замершему поверх стула. Надо извлечь пули.
Только как?
Три подпиленные пули — это двенадцать свинцовых лепестков. И еще три медных донышка. Порядочно возни. Даже если не учитывать, что я еще ни разу не потрошил труп. Человеческий труп… К горлу подкатил комок. Черт возьми, меня и сейчас не тянет!
Но надо. Раньше нам везло, мы брали сук, живших отдельно. Трупы можно было просто оставить как есть. Гош, правда, настаивал, что лучше прикопать. Говорил, какие ни есть, а люди…
На этот раз все иначе. С трупами придется возиться. Но прикасаться к ней… это же не просто труп — это труп чертовой суки! Которая чуть…
Я помотал головой, отгоняя воспоминание, слишком живое, чтобы я мог с ним совладать.
Нет, не буду я к ней прикасаться. Ни за что! Пальцами я даже к ее платью не прикоснусь.
Но если не лезть в ее раны своими руками, то чем?
Я огляделся. Луна медленно уползала от окон, прямоугольники света стали узкими и косыми. Столы, стулья… Буфеты, камин… Огромные напольные часы в углу…
Надо на кухню, вот что. Там найду, что мне нужно.
Я вышел в коридор. Влево, вправо? Влево — дверь, лестница. Была какая-то комната за лестницей? Кажется, была…
Да, кухня была здесь.
В окно падал лунный свет, старая массивная мебель казалась черной. Я огляделся, выдвинул ящик и угадал. Ложки, вилки, ножи.
Я выбрал один маленький и узкий и зашипел от боли. Холодный металл как током ударил. Крючковатое жало пронзило пальцы, холодные иглы затанцевали в руке.
Я застыл, сморщившись. Пережидая, пока боль уймется. В доме было тихо-тихо.
Не тревожа правую руку, осторожно потянулся левой, прихватил из ящика еще один нож — большой разделочный. Вдруг понадобится? Не представляю, как надо потрошить труп человека.
Хирурги какими-то зажимами оттягивают края разреза, чтобы не стягивались и не мешали. У меня ничего такого под рукой нет. А пуля могла и разлететься, один из свинцовых лепестков мог отломиться от медного донышка пули. Или не один, а все. Могли уйти в любую сторону тела. Едва ли будет просто все их отыскать. А уж вытащить… Может, еще и вилку прихватить?
Мертвая тишина лопнула железным звоном под моими ногами.
Я чуть не подпрыгнул. Запоздало сообразил, что это был нож. Маленький нож, который я держал в правой руке, и мне казалось, что держал надежно…
Я глядел на свою руку, и это не нравилось мне все больше. Пальцы дрожали, хотя я и не чувствовал того, что они дрожат. Неудивительно, что я выпустил нож, даже не заметив этого.
Неудивительно. Но… Как же я с такой рукой буду играть в патологоанатома? Черт возьми! Если одной левой, я буду возиться с ее телом неделю, пока найду и выужу все осколки пуль! А ведь надо будет еще выудить пули из усатого… Черт возьми!
Я положил разделочный нож обратно. Попытался сосредоточиться. Стиснул виски руками. Но успокоиться не смог. Мне казалось, что пальцы правой руки прижаты к виску, но кожей виска я чувствовал, как пальцы тихонько дергаются, барабанят по коже в странном ритме.
Черт возьми!!!
Я стиснул дрожащие пальцы левой рукой — до боли, до хруста суставов. Но чтобы не двигались!
И думай, думай, думай. Что же делать?.. Просто так уезжать нельзя. Они не должны узнать про распил на пулях. Если не ради других групп охотников — которых, может быть, уже и не осталось! — то хотя бы ради нас самих. Кто будет убирать тех двух молоденьких жаб, если не я, Гош и Шатун?.. Про пули они узнать не должны.
В затылке пульсировала тупая боль, все набирая силу, словно туда загоняли гвоздь. С каждым ударом пульса отдаваясь в висках, за глазами…
Меня замутило. Я вышел из кухни, прошел по коридорчику. Запор, несговорчивые замки, и наконец-то дверь открылась. Воздух — свежий и холодный.
Я вдруг почувствовал, насколько замерз. Я задрожал, почти в ознобе, и все тело — слабое, мягкое, как кисея медузы… Кисель, а не тело. Хотелось привалиться к стене, а лучше сесть на что-нибудь… Лечь… Закрыть глаза…
Я тряхнул головой и сошел с крыльца. По дорожке прошел под аркой мимо их машины и дальше по дороге, к темнеющему вдалеке «козленку».
Луна висела фонарем в темном небе, вместе со мной плыла над верхушками деревьев.
«Козел» ждал меня с распахнутой дверцей.
В багажнике я взял запасную канистру с бензином и двинулся обратно. Огибая дверцу, взялся за нее, чтобы закрыть, но вместо этого остановился. Постоял, злясь на самого себя, но ничего не мог с собой поделать. Поставил канистру на дорогу, залез внутрь и открыл бардачок. Нашел последнюю обойму — эта с неподпиленными пулями, но мне сейчас любые сгодятся. Перезарядил Курносого. Металл колол пальцы правой руки, пробуждая иглы в глубине руки, вытаскивая их к коже, как магнит… Я сунул Курносого в карман.
Сам не заметил, как сел на кресло. Мягкое, соблазнительное…
Посидел, уговаривая себя встать, глядя на тяжеленную канистру. Боль в затылке пульсировала, рябью отдаваясь в голову к глазам, разгоняя мысли.
Я втащил канистру в машину и завел мотор. Проехал вперед, пока не уткнулся в их машину, перегородившую проезд в арку.
Вылез, вытащил канистру. Ноги стали тяжелые, как свинцом налитые. Двадцатилитровая канистра в руке казалась вдвое тяжелее.
Железная ручка резала пальцы, и два раза пришлось остановиться. Иначе просто выскользнула бы из левой руки. Браться правой я даже не пробовал. Пальцы дрожали. И кажется, дрожь вовсе не унимались. Кажется, все сильнее дрожат…
Чертова тварь все-таки смогла…
Я оскалился. Нет! Это от усталости.
От усталости, да.
Хорошо, что додумался подъехать, а то бы так и сдох с этой канистрой. Жалкие тридцать шагов от арки до дома вымотали меня.
Добравшись до крыльца, я ухнул канистру на деревянные ступени, привалился к перилам. Сердце молотилось о ребра, в глазах плыло. Ну, ничего, ничего. Главное, дотащили. Теперь уж легче будет… Главное, мелочи не упустить, ничего не забыть…
Я втащил канистру в дом, поставил, а сам прошелся по коридору, всматриваясь в пол. Вот и «снежинка» с пустыми гильзами. Я запихнул ее в карман. Все?
Ах да, одна пуля вошла в стену. Еще одна в стене у двери снаружи… Не знаю, что я могу с этим сделать. Надеюсь, они просто не станут рассматривать. Выбоина от пули и выбоина… А если станут?
Тут уж я ничего не могу сделать.
Я заглянул еще раз на кухню, нашел спички. Вернулся к лестнице.
Труп усатого лежал на ступенях. Я постоял, разглядывая его, пытаясь сообразить, что дальше. Мысли рассыпались. Голова раскалывалась. Как бы лучше его облить, чтобы самому не перепачкаться в бензине, а потом было удобно поджигать… или лучше облить суку и поджечь дом оттуда?
По-хорошему, надо бы облить их обоих и поджечь. Чтобы уж с гарантией сгорели и раны стали неузнаваемыми, а осколки пуль затерялись в обгорелой плоти и костях.
Но если поджечь одно тело, потом другое… Дом внутри деревянный, сухой, запылает в один миг. И не дай бог бензин растечется и отрежет проход. Весело будет сгореть за компанию с ними.
Или одного очага хватит? Наверно, хватит…
Облить суку, поджечь и сразу из дома.
Я взял канистру и поволок ее в гостиную. В дверях остановился.
Сука все так же лежала поверх опрокинутого стула… Или не так же?
Теперь она не выглядела трупом. Лишь притворяется. Ждет, чтобы я подошел поближе…
Хватит! Это все нервы. Нервы и боль в голове, и…
Я тряхнул головой и стал отвинчивать крышку. Пальцы правой руки дрожали так, что крышка чуть не упала на пол. Пальцы дрожали, как…
…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивается вниз и расслабляется…
Я сглотнул и снова посмотрел на труп суки… Труп?..
Я ее убил, но тела в морге тоже были мертвыми. Когда их туда привозили. А потом…
…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивается вниз и расслабляется…
Левая рука ныла от тяжести канистры, но я никак не решался начать лить бензин. Если облить ее здесь, бензин растечется по полу. По всей столовой и, может быть, даже в коридор вытечет. Попадет на ботинки. Если я не хочу сам запылать факелом, поджигать придется с края бензиновой лужи. Откуда-то из коридора. И я не буду видеть, что будет твориться в комнате.
Да, конечно, огонь должен гореть, даже если я его не буду видеть. Должен пробежать из коридора в комнату, заполнить ее, объять суку и спалить дотла…
Должен. А трупы должны быть неподвижны. Не так ли?
Я усмехнулся. Это было смешно, смехотворно, но я ничего не мог с собой поделать. Я должен увидеть, как она сгорит.
Просто посмотреть на дом, охваченный огнем, и знать, что она там, — нет, этого будет мало. Я не буду уверен до конца. А еще один кошмар, повторяющийся из ночи в ночь, мне не нужен. Нет, не нужен.
Я поставил канистру и вышел в коридор. Огляделся. Проход резал дом насквозь. Справа в конце был еще один выход. Я выглянул туда.
Маленькая полянка со скамеечкой. Высокие плетеные решетки, увитые то ли плющом, то ли еще какой-то лианой, еще не облетевшей, листьев было много, и они были странно сочно-темными в свете луны. А посередине полянки — обложенное камнями кострище.
А вон и поленница у стеночки сарая. Самое то.
Я столкнул один ряд, дрова с громким стуком рассыпались, еле отскочил. Без оков порядка поленница стала куда больше. Кое-как стал перекидывать их к кострищу.
Руки дрожали от слабости, ноги подгибались. И — холодно.
Господи, как же тут холодно… Все, хватит ей дров для последнего ложа. Меня трясло от озноба.
Я разровнял дрова, чтобы тела не съезжали с них. Надо, чтобы прогорели целиком. Поровнее, вот так…
Вернулся в дом. К лестнице. Стараясь на глядеть на труп усатого, взял его за ногу и потащил.
По лестнице он сполз легко, а вот тащить его по коридору оказалось трудно. Закинуть на горку дров оказалось еще сложнее. Когда я пришел в столовую за трупом суки, мне пришлось остановиться и передохнуть пару минут. Ноги подгибались, сердце трепыхалось под самым горлом. Руки тряслись. Правая черт знает почему, а левая от усталости и озноба. Как и все тело…
Эта дрянь куда легче усатого, только чем ее тащить?
Я стиснул виски, пытаясь выжать из головы туман, путавший мысли. Одно я знаю точно: руками я до нее не дотронусь. Даже если она в самом деле мертва, окончательно и бесповоротно. Все равно не дотронусь. Ни за что.
Ага, вон камин… Я нашел рядом с ним кочергу. Приблизился к суке.
Это, пожалуй, хорошо, что я так устал. Теперь почти и не страшно даже…
Я ткнул ее кочергой. Она не шевельнулась. Хорошо.
Цепляя кочергой, я перевернул ее на спину. Замахнулся и вбил крюк ей в рот. Так и потащил.
Весила она, если судить по сложению, едва ли больше шестидесяти кило. Но сейчас я тащил ее, будто гору двигал. Нет, все, больше не могу…
Не могу. Будь что будет…
Я уже готов был плюнуть на все, бросить ее и поджечь прямо здесь, в коридоре, но оглянулся на нее… Ее голова запрокинулась, и я видел ее глаза. Открытые голубые глаза. Неподвижные и все же совершенно не похожие на мертвые. Никакой поволоки, ничего… Прозрачные, блестящие — совершенно живые!
Хныча от бессильной натуги, переламывая себя, я вцепился в кочергу и все же дотащил ее до внутреннего дворика. Втащил на дрова, поверх трупа усатого.
Канистра едва не выпадала из пальцев, я обрызгал рукава, пока обливал их бензином. Мне было чертовски холодно. Руки дрожали, я сломал три спички, прежде чем получилось высечь искру.
Но зато потом огонь ухнул, с ревом выстрелил в небо высоченной струей пламени и окатил меня живительным теплом.
Под бензином занялись дрова, стало светло как днем. С тел исчезла одежда, плоть почернела, морщилась… Но я не уходил. Вытянув к костру руки, я смотрел на тела и грелся. Господи, как же хорошо… Если бы еще кто-то выдернул этот гвоздь из затылка, отдающий в виски и за глазами… Но хотя бы тепло. И больше не надо никого никуда тащить. Можно просто расслабиться…
Нет, еще Гош и Шатун. Я должен им рассказать. О суке, что убил ее. И о морге. О том, что видел. Не знаю, что эти три жабы там делали, но не простой ритуал должен был быть этой ночью. Что-то гораздо, гораздо серьезнее…
Оставшиеся встревожатся и просто так не отступятся. И черт их знает, на что они способны. Я должен предупредить Гоша и Шатуна. Какое-то время к моргу лучше не соваться. Вообще близко к тем жабам и пурпурным…
Уходить от костра не хотелось, но я развернулся и побрел в дом. Если я не уйду сейчас, когда хорошо согрелся, то потом, когда костер прогорит, точно не уйду. Буду сидеть, ловя последние капли тепла, и, может быть, так и свалюсь там на землю, заснув…
Шатаясь, я брел по коридору, и он казался мне бесконечным. Пульс бился в висках, раскалывая голову. С каждым ударом боль вгрызалась в голову все глубже. Я налетал на стены, я шел, наверно, час, пока оказался у другой двери. Не сразу нашарил ручку и почти чудом выбрался на крыльцо. Здесь мне пришлось вцепиться в косяк, чтобы не упасть. Ноги едва держали.
Господи, что же это со мной?..
Я ждал, что мне будет легче, но легче не становилось. Только хуже.
Что же это со мной?..
Ясно, что. Эта сука все-таки коснулась. И когда я пришел в себя, надо было сразу, пока у меня еще был шанс, надо было воспользоваться этим шансом, а не уговаривать себя, что касания не было. Старик вот воспользовался. А я упустил свой последний шанс.
Я тряхнул головой. Нет! Нет, нет, нет! Она меня не коснулась! Просто движение воздуха над моими пальцами. Между моими и ее пальцами. Я стиснул зубы и шагнул на ступени.
Хорошо, что я подогнал машину. Если бы она стояла там, где раньше, и надо было бы пройти сто метров, я бы сдох… рухнул бы где-то за аркой, прямо на дороге, и уже не встал бы.
Мне и эти-то жалкие метры двора давались с трудом. Ничего, ничего! Только бы до машины добраться, дальше будет легче. Там только жать на педаль и крутить руль, много сил не надо…
Гош. Гош и Шатун. Я должен предупредить их. Должен!
Голова раскалывалась. До машины оставалось каких-нибудь пять шагов, но я понял, что все. И это для меня слишком много. Меня шатало так, что в глазах мутилось. Свет луны казался тусклым, все путалось перед глазами… Машина маячила впереди темным пятном, но даже ее обводы я едва различал…
Перед глазами будто ходили черные волны. Зарождались где-то внизу под веками и кругом прокатывались, расходясь шире… Я закрывал глаза, но даже под закрытыми веками эти волны ходили перед глазами, только становились будто бы светлее — и какие-то… рваные? колючие?.. Виски стягивала боль.
Я не помню, как добрался до машины. Уже на рефлексах, на ощупь нашел ручку, распахнул дверцу и ничком повалился внутрь. Лицом в обивку сиденья.
Здесь мне станет легче. Сейчас немного отдохну, и станет легче… Но легче не становилось. Боль стискивала голову стальным обручем, и кто-то неумолимо закручивал винт, стягивая все туже. В ушах вата, голова хрупкая-хрупкая. Тронь пальцем и проткнешь.
Надо ехать. Хоть так, но надо. Если от передышки лучше не становится, то… Я должен добраться хотя бы до шоссе. До той деревеньки. До любого телефона. Пусть Гош потом рвет и мечет, что звонить нельзя, но хотя бы так предупрежу их. До города, похоже, уже не доживу.
Я перевернулся на спину, кое-как сел. Забросил ноги внутрь. Заставить себя сделать самое малюсенькое движение — это был подвиг. Сил не осталось, а луна хоть и светила, но ее света мне не хватало.
Раньше всегда хватало, но теперь предметы играли в чехарду со мной. Я никак не мог толком ничего рассмотреть.
Ничего, ничего… Теперь опасаться некого, можно включить фары…
Я захлопнул дверцу, завел мотор и включил фары. И, не останавливаясь, не давая себе расслабиться даже на миг, тронул машину. Если расслаблюсь, то уже не заставлю себя двигаться дальше, так и сдохну здесь… Сдохну, не предупредив Гоша.
Фары ярко осветили все далеко вперед. Машина шла, разгоняясь, и тут я понял, что предметы продолжают играть со мной в чехарду. Меня накрыло удушливой волной ужаса — я никак не мог понять, что происходит. Фары светили ярко-ярко, и я видел предметы, то есть кусочки предметов. Кусочки я видел четко-четко, но в следующий миг, прежде чем успевал разглядеть что-то целиком, оно вдруг пропадало у меня из глаз.
Несколько ужасных секунд я не мог понять, что же происходит с миром вокруг… а потом понял, что это со мной. Глаза. Или глазные нервы, или кусочек мозга, где зрительный нерв подходит к нему.
Мир разрезало пополам, вертикальной линией. Я видел то, что справа, но слева я не видел ничего. Слева была даже не темнота — слева просто ничего не было. И это было ужаснее всего.
Я стрелял глазами, туда, где мог видеть, но стоило мне немного сместить взгляд вправо, как граница невидимого накатывала, пожирала даже то, что миг назад я еще видел. Я скашивал глаза еще дальше вправо, цепляясь за то, что видел боковым зрением, — и тут же граница слепоты накатывала и на это. Я не мог толком рассмотреть ничего!
Это было так непереносимо, что на миг я забыл про дорогу, про руль, про переключение передач. Про ногу, жмущую на газ. Едва заметил поворот на дорогу. Выкрутил руль, но за поворотом дорога словно обрывалась в кусты…
Слева, где-то слева — туда дорога уходит! Здесь же не поворот, а змейка, выезд с просеки на дорогу — он дальше… где-то слева, где сейчас для меня не было ничего…
Кусты — рывком! — оказались совсем близко, ближе, чем был бампер. Застучали по лобовому стеклу, я ударил по тормозам, но слишком поздно.
Нос «козленка» ухнул вниз, сиденье ушло из-под меня. Затрещали кусты, а потом, с ударом и грохотом, сиденье врезалось в меня снизу, в грудь ударил руль. Я стукнулся обо что-то лбом, боком рухнул на правое сиденье, пытаясь смягчить удар рукой, схватиться за что-то — скользнул под рукой пластик панели, рванул по коже ключ зажигания, поддаваясь под пальцами, выскакивая из замка…
Мотор вырубился, меня облепила темнота.
Стало тихо и неподвижно.
У меня раскалывалась голова, совсем не было сил, и даже глаза отказывались служить мне. Это ужасное ощущение мутило мои мысли.
Я закрыл глаза, но даже за веками чувствовал, что слева ничего нет. Это даже не темнота — там просто ничего нет… Я не мог этого вынести. Это ощущение не укладывалось в голове, рвало меня на части. Хуже, чем боль в затылке, чувствовать, что слева от тебя ничего нет.
Совсем ничего.
Все-таки эта сука коснулась меня…
Теперь я знаю, каково это — умирать.
Боль и сводящее с ума ощущение ничего слева — оно было так сильно, что с каким-то даже облегчением я вдруг понял, что хочу этого. Так сильно хочу избавиться от этого непереносимого ощущения, что готов заплатить за это тем, чтобы вместе с ним пропало и все остальное. Только бы избавиться от боли и этого невыносимого чувства… Оно даже не в глазах, а под ними. Глубже, под черепом.
И оно росло. Граница, за которой не было ничего, сдвигалась правее, поглощая все. Она вырвала весь мир слева — больше, чем мир: выгрызла часть меня самого. И надвигалась дальше, отрезая от меня по кусочку…
Я тонул, проваливался, погружался куда-то…
Меня затягивало, как затягивает взгляд в узор на «живом» переплете, на котором привычная реальность истончается, открывая проход тому, что раньше было надежно отгорожено, о чем ты просто не знал, что оно существует…
Ужас нахлынул удушливой волной. Неужели смерть не ничто? Не освобождающее от всего небытие, а это вот это?!
Все растворялось, теряло смысл — кроме боли и пульсирующего ощущения ничего, надвигавшегося слева и пожиравшего меня…
* * *
Секунды, минуты — что это?
Есть лишь миг.
Миг, который длится вечность…
Эта вечность заполнена болью, из которой я не мог никуда деться. Я или то, что от меня еще оставалось. Истаявший осколок, распадающийся дальше и дальше…
* * *
Шум.
Я не сразу понял, что это такое. Я будто разучился сопоставлять звук с тем, откуда он берется. Я хотел открыть глаза, но перед глазами была рваная темнота, в которой плавали пятна лунного света.
Я понял только, что шум нарастает. Приближается ко мне… а потом где-то пронеслись слепящие пятна.
Два слепящих пятна, и шум изменился. Теперь он удалялся от меня, становился тише…
Машина!
Гош!
Он все-таки догадался, что я сунулся к суке, и приехал за мной… Гош, родной Гош…
Он спасет меня. Он сделает что-нибудь, чтобы эта боль кончилась. Избавит меня от нее.
Но почему же он проехал мимо? Ведь я здесь… Я здесь — так куда же он уехал?.. Боль мешалась с обидой, а потом, словно островки из океана небытия, вынырнули мысли. Я вспомнил-узнал, что существуют дороги. Я вспомнил, что ехал по дороге, а потом вылетел с нее. Я сбоку от петляющей просеки, ниже уровня дороги, и кусты и темнота скрывают меня.
А Гош проехал дальше, к дому суки. Уехал.
Нет, не уехал! Он не найдет там меня, поедет обратно, но возвращаться будет по этой же дороге, она одна ведет к дому. Он еще раз проедет мимо.
Я попытался приподняться, нащупать руль. Нажать на середину, чтобы загудеть.
Руки…
Миг, минута, час? Сколько я вспоминал, как ощутить их, как заставить их двигаться?
То, что было перед глазами… Лучше бы его не было… Я закрыл глаза, так было легче. Медленно-медленно из рыхлого мироздания, в осколках, в обрывках, в пене и пелене, проступило что-то плотное и окатое. Твердое.
Рулевая колонка. Спица. Обод. Руль!
Я пополз пальцами обратно по спице, к центру. Сейчас, Гош. Сейчас. Дай только нащупать, где она, эта чертова мембрана…
Сквозь боль снова пробился шум. Все громче, он приближался.
Я надавил на мембрану, но пальцы не слушались. Мембрана оставалась неподвижной, как чугунная болванка.
Сосредоточившись на руке, только на пальцах, я давил. Из последних сил. Ну же! Ну! Поддайся под пальцами, замкни цепь, вызови гудок!!!
Мне нужен хотя бы один, самый короткий гудок! Гош поймет. Услышит, остановится и найдет. Спасет меня. Хотя бы один гудок…
Шум мотора менялся, машина уже не приближалась — она была на кратчайшем расстоянии, пронеслась мимо, и звук стал меняться, теперь машина удалялась.
Ну же! Всего один гудок!!! Я почувствовал, как мембрана поддалась под пальцами. Прогнулась вниз, заставляя сработать цепь. Никогда не любил резких звуков гудков, но сейчас я ждал этого звука как ничего на свете…
Но его не было.
Мотор ворчал все тише, машина была все дальше от меня, мембрана под моими пальцами прогнулась, я чувствовал, как она пружинит, чтобы вернуться в обратное положение, едва я перестану давить, но чертова гудка не было. Не было!
Сквозь злость и обиду вынырнуло что-то:
…удар снизу, и кресло, бьющее в бок…
…что-то острое под рукой, больно поранившее руку и вылетевшее вниз, когда я пытался зацепиться, смягчить удар…
Ключ. Я же случайно выбил ключ зажигания!
Я еще слышал шум мотора, или мне казалось, что я его слышал. Наверно, если бы я нащупал ключ, завел машину и яростно надавил на мембрану, Гош еще мог бы услышать. Может быть.
Только у меня больше не было сил.
Пальцы соскользнули с мембраны, рука упала. Все тело превратилось в бессильную медузу, и на этот раз я знал — это уже навсегда.
Тонущий иногда оказывается над волной — сделать последний глоток воздуха, кинуть прощальный взгляд…
Боль накрыла меня и сомкнулась, уже не выпуская.
