В канун Пятидесятницы Артур и его королева пригласили на семейный обед тех гостей, кто был связан с ними родственными узами. Завтра должен был состояться традиционный большой пир, который Артур давал для соратников и подвластных ему королей, но тщательно прихорашивавшаяся Гвенвифар чувствовала, что этот обед станет для нее куда более тяжелым испытанием. Она давно уже смирилась с неизбежным. Завтра ее супруг и лорд при всех окончательно и бесповоротно провозгласит то, что и так уже все знали. Завтра Галахада посвятят в рыцари и примут в братство Круглого Стола. О, да, она давным-давно знала об этом, но прежде Галахад был для нее всего лишь светловолосым мальчуганом, подраставшим где-то во владениях короля Пелинора. Думая об этом, Гвенвифар даже испытывала некое удовлетворение; сын Ланселета и ее кузины Элейны (некоторое время назад Элейна скончалась родами) – вполне приемлемый наследник для Верховного короля. Но теперь Галахад казался ей живым упреком – упреком стареющей королеве, так и не сумевшей родить ребенка.

– Тебе нехорошо? – спросил Артур, взглянув в лицо Гвенвифар, когда та надевала венец. – Я просто подумал, что стоило бы познакомится с парнем поближе, раз уж я должен буду оставить королевство ему. Может, мне сказать гостям, что ты приболела? Тебе вовсе не обязательно присутствовать на этом обеде – ты можешь встретиться с Галахадом как-нибудь попозже.

Гвенвифар поджала губы.

– Сейчас или попозже, – какая разница? Артур взял жену за руку.

– Я не так уж часто в последнее время виделся с Ланселетом – хорошо, что наконец-то представился случай снова поговорить с ним.

Королева попыталась улыбнуться, но почувствовала, что улыбка получилась странной.

– Я уж думала, – а станешь ли ты когда-нибудь разговаривать с ним? Ты не испытываешь к нему ненависти?

Артур неловко улыбнулся.

– Мы были тогда так молоды… Такое чувство, будто все это происходило в каком-то ином мире. Теперь Ланс – всего лишь мой самый старый и самый близкий друг, все равно что брат, почти как Кэй.

– Кэй – тоже твой брат, – заметила Гвенвифар. – А его сын Артур – один из самых преданных твоих рыцарей. Мне кажется, он был бы лучшим наследником, чем Галахад…

– Молодой Артур – хороший человек и надежный соратник. Но Кэй происходит не из королевского рода. Видит Бог, за прошедшие годы мне не раз хотелось, чтобы Экторий и вправду был моим отцом… но это не так, и говорить тут не о чем, Гвен.

Заколебавшись на мгновение, – он никогда не говорил об этом после той злосчастной Пятидесятницы, – Артур произнес:

– Я слыхал, что… что другой парень, сын Моргейны… что он на Авалоне.

Гвенвифар вскинула руку, словно пытаясь заслониться от удара.

– Нет!

– Я сделаю так, чтобы тебе никогда не пришлось встречаться с ним, – сказал Артур, не глядя на жену. – Но королевская кровь есть королевская кровь, и о нем тоже необходимо позаботиться. Он не может унаследовать мой трон – священники этого не допустят…

– О! – перебила его Гвенвифар. – Так что же, если бы священники это допустили, ты, выходит, объявил бы сына Моргейны своим наследником…

– Многие будут удивляться, почему я этого не сделал, – сказал Артур. – Ты хочешь, чтоб я попытался объяснить им причину?

– Значит, тебе нужно держать его подальше от двора, – сказала Гвенвифар и подумала: «Я и не знала, что мой голос делается настолько резким, когда я разозлюсь». – Что делать при этом дворе друиду, воспитанному на Авалоне?

– Мерлин Британии – один из моих советников, – сухо отозвался Артур, – и так будет всегда, Гвен. Те, кто прислушивается к Авалону, – тоже мои подданные. Сказано ведь: «Есть у меня и другие овцы, которые не сего двора…»

– Эта шутка отдает богохульством, – заметила Гвенвифар, постаравшись смягчить тон, – и вряд ли уместна в канун Пятидесятницы…

– Но праздник летнего солнцестояния существовал еще до Пятидесятницы, любовь моя, – сказал Артур. – По крайней мере, насколько мне известно, теперь его костры не загораются нигде ближе трех дней пути от Камелота, даже на Драконьем острове – лишь на Авалоне.

– Я уверена, что монахи в Гластонбери неусыпно бдят, – сказала Гвенвифар, – и потому никто больше не будет наведываться на Авалон или являться оттуда…

– Но печально будет, если все это уйдет навеки, – заметил Артур. – И крестьянам будет невесело, если они лишатся своих празднеств… хотя горожанам, скорее всего, нет дела до старинных обычаев. Да-да, я знаю, что под небесами есть лишь одно имя, несущее нам спасение, но, возможно, тем, кто связан столь тесными узами с землей, мало одного лишь спасения…

Гвенвифар хотела было возразить, но сдержалась и промолчала. В конце концов, Кевин – всего лишь старый калека и друид, а дни друидов казались Гвенвифар столь же далекими, как и времена владычества римлян. И даже Кевина при дворе знали не столько как Мерлина Британии, сколько как непревзойденного арфиста. Священники не относились к нему с таким почтением, как некогда к Талиесину, человеку мудрому и великодушному, – Кевин был остер и невоздержан на язык, особенно в спорах. И все же Кевин знал старинные обычаи и законы лучше самого Артура, и Артур привык обращаться к нему за советом, если дело оказывалось связано с древними традициями.

– Если бы мы не собирались устроить встречу в тесном семейном кругу, я велела бы Мерлину порадовать нас сегодня своей музыкой.

Артур улыбнулся.

– Я могу послать к нему слугу с просьбой, если хочешь, но столь искусному музыканту не приказывают – даже короли. Можно пригласить его за наш стол и попросить оказать нам честь, спеть что-нибудь для нас.

Гвенвифар улыбнулась в ответ и поинтересовалась:

– Так кто же кого должен просить – король подданного или наоборот?

– В подобных делах следует соблюдать равновесие, – отозвался Артур. – Это одна из тех вещей, которым я научился за время правления: бывают моменты, когда королю следует просить, а не приказывать. Возможно, римских императоров привело к погибели то, что мой наставник именовал греческим словом hybris – надменность: они решили, что могут повелевать всем, а не только тем, на что по закону распространяется королевская власть… Ну что ж, моя леди, гости ждут. Ты уже довольна своею красотой?

– Опять ты смеешься надо мной, – укоризненно заметила Гвенвифар. – Ты же знаешь, какая я старая.

– Вряд ли ты старше меня, – возразил Артур, – а мой дворецкий уверяет, что я до сих пор красив.

– О, да, но это совсем иное. На мужчинах возраст сказывается не так, как на женщинах.

– Если бы я посадил рядом с собой на трон юную деву, это выглядело бы странно, – сказал Артур, взяв жену за руку. – Мне нужна ты.

Они двинулись к двери; дворецкий приблизился к королю и что-то негромко произнес. Артур повернулся к Гвенвифар.

– За нашим столом будет больше гостей, чем мы думали. Гавейн передает, что приехала его мать, а значит, нам придется пригласить и Ламорака – он ведь ее супруг и спутник, – сказал он. – Видит Бог, я уже много лет не встречался с Моргаузой, но ведь она тоже приходится мне родственницей. И еще король Уриенс с Моргейной и сыновьями…

– Значит, это действительно будет семейный обед.

– Да, Гарет и Гавейн тоже придут. Правда, Гахерис сейчас в Корнуолле, а Агравейн не смог покинуть Лотиан, – сказал Артур, и Гвенвифар вновь почувствовала всплеск застарелой горечи… У Лота Оркнейского было так много сыновей… – Ну что ж, моя дорогая, гости собрались в малом зале. Не пора ли спуститься к ним?

Огромный зал Круглого Стола был владением Артура – местом, где господствовали мужчины, где собирались короли и воины. Но малый зал был украшен тканями, специально привезенными из Галлии; в нем стояли обычные столы на козлах и скамьи, и именно тут Гвенвифар отчетливее всего ощущала себя королевой. В последнее время она становилась все более близорука; вот и теперь, хотя зал был хорошо освещен, Гвенвифар сперва не видела ничего, кроме ярких пятен – платьев дам и праздничных нарядов мужчин. Вон тот здоровяк шести с лишним футов ростом, с пышной копной русых волос – это Гавейн. Подойдя к ним, он поклонился королю, а потом заключил кузена в объятия; хватка у него была медвежья. За братом последовал Гарет – он вел себя более сдержанно. Подошедший Кэй хлопнул Гарета по плечу, назвав его, по старой памяти, Красавчиком, и поинтересовался насчет выводка детворы. Дети Гарета были еще слишком малы, чтобы представлять их ко двору, а леди Лионора еще не вполне оправилась после последних родов и потому осталась дома – замок Гарета находился на севере, неподалеку от римской стены. Столько же теперь у Гарета детей, восемь или девять? Гвенвифар видела леди Лионору всего дважды; а так всякий раз, когда Гарет появлялся при дворе, его супруга то собиралась рожать, то приходила в себя после родов, то кормила грудью младшего ребенка. Гарет потерял былую миловидность, но по-прежнему оставался красивым мужчиной. С ходом лет Артур,

Гавейн и Гарет делались все больше похожи друг на друга. А вон Гарет обнял стройного мужчину, в темных вьющихся волосах которого появились седые пряди. Гвенвифар прикусила губу. За все эти годы Ланселет не изменился ни капли – разве что сделался еще красивее.

А вот Уриенс не был наделен этой волшебной способностью – оставаться неподвластным ходу времени. Теперь он действительно выглядел как старик, хотя и оставался по-прежнему крепок. Волосы его сделались белоснежными; Гвенвифар слышала, как Уриенс объясняет Артуру, что лишь недавно оправился после воспаления легких, а весной похоронил старшего сына, убитого дикой свиньей.

– Так значит, теперь ты станешь в свой черед королем Северного Уэльса, сэр Акколон? – сказал Артур. – Ну что ж, значит, так суждено. Бог дал, Бог и взял – так говорится в Священном Писании.

Уриенс хотел было поцеловать Гвенвифар руку, но вместо этого королева сама поцеловала старика в щеку.

– Наша королева все молодеет, – сказал Уриенс, широко улыбнувшись. – Можно подумать, родственница, будто ты жила в волшебной стране.

Гвенвифар рассмеялась.

– Тогда, наверное, мне нужно будет нарисовать на лице морщины, а то епископ и священники могут подумать, будто я знаю заклинания, недостойные христианки; но нам не следовало бы так шутить в канун святого праздника. О, Моргейна, – на этот раз Гвенвифар хватило сил встретить свою золовку шуткой, – ты выглядишь младше меня, а я ведь точно знаю, что ты старше. Это все твое волшебство?

– Никакого волшебства, – отозвалась Моргейна грудным, певучим голосом. – Просто в нашем захолустье особо нечем занять свой ум, и мне кажется, что время стоит на месте. Может, потому я и не старею.

Теперь, когда у нее появилась возможность взглянуть на Моргейну вблизи, Гвенвифар все же заметила у нее на лице следы, оставленные временем; кожа Моргейны оставалась все такой же гладкой, но под глазами пролегли тоненькие морщины, и веки слегка набрякли. Моргейна протянула Гвенвифар руку; рука была худой, почти костлявой, и кольца казались великоватыми. «Моргейна, по крайней мере, на пять лет старше меня», – подумала Гвенвифар. И внезапно ей почудилось, будто они с Моргейной – не женщины средних лет, а две юные девушки, встретившиеся на Авалоне.

Ланселет сперва подошел поприветствовать Моргейну. Гвенвифар и не думала, что до сих пор способна так ревновать… «Элейна скончалась… А муж Моргейны так стар, что может не дотянуть и до Рождества…» Ланселет произнес какой-то комплимент, и Моргейна рассмеялась, негромко и мелодично.

«Но она не смотрит на Ланселета как на возлюбленного… ее взгляд прикован к принцу Акколону – он тоже хорош собой… что ж, муж старше ее вдвое, если не больше…» И Гвенвифар, внезапно исполнившись ощущения собственной правоты, почувствовала резкое неодобрение.

Подозвав кивком головы Кэя, королева сказала:

– Пора садиться за стол. В полночь Галахаду нужно будет идти в церковь, на бдение. И возможно, он захочет перед этим немного отдохнуть, чтобы потом не так клонило в сон…

– Меня не будет клонить в сон, леди, – произнес Галахад, и Гвенвифар вновь пронзила боль. Как она была бы счастлива, будь этот юноша ее сыном! Галахад сделался высоким и широкоплечим – куда крупнее отца. Лицо его сияло чистотой и спокойным счастьем. – Здесь все так ново для меня! Камелот так прекрасен, что я с трудом верю своим глазам! И я приехал сюда в обществе отца, – а моя мать всю жизнь говорила о нем, словно о короле или святом, – в общем, как о человеке, возвышающемся над простыми смертными.

– О, Ланселет не слишком отличается от простого смертного, Галахад, – сказала Моргейна, – и когда ты узнаешь его получше, ты сам это поймешь.

Галахад учтиво поклонился Моргейне и произнес:

– Я помню тебя. Ты приезжала к нам и увезла Нимуэ, и моя мать долго плакала… Как поживает моя сестра, леди?

– Я не видела ее несколько лет, – отозвалась Моргейна, – но если бы с ней что-нибудь случилось, я бы об этом услышала.

– Я помню только, что очень сердился на тебя: что бы я тебе ни говорил, ты отвечала, что это на самом деле не так – ты казалась такой уверенной в себе, и моя мать…

– Несомненно, твоя мать сказала, что я – злая колдунья, – улыбнулась Моргейна. «Улыбка у нее самодовольная, словно у кошки», – подумала Гвенвифар. Галахад залился румянцем. – Что ж, Галахад, ты не первый, кто так считает.

На этот раз Моргейна улыбнулась Акколону, и тот улыбнулся в ответ – столь откровенно, что Гвенвифар была неприятно поражена.

– Так ты и в самом деле колдунья, леди? – напрямик спросил Галахад.

– Что ж, – сказала Моргейна со своей кошачьей улыбкой, – несомненно, у твоей матери были основания так считать. Раз уж она покинула нас, теперь я могу поведать обо всем. Ланселет, Элейна никогда не рассказывала тебе, как умоляла меня дать ей какой-нибудь талисман, который внушил бы тебе любовь к ней?

Ланселет повернулся к Моргейне, и Гвенвифар показалось, что его лицо окаменело от боли.

– Зачем шутить над давно минувшими днями, родственница?

– О, но я вовсе не шучу, – отозвалась Моргейна. Она на миг подняла глаза и встретилась взглядом с Гвенвифар. – Я подумала, что хватит тебе разбивать сердца всех женщин Британии и Галлии. Потому я и устроила этот брак, и ни капли о том не жалею: ведь благодаря этому у тебя есть замечательный сын, наследник моего брата. А если бы я не вмешалась, ты так и остался бы холостяком и продолжал бы мучить женщин, – ведь он и сейчас на это способен, верно, Гвен? – дерзко добавила она.

Гвенвифар воспользовалась привилегией королевы и сменила тему разговора.

– Как там поживает моя тезка, маленькая Гвенвифар?

– Она обручена с сыном Лионеля, – сказал Ланселет, – и в один прекрасный день станет королевой Малой Британии. Священник заявил, что родство слишком близкое, но разрешение на брак все-таки можно выдать. Мы с Лионелем пожертвовали церкви богатые дары, чтоб священник закрыл глаза на это родство. Впрочем, девочке всего девять, и свадьба состоится не раньше, чем через шесть лет.

– А как там твоя старшая дочь? – поинтересовался Артур.

– Сир, она стала монахиней, – ответил Ланселет.

– Так тебе сказала Элейна? – поинтересовалась Моргейна, и глаза ее вновь вспыхнули недобрым огнем. – Она заняла место твоей матери на Авалоне, Ланселет. Ты этого не знал?

– Это одно и то же, – спокойно отозвался Ланселет. – Жрицы из Дома дев очень похожи на монахинь в святых обителях. Они живут в воздержании и молитвах и служат Богу, как умеют.

Он быстро повернулся к королеве Моргаузе, которая как раз подошла к нему.

– Не могу сказать, тетя, что ты совсем не изменилась, но, по-моему, годы обошлись с тобой воистину доброжелательно.

«Как она похожа на Игрейну! Я слыхала множество шуток о Моргаузе и сама смеялась над ними, но теперь я могу поверить, что молодого Ламорака действительно связала с ней любовь, а не честолюбие!»

Моргауза была крупной, рослой женщиной; ее густые рыжие волосы, нетуго заплетенные в косы, спускались на зеленое платье – просторное одеяние из шелка, расшитого жемчугом и золотыми нитями. В волосах у нее мерцал узкий венец, украшенный сверкающим топазом. Гвенвифар протянула руки ей навстречу и обняла родственницу.

– Ты так похожа на Игрейну, королева Моргауза. Я очень любила ее, и до сих пор часто думаю о ней.

– В молодости я бы просто взбеленилась от таких слов, Гвенвифар. Я до безумия завидовала своей сестре – ее красоте и тому, что столь многие короли и лорды готовы бросить все к ее ногам. Теперь же я помню лишь то, что она была прекрасна и добра, и мне приятно слышать, что ее до сих пор помнят.

Моргауза повернулась, чтоб обнять Моргейну, и Гвенвифар заметила, что Моргейна попросту утонула в объятиях родственницы, что Моргауза прямо-таки высится над нею… «С чего вдруг я испытывала страх перед Моргейной? Она же всего лишь малявка, королева незначительного королевства…» Моргейна была одета в скромное платье из темной шерсти; единственными ее украшениями были витая серебряная гривна и серебряные браслеты. Ее темные волосы, все такие же пышные, были заплетены в косы и уложены венцом.

Артур подошел, чтоб обнять сестру и тетю. Гвенвифар взяла Галахада за руку.

– Садись рядом со мною, родич.

Когда они уселись за стол, королева сказала:

– Теперь, когда тебе представилась возможность получше узнать своего отца, ты убедился, что он не святой, как выразилась Моргейна, а всего лишь очень хороший человек?

– О, но что же тогда – святой? – спросил Галахад. Глаза его сияли. – Я не могу думать о нем как об обычном человеке, леди, – ведь он, несомненно, стоит куда выше. Он – сын короля, и я совершенно уверен, что если бы трон переходил не к старшему сыну, а к лучшему, именно он правил бы сейчас Малой Британией. Счастлив тот человек, для которого его отец является и его героем, – сказал он. – Я успел немного поговорить с Гавейном – он ни во что не ставит своего отца и почти не вспоминает о нем. Но о моем отце все говорят с восхищением!

– Ну что ж, в таком случае, я надеюсь, что ты всегда будешь видеть в нем безупречного героя, – сказала Гвенвифар. Она посадила Галахада между собою и Артуром, как и подобает сажать усыновленного наследника королевства. Артур пожелал посадить рядом с собой королеву Моргаузу. Следом сидел Гавейн, а за ним – Увейн; Гавейн был дружен с молодым рыцарем и покровительствовал ему, как некогда Ланселет покровительствовал юному Гарету.

За следующим столом сидели Моргейна со своим мужем и другие гости; все они были родичами, но Гвенвифар не могла толком разглядеть их лица. Она вытянула шею и сощурилась, пытаясь рассмотреть их, – потом выбранила себя (она знала, что становится некрасивой, если щурится) и потерла лоб. Неожиданно ей подумалось: может, давний, преследующий ее еще с детства страх перед открытыми пространствами порожден всего лишь ее плохим зрением? Может, она боялась окружающего мира лишь потому, что не могла как следует его разглядеть?

Она спросила у Артура через голову Галахада – тот ел со здоровым аппетитом юноши, все еще продолжающего расти:

– Ты попросил Кевина отобедать с нами?

– Да, но он передал, что не сможет прийти. Поскольку он не может сейчас находиться на Авалоне, возможно, он как-то сам отмечает святой праздник. Я приглашал также епископа Патриция, но он служит в храме всенощную. Он будет ждать тебя к полуночи, Галахад.

– Мне кажется, что посвящение в рыцари чем-то сродни принятию священнического обета, – звонко произнес Галахад. Как раз в этот момент разговоры среди гостей утихли, и голос юноши разнесся по всему залу. – И тот и другой клянутся служить людям и Богу, и поступать по справедливости…

– Что-то в этом роде чувствовал и я, – сказал Гарет. – Дай тебе Бог всегда так думать, парень.

– Я всегда хотел, чтобы мои соратники были преданы справедливости, – сказал Артур. – Я не требую от них благочестивости, но надеюсь, что они всегда будут благородны.

– Возможно, – сказал Ланселет, обращаясь к Артуру, – нынешним юношам предстоит жить в мире, где легче будет вести себя благородно.

Гвенвифар показалось, будто в голосе его прозвучала печаль.

– Но ведь ты и так благороден, отец! – воскликнул Галахад. – Повсюду твердят, что ты – величайший из рыцарей короля Артура.

Ланселет смущенно рассмеялся.

– Ну да – как тот герой саксов, что оторвал руку чудищу, выходившему из озера. Мои слова и деяния превратили в песни, потому что истинная история недостаточно интересна, чтоб рассказывать ее зимой у очага.

– Но ведь ты же вправду убил дракона – разве нет? – спросил Галахад.

– О, да! И это, пожалуй, была достаточно жуткая зверюга. Но твой дед бился тогда рядом со мной и сделал не меньше меня, – отозвался Ланселет. – Гвенвифар, госпожа моя, нигде нас не угощают так хорошо, как у тебя за столом…

– Даже слишком хорошо, – заметил Артур, похлопав себя по животу. – Если бы подобные празднества случались почаще, я бы растолстел, словно какой-нибудь король саксов, поглощающий пиво без меры. А завтра Пятидесятница и очередной пир, на котором будет еще больше гостей – просто не представляю, как моя леди справляется со всем этим!

Гвенвифар невольно почувствовала себя польщенной.

– Я и вправду могу гордится сегодняшним пиром; а вот завтрашний – это уже заслуга сэра Кэя; быков для него начали жарить уже сейчас. Мой лорд Уриенс, вы совсем не едите мяса…

Уриенс покачал головой.

– Ну, разве что птичье крылышко. С тех пор, как погиб мой сын, я поклялся не есть больше мяса свиньи.

– А твоя королева присоединилась к этой клятве? – спросил Артур. – Моргейна, как всегда, ест, словно во время поста. Неудивительно, сестра, что ты такая, маленькая и худая!

– Для меня это не лишение – не есть мяса свиньи.

– Но голос твой остался все таким же прекрасным, сестра? Раз уж Кевин не присоединился к нам, может быть, тогда ты нам сыграешь или споешь…

– Если б ты сказал о своем желании заблаговременно, я не стала бы так наедаться. Сейчас я просто не смогу петь. Может, спою попозже.

– Тогда спой ты, Ланселет, – сказал Артур.

Ланселет пожал плечами и велел слуге принести арфу.

– Завтра это будет петь Кевин, а мне с ним не равняться. Я перевел песню некого стихотворца саксов. Когда-то я сказал, что способен ужиться с саксами, но не с тем, что они именуют музыкой. Но в прошлом году, когда я некоторое время жил среди них, я услышал эту песню и не смог удержаться от слез – и попытался в меру своих скромных способностей переложить ее на наш язык.

Он встал из-за стола и взял маленькую арфу.

– Это о тебе, мой король, – сказал он, – и о той печали, что я познал, пребывая вдали от двора и моего лорда, – но музыка здесь саксонская. До того я думал, что саксы способны петь лишь о войне и сражениях.

И он заиграл негромкую грустную мелодию. Ланселет действительно управлялся со струнами далеко не так искусно, как Кевин, но печальная песня обладала собственной силой, и постепенно все гости утихли. Ланселет запел хрипловатым голосом необученного певца.

Чья печаль сравнится с печалью того, кто одинок?

Некогда я жил при короле, которого любил всем сердцем,

И руки мои были полны колец, что дарил он,

И сердце мое было полно золотом его любви.

Лик короля подобен солнцу для тех, кто окружает его,

Но ныне мое сердце опустело,

И я один бреду по миру.

Рощи шумят листвою,

Луга полнятся цветами,

И лишь кукушка, печальнейший из певцов,

Твердит о тоске одинокого изгнанника.

И теперь сердце мое рвется в странствия,

Чтоб найти то, что я утратил навеки.

Я не вижу более лика моего короля, и потому все люди для меня на одно лицо.

Я не вижу более прекрасных полей и лугов моей страны,

И потому все страны одинаковы для меня.

И вот я поднимаюсь и следую за своим сердцем.

Но что для меня даже прекрасные луга родины,

Если я не вижу лица моего короля?

И золото на моих руках превратилось в оковы,

Когда сердце мое лишилось золота любви.

И потому я обречен скитаться

По дороге рыб и дороге китов,

И за страною волн,

И нет у меня друзей -

Лишь память о тех, кого любил я,

Да песни, что льются из сердца моего,

Да эхо крика кукушки.

Гвенвифар склонила голову, пряча слезы. Артур спрятал лицо в ладонях. Моргейна смотрела куда-то перед собой, и королева заметила у нее на щеках влажные дорожки, оставленные слезами. Артур встал со своего места и обошел стол; он положил руки на плечи Ланселету и дрожащим голосом произнес:

– Но теперь ты снова со своим королем и другом, Галахад. И сердце Гвенвифар исполнилось давней горечи. "Он поет о своем короле, а не о своей королеве и своей любви. Его любовь ко мне – всего лишь часть его любви к Артуру". Королева закрыла глаза, не желая смотреть на их объятия.

– Это было прекрасно, – тихо произнесла Моргейна. – Кто бы мог подумать, что какой-то грубый сакс способен создать подобную музыку… Наверно, это Ланселет…

Ланселет покачал головой.

– Музыка действительно их собственная. А слова – всего лишь бледная тень их слов…

Тут послышался чей-то голос, казавшийся эхом голоса Ланселета:

– Среди саксов есть не только воины, но и поэты, и музыканты, моя леди.

Гвенвифар повернулась к: тому, кто произнес эти слова. Это оказался молодой мужчина в темном наряде, худощавый и темноволосый; впрочем, королеве он казался размытым пятном. Но хоть он и выговаривал слова мягко, на северный лад, голос его по высоте и тембру в точности напоминал голос Ланселета.

Артур кивком подозвал молодого человека к себе.

– Я вижу за своим столом человека, которого не знаю, а это неправильно – ведь у нас семейный обед. Королева Моргауза?

Моргауза поднялась со своего места.

– Я собиралась представить его тебе еще до того, как мы уселись за стол, но ты был поглощен беседой со старинными друзьями, мой король. Это сын Моргейны, воспитанный при моем дворе, Гвидион.

Молодой человек вышел вперед и поклонился.

– Король Артур, – сердечно произнес он, и у Гвенвифар закружилась голова. И голосом, и внешностью этот юноша был истинным сыном Ланселета, а вовсе не Артура. Но затем она вспомнила, что Ланселет был сыном Вивианы, приходившейся Моргейне теткой.

Артур обнял юношу и произнес дрожащим от волнения голосом – так тихо, что уже в трех ярдах от него ничего не было слышно:

– Сын моей возлюбленной сестры будет принят при дворе, как мой сын. Садись рядом со мной, юноша.

Гвенвифар взглянула на Моргейну. На скулах у Моргейны горели пятна румянца – яркие, словно бы нарисованные, и она беспокойно покусывала нижнюю губу маленькими, острыми зубками. Так значит, Моргауза и ее не предупредила, что собирается представить ее сына отцу – нет, Верховному королю, напомнила себе Гвенвифар. Нет никаких причин полагать, что мальчик знает, кто его отец. Хотя если он имеет привычку смотреться в зеркало, то должен считать, как и все вокруг, что приходится сыном Ланселету.

Впрочем, он отнюдь не мальчик. Ему сейчас должно сравняться двадцать пять – взрослый мужчина.

– Вот твой кузен, Галахад, – произнес Артур, и Галахад порывисто протянул руку новому родственнику.

– Ты приходишься более близкой родней королю, чем я, кузен – и у тебя куда больше прав сидеть на моем нынешнем месте, – произнес он с мальчишеской непосредственностью. – Просто удивительно, что ты меня не ненавидишь!

– А откуда ты знаешь, что это не так, кузен? – с улыбкой поинтересовался Гвидион.

Гвенвифар не сразу заметила улыбку и была потрясена. Да, это истинный сын Моргейны – он даже растягивает губы в точно такой же самодовольной кошачьей улыбке! Галахад растерянно моргнул, потом решил, что кузен, видимо, пошутил. Королева в этот момент могла прочитать его мысли – так отчетливо они были написаны на лице у юноши. «Неужели это сын моего отца? Уж не приходится ли Гвидион мне незаконным братом, рожденным от королевы Моргейны?» Но в то же самое время Галахад казался уязвленным, словно щенок, который от чистого сердца хотел с кем-то подружиться, а его грубо оттолкнули.

– Нет, кузен, – сказал Гвидион. – То, что ты думаешь – неверно.

У Гвенвифар перехватило дыхание. Гвидион унаследовал даже эту потрясающую улыбку Ланселета, от которой у всех вокруг замирало сердце; эта улыбка озаряла его лицо, обычно грустное и задумчивое, и преображало до неузнаваемости.

– Но я же… я ничего… – оправдываясь, пробормотал Галахад.

– Нет, – дружелюбно отозвался Гвидион, – ты ничего не сказал. Но твои мысли были так очевидны – и всякий в этом зале, наверное, думает точно так же.

Он слегка повысил голос – так похожий на голос Ланселета, невзирая на северное произношение:

– У нас на Авалоне, кузен, род числится по материнской линии. Я принадлежу к древнему королевскому роду Авалона, и с меня этого довольно. Это было бы чересчур заносчиво и самонадеянно для любого мужчины – заявлять, что он приходится отцом ребенка Верховной жрицы Авалона. Но, конечно же, мне, как и большинству людей, хотелось бы знать, кто меня породил, и ты не первый, кто предположил, что я – сын Ланселета. Люди постоянно подмечали это сходство – особенно саксы, среди которых я прожил три года, обучаясь воинскому делу. Они до сих пор помнят тебя, лорд Ланселет! – добавил Гвидион. – Мне столько раз говорили, что в этом нет ничего зазорного – быть побочным сыном такого человека, – что я просто со счета сбился!

Негромкий смех Гвидиона был словно жутковатое эхо смеха человека, что стоял с ним лицом к лицу. Судя по виду Ланселета, ему было сильно не по себе.

– Но, в конце концов, мне приходилось говорить им, что они ошибаются. Изо всех мужчин этого королевства лишь о тебе я точно знаю, что ты не можешь быть моим отцом. И потому я сообщал саксам, что это всего лишь семейное сходство, и не более того. Я твой кузен, Галахад, а не твой брат.

Гвидион небрежно откинулся на спинку кресла.

– Неужто тебя так сильно беспокоит, что всякий, кто увидит нас, усомнится в этом? Но ведь не можем же мы только и делать, что ходить и рассказывать всем правду!

– Я бы вовсе не возражал, если бы ты и вправду оказался моим братом, Гвидион, – отозвался смущенный Галахад.

– Но тогда я был бы сыном твоего отца, и, возможно, королевским наследником, – сказал Гвидион и улыбнулся. И Гвенвифар вдруг поняла, что замешательство присутствующих доставляет Гвидиону истинное удовольствие. Уже по одному этому злорадному ехидству можно было понять, что юноша – сын Моргейны.

– Я бы тоже не возражала, Гвидион, если бы Ланселет был твоим отцом, – негромко, но отчетливо произнесла Моргейна.

– Я в этом не сомневаюсь, леди, – отозвался Гвидион. – Прошу прощения, леди Моргейна. Я привык звать матерью королеву Моргаузу…

Моргейна рассмеялась.

– Если я кажусь тебе не самой подходящей матерью, Гвидион, то и ты кажешься мне не самым подходящим сыном. Спасибо за этот семейный обед, Гвенвифар, – сказала она. – Иначе я могла бы столкнуться со своим сыном завтра, во время большого пира – безо всякой подготовки.

– Думаю, всякая женщина должна гордиться таким сыном, как юный Гвидион, – вмешался Уриенс, – равно как и всякий мужчина. Кто бы он ни был – тем хуже для него, что он не признал тебя своим ребенком.

– О, я в этом сомневаюсь, – отозвался Гвидион, и Гвенвифар заметила, как он исподтишка бросил взгляд на Артура.

Королеве сделалось как-то не по себе. Насколько же неприятнее все было бы, если бы Гвидион обратился к Артуру и при всех потребовал объяснить, почему король не назначил наследником его, своего сына.

Авалон, проклятое место! Хоть бы он погрузился на дно морское, как страна Ис из древних сказаний, чтоб и духу его не осталось!

– Но сегодняшний вечер принадлежит Галахаду, – сказал Гвидион. – а я привлек общее внимание к себе. Собираешься ли ты посвятить сегодняшнюю ночь бдению в церкви, кузен?

Галахад кивнул.

– Таков обычай соратников Артура.

– Я был первым, кого посвящали так, – сказал Гарет. – И это – хороший обычай. Наверно, для мирянина это единственная возможность так близко подойти к священничеству и дать обет служить с оружием в руках своему королю, своей стране и Богу. – Он рассмеялся. – Каким же глупым мальчишкой я был тогда! Артур, лорд мой, простил ли ты меня за то, что я отверг твое предложение и попросил, чтобы рыцарское посвящение мне дал Ланселет?

– Прощать? Да я тебе завидовал, дружище! – с улыбкой отозвался Артур. – Или ты думаешь, будто я не знаю, что Ланселет – куда лучший воин, чем я?

Изуродованное шрамом мрачное лицо Кэя осветилось улыбкой, и он заговорил – впервые с начала обеда.

– Я сказал тогда мальцу, что он – хороший боец и наверняка станет хорошим рыцарем, но хорошим придворным ему не бывать!

– Тем лучше! – искренне откликнулся Артур. – Видит Бог, придворных у меня и без того довольно!

Он подался вперед и обратился с Галахаду:

– Может быть, ты хочешь, чтобы тебя посвятил твой отец? Он оказал эту честь многим моим соратникам…

Юноша склонил голову.

– Сэр, это надлежит решать моему королю. Но мне кажется, что рыцарство исходит от Бога, и неважно, через кого оно даруется. Я… только поймите меня правильно, сэр… я хочу сказать, что да, эта клятва дается вам, но еще в большей мере – Богу…

Артур медленно кивнул.

– Я понимаю, что ты хотел сказать, мальчик мой. Именно так обстоит дело и с королем – он клянется править своим народом, но клятву он дает не людям, а Богу…

– Или, – вмешалась Моргейна, – Богине и именам ее, как символу той земли, которой предстоит править этому королю.

Произнося это, она в упор смотрела на Артура, и король отвел взгляд, а Гвенвифар прикусила губу… Опять Моргейна напоминает, что Артур клялся в верности Авалону, – чтоб ей пусто было! Это все осталось в прошлом, и теперь Артур – христианский король… И над ним нет иной власти, кроме Бога!

– Мы все будем молиться за тебя, Галахад, чтобы ты стал хорошим рыцарем, а в свой час – еще и хорошим королем, – сказала Гвенвифар.

– Итак, – подал голос Гвидион, – принося свои обеты, ты, в некотором смысле, заключаешь Священный Брак с этой землей, как в старину это делал король. Но, возможно, тебе не захочется проходить столь суровое испытание.

Галахад покраснел.

– Мой лорд Артур доказал свое право на трон в сражении, кузен, – но нынче нет возможности испытать меня подобным образом.

– Я могла бы найти возможность, – негромко произнесла Моргейна. – И если ты намереваешься править и Авалоном, а не одними лишь христианскими землями, когда-нибудь тебе придется на это решиться, Галахад.

Юноша сжал губы.

– Возможно, этот час настанет не скоро… Ведь ты, мой лорд, будешь жить еще много-много лет… А тем временем уйдут и старики, доныне преданные языческим обычаям.

– Я так не думаю, – возразил Акколон, заговорив впервые с начала пира. – Священные рощи стоят, и древние обряды вершатся в них, как вершились испокон века. Мы и впредь будем почитать Богиню, ибо не хотим, чтобы она отвернулась от своего народа, лишила нас урожаев и погасила самое солнце, дарующее нам жизнь.

Галахад потрясенно уставился на него.

– Но ведь это христианская страна! Неужто ни один священник не приходил к вам, дабы показать, что нечестивые древние боги, среди коих таится и дьявол, не имеют больше силы?! Епископ Патриций говорил мне, что все священные рощи давно вырублены!

– Не вырублены, – отозвался Акколон, – и не будут, пока жив мой отец или я после него.

Моргейна открыла было рот, но Гвенвифар заметила, как Акколон коснулся ее руки. Моргейна улыбнулась ему и промолчала. Вместо этого заговорил Гвидион.

– И не на Авалоне – пока жива Богиня. Короли приходят и уходят, но Богиня пребудет вовеки.

"Какая жалость, – подумала Гвенвифар, – что этот красивый юноша оказался язычником! Ну что ж, зато Галахад – благородный и благочестивый христианский рыцарь, и из него получится настоящий христианский король!" Но хоть она и попыталась утешиться этой мыслью, ее все же пробрала легкая дрожь.

Артур – словно его достиг отзвук мыслей Гвенвифар – обеспокоенно повернулся к Гвидиону.

– Не за тем ли ты прибыл ко двору, чтобы стать одним из моих соратников, Гвидион? Думаю, мне нет нужды говорить, что я буду рад видеть среди своих рыцарей сына моей сестры.

– Что ж, признаюсь, что именно для этого я его сюда и привезла, – сказала Моргауза. – Но я не знала, что нынешний праздник посвящен Галахаду. Мне не хотелось бы лишать его великолепия момента. А это дело можно решить и попозже.

– Я охотно разделю бдение и обеты со своим кузеном, – искренне заверил ее Галахад.

Гвидион рассмеялся.

– Ты слишком великодушен, кузен, – сказал он, – и мало искушен в искусстве властвовать. Когда провозглашается наследник Верховного короля, никто не должен делить с ним торжественность момента. Если Артур одновременно посвятит в рыцари нас обоих – а при этом я намного старше тебя и куда больше похож на Ланселета… – ну, о моем происхождении и без того ходит предостаточно слухов. Не следует бросать тень на твое посвящение. Да и на мое тоже, – добавил он со смехом.

Моргейна пожала плечами.

– О родичах короля всегда будут сплетничать, хочешь ты того или нет, Гвидион. Нужен же им какой-нибудь лакомый кусочек.

– А, кроме того, – непринужденно заявил Гвидион, – я вовсе не собираюсь нести свое оружие в христианскую церковь и там сидеть над ним всю ночь. Я с Авалона. Если Артур пожелает принять меня в число своих соратников таким, каков я есть, – хорошо, если нет – тоже неплохо.

Уриенс поднял узловатую старческую руку, обнажив потускневших синих змей.

– Я сижу за Круглым Столом, хоть и не приносил никаких христианских обетов, пасынок.

– Равно как и я, – поддержал его Гавейн. – Мы заслужили свое рыцарское звание мечом, – все, кто сражался тогда, не нуждались в подобных церемониях. Некоторые из нас вряд ли его получили бы, будь это обставлено всякими придворными клятвами, как сейчас.

– И даже мне, – сказал Ланселет, – не очень-то хотелось бы давать подобный обет, зная, насколько я грешен. Но я верен Артуру в жизни и в смерти, и ему это ведомо.

– Боже упаси, чтобы я когда-нибудь в этом усомнился! – отозвался Артур и с искренней любовью улыбнулся старому другу. – Вы с Гавейном – истинная опора моего королевства. Если я когда-либо лишусь хоть одного из вас, должно быть, трон мой расколется и рухнет с вершины Камелотского холма!

Тут он вскинул голову и взглянул в дальний конец зала. Находившаяся там дверь отворилась, и вошел священник в белом одеянии. Его сопровождали двое юношей в белом. Галахад нетерпеливо вскочил со своего места.

– Прошу прощения, мой лорд…

Артур тоже поднялся и обнял своего наследника.

– Будь благословен, Галахад. Отправляйся на бдение. Юноша поклонился и повернулся, чтоб обняться с отцом.

Гвенвифар не слышала, что сказал ему Ланселет. Она протянула руку, и Галахад поцеловал ее.

– Благослови меня, госпожа.

– От всей души, Галахад, – отозвалась Гвенвифар, а Артур добавил:

– Мы еще увидимся в церкви. Ты должен будешь провести эту ночь в одиночестве, но мы немного побудем с тобой.

– Это большая честь для меня, мой король. А у тебя не было бдения перед коронацией?

– А как же, было, – улыбнувшись, ответила за короля Моргейна. – Только совсем не такое.

Когда все гости двинулись в церковь, Гвидион немного задержался и оказался рядом с Моргейной. Моргейна подняла взгляд на сына; он был не таким рослым, как Артур, уродившийся в Пендрагонов, но рядом с ней казался высоким.

– Я не думала увидеть тебя здесь, Гвидион.

– Я не думал здесь оказаться, госпожа.

– Я слыхала, что ты участвовал в этой войне, сражался среди саксов, союзников Артура. Я и не знала, что ты воин.

Гвидион пожал плечами.

– У тебя было не так уж много возможностей узнать что-либо обо мне, леди.

И внезапно, неожиданно даже для себя самой, Моргейна спросила:

– Ты ненавидишь меня за то, что я тебя бросила, сын? Гвидион заколебался.

– Возможно, какое-то время ненавидел, пока был молод, – наконец ответил он. – Но я – дитя Богини, и то, что я не мог видеться со своими земными родителями, помогло мне это осознать. Я больше не держу на тебя сердца, Владычица Озера, – сказал он.

На миг мир вокруг Моргейны превратился в размытое пятно; казалось, будто рядом с ней и вправду стоит молодой Ланселет… Сын учтиво поддержал ее под руку.

– Осторожно, дорожка тут не совсем ровная…

– Как там дела на Авалоне? – спросила Моргейна.

– У Нинианы все хорошо, – ответил Гвидион. – С прочими же сейчас меня мало что связывает.

– А не видел ли ты там сестру Галахада, девушку по имени Нимуэ?

Моргейна задумалась, пытаясь припомнить, сколько же лет сейчас должно быть Нимуэ. Галахаду исполнилось шестнадцать. Значит, Нимуэ, по крайней мере, четырнадцать – уже почти взрослая.

– Я ее не знаю, – отозвался Гвидион. – Старая жрица-предсказательница – как там ее имя, Врана? – забрала ее к себе, в место безмолвия и уединения. Мало кто из мужчин видел ее.

«Интересно, почему Врана так поступила?» Внезапно Моргейну пробрала дрожь. Но она лишь поинтересовалась:

– Ну, а как там сама Врана? С ней все в порядке?

– Я не слыхал, чтобы с ней было неладно, – сказал Гвидион. – Но когда я в последний раз видел ее во время обряда, она казалась старше самого старого дуба. Впрочем, голос у нее по-прежнему молод и прекрасен. Но я никогда с ней не беседовал.

– Никто из ныне живущих мужчин не беседовал с нею, Гвидион, – сказала Моргейна, – и мало кто из женщин. Я провела в Доме дев двенадцать лет и слышала ее голос не более полудюжины раз.

Ей не хотелось более ни говорить, ни думать об Авалоне, и она произнесла, стараясь, чтоб ее голос звучал как можно более непринужденно:

– Так значит, ты приобрел воинский опыт среди саксов?

– Да, и в Бретани – я некоторое время жил при дворе Лионеля. Лионель принял меня за сына Ланселета и велел называть себя дядей; я не стал с ним спорить. В конце концов, если о Ланселете будут думать, что он способен произвести на свет бастарда, ему от этого хуже не станет. Кстати, саксы Кеардига дали мне имя, как и благородному Ланселету. Его они прозвали Эльфийской Стрелой – у них вообще в обычае давать прозвище всякому незаурядному человеку. Мне они дали имя Мордред: на их языке это означает «смертоносный советчик» или «злой советчик», и, думаю, это отнюдь не было похвалой!

– Не так уж много коварства требуется, чтоб быть лукавее сакса, – сказала Моргейна. – Но поведай мне, что же заставило тебя прийти сюда до избранного мною срока?

Гвидион пожал плечами.

– Мне показалось, что было бы неплохо взглянуть на своего соперника.

Моргейна испуганно огляделась по сторонам.

– Не говори этого вслух!

– У меня нет причин бояться Галахада, – спокойно отозвался Гвидион. – Не похоже, что он проживет достаточно долго, чтобы взойти на трон.

– Это Зрение?

– Я и без Зрения вполне способен понять, что для того, чтобы сидеть на троне Пендрагонов, нужно быть посильнее Галахада, – сказал Гвидион. – Но если тебе так будет спокойнее, леди, то я готов поклясться Священным источником, что Галахад не умрет от моей руки. Равно как и от твоей, – добавил он мгновение спустя, заметив, как содрогнулась Моргейна. – Если Богиня не захочет видеть его на троне нового Авалона, то мы вполне можем предоставить ей самой разобраться с этим делом – я так полагаю.

Он на миг коснулся руки Моргейны, и, хотя прикосновение было нежным, ее снова пробрала дрожь.

– Пойдем, – сказал Гвидион, и Моргейне почудилось, будто голос его бесстрастен, словно голос священника, дающего отпущение грехов. – Посмотрим, как там мой кузен несет бдение. Нехорошо было бы испортить ему столь торжественный момент. У него в жизни их будет не так уж много.