Когда Моргейна выскользнула из-под бока Акколона, стояла глубокая ночь. Акколон крепко спал. Моргейна легонько погладила его по волосам, нежно поцеловала и вышла из комнаты. Сама она так и не спала, – боялась, что проспит слишком долго и не заметит наступление дня. Сейчас же до восхода оставалось около часа. Моргейна потерла глаза, пытаясь унять немилосердную резь. Где-то залаяла собака, заплакал ребенок – на него тут же шикнули; из сада донесся щебет птиц. Выглянув сквозь узкое окно в каменной стене, Моргейна подумала: «Луну спустя в это время будет уже совсем светло». Воспоминания о прошедшей ночи захлестнули ее, и Моргейна на миг прислонилась к стене.

"Я никогда не знала, – подумала она, – никогда не знала, что это такое – просто быть женщиной. Я родила ребенка, я четырнадцать лет прожила в браке, у меня были любовники… но я никогда, никогда не знала…"

Внезапно кто-то грубо схватил ее за руку. Послышался хриплый голос Аваллоха:

– Что это ты шныряешь по дому в такую рань, а, девица? Очевидно, он обознался и принял Моргейну за служанку; некоторые из них, благодаря крови Древнего народа, были невысокими и темноволосыми.

– Отпусти меня, Аваллох, – сказала Моргейна, взглянув в смутно виднеющееся лицо своего старшего пасынка. За прошедшие годы Аваллох отяжелел, обрюзг, и подбородок его заплыл жиром; маленькие его глазки были близко посажены. Акколон и Увейн были красивы, и видно было, что и Уриенс был когда-то по-своему интересным мужчиной. Но не Аваллох.

– О, госпожа моя матушка! – воскликнул он, отступив и преувеличенно учтиво поклонившись Моргейне. – И все же я спрашиваю еще раз: что ты делаешь здесь в этот час?

При этом Аваллох так и не отпустил ее. Моргейна стряхнула его руку, словно надоедливого жука.

– Я что, должна перед тобой отчитываться? Это мой дом, и я хожу по нему, когда захочу. Иного ответа ты не получишь.

– Перестань морочить мне голову, леди, – сказал Аваллох. – Думаешь, я не знаю, в чьих объятиях ты провела эту ночь?

– Неужто ты начал играть с чарами и Зрением? – презрительно поинтересовалась Моргейна.

Аваллох перешел на заговорщицкий шепот.

– Я понимаю, ты скучаешь – ты ведь замужем за человеком, который тебе годится в деды… Но я не стану огорчать отца и рассказывать ему, где проводит ночи его жена, при условии… – он обнял Моргейну и с силой привлек к себе. Наклонившись, Аваллох куснул женщину за шею, оцарапав ее лицо небритой щекой. -… при условии, что ты уделишь часть этих ночей мне.

Моргейна высвободилась из его объятий и попыталась перевести все в шутку.

– Да будет тебе, Аваллох! Зачем тебе сдалась твоя старуха-мачеха, если тебе принадлежит Весенняя Дева и все хорошенькие юные девушки в деревне…

– Но ты всегда казалась мне красивой женщиной, – ответил Аваллох, погладил Моргейну по плечу и попытался запустить руку в вырез не до конца зашнурованного платья. Моргейна снова отодвинулась, и лицо Аваллоха исказилось в злобной гримасе. – Нечего тут разыгрывать передо мной невинную скромницу! Кто это был, Акколон или Увейн? Или оба сразу?

– Увейн – мой сын! – возмутилась Моргейна. – Он не знает иной матери, кроме меня!

– И что, я должен верить, что это тебя остановит, леди Моргейна? При дворе Артура поговаривают, будто ты была любовницей Ланселета, и пыталась отбить его у королевы, и делила постель с Мерлином – и даже вступила в противозаконную связь с родным братом. Потому-то король и отослал тебя от двора, – чтобы ты прекратила отвращать его от христианской жизни. Так что мешает тебе спать с пасынком? Да, госпожа, а Уриенс знает, что он взял в жены распутницу и кровосмесительницу?

– Уриенс знает обо мне все, что ему нужно знать! – отрезала Моргейна и сама удивилась тому, насколько спокойно звучит ее голос. – Что же касается Мерлина, ни он, ни я тогда не состояли в браке, а христианские законы нас не беспокоили. Твой отец знает об этом и ни в чем меня не винит. Если же кто и имеет право упрекать меня за то, как я себя вела за годы, прожитые в браке, так это он, и никто иной. Перед ним я и отвечу, если он того потребует, – а перед тобой я отчитываться не обязана, сэр Аваллох! Теперь же я отправляюсь к себе и приказываю тебе поступить так же.

– Ты мне еще будешь ссылаться на языческие законы Авалона? – прорычал Аваллох. – Шлюха! Как ты смеешь заявлять, будто ты добродетельна…

Он сгреб Моргейну в охапку и жадно впился в ее губы. Моргейна ударила его сомкнутыми пальцами в живот. Аваллох охнул и, выругавшись, отпустил ее.

– Я ничего не заявляю! – гневно произнесла Моргейна. – Я не собираюсь отчитываться перед тобой! А если ты нажалуешься Уриенсу, я расскажу ему, что ты прикасался ко мне отнюдь не так, как надлежит прикасаться к жене своего отца – и посмотрим, кому он поверит!

– Не забывай, леди, – огрызнулся Аваллох, – ты можешь дурачить моего отца как тебе угодно, но он стар, и однажды я стану королем этой страны! И можешь не сомневаться: я ни дня не буду нянчиться с теми, кто живет здесь лишь потому, что отец мой не может забыть, что некогда он носил змей!

– Просто изумительно! – с презрением отозвалась Моргейна. – Сперва ты посягаешь на жену своего отца, а потом похваляешься, каким хорошим христианином станешь, когда заполучишь отцовские земли!

– Ты первая околдовала меня! Шлюха! Моргейна не удержалась от смеха.

– Околдовывать тебя? Зачем? Аваллох, даже если бы ты оказался вдруг единственным мужчиной на этой земле, я бы лучше стала делить постель с дворовым псом! Пускай твой отец годится мне в деды – я куда охотнее буду спать с ним, чем с тобой! Или ты думаешь, что я завидую Мелайне, которая поет от радости каждый раз, как ты во время праздника урожая или весенней пахоты уходишь в деревню? Если бы я и наложила на тебя какие-то чары, то не затем, чтобы потешить твое мужское достоинство, а лишь затем, чтобы иссушить его! А теперь отпусти меня и убирайся туда, откуда пришел! И если ты еще хоть раз коснешься меня хотя бы пальцем, то клянусь – я лишу тебя мужской силы!

Аваллох верил, что она и вправду на это способна; это видно было по тому, как стремительно он ринулся прочь. Но отец Эйан непременно услышит об этом и расспросит ее, и Акколона, и всех слуг, и снова явится к Уриенсу с требованием срубить священную рощу и уничтожить древние верования. Аваллох не успокоится, пока не перебудоражит весь замок.

«Я ненавижу Аваллоха!» Сила ее гнева потрясла даже саму Моргейну; она дрожала всем телом от ярости, а под грудиной угнездилась жгучая боль. «Когда-то я была горда; жрица Авалона не лжет! А вот теперь получилось так, что я должна избегать правды. Даже Уриенс сочтет меня всего лишь неверной женой, забравшейся в постель к Акколону ради удовлетворения похоти…» Моргейна расплакалась от ярости; она до сих пор чувствовала на руках и груди прикосновение горячих рук Аваллоха. Теперь, рано или поздно, но ее обвинят в измене, и даже если Уриенс поверит ей, за ней станут следить. «Впервые за столько лет я познала счастье – и вот все пошло прахом…»

Ну что ж. Солнце встает, скоро начнут просыпаться домочадцы, и ей нужно будет распределить между ними сегодняшнюю работу. Есть ли у Аваллоха что-либо, кроме догадок? Уриенс пока что остается в постели, значит, сегодня Аваллох не решится побеспокоить отца. Ей нужно сделать новый лекарственный отвар для раны Увейна. И еще нужно будет вытащить у него корни сломанных зубов.

Увейн любит ее – и уж конечно, он не станет прислушиваться ни к каким обвинениям Аваллоха в ее адрес. Моргейна вспомнила слова Аваллоха: «Кто это был, Акколон или Увейн? Или оба сразу?» – и ее снова захлестнула вспышка бешеного гнева. «Я была Увейну родной матерью! За кого Аваллох меня принимает?!» Неужто при камелотексом дворе и вправду ходят слухи, будто она вступила в кровосмесительную связь с самим Артуром? «Но как же я тогда смогу заставить Артура признать Гв-диона своим сыном? Да, наследник Артура – Галахад, но мой сын тоже имеет право на признание, как и королевская кровь Авалона. Но чтоб добиться этого, нельзя допускать, чтобы мое имя оказалось связано еще с каким-нибудь скандалом, чтобы поползли сплетни, будто я сплю со своим пасынком…»

Моргейна невольно удивилась сама себе. Некогда она впала в ярость и отчаянье, узнав, что носит сына Артура; теперь же это казалось ей чем-то совершенно незначительным. В конце концов, тогда они с Артуром не знали, что приходятся друг другу братом и сестрой. Но Увейн, хоть их и не связывали кровные узы, был Моргейне роднее Гвидиона; она вырастила этого мальчика…

Ну что ж, пока что с этим ничего нельзя поделать. Моргейна отправилась на кухню и выслушала жалобы повара на то, что грудинка вся закончилась, что кладовки почти пусты и что он не знает, чем кормить вернувшихся домой сыновей короля.

– Что ж, значит, нам придется сегодня отправить Аваллоха на охоту, – сказала Моргейна и окликнула поднимавшуюся по лестнице Мелайну – та приходила, чтобы взять утреннее питье для своего мужа, подогретое вино.

– Я видела, как ты разговаривала с Аваллохом, – сказала Мелайна. – Что он тебе сказал?

Она слегка нахмурилась, и Моргейна, прочитав ее мысли – с такой глупой женщиной, как Мелайна, это не составляло никакого труда, – поняла, что невестка боится ее и одновременно негодует. Разве это справедливо, что Моргейна до сих пор стройна и красива, а она, Мелайна, располнела и расплылась от родов, что волосы Моргейны так красиво блестят, а ей из-за возни с детьми некогда даже причесаться и заплестись как следует?

Моргейна постаралась пощадить чувства невестки, но сказала чистую правду:

– Мы говорили об Акколоне и Увейне. Но кладовки опустели, и Аваллоху придется съездить на охоту. Пускай привезет кабана.

А затем ее память словно бы пронзила вспышка молнии, и Моргейна вновь услышала слова Нинианы: «Акколон должен наследовать отцу» – и свой собственный ответ… Мелайна удивленно уставилась на Моргейну, ожидая, когда же та договорит, и Моргейна поспешила взять себя в руки.

– Передай, что ему нужно съездить добыть кабана – хорошо бы прямо сегодня. В крайнем случае, завтра. Или мы слишком быстро прикончим остаток муки.

– Конечно, передам, матушка, – сказала Мелайна. – Он только рад будет любому поводу куда-нибудь поехать.

И хотя в ее голосе прозвучало недовольство, Моргейна поняла: невестка рада, что не случилось чего-нибудь похуже.

«Несчастная женщина! Жить с этой свиньей…» Моргейне вспомнились слова Аваллоха: «Однажды я стану королем этой страны! И можешь не сомневаться: я ни дня не буду нянчиться с теми, кто живет здесь лишь потому, что отец мой не может забыть, что некогда он носил змей!» – и она ощутила беспокойство.

Значит, это воистину ее обязанность: позаботиться, чтобы Уриенсу наследовал Акколон – не ради ее блага и не ради мести, но ради древней веры, которую они с Акколоном воскресили в здешних землях. "Если я найду хоть полчаса, чтобы рассказать обо всем Акколону, он поедет вместе с Аваллохом на охоту, и там все решится". Затем Моргейна с холодным расчетом прикинула: «Следует ли мне сохранить руки чистыми и оставить это дело на Акколона?»

Уриенс стар. Но он может прожить еще год, или даже еще лет пять. Теперь, когда Аваллох знает обо всем, он примется вместе с отцом Эйаном подтачивать влияние, которое удалось приобрести Моргейне и Акколону, и все ее труды пойдут прахом.

«Если это королевство нужно Акколону, возможно, тогда именно ему следует обо всем позаботиться. Если Аваллох умрет от яда, меня убьют за колдовство». Но если она оставит дело на Акколона, все это станет чересчур похоже на старинную балладу – ту самую, что начинается со слов: «Отправились два брата на охоту…»

«Может быть, рассказать Акколону обо всем, и пусть он действует во гневе?» Моргейна никак не могла решить, что же ей предпринять. Охваченная беспокойством, она поднялась наверх и нашла Акколона. Тот сидел в отцовских покоях. Войдя, Моргейна услышала его слова:

– Аваллох собрался поохотиться сегодня на кабана – кладовки почти пусты. Я тоже поеду с ним. Я так давно не охотился среди родных холмов…

– Нет! – резко произнесла Моргейна. – Побудь сегодня с отцом. Ты нужен ему. А у Аваллоха и без того достаточно охотников.

«Нужно как-то сообщить ему, что я собираюсь сделать», – подумала Моргейна, но тут же отказалась от этой мысли. Если Акколон узнает, что она задумала, – хотя Моргейна и сама еще не осознала, что именно она предпримет, – то ни за что с ней не согласится – ну, разве что в первый момент, под воздействием гнева, когда услышит, чего требовал от нее Аваллох.

"А если он согласится, – подумала Моргейна, – хотя мне кажется, что я хорошо знаю Акколона, но я могу обманываться, потому что страстно желаю его, и он может оказаться не таким благородным, каким я его считаю, – если Акколон все же согласится участвовать в этом деле, то окажется братоубийцей, и на него падет проклятие. Если он согласится, это будет значить, что я не могу ему доверять. Мне Аваллох приходится всего лишь свойственником; нас не связывают кровные узы. Кровь пала бы на меня лишь в том случае, если бы я родила Уриенсу сына". Теперь Моргейна была лишь рада, что так и не подарила Уриенсу ни одного ребенка.

– Пускай с отцом останется Увейн, – предложил Акколон. – Ему все равно нужно ставить припарки на раненую щеку.

От безотлагательности дела и невозможности высказать свои мысли вслух в голосе Моргейны прорвались резкие нотки.

– Акколон, неужто ты не можешь без пререканий выполнить мою просьбу? Если мне придется лечить Увейна, у меня уже не будет времени, чтобы как следует ухаживать за твоим отцом. Он и так в последнее время слишком часто оставался под присмотром одних лишь слуг! «И если Богиня будет на моей стороне, то еще до конца дня ты понадобишься отцу – понадобишься, как никогда прежде…»

Моргейна заговорила нарочито невнятно, надеясь, что Уриенс не поймет ее слов.

– Я прошу тебя об этом, как твоя мать, – сказала Моргейна, но при этом со всей своей внутренней силой подумала, обращаясь к Акколону: «Я повелеваю тебе именем Матери…» – Повинуйся мне, – добавила она и, немного повернувшись, так, чтобы Уриенс не мог этого заметить, прикоснулась к поблекшему синему полумесяцу на лбу. Акколон вопросительно уставился на нее – он явно ничего не мог понять, – но Моргейна отвернулась, слегка качнув головой. Может быть, Акколон хоть теперь поймет, почему она не может изъясняться более внятно?

– Раз тебе этого так хочется, то конечно, – нахмурившись, отозвался Акколон. – Мне нетрудно посидеть с отцом.

Некоторое время спустя Моргейна увидела, как Аваллох в сопровождении четверых охотников выехал за ворота. Пока Мелайна находилась внизу, в большом зале, Моргейна потихоньку пробралась к ним в спальню и обыскала неопрятную комнату, порывшись даже в разбросанной детской одежде и нестираных пеленках младшего ребенка. В конце концов, она разыскала тонкий бронзовый браслет, который видела иногда на Аваллохе. В сундуке у Мелайны хранились и кое-какие золотые вещи, но Моргейна не решилась взять что-либо ценное, чего могли бы хватиться, когда служанка Мелайны придет убирать комнату. И действительно, в комнату вошла служанка и спросила:

– Что ты ищешь, леди? Моргейна изобразила вспышку гнева.

– Я не желаю жить в доме, из которого устроили свинарник! Ты только глянь на эти нестираные пеленки – от них же разит детским дерьмом! Сейчас же забери их и отнеси прачке, а потом подмети и проветри комнату – или я должна взять тряпку и сама все здесь вымыть?

– Нет, госпожа, – съежившись от страха, отозвалась служанка и подхватила сунутую Моргейной груду грязного белья.

Моргейна спрятала бронзовый браслет в лиф и отправилась на кухню, велеть повару нагреть воды. Первым делом надо заняться раной Увейна. А потом нужно будет отдать все необходимые распоряжения домашним, чтобы после обеда спокойно посидеть в одиночестве… Моргейна послала за местным лекарем, велев тому прихватить свои инструменты, затем велела Увейну сесть и открыть рот, чтоб можно было отыскать корень сломанного зуба. Увейн стоически перенес ощупывание десны и извлечение обломков (хотя зуб сломался вровень с челюстью, и добраться до корня оказалось нелегко; к счастью, десна распухла и онемела). Когда же наконец с зубом было покончено, Моргейна обработала рану самым сильным обезболивающим средством, какое только у нее имелось, и вновь приложила припарку к распухшей щеке. В конце концов, Увейн, принявший изрядную порцию спиртного, был отправлен в кровать. Он пытался было возражать, доказывая, что ему случалось ездить верхом – и даже сражаться в куда худшем состоянии, но Моргейна строго велела ему лечь и лежать, чтобы лекарство подействовало. Итак, Увейн тоже был устранен с пути и надежно выведен из-под подозрений. А поскольку Моргейна отослала слуг заниматься стиркой, Мелайна принялась жаловаться:

– Нам ведь понадобятся новые платья к Пятидесятнице, и еще нужно закончить плащ для Аваллоха… Я знаю, что ты не любишь прясть, матушка, но мне надо ткать Аваллоху плащ, а все женщины греют сейчас воду для стирки.

– Ох, я об этом и забыла, – отозвалась Моргейна. – Ну что ж, значит, деваться некуда – придется мне прясть… Разве что ты со мной поменяешься, и я возьмусь ткать…

Она подумала, что это куда лучше браслета: плащ, сделанный его женой по его же мерке.

– А ты согласишься, матушка? Ты ведь еще не закончила плащ для Уриенса…

– Аваллоху новый плащ нужнее, – сказала Моргейна. – Так что я возьмусь за него. "А когда я закончу, – – подумала Моргейна, и сердце ее содрогнулось, – ему никогда больше не понадобится плащ…"

– Тогда я буду прясть, – сказала Мелайна. – Спасибо тебе, матушка, – ты ведь ткешь куда лучше меня.

Она подошла к свекрови и на миг прижалась щекой к ее щеке.

– Ты всегда так добра ко мне, леди Моргейна. «Но ты не знаешь, дитя, что я сотку сегодня».

Мелайна уселась и взялась за прялку. Но прежде, чем приняться за работу, она на миг застыла, упершись ладонями в поясницу.

– Ты себя плохо чувствуешь, невестка?

– Нет-нет, ничего… – отозвалась невестка. – Просто мои месячные задержались на четыре дня. Я боюсь, что снова забеременела – я так надеялась, что смогу хоть год повозиться с младшенькой… – Она вздохнула. – У Аваллоха полно женщин в деревне, но я думаю, он все еще надеется, что я рожу ему другого сына вместо Конна. Девочки его не интересуют – он даже не плакал в прошлом году, когда умерла Мэва. Это было как раз перед тем, как у меня подошел срок родов. А когда этот ребенок тоже оказался девочкой, он здорово разозлился на меня. Моргейна, если ты и вправду владеешь чарами, может, ты дашь мне какой-нибудь амулет, чтобы в следующий раз я родила сына? Моргейна, устанавливавшая челнок, улыбнулась и сказала:

– Отцу Эйану не понравилось бы, что ты просишь у меня амулет. Он велел бы тебе молиться Матери Божьей, чтобы та послала тебе сына.

– Ну да, ее сын был чудом. Мне уже начинает казаться, что если я и рожу другого сына, то тоже не иначе как чудом, – отозвалась Мелайна. – Хотя, может, это просто зимний холод нагоняет на меня уныние.

– Тогда я приготовлю тебе травяной отвар, – сказала Моргейна. – Если ты и вправду понесла ребенка, он тебе ничем не повредит, а если задержка случилась из-за холода, он подтолкнет твои месячные.

– Это одно из магических заклинаний, которым ты научилась на Авалоне?

Моргейна покачала головой.

– Это всего лишь знание трав, и ничего больше, – ответила она.

Сходив на кухню, Моргейна сделала отвар и принесла его Мелайне.

– Выпей его горячим – таким горячим, какой только сможешь пить, – и закутайся в шаль, когда возьмешься прясть. Тебе нужно побыть в тепле.

Мелайна выпила отвар, осушив до дна небольшую глиняную кружку, и скривилась.

– Ох, ну и гадость! Моргейна улыбнулась.

– Наверно, надо было добавить туда мед – как в отвар от лихорадки, который я делала для детей.

Мелайна вздохнула и снова взялась за прялку и веретено.

– Пора начинать учить Гвинет прясть – она уже достаточно большая, – сказала она. – Я в пять лет уже пряла.

– И я тоже, – отозвалась Моргейна. – Но, пожалуйста, давай ты начнешь ее учить как-нибудь в другой раз. Я не хочу, чтобы здесь стоял шум и суматоха, когда я берусь ткать.

– Ну, тогда я велю няньке оставить детей на галерее, – сказала Мелайна.

Но Моргейна уже выбросила ее из головы. Она начала медленно водить челноком по нитям, приноравливаясь к узору. Это была коричнево-зеленая клетка; для хорошей ткачихи – ничего сложного. Поскольку Моргейна машинально вела счет нитям, она могла не сосредоточиваться на узоре… Прядение было бы даже лучше. Но все прекрасно знали, что Моргейна не любит прясть, и если бы она сегодня вызвалась сесть за прялку, это непременно запомнили бы.

Челнок заскользил по основе; зеленый, коричневый, зеленый, коричневый… Через каждые десять рядов Моргейна бралась за другой челнок, меняя цвет. Это она научила Мелайну окрашивать нити в такой оттенок зеленого, – а сама она научилась этому на Авалоне… Зелень молодых листьев, разворачивающихся по весне, бурый цвет земли и опавших, слежавшихся листьев – кабан рылся в них, выискивая желуди… Челнок скользил по нитям, бердо уплотняло каждый продетый ряд… Руки Моргейны двигались, словно сами по себе: туда-сюда, скользнуть под планку, подхватить челнок с другой стороны… «Хоть бы лошадь Аваллоха поскользнулась и упала, чтобы он сломал себе шею и избавил меня от необходимости заниматься этим!» Моргейна замерзла, ее била дрожь, но она заставила себя не обращать на это внимания, полностью сосредоточившись на челноке, летающем по нитям основы – туда-сюда, туда-сюда, – и позволив образам свободно возникать и уплывать. Она видела Акколона: он сидел в королевских покоях и играл с отцом в шашки. Увейн спал и ворочался: боль в раненой щеке беспокоила его даже сквозь сон. Но теперь рана очистится и хорошо заживет… «Хоть бы на Аваллоха набросился дикий кабан, а его охотники не успели прийти на помощь…»

«Я сказала Ниниане, что не стану убивать. Вот уж воистину – никогда не зарекайся…» Челнок летал по станку: зеленое – коричневое, зеленое – коричневое… Словно солнечные лучи пробиваются через зеленые листья и падают на коричневую землю. Дыхание весны пробудило лес, и по стволам деревьев побежали живительные соки… «О Богиня! Когда ты мчишься через лес вместе со стремительными оленями, все, кто встречаются на твоем пути, принадлежат тебе… все звери и все люди…»

Много лет назад она сама, будучи Девственной Охотницей, благословила Увенчанного Рогами и отправила его мчаться вместе с оленями, дабы победить или умереть – как рассудит Богиня. Тогда он вернулся к ней… Ныне же она уже не Дева, владеющая могуществом Охотницы. Будучи Матерью, она со всей силой плодородия соткала заклинание, что привело Ланселета в постель Элейны. Но пора материнства закончилась для нее в тот час, когда она родила Гвидиона. Теперь же она сидела с челноком в руках и, словно тень Старухи Смерти, ткала смерть. «Жизнь и смерть каждого в твоих руках, Мать…»

Челнок стремительно метался из стороны в сторону, то появляясь перед глазами Моргейны, то вновь исчезая; зеленое, коричневое… Зеленое – словно переплетенные зеленые листья леса, по которому они мчались… Животные… Дикий кабан, сопя и похрюкивая, взрывал клыками палую листву; матка с поросятами то появлялась из рощицы, то вновь скрывалась за деревьями… Челнок летал, и Моргейна не видела и не слышала ничего, кроме хрюканья свиньи в лесу.

«Керидвен, Богиня, Матерь, Старуха Смерть, Великая госпожа Ворон… Владычица жизни и смерти… Великая Свинья, пожирающая своих поросят… Я взываю к тебе, я призываю тебя… Если ты вправду так решила, то ты это и свершишь…» Время незаметно скользнуло и переместилось. Она лежала на поляне, и солнце пригревало ей спину. Она мчалась вместе с Королем-Оленем. Она двигалась через лес, ворчливо похрюкивая… Она ощущала жизнь. Но тут послышались тяжелые шаги и возгласы охотников… «Матерь! Великая Свинья!»

Каким– то уголком сознания Моргейна осознавала, что руки ее продолжают размеренно двигаться. Зеленое -коричневое, коричневое – зеленое. Но она не видела из-под приспущенных век ни комнаты, ни ткацкого станка – ничего, лишь молодую зелень деревьев, грязь и коричневые опавшие листья, пережившие зиму. Она застыла – словно вросла в восхитительную, благоуханную грязь… «Сила Матери таится под этими деревьями…» Сзади донеслось повизгивание и возня поросят, копавшихся в земле в поисках корней или желудей… Коричневое и зеленое, зеленое и коричневое…

Она услышала топот в лесу, отдаленные крики, – словно резкий толчок пробежал по ее нервам, раздирая тело… Тело Моргейны сидело в комнате, сплетая коричневые нити с зелеными, меняя один челнок на другой; она застыла – двигались лишь пальцы. Но когда ее пронзила дрожь ужаса и затопила волна гнева, Моргейна ринулась вперед, на врага, впустив в себя жизнь матки…

«О Богиня! Не допусти, чтобы пострадали невиновные… охотники ни в чем перед тобою не повинны…» Моргейна ничего не могла поделать. Она следила, как разворачивается видение, содрогаясь от запаха крови, крови ее самца… Огромный кабан истекал кровью, но ее это не трогало; ему предназначено было умереть, как и Королю-Оленю… умереть, когда придет его срок, и напоить землю своей кровью… Но сзади раздался визг обезумевших от страха поросят, и внезапно она уподобилась Великой Богине. Она не знала, кто она такая – Моргейна или Великая Свинья. Она услышала свой пронзительный, безумный вопль – как тогда, на Авалоне, когда она вскинула руки и призвала туманы Богини. Она запрокинула голову, дрожа, ворча, чувствуя ужас своих поросят, передвигаясь короткими рывками, вскидывая голову, двигаясь по кругу… Перед глазами у нее стояло зеленое и коричневое, никому не нужный, оставленный без внимания челнок в машинально двигающихся руках… А затем, обезумев от чуждых запахов, крови, железа, чего-то незнакомого, врага, поднимающегося на две лапы, стали, крови и смерти, она ринулась в атаку, услышала крики, почувствовала входящий в тело горячий металл, и лесную зелень и бурую землю заволокла багровая пелена. Она чувствовала, как ее клыки рвали чужую плоть, как хлынула горячая кровь и вывалились в рану внутренности, и жизнь покинула ее во вспышке обжигающей боли – и больше она ничего не чувствовала и не знала… Отяжелевший челнок продолжал двигаться, сплетая зеленое и коричневое с мучительной болью у нее в животе, с красными брызгами перед глазами и с колотящимся сердцем. В комнате стояла тишина: слышен был лишь шорох челнока, прялки и веретена, – а в ушах Моргейны по-прежнему звенели крики… Она молча покачнулась – транс отнял у нее последние силы, – тяжело осела на ткацкий станок и застыла недвижно. Через некоторое время она услышала голос Мелайны, но не пошевелилась и не ответила.

– Ах! Гвинет, Мораг! Матушка, тебе плохо? О, небо, она вызвалась ткать, – а с ней всегда от этого делается что-то не то! Увейн! Акколон! Матушка упала на станок!

Моргейна чувствовала, как невестка растирает ей руки и зовет ее по имени. Потом послышался голос Акколона. Моргейна позволила ему поднять и куда-то отнести себя. Она не пошевелилась и не сказала ни слова – просто не могла. Она позволила домашним уложить ее в постель, принести вина и попытаться ее напоить; она чувствовала, как струйка вина стекает по шее, и хотела сказать: «Со мной все в порядке, оставьте меня», – но услышала лишь пугающе тихое ворчание и застыла. Мучительная боль раздирала ее тело на части. Моргейна знала, что после смерти Великая Свинья отпустит ее – но сперва она должна перенести предсмертные муки… Но даже теперь, застыв от боли и не видя ничего вокруг, Моргейна услышала пение охотничьего рога и поняла, что это охотники везут домой Аваллоха, привязав его к седлу, – мертвого, убитого свиньей, что набросилась на него сразу же после того, как он убил ее кабана… и что Аваллох, в свою очередь, убил свинью… Смерть, кровь, возрождение и течение жизни двигались по лесу, словно челнок…

Прошло несколько часов. Моргейна по-прежнему не могла даже пальцем шевельнуть без того, чтобы все ее тело не пронзила ужасающая боль; и она почти радовалась этой боли. «Я никогда не смогу до конца освободиться от этой смерти, но руки Акколона чисты…» Моргейна взглянула ему в глаза. Акколон склонился над ней, смотря на нее с тревогой и страхом. Они ненадолго остались одни.

– Любовь моя, ты уже можешь говорить? – прошептал он. – Что случилось?

Моргейна покачала головой. Ей не удалось выдавить из себя ни единого слова. Но прикосновение Акколона было нежным и желанным. «Знаешь ли ты, что я совершила ради тебя, любимый?»

Наклонившись, Акколон поцеловал ее. Он никогда не узнает, как близки они были к разоблачению и поражению.

– Я должен вернуться к отцу, – мягко сказал Акколон. В голосе его звучало беспокойство. – Он плачет и говорит, что, если бы я поехал на охоту, мой брат остался бы в живых. Теперь он никогда мне этого не простит.

Взгляд его темных глаз остановился на Моргейне, и в них мелькнула тень дурных предчувствий.

– Это ты велела мне не ехать, – сказал он. – Ты узнала об этом при помощи своей магии, любимая?

Несмотря на саднящее горло, Моргейна все-таки заставила себя заговорить.

– Это была воля Богини, – сказала она. – Она не пожелала, чтобы Аваллох уничтожил все то, чего мы добились.

С трудом превозмогая боль, она шевельнула пальцами и провела по синему туловищу змеи, обвивающей руку Акколона.

Внезапно лицо Акколона исполнилось ужаса и благоговения.

– Моргейна! Причастна ли ты к этому?

– Почему ты спрашиваешь? – прошептала она. – Я весь день сидела в зале, на глазах у Мелайны, слуг и детей, и ткала… Это была ее воля и ее рука – не моя.

– Но ты знала? Ты знала?

Глаза Моргейны наполнились слезами. Она медленно кивнула. Акколон наклонился и поцеловал ее в губы.

– Быть по сему. Такова воля Богини, – сказал он и ушел.