В далеких холмах Северного Уэльса шли дожди – непрерывно, день за днем, – и замок короля Уриенса словно плыл среди тумана и сырости. Дороги развезло, реки вздулись и затопили броды, и повсюду царил промозглый холод. Моргейна куталась в плащ и толстый платок, но закоченевшие пальцы плохо слушались ее и не желали держать челнок; внезапно она выпрямилась, выронив челнок.

– Что случилась, матушка? – спросила Мелайна, вздрогнув – таким резким показался в тишине зала этот глухой стук.

– Всадник на дороге, – сказала Моргейна. – Нам следует приготовиться к встрече.

А затем, заметив обеспокоенный взгляд невестки, Моргейна мысленно выругала себя. Опять кропотливая женская работа вогнала ее в состояние, подобное трансу, а она и не уследила! Моргейна давно уже перестала прясть, но ткать она любила, и это, в общем-то, было безопасно, если только следить за своими мыслями и не поддаваться усыпляющей монотонности этой работы.

Во взгляде Мелайны смешались настороженность и раздражение – она всегда так реагировала на неожиданные видения Моргейны. Нет, Мелайна не думала, что в них кроется нечто злое или даже просто волшебное, – просто у ее свекрови были свои странности. Но Мелайна расскажет о них священнику, он снова заявится и примется ловко выспрашивать, откуда берут начало эти странности, а ей придется изображать из себя кроткую овечку и делать вид, будто она не понимает, о чем идет речь. Когда-нибудь она таки утратит выдержку, от усталости или по неосторожности, и выскажет священнику все, что думает. Вот тогда у него действительно будет о чем с ней поговорить…

Ну что ж, сказанного не воротишь, и нечего теперь из-за этого переживать. В конце концов, она ладила с отцом Эйаном, бывшим наставником Увейна, – для священника он был неплохо образован.

– Передай отцу Эйану, что его ученик будет здесь к ужину, – произнесла Моргейна и лишь после этого сообразила, что опять сказала лишку. Она знала, что Мелайна думает о священнике, и ответила на ее мысли, а не на ее слова. Моргейна вышла из зала, а невестка осталась смотреть ей вслед.

Зима выдалась суровая – дожди, снегопады, постоянные бури, – и за все это время к ним не завернул ни один путник. Моргейна усердно обшивала всех домашних, от Уриенса до новорожденного ребенка Мелайны, но зрение ее слабело, и рукодельничать было нелегко; свежих растений зимой не было, и заняться приготовлением лекарств она тоже не могла. Подруг у нее не было – все ее придворные дамы были женами дружинников Уриенса и бестолковостью превосходили даже Мелайну. Самое большее, на что они были способны, – это с трудом разобрать по слогам стих из Библии; узнав, что Моргейна умеет читать и писать и даже немного знает латынь и греческий, они были потрясены до глубины души. Сидеть целыми днями за арфой она тоже не могла. В результате скука и нетерпение доводили ее до неистовства…

… Хуже того – ее постоянно терзало искушение; ей хотелось взяться за прялку и погрузиться в грезы, позволив своему сознанию отправиться в Камелот, к Артуру, или на поиски Акколона. Три года назад ей пришло в голову, что Акколону следует проводить больше времени при дворе, чтобы Артур получше узнал его и проникся к нему доверием. Акколон носил змей Авалона – это могло еще надежнее связать его с Артуром. Моргейне недоставало Акколона, недоставало до боли; при нем она всегда была такой, какой он ее видел – Верховной жрицей, уверенной в себе и своих целях. Но долгими одинокими зимами ее вновь принимались терзать сомнения и страх; а вдруг она и вправду такова, какой кажется Уриенсу, – стареющая королева-отшельница, чье тело, разум и душа все сильнее иссыхают и вянут с каждым годом?

И все– таки Моргейна по-прежнему крепко держала в своих руках и замок со всем домашним хозяйством, и всю округу; окрестные жители нередко приходили к ней за советом. Они говорили: «Наша королева мудра. Даже король не делает ничего без ее согласия». Моргейна знала, что люди Племен и Древний народ почти готовы обожествить ее, но все же она не решалась слишком часто выказывать свою приверженность к древней вере.

Моргейна сходила на кухню и велела приготовить праздничную трапезу – насколько это было возможно в конце долгой зимы, перекрывшей все дороги. Она достала из запертого шкафа немного припрятанного изюма и сушеных фруктов и кое-какие пряности, чтоб приготовить остатки копченой свиной грудинки. Мелайна расскажет отцу Эйану, что Моргейна ждет к ужину Увейна. А ей, кстати, нужно еще сообщить эту новость Уриенсу.

Моргейна отправилась в покои короля; Уриенс занимался тем, что лениво играл в кости с одним из своих дружинников. Воздух в покоях был спертым; пахло затхлостью и старостью. «Что ж, этой зимой он так долго провалялся с крупозной пневмонией, что мне не приходилось делить с ним постель, – бесстрастно подумала Моргейна. – Хорошо, что Акколон провел всю зиму в Камелоте, при Артуре; мы бы при малейшей возможности стремились оказаться вместе, и нас могли разоблачить».

Уриенс поставил стаканчик с костями и посмотрел на жену. Король сильно похудел; длительная борьба с лихорадкой изнурила его. На протяжении нескольких дней Моргейне даже казалось, что Уриенс не выживет, но она изо всех сил сражалась за его жизнь – отчасти потому, что она, несмотря ни на что, все же испытывала привязанность к старику-мужу и не хотела, чтобы он умирал, а отчасти потому, что сразу же после смерти Уриенса на его трон уселся бы Аваллох.

– Я не видел тебя целый день, Моргейна. Мне было одиноко, – с ноткой укоризны произнес Уриенс. – В конце концов, на Хоу не так приятно смотреть, как на тебя.

– Ну, я ведь не просто так оставила тебя, – отозвалась Моргейна, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно непринужденнее. Уриенс любил грубоватые шутки. – Мне подумалось – вдруг ты в твои почтенные годы почувствовал слабость к молодым красивым мужчинам? А раз он тебе не нужен, муж мой, может, я заберу его себе?

Уриенс рассмеялся.

– Ты вогнала бедолагу в краску, – сказал он, добродушно улыбаясь. – Но если ты покидаешь меня на целый день, что ж мне еще остается, кроме как предаваться мечтаниям и таращиться, как баран, на него или на пса?

– Ну что ж, я пришла к тебе с хорошими новостями. Сегодня вечером тебя перенесут в зал, к общему столу, – к нам едет Увейн. Он прибудет еще до ужина.

– Хвала Господу! – обрадовался Уриенс. – Этой зимой я уж начал думать, что умру, так и не повидавшись больше с моими сыновьями.

– Думаю, Акколон вернется к празднеству летнего солнцестояния.

Моргейна подумала о кострах Белтайна, до которого оставалось всего два месяца, и ее захлестнула волна желания.

– Отец Эйан опять просил запретить эти празднества, – ворчливо произнес Уриенс. – Мне уже надоело выслушивать его жалобы! Он думает, что если мы вырубим рощу, то люди удовольствуются его благословением и не станут разжигать костры в Белтайн. А правда ведь – похоже, будто с каждым годом старая вера все крепнет. Я-то думал, что она будет понемногу исчезать вместе со стариками. Но теперь к язычеству начала обращаться молодежь, и потому мы должны что-то делать. Может, нам и вправду следует срубить рощу.

"Только попробуй, – подумала Моргейна, – и я пойду на убийство". Но когда она заговорила, голос ее был мягок и рассудителен:

– Это было бы ошибкой. Дубы дают пропитание свиньям и простонародью – и даже нам в тяжелые зимы приходится пользоваться желудевой мукой. А кроме того, эта роща росла здесь сотни лет – ее деревья священны…

– Ты сама говоришь, как язычница, Моргейна.

– А кто же сотворил эти дубы, если не Господь? – парировала она. – Почему мы должны наказывать безвинные деревья за проступки неразумных людей и за то, что отцу Эйану не нравится, как люди этими деревьями пользуются? Я-то думала, что ты любишь свою землю…

– Ну да, люблю, – раздраженно согласился Уриенс. – Но Аваллох тоже говорит, что мне следует ее срубить, чтоб язычникам негде было собираться. Мы можем построить на том месте церковь или часовню.

– Но Древние – тоже твои подданные, – возразила Моргейна, – а ты в молодости заключил Великий Брак со всей страной. Неужто ты лишишь Древний народ рощи, дающей им пропитание и убежище, их храма, созданного не руками человеческими, но самим Богом? Неужто ты оставишь их умирать от голода, как уже случалось в тех землях, где вырубили слишком много лесов?

Уриенс взглянул на свои узловатые старческие запястья. Синяя татуировка поблекла, оставив лишь едва заметные линии.

– Недаром тебя зовут Моргейной Волшебницей – Древний народ нигде бы не сыскал лучшего заступника. Что ж, раз ты просишь за них, моя леди, я не трону эту рощу, пока жив, – но когда я умру, Аваллох сам решит, как с ней поступить. А теперь не принесешь ли ты мне мои туфли и одежду, чтобы я мог сидеть в зале, как король, а не как старый хрен, в ночной сорочке и шлепанцах?

– Конечно, – согласилась Моргейна. – Но я тебя не подниму, так что придется Хоу помочь тебе одеться.

Когда Хоу справился с поручением, Моргейна причесала Уриенса и позвала второго воина, ожидавшего королевского приказа. Они сплели руки в подобие кресла, подняли Уриенса и отнесли в зал. Моргейна тем временем положила на королевское кресло несколько подушек и проследила, как старика усадили на них.

А потом она услышала, как забегали слуги, а со двора донесся стук копыт… «Увейн», – подумала Моргейна, едва взглянув на юношу, вступившего в зал в сопровождении слуг. Трудно было поверить, что этот рослый молодой рыцарь, широкоплечий, со шрамом на щеке, и есть тот самый тощий мальчишка, так привязавшийся к ней за первый год ее жизни при дворе Уриенса – год, исполненный одиночества и отчаяния. Увейн поцеловал отцу руку и склонился перед Моргейной.

– Отец. Милая матушка…

– Я рад снова видеть тебя дома, парень, – сказал Уриенс, но взгляд Моргейны уже был прикован к следующему мужчине, перешагнувшему порог зала. На миг она не поверила своим глазам – это было все равно что увидеть призрак. «Если бы он был настоящим, я бы непременно увидела его при помощи Зрения…» А затем она поняла. «Просто я изо всех сил старалась не думать об Акколоне – иначе я могла бы лишиться рассудка…»

Акколон отличался более хрупким сложением и уступал брату в росте. Его взгляд тут же прикипел к Моргейне – на один лишь миг, прежде чем Акколон опустился на колено перед отцом. Но когда он повернулся к Моргейне, голос его был безупречно ровным и сдержанным.

– Я рад снова оказаться дома, леди.

– Я рада снова видеть здесь вас обоих, – так же ровно отозвалась Моргейна. – Увейн, поведай нам, откуда у тебя взялся этот ужасный шрам через всю щеку. Я думала, что после победы над императором Луцием все пообещали Артуру не чинить больше никаких непотребств!

– Да ничего особенного! – весело откликнулся Увейн. – Просто какой-то разбойник занял заброшенную крепость и развлекался тем, что грабил окрестности и именовал себя королем. Мы с Гавейном, сыном Лота, отправились туда и немного потрудились, и Гавейн обзавелся там женой – некой вдовствующей леди с богатыми землями. Что же до этого… – он легонько прикоснулся к шраму. – Пока Гавейн дрался с хозяином крепости, мне пришлось разобраться с одним типом – жутким ублюдком, прорвавшимся мимо охраны. А он оказался левшой, да к тому же еще и неуклюжим. Нет уж, лучше я буду драться с хорошим бойцом, чем с паршивым! Если бы там была ты, матушка, у меня бы вообще не осталось никакого шрама, но у лекаря, который зашивал мне щеку, руки росли не оттуда. Что, он и вправду так сильно меня изуродовал?

Моргейна нежно погладила пасынка по рассеченной щеке.

– Для меня ты всегда останешься красивым, сынок. Но, возможно, мне удастся что-нибудь с этим сделать, – а то твоя рана воспалилась и распухла. Вечером я приготовлю для тебя припарки, чтобы лучше заживало. Она, должно быть, болит.

– Болит, – сознался Увейн. – Но я полагаю, что мне еще повезло – я не подхватил столбняк, как один из моих людей. До чего ужасная смерть!

Юноша поежился.

– Когда рана начала распухать, я было подумал, что у меня началось то же самое, но мой добрый друг Гавейн сказал, что до тех пор, пока я в состоянии пить вино, столбняк мне не грозит – и принялся снабжать меня этим самым вином. Клянусь тебе, матушка, – за две недели я ни разу не протрезвел! – хохотнув, произнес Увейн. – Я отдал бы тогда всю добычу, захваченную у этого разбойника, за какой-нибудь твой суп. Я не мог жевать ни хлеб, ни сушеное мясо и изголодался чуть ли не до смерти. Я ведь потерял три зуба…

Моргейна осмотрела рану.

– Открой рот. Ясно, – сказала она и жестом подозвала одного из слуг. – Принеси сэру Увейну тушеного мяса и тушеных фруктов. А ты пока что даже и не пытайся жевать что-нибудь твердое. После ужина я посмотрю, что с этим делать.

– Я и не подумаю отказываться, матушка. Рана до сих пор чертовски болит. А кроме того, при дворе Артура есть одна девушка… Я вовсе не хочу, чтоб она принялась шарахаться от меня, как от черта, – и он рассмеялся. Несмотря на боль от раны, Увейн жадно ел и рассказывал всяческие истории о событиях при дворе, веселя всех присутствующих. Моргейна не смела отвести взгляда от пасынка, но сама она на протяжении всей трапезы чувствовала на себе взгляд Акколона, и он согревал ее, словно солнечные лучи после холодной зимы.

Ужин прошел радостно и оживленно, но к концу его Уриенс устал. Моргейна заметила это и подозвала его слуг.

– Муж мой, ты сегодня в первый раз поднялся с постели – тебе не следует чересчур переутомляться.

Увейн поднялся со своего места.

– Отец, позволь, я сам тебя отнесу.

Он наклонился и легко поднял больного на руки, словно ребенка. Моргейна двинулась следом за ним, но на пороге остановилась.

– Мелайна, присмотри тут за порядком – мне нужно до ночи еще заняться щекой Увейна.

Через некоторое время Уриенс уже лежал в своих покоях; Увейн остался посидеть с ним, а Моргейна отправилась на кухню, чтобы приготовить припарки. Она растолкала повара и велела ему согреть еще воды в кухонном очаге. Раз уж она занимается врачеванием, надо ей держать у себя в комнате жаровню и котелок. И как она раньше до этого не додумалась? Моргейна поднялась наверх и усадила Увейна так, чтобы она могла наложить ему на щеку кусок ткани, пропитанный горячим травяным отваром. Боль в воспалившейся ране приутихла, и юноша облегченно вздохнул.

– Ох, матушка, хорошо-то как! А эта девушка при дворе у

Артура не умеет лечить. Матушка, когда я женюсь на ней, ты научишь ее своему искусству – ну, хоть немного? Ее зовут Шана, и она из Корнуолла. Она – одна из придворных дам королевы Изотты. Матушка, а как так получилось, что этот Марк именует себя королем Корнуолла? Я думал, Тинтагель принадлежит тебе.

– Так оно и есть, сын мой. Я унаследовала его от Игрейны и герцога Горлойса. Я не знала, что Марк возомнил, будто он там царствует, – отозвалась Моргейна. – Неужто Марк посмел объявить, будто Тинтагель принадлежит ему?

– Нет, последнее, что я слышал – что там нет его наместника, – сообщил Увейн. – Сэр Друстан уехал в изгнание в Бретань…

– Почему? – удивилась Моргейна. – Неужто он был сторонником императора Луция?

Разговоры о событиях при дворе словно вдохнули жизнь в монотонное существование захолустного замка. Увейн покачал головой.

– Нет… Поговаривают, будто они с королевой Изоттой были чересчур привязаны друг к другу, – сказал он. – Хотя я бы не взялся упрекать несчастную леди… Корнуолл – настоящее захолустье, а герцог Марк стар и сварлив; а его дворецкие говорят, будто он еще и лишился мужской силы. Несчастной леди, должно быть, несладко живется. А Друстан хорош собой и искусный арфист – а леди Изотта любит музыку.

– Неужто при дворе только и говорят, что о чьих-то дурных поступках и чужих женах? – возмутился Уриенс и сердито посмотрел на сына. Увейн рассмеялся.

– Ну, я сказал леди Шане, что ее отец может присылать к тебе вестника, и я надеюсь, милый отец, что ты не ответишь ему отказом. Шана небогата, но мне не очень-то и нужно ее приданое, я привез достаточно добра из Бретани – я покажу тебе кое-что из моей добычи, и для матушки у меня тоже есть подарки.

Юноша погладил Моргейну по щеке – она как раз склонилась над ним, чтобы заменить остывшую припарку свежей.

– Я знаю – ты не такая, как эта леди Изотта, ты не станешь изменять моему отцу и распутничать у него за спиной.

Моргейна почувствовала, что у нее горят щеки. Она склонилась над чайником, в котором кипели травы, и слегка сморщилась от горького запаха. Увейн считал ее лучшей из женщин, и это грело ей сердце, – но тем горше было сознавать, что она не заслужила такого отношения.

«По крайней мере, я никогда не ставила Уриенса в дурацкое положение и не выставляла своих любовников напоказ…»

– Но тебе все-таки нужно будет съездить в Корнуолл, когда отец выздоровеет и сможет путешествовать, – серьезно сказал Увейн и скривился, когда на его воспаленную щеку легла новая горячая припарка. – Нужно разобраться с этим делом, матушка. Марк не имеет права претендовать на твои земли. Ты так давно не показывалась в Тинтагеле, что тамошние жители могут и позабыть о том, что у них есть королева.

– Я уверен, что до этого не дойдет, – сказал Уриенс. – Но если я поправлюсь к лету, то, когда поеду на Пятидесятницу, попрошу Артура разобраться с этим делом насчет владений Моргейны.

– А если Увейн возьмет жену из Корнуолла, – сказала Моргейна, – он может держать Тинтагель от моего имени. Увейн, хочешь быть моим кастеляном?

– Лучшего я и желать не смею, – отозвался Увейн. – Разве что перестать чувствовать, будто у меня болят все до единого зубы, и спокойно поспать.

– Выпей-ка вот это, – сказала Моргейна, налив в вино Увейну лекарство из одного из своих флаконов, – и я обещаю, что ты сможешь уснуть.

– Думаю, госпожа, я смогу уснуть и без этого – так я рад вновь очутиться под отцовским кровом, в собственной постели, под заботливым присмотром матери. – Увейн обнял отца и поцеловал руку Моргейне. – Но я все равно охотно выпью твое лекарство.

Увейн выпил вино и кивком велел дежурному стражу посветить ему, пока он не доберется до своей комнаты. В покои заглянул Акколон, обнял отца и обратился к Моргейне.

– Я тоже отправляюсь спать… леди. Есть ли там подушки или из комнаты все вынесли? Я так давно не был дома, что не удивился бы, обнаружив в своей прежней комнате гнездящихся голубей – в той самой, где я жил еще в те времена, когда отец Эйан пытался вколотить в мою голову латынь – через седалище.

– Я просила Мелайну присмотреть, чтобы тебе приготовили все необходимое, – отозвалась Моргейна. – Но я сейчас схожу и проверю, как там дела. Я тебе еще понадоблюсь сегодня вечером, господин мой, – обратилась она к Уриенсу, – или я могу идти отдыхать?

Ответом ей было тихое похрапывание. Хоу подсунул старику подушку под голову и сказал:

– Идите, леди Моргейна. Если он вдруг проснется среди ночи, я за ним присмотрю.

Когда они вышли из покоев, Акколон спросил:

– Что с отцом?

– Этой зимой он перенес воспаление легких, – сказала Моргейна. – А он уже немолод.

– И ты вынесла все хлопоты на своих плечах, – сказал Акколон. – Бедная Моргейна… – и он коснулся ее руки. Голос его звучал так нежно, что Моргейна прикусила губу. Тяжелый, холодный комок, образовавшийся у нее внутри за эту зиму, начал таять, и Моргейна испугалась, что сейчас расплачется. Она опустила голову, чтоб не смотреть на Акколона.

– А ты, Моргейна?… Неужто у тебя не найдется для меня ни взгляда, ни слова?

Акколон снова прикоснулся к ней, и Моргейна ответила сквозь стиснутые зубы:

– Подожди.

Она велела служанке принести из чулана подушки и пару одеял.

– Если б я знала, что ты приедешь, то приготовила бы лучшее белье и одеяла и заново набила тюфяк соломой.

– Но я хочу видеть в своей постели не свежую солому, а кое-что другое, – прошептал Акколон, но Моргейна так и не повернулась к нему, пока служанки застилали кровать, приносили горячую воду и лампу и развешивали верхнюю одежду Акколона и кольчугу, которую он носил под одеждой.

Когда все служанки вышли, Акколон прошептал:

– Моргейна, можно, я попозже приду к тебе в комнату? Моргейна покачала головой и прошептала в ответ:

– Лучше я к тебе… Если меня среди ночи не окажется в моих покоях, я это еще как-то объясню, но с тех пор, как твой отец заболел, меня часто зовут к нему по ночам… Нельзя, чтобы слуги нашли тебя там… – И она стремительно, безмолвно сжала его руку. Это прикосновение словно обожгло Моргейну. Затем она вместе с дворецким в последний раз обошла замок, проверяя, все ли заперто и все ли в порядке.

– Доброй вам ночи, госпожа, – поклонившись, сказал дворецкий и удалился. Моргейна бесшумно, на цыпочках, пробралась через зал, где спали дружинники, поднялась вверх по лестнице, прошла мимо комнаты, которую занимал Аваллох вместе с Мелайной и младшими детьми, потом мимо комнаты, где прежде спал Конн вместе со своим наставником и сводными братьями – до тех пор, пока бедный мальчуган тоже не подхватил воспаление легких. В дальнем крыле замка находились лишь покои Уриенса, покои, которые теперь заняла Моргейна, комната, которую обычно держали для важных гостей, – и в самом конце располагалась комната, в которой она уложила Акколона. Моргейна украдкой двинулась к ней – во рту у нее пересохло, – надеясь, что у Акколона хватило соображения оставить дверь приоткрытой… Стены здесь были старыми и толстыми, и Акколон ни за что не услышал бы ее из-за закрытой двери.

Моргейна заглянула в свою комнату, быстро нырнула туда и разворошила постель. Ее служанка, Руах, была стара и туга на ухо, и за прошедшую зиму Моргейна не раз проклинала ее за глухоту и глупость, но теперь это было ей лишь на руку… Но все равно, нельзя, чтобы она проснулась поутру и обнаружила постель Моргейны нетронутой. Даже старая Руах знала, что король Уриенс еще недостаточно оправился от болезни, чтобы спать с женой.

«Сколько раз я повторяла себе, что не стану стыдиться того, что делаю…» И все же ей нельзя было допустить, чтоб ее имя оказалось замешано в каком-либо скандале, – иначе она так и не завершит начатое дело. И все же необходимость постоянно таиться и скрытничать внушала Моргейне глубокое отвращение.

Акколон оставил дверь приоткрытой. Моргейна проскользнула в комнату – сердце ее бешено колотилось, – и захлопнула дверь; она тут же очутилась в жадных объятиях Акколона и тело ее затопила неистовая жизненная сила. Акколон припал к ее губам – похоже было, что он изголодался не меньше самой Моргейны… Ей казалось, что все отчаянье и скорбь этой зимы исчезли, а сама она превратилась в тающий лед, что грозил вот-вот обернуться половодьем… Моргейна всем телом прижалась к Акколону, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

Сколько она ни твердила себе, что Акколон для нее – всего лишь жрец Богини, что она не позволит, дабы их связали личные чувства, – все это развеялось перед лицом вспыхнувшего в ней неистового желания. Она всей душой презирала Гвенвифар: ведь та допустила, чтобы при дворе разгорелся скандал и чтобы люди начали насмехаться над королем, не способным призвать к порядку собственную жену. Но теперь, когда Акколон обнял ее, все доводы Моргейны рассыпались в прах. Моргейна обмякла и позволила возлюбленному отнести себя на кровать.