Далеко на севере, во владениях Лота Оркнейского, на болотах лежал глубокий снег; и зачастую даже в полдень все тонуло в сумеречном тумане. В те редкие дни, когда светило солнце, мужчины выбирались на охоту, но женщины так и сидели взаперти в четырех стенах. Моргауза лениво крутила веретено – она ненавидела прясть ничуть не меньше, чем в детстве, однако для рукоделия более изящного в комнате было слишком темно. Из открытой двери потянуло стылым сквозняком, и она подняла взгляд.

– Послушай, Моргейна, тут и без того слишком холодно, и ты сама все время жалуешься, что мерзнешь: теперь, никак, нас всех в сосульки превратить решила? – мягко упрекнула она.

– Я вовсе не жаловалась, – возразила Моргейна. – Я разве сказала хоть слово? В комнате душно, точно в нужнике, да в придачу еще дым этот вонючий. Я всего лишь подышать хочу – и только-то! – Молодая женщина захлопнула дверь и возвратилась к огню, потирая руки и дрожа всем телом. – С середины лета я, почитай, так и не согрелась ни разу.

– Вот уж не удивляюсь, – отозвалась Моргауза. – Этот маленький нахлебник вытягивает из твоих костей весь жар: ему уютно и тепло, а мать трясется от холода. Так оно всегда бывает.

– По крайней мере зимнее солнцестояние миновало, светает нынче раньше, а темнеет – позже, – промолвила одна из прислужниц Моргаузы. – И, может статься, уже через пару недель ваш младенчик будет с вами…

Моргейна не ответила. Вся дрожа, она склонилась над огнем и терла, терла руки – словно пытаясь унять боль. «А ведь девочка похожа на собственный призрак», – подумала про себя Моргауза, черты лица заострились, истончились до смертельной прозрачности, костлявые, точно у скелета, руки резко контрастируют с выпирающим животом. Под глазами залегли огромные темные круги, веки покраснели, точно опухли от долгих рыданий; однако за все те месяцы, что Моргейна пробыла под ее кровом, Моргауза ни разу не видела, чтобы молодая женщина пролила хотя бы слезинку.

«Я бы охотно ее утешила, но как, если она не плачет?»

На Моргейне было старое платье самой Моргаузы: выгоревшее, истрепавшееся одеяние темно-синего цвета и гротескно длинное в придачу. Смотрелось оно ужасно; Моргаузу выводило из себя, что родственница даже не потрудилась взять иголку с ниткой и хоть как-нибудь подшить подол. Ишь, лодыжки-то как распухли, так и выпирают из башмаков; а все потому, что в это время года никакой иной еды, кроме соленой рыбы и жестких, безвкусных овощей, нет. Все в замке нуждались в свежей пище, да только в такую погоду взять ее неоткуда. Впрочем, может статься, мужчинам повезет на охоте, и ей удастся заставить Моргейну поесть только что добытого мяса; сама выносившая четырех детей, Моргауза знала об истощении последних месяцев беременности отнюдь не понаслышке. Однажды, припомнила она, еще будучи брюхата Гавейном, она отправилась в маслодельню и поела там глины из запасов для отбеливания. Одна старая повитуха некогда рассказывала ей: если беременную женщину тянет на подобные странности, это значит, что на самом деле того требует дитя, и должно накормить его тем, что ему мило. Может статься, завтра у горного ручья удастся собрать свежих трав: беременным женщинам они всегда в охотку, особенно затянувшейся зимой, как вот сейчас.

Роскошные темные пряди Моргейны спутались, коса растрепалась – похоже на то, что молодая женщина не причесывалась и не заплетала волосы вот уже много недель. А Моргейна тем временем отошла от огня, взяла с полки гребень, подхватила на руки одну из комнатных собачек Моргаузы и принялась ее расчесывать. «Лучше бы собой занялась!» – в сердцах подумала Моргауза, но промолчала. Последнее время гостья ее сделалась такой раздражительной, что лучше было вообще с нею не заговаривать. «Впрочем, чему тут удивляться, срок-то ее подходит», – подумала хозяйка, наблюдая, как гребень в исхудавших пальцах молодой женщины продирается сквозь спутанную шерстку. Песик тявкнул, заскулил, Моргейна поспешила его успокоить – за последнее время она ни с кем из людей не разговаривала столь мягко.

– Уже скоро, Моргейна, – утешающе промолвила Моргауза. – К Сретенью ты уже разрешишься.

– Дождаться не могу. – Моргейна погладила песика и опустила его на землю. – Ну вот, дружок, теперь тебе не стыдно находиться в дамском обществе… ну, и хорош же ты, а шерстка ровная да гладкая!

– Разведу-ка я огонь, – проговорила прислужница по имени Бет, откладывая веретено и засовывая прялку в корзину с шерстью. – Мужчины вот-вот вернутся – уж и стемнело. – Она направилась к очагу, по дороге споткнулась о валяющуюся без дела деревяшку и едва не упала. – Гарет, маленький негодник, а ну, убери весь этот мусор! – Бет швырнула палку в костер, и пятилетний Гарет, что раскладывал прутья вокруг себя и что-то им вполголоса втолковывал, возмущенно завопил: дескать, палки – это его армия!

– Но, Гарет, ведь сейчас ночь, армии пора разойтись по шатрам, – живо отозвалась Моргауза.

Надувшись, малыш затолкал палки и прутья в угол, но деревяшку-другую заботливо спрятал в складках туники: эти были потолще; несколько месяцев назад Моргейна вырезала для мальчика из дерева грубое подобие воинов в доспехах и шлемах, а туники им выкрасила красным ягодным соком.

– Моргейна, а вырежи мне еще одного римского рыцаря!

– Не сейчас, Гарет, – возразила молодая женщина. – У меня руки немеют от холода. Может быть, завтра.

Мальчик подошел ближе, к самым ее коленям.

– А когда мне разрешат поехать на охоту с отцом и Агравейном, как взрослому? – сердито нахмурившись, вопросил он.

– Ну, пожалуй, еще несколько лет придется подождать, – улыбнулась Моргейна. – Ты подрасти сперва немножко, а то, того и гляди, в сугробе утонешь!

– Я большой! – объявил мальчик, выпрямляясь в полный рост. – Смотри, когда ты сидишь, я даже выше тебя! – Он с досадой пнул табурет. – А тут вообще делать нечего!

– Ну, – предложила Моргейна, – скажем, я могла бы научить тебя прясть: чем не занятие? – Она подобрала заброшенное прислужницей веретено и протянула мальчику, но тот состроил гримасу и отпрянул назад.

– Я буду рыцарем! Рыцарям прясть незачем!

– Очень жаль, – хмуро встряла Бет. – Небось не изводили бы столько плащей да туник, кабы знали, сколько труда стоит их сделать!

– И однако же, если верить легенде, был на свете один рыцарь, которому прясть приходилось, – промолвила Моргейна, протягивая малышу руки. – Иди-ка сюда. Нет-нет, Гарет, садись-ка лучше на скамью, ты ныне и впрямь слишком тяжел, и на коленях, точно младенца грудного, я тебя не удержу. Так вот: в стародавние времена, еще до прихода римлян, жил один рыцарь по имени Ахилл, и лежало на нем проклятие: старуха-колдунья предсказала как-то его матери, что он погибнет в бою, так что мать нарядила сына в юбку и спрятала среди женщин, и пришлось ему выучиться ткать и прясть и перенять все прочие умения, подобающие юной деве.

– А погиб ли он в битве?

– Еще как погиб! Когда осадили город Трою, всех рыцарей и воинов созвали к ее стенам, и Ахилл отправился на войну вместе с прочими и оказался лучшим из рыцарей. Еще рассказывают, что ему предложили выбор: либо он благополучно доживет до седых волос и умрет стариком в собственной постели и все о нем позабудут, либо жизнь его будет коротка и погибнет он молодым, в расцвете славы; и Ахилл предпочел славу; так о нем и по сей день повествуют сказания. Он сразился с одним троянским рыцарем по имени Гектор – Экторий по-нашему…

– С тем самым сэром Экторием, что воспитал короля нашего Артура? – изумленно уточнил мальчуган.

– Конечно же, нет; ведь это все случилось много сотен лет назад; но, может статься, то был один из его предков.

– Когда я отправлюсь ко двору и стану одним из Артуровых соратников, я буду первым воином в бою и возьму все награды на ристалище, – объявил Гарет. Глаза его размерами напоминали блюдца. – А что сталось с Ахиллом?

– Не помню… эту легенду я слышала очень давно, еще при дворе Утера, – отозвалась Моргейна, потирая ладонями спину, как если бы у нее болело и там.

– Моргейна, а расскажи мне про Артуровых рыцарей. Ты ведь Ланселета своими глазами видела, правда? Я тоже видел – на коронации. А он драконов убивал? Моргейна, ну, расскажи…

– Не досаждай ей, Гарет; Моргейне нездоровится, – одернула мальчика Моргауза. – Ну-ка, беги на кухню; глядишь, там для тебя лепешка найдется.

Малыш недовольно надулся, однако достал из складок туники своего деревянного рыцаря и побрел прочь, вполголоса с ним беседуя:

– Итак, сэр Ланселет, отправимся-ка мы в путь и перебьем-ка мы в Озере всех драконов до единого…

– Этот только о войне и битвах толкует, – досадливо проговорила Моргауза, – да еще о своем ненаглядном Ланселете: будто мало мне, что Гавейн уехал на войну вместе с Артуром! Надеюсь, когда Гарет повзрослеет, в земле воцарится мир!

– Да, мир воцарится, – отрешенно промолвила Моргейна, – да только это все равно, потому что он погибнет от руки лучшего друга…

– Что? – воскликнула Моргауза, глядя на нее во все глаза, но отсутствующий взгляд молодой женщины ровным счетом ничего не выражал. Моргейна мягко встряхнула собеседницу за плечи:

– Моргейна! Моргейна, тебе недужится?

Моргейна заморгала, покачала головой:

– Прости… что ты сказала?

– Что я сказала? Скорее, что такое ты сказала мне! – подступилась было к гостье Моргауза, но в глазах молодой женщины отражалось такое неизбывное горе, что по коже Лотовой супруги пробежали мурашки. Она погладила гостью по руке, списав мрачные речи на бред и беспамятство. – Ты, похоже, просто-напросто задремала с открытыми глазами. – Моргаузе очень не хотелось верить в то, что, возможно, на краткий миг к Моргейне пришло Зрение. – Нельзя так себя изводить, Моргейна; ты почти не ешь и не спишь вовсе…

– От еды меня тошнит, – вздохнула молодая женщина. – Ох, будь сейчас лето, я бы не отказалась от фруктов… прошлой ночью мне снилось, что я ем яблоки Авалона… – Голос ее дрогнул, Моргейна опустила голову так, чтобы Моргауза не заметила повисших на ресницах слез, стиснула руки и сдержала непрошеные рыдания.

– Всем нам опротивели соленая рыба и копченая свинина, – отозвалась Моргауза, – но если Лоту повезло на охоте, надо бы тебе подкрепиться свежим мясом… – «На Авалоне Моргейну научили не обращать внимания на голод, жажду и усталость, – подумала про себя хозяйка замка, – и теперь, когда она на сносях и могла бы дать себе послабление, она словно гордится, терпя лишения и ни словом не жалуясь».

– Ты – обученная жрица, Моргейна, и к воздержанию тебе не привыкать, но ребенку твоему голод и жажду выносить трудно, и сама ты слишком исхудала…

– Не насмехайся надо мной! – яростно отозвалась Моргейна, указывая на свой огромный, выпяченный живот.

– Но руки и лицо у тебя – просто кожа да кости, – промолвила молодая женщина. – Нельзя тебе морить себя голодом; ты носишь дитя, хоть о нем бы подумала!

– Я задумаюсь о его благополучии, когда он задумается о моем! – отпарировала Моргейна, резко вставая, но Моргауза, завладев ее руками, заставила ее вновь опуститься на скамью. – Милая девочка, уж я-то знаю, каково тебе приходится; я же четверых родила, ты разве забыла? Эти последние несколько дней хуже, чем все долгие месяцы, вместе взятые!

– И ведь не хватило же у меня ума избавиться от него, пока еще было время!

Моргауза открыла было рот, намереваясь одернуть собеседницу, но лишь вздохнула и промолвила:

– Поздно судить да рядить, как следовало поступить и как не следовало; еще дней десять – и все завершится. – Моргауза извлекла из складок туники свой собственный гребень и принялась расплетать спутанную косу гостьи.

– Полно, оставь, – досадливо бросила Моргейна, отстраняясь. – Завтра я сама все сделаю. Уж больно я устала, чтобы об этом задумываться. Но если тебе опротивело иметь перед глазами этакую растрепу, так ладно, давай сюда гребень!

– Сиди спокойно, леннаван, деточка, – промолвила Моргауза. – Помнишь, когда ты была совсем маленькой, ты, бывало, звала меня, чтобы я тебя расчесала, потому что твоя няня, – как бишь ее звали?… А, помню: Гвеннис, вот как, – она тебе все волосы выдирала, и ты говаривала: «Пусть лучше тетя Моргауза меня причешет». – Моргауза осторожно распутала колтуны, пропуская сквозь гребень прядь за прядью, и ласково потрепала Моргейну по руке: – У тебя чудесные волосы.

– Темные и жесткие, точно грива пони зимой!

– Нет, мягкие и тонкие, точно черная овечья шерсть, и блестящие, точно шелк, – возразила Моргауза, по-прежнему поглаживая темные пряди. – Сиди смирно, я заплету… Вот всегда я мечтала о девочке, которую могла бы наряжать в красивые платьица и вот так заплетать ей волосы… но Богиня посылала мне одних сыновей, так что почему бы тебе не побыть моей маленькой дочкой – сейчас, когда я тебе нужна… – Моргауза прижала темнокудрую головку к груди, и Моргейна прильнула к ней, вся дрожа, изнывая от непролитых слез. – Ну, полно, полно, маленькая, не плачь, уже недолго осталось… совсем ты себя извела, до чего нужна тебе материнская забота, маленькая ты моя девочка…

– Просто… здесь так темно… до того солнышка хочется…

– Летом солнца нам достается в избытке; даже в полночь еще светло, вот почему зимой его так мало, – промолвила Моргауза. Моргейна по-прежнему сотрясалась от безудержных рыданий; Моргауза крепче прижала ее к груди и принялась мягко укачивать. – Полно, маленькая, полно, леннаван, полно; уж я-то знаю, каково тебе… Гавейна я родила в самый темный зимний месяц. Мгла стояла непроглядная, и буря ярилась, вроде как сегодня, а мне было только шестнадцать, и боялась я ужасно – о родах и детях я ровным счетом ничего не знала. Как я тогда жалела, что не осталась на Авалоне жрицей, или при дворе Утера, или где угодно, лишь бы не здесь. Лот вечно воевал где-то в дальних землях, я ненавидела свой огромный живот, меня все время тошнило, и спина ныла, и я была совсем одна-одинешенька среди чужих мне женщин. Хочешь верь, хочешь нет, но только на протяжении всей этой зимы я втихомолку брала к себе в постель свою старую куклу и обнимала ее, засыпая в слезах! Что я была за ребенок! Уж ты-то по крайней мере взрослая женщина, Моргейна.

– Я сама знаю, я слишком стара, чтобы вести себя так по-детски… – с трудом выговорила Моргейна, по-прежнему прижимаясь к Моргаузе, в то время как та ерошила и поглаживала ее волосы.

– А теперь тот самый младенчик, которого я родила, еще не повзрослев толком, уехал сражаться с саксами, – проговорила Моргауза, – а ты, кого я сажала на колени, словно куклу, вот-вот и сама родишь младенчика. Ах да, я ведь помню, что у меня для тебя была хорошая новость: жена повара, Марджед, только что разрешилась от бремени – то-то нынче утром в овсянке было полным-полно шелухи! – так что вот для твоего чада уже готовая кормилица. Хотя, поверь, как только ты малыша увидишь, ты, конечно же, захочешь кормить его сама.

Моргейна с отвращением поморщилась, и старшая из женщин улыбнулась:

– Вот и мне всякий раз с каждым из сыновей так казалось накануне родов, но стоило мне лишь раз увидеть их личики, и я чувствовала, что ни за что дитя из рук не выпущу. – Молодая женщина ощутимо вздрогнула. – Что такое, Моргейна?

– Спина заныла, слишком долго я сидела, вот и все. – Моргейна нетерпеливо вскочила и принялась расхаживать по комнате туда-сюда, сцепив руки за спиной. Моргауза задумчиво сощурилась: да, за последние дни выпяченный живот гостьи словно сместился ниже; теперь уже и впрямь недолго осталось. Надо бы распорядиться, чтобы в женском покое постелили свежей соломы и велеть повитухам готовиться принимать роды.

Лотовы люди затравили в холмах оленя; тушу разделали, выпотрошили, аромат поджаривающегося над огнем мяса заполнил весь замок, и даже Моргейна не отказалась от куска сырой, сочащейся кровью печенки: по обычаю это яство сберегали для женщин на сносях.

Моргейна передернулась от отвращения, как некогда сама Моргауза, когда, вынашивая каждого из четырех своих сыновей, имела дело с таким угощением, – однако, в точности как Моргауза, Моргейна жадно принялась высасывать кровь: в то время как разум бунтовал, тело требовало пищи. Позже, когда оленина прожарилось и слуги принялись нарезать мясо и разносить его по залу, Моргауза подцепила ломоть и положила его на блюдо племянницы.

– А ну-ка, ешь, – приказала она. – Нет, Моргейна, ослушания я не потерплю; еще не хватало, чтобы ты заморила голодом и себя, и дитя!

– Не могу, – тихо выдохнула молодая женщина. – Меня стошнит… отложи мой кусок в сторону, я попробую поесть позже.

– Что-то не так?

– Не могу есть… оленину… я ее ела на Белтайн, когда… теперь от одного запаха меня мутит, – опустив голову, пробормотала Моргейна.

«А ведь ребенок этот зачат в Белтайн, у ритуальных костров. Что ее так терзает? Такие воспоминания вроде бы исполнены приятности», – подумала про себя Моргауза, улыбаясь при мысли о бесстыдной разнузданности Белтайна. Интересно, уж не досталась ли девочка какому-нибудь особенно грубому скоту и не стала ли жертвой чего-то весьма похожего на насилие: это вполне объясняло бы ее отчаяние и ярость при мысли о беременности. Однако сделанного не воротишь, и Моргейна достаточно взрослая, чтобы понимать: не все мужчины – скоты, даже если однажды она оказалась в руках того, кто неуклюж и неискушен в обращении с женщинами.

Моргауза взяла кусок овсяной лепешки и обмакнула его в растекшийся по блюду мясной сок.

– Тогда съешь вот это: так мясо и тебе пойдет на пользу, – предложила она, – а я заварила тебе чаю из ягод шиповника; он кисловатый, тебе понравится. Помню, когда я сама была на сносях, мне страх как хотелось кисленького.

Моргейна послушно съела лепешку, и, как отметила Моргауза, лицо ее слегка зарумянилось. Отхлебнув кислого напитка, она состроила гримаску, но, однако ж, жадно осушила чашу до дна.

– Мне этот чай не нравится, – промолвила Моргейна, – но вот странно: удержаться я не могу.

– Твой ребеночек до него охоч, – серьезно пояснила Моргауза. – Младенцы во чреве знают, что им на пользу, и требуют этого от нас.

Лот, вольготно развалившийся между двумя своими егерями, благодушно улыбнулся родственнице.

– Староват зверь, да и костист больно, однако для конца зимы ужин из него славный, – промолвил он, – и рад же я, что досталась нам не стельная олениха. Мы двух-трех видели, но я велел своим людям оставить их в покое и даже псов отозвал, – пусть себе спокойно разродятся, а уж я видел, что срок подходит: оленихи ходят тяжелые. – Лот зевнул и подхватил на руки малыша Гарета: щеки малыша лоснились от мясного сока. – Скоро и ты подрастешь и станешь с нами на охоту ездить. И ты, и маленький герцог Корнуольский.

– А кто такой герцог Корнуольский, отец? – полюбопытствовал Гарет.

– Да младенчик же, которого носит Моргейна, – с улыбкой ответствовал Лот, и Гарет уставился на гостью во все глаза.

– Не вижу никакого младенчика. Где твой младенчик, Моргейна?

– В следующем месяце, в это время, я тебе его непременно покажу, – сконфуженно усмехнулась Моргейна.

– Тебе его Весенняя Дева принесет?

– Можно сказать и так, – поневоле улыбнулась Моргейна.

– А разве младенчики бывают герцогами?

– Мой отец был герцогом Корнуольским. Я – его единственное дитя, рожденное в законном браке. Когда Артур стал королем, он отдал Тинтагель Игрейне; замок перейдет от нее ко мне и моим сыновьям, если, конечно, они у меня будут.

«А ведь ее сын стоит ближе к трону, чем мой Гавейн, – подумала про себя Моргауза, глядя на юную родственницу. – Я – родная сестра Игрейны, а Вивиана – лишь единоутробная, так что Гавейн приходится королю родичем более близким, чем Ланселет. Но сын Моргейны будет Артуру племянником. Интересно, подумала ли об этом Моргейна?»

– Тогда, Моргейна, конечно, твой сын – и впрямь герцог Корнуолла…

– Может, это герцогиня… – вновь улыбнулась Моргейна.

– Нет, я уж по животу твоему вижу, низкому и широкому, – носишь ты мальчика, – возразила Моргауза. – Я родила четверых, да и на прислужниц брюхатых насмотрелась… – Она одарила Лота ехидной усмешкой. – Мой супруг весьма серьезно воспринимает древнюю заповедь о том, что король – отец своего народа.

– Думается мне, законным сыновьям от моей королевы побольше сводных братьев не помешает, – добродушно отшутился Лот. – Спина открыта, если брата рядом нет, гласит присловье, а сыновей у меня много… А что, родственница, не возьмешь ли арфу и не сыграешь ли нам?

Моргейна отодвинула от себя остатки пропитанной мясным соком лепешки.

– Уж больно много я съела, чтобы петь, – нахмурилась она и вновь принялась мерить шагами зал, заложив руки за спину. Подошел Гарет и потянул ее за юбку.

– Спой мне, Моргейна, ну, пожалуйста. Спой ту песню про дракона.

– Не сегодня: она слишком длинная, а тебе уже спать пора, – отозвалась молодая женщина, однако послушно подхватила маленькую арфу, что до поры стояла в углу, и присела на скамью. Взяла наугад несколько нот, склонившись над инструментом, настроила одну из струн и заиграла разухабистую солдатскую застольную песню.

Лот и его люди подхватили припев. Эхо хриплых голосов прокатилось под закопченными балками:

– Готов поручиться, не на Авалоне ты эту песню выучила, родственница, – усмехнувшись, заметил Лот. Моргейна встала убрать арфу.

– Спой еще, – взмолился Гарет, но молодая женщина покачала головой.

– Сейчас не могу: дыхания не хватает. – Она поставила арфу в угол, взялась было за прялку, но спустя минуту-две вновь отложила ее в сторону и опять принялась ходить взад-вперед по залу.

– Да что с тобой, девочка? – осведомился Лот. – Ты сегодня вся издергалась, точно медведь в клетке!

– Спина ноет: видать, слишком долго я сидела, – отозвалась она. – Да и от мяса, что тетушка заставила меня проглотить, живот таки разболелся. – Моргейна вновь заложила руки за спину – и вдруг согнулась пополам, словно тело ее свела судорога. А в следующий миг молодая женщина потрясенно вскрикнула, и Моргауза, не спускающая с нее глаз, заметила, как непомерно длинная юбка разом потемнела и намокла до колен.

– Ох, Моргейна, да ты обмочилась! – закричал Гарет. – Ты ж уже взрослая, чтобы портить платья: моя нянька меня бы за такое прибила!

– Гарет, замолчи! – резко одернула сына Моргауза и подбежала к племяннице. Та стояла, согнувшись пополам; лицо ее полыхало от изумления и стыда.

– Все в порядке, Моргейна, не бойся, – проговорила она, поддерживая молодую женщину под руку. – Вот здесь больно и здесь тоже? Я так и подумала. У тебя схватки начались, вот и все, ты разве не знала?

Впрочем, откуда девочке знать? Это ее первые роды, а к женским сплетням и пересудам Моргейна никогда не прислушивалась, так что с какой бы стати ей разбираться в приметах и признаках? Похоже, ее сегодня весь день одолевали первые боли. Моргауза позвала Бет и приказала:

– Отведи герцогиню Корнуольскую в женский покой и кликни Меган и Бранвен. И распусти ей волосы: ни на ней самой, ни на ее одежде не должно остаться никаких узлов и завязок. – И, поглаживая волосы Моргейны, добавила: – Что бы мне понять это раньше, когда я тебе косу заплетала… я сейчас тоже приду и посижу с тобой, моя Моргейна.

Моргейна, тяжело опираясь на руку прислужницы, побрела прочь. Королева проводила ее взглядом.

– Пойду побуду с ней, – сказала она мужу. – Это ее первые роды; бедная девочка испугается не на шутку.

– К чему такая спешка? – лениво возразил Лот. – Раз роды первые, стало быть, схватки продлятся всю ночь; успеешь еще подержать ее за руку. – Он благодушно улыбнулся жене. – Скора ты впускать в мир Гавейнова соперника!

– Что ты имеешь в виду? – понизив голос, переспросила Моргауза.

– Да всего лишь то, что Артур и Моргейна родились от одной матери, и ее сын ближе к трону, чем наш.

– Артур молод, – холодно отрезала Моргауза, – он еще дюжиной сыновей обзаведется, ты и глазом моргнуть не успеешь. С чего ты взял, что ему так уж необходим наследник?

– Судьба обманчива, – пожал плечами Лот. – В бою Артур неуязвим – не сомневаюсь, что Владычица Озера и тут руку приложила, чтоб ей пусто было, – а Гавейн беззаветно предан своему королю. Но может случиться и так, что удача от Артура отвернется, и ежели такой день и впрямь настанет, хотелось бы мне быть уверенным, что ближе всех к трону стоит наш Гавейн. Моргауза, подумай хорошенько; с младенцами никогда не знаешь наверняка, выживет он или нет. Пожалуй, тебе стоило бы помолиться Богине, чтобы новорожденный герцог Корнуольский так и не вдохнул ни разу.

– По-твоему, я могу так поступить с Моргейной? Она мне все равно что дочь!

Лот ласково ущипнул жену за подбородок.

– Ты, Моргауза, – любящая мать, и я тому весьма рад. Но очень сомневаюсь, что Моргейне так уж хочется качать на руках младенца. Сдается мне, я слышал, как она жалела о том, что не изгнала плод из чрева…

– Она больна и измучена, – гневно возразила Моргауза. – Думаешь, я не говорила того же, устав таскать неподъемный живот? Да любая женщина твердит то же самое в последние несколько месяцев перед родами!

– И все-таки, если ребенок Моргейны родится мертвым, не думаю, что она станет сильно о том сокрушаться. Да и тебе горевать будет не о чем, вот я к чему веду.

– Она добра к нашему Гарету: мастерит ему игрушки, кукол всяких, сказки рассказывает, – защищала племянницу Моргауза. – Я уверена, что и своему ребенку она станет хорошей матерью.

– Однако ж не в наших интересах и не в интересах нашего сына допустить, чтобы Моргейна видела в своем ребенке Артурова наследника. – Лот обнял жену за талию. – Послушай, радость моя, у нас с тобой четверо сыновей; вот вырастут они – и, того гляди, передерутся: Лотиан – королевство небольшое, в конце-то концов! Но если Гавейн станет Верховным королем, для них всех владения найдутся, и в избытке!

Моргауза медленно кивнула. Лот Артура терпеть не мог, точно так же, как встарь – Утера; но она понятия не имела, что муж ее настолько жесток.

– Ты просишь меня убить новорожденного?

– Моргейна – наша родственница и гостья, – возразил Лот, – и это – священно. Я не решился бы навлечь на себя проклятие, пролив родную кровь. Я всего лишь сказал, что жизнь новорожденных и так висит на волоске, тем паче если не позаботиться о них должным образом, а если роды у Моргейны будут тяжелые, может, оно и к лучшему, если на младенца времени ни у кого не найдется.

Сжав зубы, Моргауза отвернулась от мужа.

– Мне нужно пойти к племяннице.

Лот улыбнулся ей вслед:

– Хорошенько обдумай, что я сказал, жена моя.

Внизу, в небольшом покое, для женщин уже растопили очаг, над огнем побулькивал котелок с овсянкой, ибо ночь ожидалась долгая. На пол постелили свежей соломы. Моргауза, как все счастливые матери, уже позабыла об ужасах родов, но теперь при виде соломы стиснула зубы и задрожала. Моргейну переодели в свободную рубаху; распущенные волосы рассыпались по спине; опираясь на плечо Меган, она расхаживала по комнате туда-сюда. Во всем этом ощущалось нечто от праздника; воистину, в глазах прочих женщин так оно и было. Моргауза поспешила к племяннице и взяла ее под руку.

– Ну же, походи немного со мной, а Меган пока приготовит свивальники для твоего дитяти, – предложила она. Моргейна подняла взгляд: смотрела она точно дикий зверек, что, запутавшись в силках, безропотно ждет, чтобы рука охотника перерезала ему горло.

– Тетя, это надолго?

– Ну, полно, полно, незачем опережать события, – ласково проговорила Моргауза. – Если хочешь, думай, что схватки у тебя длятся уже почти что целый день, так что теперь дело пойдет быстрее. – Но про себя подумала: « Тяжко ей придется; она такая крохотная, и ребенок у нее нежеланный; верно, впереди у нее – долгая, мучительная ночь…»

Но тут Моргауза вспомнила, что гостья обладает Зрением, так что лгать ей бесполезно. Она потрепала племянницу по бледной щеке.

– Ничего, дитя, мы о тебе позаботимся, как должно. С первым ребенком оно всегда непросто – вот ни за что не хотят они покидать уютное гнездышко, – но мы сделаем все, что в наших силах. А кошку в комнату принесли?

– Кошку? Да, кошка здесь, но зачем, тетя?

– Да потому, малышка, что, если тебе доводилось видеть, как кошка котится, ты знаешь: кошки производят на свет малышей, мурлыкая, а не крича от боли, и, может статься, присутствие кошки, которая наслаждается родами, умерит и твою боль, – объяснила Моргауза, поглаживая пушистую зверюшку. – Это такая разновидность родильной магии; пожалуй, на Авалоне о ней не знают. Да, теперь можешь присесть: отдохни малость, подержи на коленях кошку. – В течение недолгой передышки Моргейна гладила мягкую шерстку, но вот она опять согнулась вдвое от резкой судороги, Моргауза заставила племянницу встать, и та вновь принялась расхаживать взад-вперед по комнате.

– Пока можешь терпеть, ходи: так оно быстрее получится, – наставляла она.

– Я так устала, так устала… – простонала Моргейна.

«Прежде чем все закончится, ты еще не так устанешь», – подумала про себя Моргауза, но вслух не сказала ничего: лишь подошла и обняла молодую женщину за плечи.

– Вот. Обопрись на меня, дитя…

– Ты так похожа на мою мать… – проговорила Моргейна, прижимаясь к Моргаузе; лицо молодой женщины исказилось, словно она вот-вот заплачет. – Ах, если бы мама была здесь… – Моргейна закусила губу, словно сожалея о мгновении слабости, и медленно побрела через битком набитую женщинами комнату: туда-сюда, туда-сюда…

Часы ползли медленно. Кто-то из женщин уснул, но на их место заступили другие; прислужницы по очереди ходили с Моргейной взад-вперед, а та, по мере того как шло время, пугалась и бледнела все больше. Солнце взошло, но повитухи так и не разрешили Моргейне лечь на солому, хотя измученная роженица спотыкалась на каждом шагу и с трудом переставляла ноги. То она говорила, что ей холодно, и куталась в теплый меховой плащ, а то отбрасывала его от себя, жалуясь, что вся горит. Снова и снова ее тошнило и рвало; наконец, в желудке ничего уже не осталось, кроме зеленой желчи; но рвота не прекращалась, хотя женщины поили ее горячими травяными настоями, и Моргейна жадно проглатывала дымящуюся жидкость. Но вскоре снова начиналась рвота, и Моргауза, не сводя с родственницы глаз и обдумывая слова Лота, размышляла про себя: «Какая разница, чего она сделает и чего не сделает… Возможно, Моргейне вообще не суждено пережить этих родов».

Наконец молодая женщина не могла сделать больше ни шагу, и ей разрешили лечь; Моргейна хватала ртом воздух и закусывала губы; приступы боли накатывали все чаще. Моргауза опустилась на колени рядом с нею и взяла ее за руку. Часы шли. Полдень давно минул; спустя какое-то время Моргауза тихо спросила:

– А что, он… ну, отец ребенка… был заметно крупнее тебя? Иногда, когда дитя так долго не появляется на свет, это означает, что ребенок пошел в отца и для матери слишком велик.

«Но кто все-таки отец ребенка?» – гадала про себя Моргауза, как много раз до того. Она видела, как в день коронации Артура племянница смотрела на Ланселета; если Моргейна и впрямь забеременела от него, тогда понятно, отчего Вивиана настолько разъярилась, что бедняжке Моргейне пришлось бежать с Авалона… За все эти месяцы Моргейна ни словом не объяснила причины своего ухода из храма, а про ребенка сказала лишь, что он зачат у костров Белтайна. А ведь Вивиана надышаться не могла на Моргейну; уж, наверное, она не допустила бы, чтобы та обзавелась ребенком от кого попало…

Но если Моргейна, восстав против предначертанной ей судьбы, взяла в возлюбленные Ланселета или соблазнила его, заманив в рощу Белтайна, тогда чему удивляться, если жрице, которую Вивиана, Владычица Озера, избрала в преемницы, пришлось бежать с Авалона.

– Я не видела его лица; он пришел ко мне как Увенчанный Рогами, – только и ответила Моргейна. И Моргауза, обладающая малой толикой Зрения, поняла: молодая женщина лжет. Но почему?

Часы шли. Улучив минуту, Моргауза вышла в главный зал, где люди Лота играли в бабки. Лот наблюдал; одна из Моргаузиных прислужниц – та, что помоложе, – устроилась у него на коленях, сам он рассеянно трепал рукою ее грудь. Завидев входящую Моргаузу, девица опасливо подняла глаза и собралась уже слезать, но Моргауза лишь пожала плечами.

– Да сиди уж; среди повитух ты не нужна, а нынешнюю ночь, по крайней мере, я проведу со своей родственницей; некогда мне оспаривать у тебя место в его постели. Вот завтра – дело другое.

Девица потупилась; щеки ее заполыхали алым.

– Как там Моргейна, солнышко? – спросил Лот.

– Плохо, – отозвалась Моргауза. – Я-то рожала куда легче. – И в ярости воскликнула: – Это ты накликал беду на мою родственницу, пожелав, чтобы она умерла родами?

Лот покачал головой:

– В этом королевстве заклятьями и магией владеешь ты, госпожа. А Моргейне я зла не желаю. Господь свидетель, жаль, если хорошенькая женщина пропадает ни за что, ни про что; а Моргейна куда как мила, хотя и языкаста. Хотя это, по чести говоря, у нее семейное, верно, солнышко? Да ведь блюдо только вкуснее, если соли добавить…

Моргауза тепло улыбнулась мужу. Пусть себе Лот развлекается в постели с пригожими девицами (а красотка на коленях – лишь одна из многих), молодая женщина знала, сколь хорошо подходит своему королю.

– Мама, а где Моргейна? – спросил Гарет. – Она обещала, что сегодня вырежет мне еще одного игрушечного рыцаря!

– Моргейне недужится, сыночек. – Моргауза вдохнула поглубже, снова изнывая от беспокойства.

– Скоро она поправится, – заверил сынишку Лот, – и у тебя будет маленький кузен, товарищ для игр. Он станет тебе приемным братом и другом; присловье гласит, что родственные узы сохраняют силу в трех поколениях, а узы приемной семьи – в семи; а поскольку сынок Моргейны связан с тобою и так, и этак, он будет для тебя больше, чем родной брат.

– Другу я порадуюсь, – молвил Гарет. – Агравейн надо мной насмехается и зовет меня глупым, говорит, что для деревянных рыцарей я уже слишком большой!

– Ну, так сынок Моргейны станет тебе другом, как только чуть-чуть подрастет, – заверила Моргауза. – Сперва он будет все равно что щенок, у которого и глазки-то еще не прорезались, но через год-другой ты уже сможешь с ним играть. Богиня внемлет молитвам малых детей, сынок, так что помолись Богине, чтобы она тебя услышала и дала Моргейне и крепкого сына, и здоровье, а не пришла к ней в обличье Старухи Смерти… – И неожиданно для себя самой Моргауза разрыдалась. Гарет потрясенно глядел на плачущую мать.

– Что, любовь моя, все так плохо? – спросил Лот.

Моргауза кивнула. Но для чего пугать ребенка? Она утерла глаза юбкой.

Гарет поднял глаза к потолку и произнес:

– Дорогая Богиня, пожалуйста, пошли кузине Моргейне крепкого сыночка, чтобы мы росли с ним вместе и вместе стали бы рыцарями.

Против воли рассмеявшись, Моргауза погладила пухлую щечку.

– Такую молитву Богиня наверняка услышит. А теперь мне надо вернуться к Моргейне.

Но, выходя из зала, она ощутила на себе взгляд Лота и вспомнила, что он втолковывал ей раньше: дескать, всем будет лучше, если ребенок Моргейны не выживет.

«Если Моргейна выйдет живой из этого испытания, я уже буду рада», – подумала про себя Моргауза и едва ли не в первый раз пожалела, что так мало знает о могущественной магии Авалона, – теперь, когда так нуждается в заговоре или заклятии, способном облегчить муки Моргейны. Девочке так тяжко, так невыносимо тяжко; ее собственные роды с этими страданиями ни в какое сравнение не идут…

Моргауза возвратилась в женский покой. Теперь повитухи поставили Моргейну на колени и заставили выпрямиться, чтобы облегчить ребенку выход из чрева, но роженица повисала у них на руках, точно безжизненная кукла, и двум прислужницам приходилось удерживать ее в вертикальном положении. Моргейна то вскрикивала, хватая ртом воздух, а то закусывала губу, подавляя крики и призывая на помощь все свое мужество. Моргауза опустилась на колени рядом с нею на сбрызнутую кровью солому и протянула к племяннице руки; Моргейна вцепилась в них, глядя на родственницу и словно не узнавая.

– Мама! – закричала она. – Мама, я знала, что ты придешь…

И вновь лицо ее исказилось; молодая женщина запрокинула голову, рот ее разверзся в немом крике.

– Поддержи ее, госпожа, – промолвила Меган, – нет, сзади, вот так, чтобы она выпрямилась…

И Моргауза, подхватив роженицу под руки, почувствовала, как та дрожит, тужится, всхлипывает, слепо сопротивляется, тщась высвободиться. Моргейна уже не в силах была помогать повитухам или хотя бы позволить им спокойно делать свое дело; она громко кричала, стоило к ней прикоснуться. Моргауза зажмурилась, не желая ничего видеть, изо всех сил удерживая хрупкое, бьющееся в конвульсиях тело роженицы. Та снова вскрикнула: «Мама! Мама!» Моргауза не знала, зовет ли та Игрейну или призывает Богиню. А в следующий миг молодая женщина обессиленно откинулась назад, в объятия Моргаузы, словно потеряв сознание; в комнате стоял острый запах крови, а Меган торжествующе подняла на руках нечто темное и сморщенное.

– Взгляни, госпожа Моргейна, славного сыночка ты родила, – промолвила она, и, наклонясь к новорожденному, подула ему в ротик. Ответом ей был пронзительный, негодующий вопль: крик новорожденного, исполненный возмущения против холодного мира, в котором он вдруг оказался.

Но Моргейна обессиленно повисла на руках у Моргаузы, измученная до смерти, и не смогла даже открыть глаза, чтобы взглянуть на свое дитя.

Младенца выкупали и запеленали; Моргейна выпила чашку горячего молока с медом и с травами, останавливающими кровотечение, и теперь устало дремала. Она не пошевелилась даже тогда, когда Моргауза, наклонившись, легонько поцеловала ее в лоб.

«Она не умрет, она исцелится» – думала Моргауза. В жизни своей она не видела, чтобы после родов столь тяжелых остались в живых и мать, и дитя. А по словам повитухи, после всего, что пришлось сделать, дабы сохранить жизнь ребенку, Моргейна вряд ли родит другого. Что, пожалуй, и к лучшему, решила про себя Моргауза.

Она взяла запеленутого младенца на руки, вгляделась в крохотное личико. Дышал он вроде бы ровно, хотя порою случалось и так, что, если новорожденный не закричал сразу и приходилось подуть ему в рот, спустя какое-то время дыхание опять прерывалось, и дитя умирало. Но у этого нездоровой бледности и в помине нет, даже крохотные ноготочки розовые. Волосенки темные и совершенно прямые; крохотные ручки и ножки покрыты легким темным пушком… да, и этот тоже дитя-фэйри, в точности как сама Моргейна. Чего доброго, он и впрямь сын Ланселета и, значит, вдвойне ближе к Артурову трону.

Ребенка нужно немедленно отдать кормилице… и тут Моргауза заколебалась. Вне всякого сомнения, Моргейна, как только немного отдохнет, захочет сама взять на руки и покормить свое дитя; так оно всегда бывает, неважно, трудные были роды или нет. И чем тяжелее дались они матери, тем больше она радуется, нянча своего малыша; чем мучительнее борьба, тем с большей любовью и ликованием она приложит ребенка к груди.

И тут, вопреки собственной воле, она припомнила слова Лота. «Я хочу увидеть на троне Гавейна, но это дитя стоит у него на пути». Когда Лот обращался к ней, она не желала ничего слушать, но теперь, с ребенком на руках, Моргауза, сама того не желая, подумала про себя, что, если ребенка заспит кормилица или он окажется слишком слаб, чтобы взять грудь, большой беды в том не будет. А если Моргейна так ни разу и не подержит его и не покормит, огорчится она не то чтобы сильно; ежели такова воля Богини, чтобы ребенок умер…

Дитя Моргейны и, возможно, от Ланселета; а ведь оба принадлежат к древнему королевскому роду Авалона… если с Артуром случится беда, люди усмотрят в мальчике наследника трона.

Вот только ей неизвестно доподлинно, от Ланселета ли этот ребенок.

И хотя родила Моргауза четырех сыновей, Моргейна – та самая маленькая девочка, которую она ласкала, наряжала и баловала, точно куклу, и носила на руках, и расчесывала ей волосы, и купала ее, и дарила ей подарки. Сможет ли она так поступить с ребенком Моргейны? И кто сказал, что Артур не обзаведется дюжиной сыновей от своей королевы, уж кто бы она ни была?

Но сын Ланселета… да, сына Ланселета она бы обрекла на смерть, не моргнув и глазом. Ланселет Артуру – ничуть не более близкая родня по крови, чем Гавейн, однако ж Артур предпочитает Ланселета, всегда и во всем обращается к нему, ни к кому другому. Точно так же, как она сама всегда оставалась в тени Вивианы, – никому не нужная, обойденная сестра, которую в королевы никогда не выберут, – Моргауза так и не простила Вивиане того, что та назначила для Утера Игрейну, – вот так же и беззаветно преданному Гавейну суждено вечно прозябать в тени более яркого Ланселета. А если Ланселет лишь играл с чувствами Моргейны или обесчестил ее – тем больше причин его ненавидеть.

Ибо с какой бы стати Моргейне рожать Ланселетова бастарда втайне и безутешно горюя? Или Вивиана решила, что ее ненаглядный сынок слишком хорош для Моргейны? От внимания Моргаузы не укрылось, что на протяжении всех этих бесконечно долгих месяцев девочка украдкой проливала слезы: итак, она брошена и оплакивает свою любовь?

Если бы только убедиться наверняка, что ребенок – действительно от Ланселета!

Видя, как Моргейна мучается схватками, Моргауза жалела о том, что не обладает могущественной магией, способной облегчить роды; вот и теперь она сокрушалась о том, что в магии почти не смыслит. Живя на Авалоне, она не проявляла интереса к друидической мудрости, да и упорством не отличалась. Однако же, будучи Вивиановой воспитанницей, она перенимала то одно, то другое у жриц, ласкавших ее и баловавших; а те, добродушно, как бы между делом, – так взрослый потакает ребенку, – показывали ей заклинания и магические действа попроще.

Ну что ж, вот теперь-то она ими и воспользуется. Моргауза заперла двери покоя и заново разожгла огонь; срезала три волоска от шелковистого пушка на головке ребенка и, склонившись над спящей Моргейной, отстригла несколько волосков и у нее. Уколола шпилькой пальчик младенца и тут же принялась его укачивать, унимая пронзительные вопли; а затем, бросив в огонь тайные травы и волосы, смешанные с кровью, прошептала некогда подсказанное ей слово и уставилась в пламя.

Дыхание у нее перехватило. В гробовой тишине пламя вспыхнуло и угасло, и на мгновение взгляду ее открылось лицо – совсем юное, в обрамлении светлых волос; на лицо падала тень от рогов, а синие глаза, так похожие на Утеровы, казались совсем темными…

Моргейна не погрешила против истины, когда сказала, что этот мужчина явился ей в обличье Увенчанного Рогами бога; и все-таки солгала… Моргауза могла бы и сама догадаться. Итак, для Артура накануне коронации был устроен Великий Брак. Входило ли в замысел Вивианы еще и это: ребенок, рожденный от двух королевских родов?

Позади послышался чуть слышный шорох. Моргауза вскинула глаза: Моргейна с трудом поднялась на ноги и теперь стояла, вцепившись в спинку кровати. Лицо ее было бледнее смерти.

Губы ее едва двигались; но взгляд темных, глубоко запавших от пережитых страданий глаз скользнул от огня к колдовским предметам на полу перед очагом.

– Моргауза, – потребовала она, – пообещай мне, – если любишь меня, пообещай, – что ни слова об этом не скажешь ни Лоту, и никому другому! Обещай, или я прокляну тебя всеми ведомыми мне проклятиями!

Моргауза уложила дитя в колыбель, обернулась к Моргейне, взяла ее под руку и повела назад к постели.

– Ну же, приляг, отдохни, маленькая, мы это все непременно обсудим. Артур! Почему? Это Вивиана постаралась?

– Обещай, что будешь молчать! – твердила Моргейна, возбуждаясь все больше. – Обещай, что никогда больше об этом не заговоришь! Обещай! Обещай! – Глаза ее исступленно блестели. Глядя на нее, Моргауза испугалась, что та доведет себя до лихорадки.

– Моргейна, дитя…

– Обещай! Или я проклинаю тебя силой ветра и огня, моря и камня…

– Нет! – оборвала ее Моргауза, завладев руками собеседницы в попытке ее успокоить. – Смотри: я обещаю, я клянусь!

Никаких клятв ей приносить не хотелось. «Надо было отказаться, надо было все обговорить с Лотом…» – думала она. Но теперь поздно: она уже поклялась… А Моргаузе совсем не хотелось испытать на себе силу проклятия жрицы Авалона.

– А теперь приляг, – тихо проговорила она. – Тебе нужно уснуть, Моргейна.

Молодая женщина закрыла глаза; Моргауза уселась рядом, поглаживая ее по руке и размышляя про себя. «Гавейн предан Артуру, что бы там ни произошло. От Гавейна на троне Лоту добра не дождаться. А этот… неважно, сколько уж там сыновей будет у Артура, этот – первый. Артур воспитан в христианском духе; то, что он – король над христианами, для него очень важно; это дитя кровосмешения он сочтет за позор. Всегда полезно знать какую-нибудь мрачную тайну своего короля. То же и о Лоте; я его, конечно, люблю, однако я взяла за труд разузнать кое-какие подробности его грехов и интрижек».

Младенец в колыбельке проснулся и закричал. Моргейна тут же открыла глаза – как поступают все матери, заслышав детский плач. Едва в состоянии пошевелиться, она прошептала:

– Мой малыш – это ведь мой малыш? Моргауза, я хочу подержать его.

Моргауза собиралась уже вложить ей в руки спеленутый сверточек, но вовремя одумалась: если Моргейна возьмет ребенка, ей захочется покормить его, она полюбит сына, она не останется равнодушна к его судьбе. Но если отдать его кормилице прежде, чем Моргейна увидит его личико… что ж, тогда она никаких таких чувств к ребенку испытывать не будет, и мальчик достанется приемным родителям. А ведь оно недурно вышло бы, чтобы перворожденный сын Артура, сын, которого отец никогда не дерзнет признать, был всей душою предан Лоту и Моргаузе как истинным своим родителям; чтобы братьями ему стали сыновья Лота, а не сыновья Артура, которыми тот, возможно, обзаведется в браке.

По лицу Моргейны медленно текли слезы.

– Дай мне моего малыша, Моргауза, – взмолилась она. – Дай мне подержать малыша, я так хочу…

– Нет, Моргейна; у тебя недостаточно сил, чтобы баюкать и кормить его, – ласково, но неумолимо произнесла Моргауза. – И к тому же… – Жена Лота быстро измыслила отговорку, в которую девочка, неискушенная во всем, что касается детей и родов, непременно поверит, – если ты хотя бы раз возьмешь его на руки, он не станет брать грудь кормилицы, так что нужно отдать ей малыша, не откладывая. Ты сможешь подержать его, как только чуть окрепнешь, а дитя привыкнет к ее молоку. – И хотя Моргейна расплакалась и, рыдая, протянула к ней руки, Моргауза унесла ребенка из комнаты. «Вот теперь, – думала она, – мальчик – приемыш Лота, и мы обзавелись оружием против Верховного короля. Я же надежно позаботилась о том, чтобы Моргейна, когда она поправится, осталась к сыну равнодушна и согласилась поручить его мне».