Глава 4
«Никакой воин не связывает себя делами житейскими, чтобы угодить военачальнику»
Второе послание к Тимофею (2:4)
Посадка. «Оса», совершив разворот, хвостом вперед влетает в открытый денник.
Март садится, чуть запоздав: ему нужно больше времени, чтобы сбросить скорость и развернуться, но здесь, в ангаре, отставание на доли секунды простительно, а в бою он цепко висит на хвосте у ведущего, без малейших задержек выполняя самые сложные маневры.
Хороший пилот.
«Хороший мальчик», — стягивая шлем, Лукас улыбается краешком губ, и слышит в шлемофоне:
— Я еще научу тебя улыбаться по-настоящему.
Марту плевать на то, что их всех их переговоры слушают и пишут.
Впрочем, это же монастырь. Здесь все всё обо всех знают.
И в этот раз, выходя из денника, Лукас никого не ищет, среди встречающих. В этот раз он помнит — искать больше некого. Поэтому, пропустив в денник техников, он ждет у входа. Ждет, пока ведомый нагонит его, чтоб вместе отправиться на разбор полетов, а потом — в жилые отсеки.
Вместе. Вдвоем. Так, как и должно быть.
И в ярких, синих глазах Марта недоверие сменяется пониманием. Изумленной, радостной признательностью.
Поход обещал быть несложным — патрулирование, переходы от станции к станции по обжитым трассам, постоянный контакт с внешним миром и увольнительные чуть не каждую неделю. Курорт! Пираты и контрабандисты, прознав о том, что монастырь идет проторенными тропами, нишкнули, так что шансов наткнуться на них практически не было. Для монастыря громко о себе заявить — верный способ с минимальными затратами обеспечить максимальную безопасность мирян.
Конечно, пиратов нужно уничтожать, а не просто пугать, а контрабандистов — не разгонять, а наказывать, но прошлый поход длился больше года, тогда «Зигфрид» побывал и в Вольных Баронствах, и на Периферии, драться приходилось и в «подвале», и в обычном пространстве, так что по заслугам и награда — полгода синекуры на зависть всем прочим монастырям. А и то. Пусть завидуют — злее будут.
Марта перевели в «Бальмунг» сразу, едва монастырь вышел в поход.
— Считай его моим подарком на день рождения, — объявил отец Александр.
— Ну, спасибо, авва, — отозвался Лукас, пребывавший после возвращения с планеты в полном душевном раздрае. — Только рыцарей мне еще и не дарили.
— Спасибо скажешь, когда Плиекти станет твоим ведомым, — архимандрит снес грубость стоически, как, впрочем, и всегда.
Лукас фон Нарбэ, летавший без ведомого с тех пор, как стал командовать эскадрильей, смерил своего командира и приемного отца взглядом, опасно близким к нарушению субординации. Ибо что, как не нарушение субординации — сомнение в умственных способностях старшего по званию?
— В карцер бы тебя, — вздохнул отец Александр. — Полетай с мальчиком, он талантлив, но талант нуждается в огранке. Так что насчет ведомого я серьезно, Аристо. Я хочу, чтоб ты занялся парнем лично, и научил его всему, что знаешь. Это приказ.
И раньше, чем Лукас успел уставно ответить: «во имя Господа», добавил, с усмешкой:
— Это, конечно, приказ, но ты, пожалуйста, воспринимай его как подарок.
Что ж, насчет таланта отец Александр не ошибся. Такие пилоты как Март — большая редкость. И, пожалуй, отец Александр не ошибся насчет подарка. К исходу третьей недели похода, всему монастырю уже было ясно, что у Аристо наконец-то появился ведомый. Впрочем, между вылетами он держал Марта на расстоянии, ничем не выделяя его среди других рыцарей «Бальмунга».
До сегодняшнего дня.
Сегодня они ушли из ангара вместе, как и подобает рыцарям одного звена. И это было правильно.
Отец Александр не ошибся насчет подарка.
* * *
Из системы Туин, ненадолго уходя в «подвал», и вновь выныривая в обычное пространство, дошли до Восора. Повисли на рейде у Торды, ближайшей к Восору населенной планеты. Первая увольнительная — и сразу на поверхности. Это вам не на станциях отдыхать. «Святого Зигфрида», определенно, решили холить, лелеять и баловать.
Лукас на планету, естественно, не собирался. По сложившейся традиции, рядом с населенными планетами на него временно возлагались обязанности всех маршалов монастыря. В обычное время маршалов было четверо: командиры авиаполков и ротные эквесов, но если уж Аристо все равно в увольнительную не идет, пусть хоть пользу приносит. Это было логично. Все привыкли.
В этот раз отец Александр не освободил маршалов от их обязанностей, сократив время увольнительных и вогнав в легкое уныние. Вопросов настоятелю никто задавать не стал — приказ есть приказ. Вопросы попытались задавать Лукасу, как настоятельскому любимчику, Лукас наврал, будто понятия не имеет, что такое стряслось. Может, у отца Александра похмелье, а, может, это беспокойство о моральном облике командного состава.
Он догадывался, в чем причина отступления от традиций. Но… нет, был не готов делиться догадками с кем-то еще.
На Торде родился Март.
И это имело какой-то смысл, все эти штуки: родная планета, место, где ты родился — это имело смысл. Для тех, кто рождался.
Джереми… родился на Инуи. И он приложил когда-то немало усилий к тому, чтобы хоть раз вытащить туда Лукаса.
— Родная планета! Ты, флюктуация, самозародившаяся в гафле, ты представить-то себе такое можешь? Не можешь! Твой единственный шанс хоть что-нибудь узнать о жизни на поверхности — это слетать со мной на Инуи. Возражения не принимаются.
Лукас, кстати, и не возражал. Насчет слетать. Он был против «самозародившейся флюктуации». Но Джереми не принимал и этих возражений.
Инуи, Акму, снова Инуи… Достаточно. Лукас был сыт планетами по горло. Больше — никогда. Разве что в рамках выполнения боевой задачи. А поскольку у пилотов не должно быть боевых задач, требующих опускаться на поверхность, значит, все-таки, — никогда.
Он снова разозлился. И привычно сосредоточился на том, чтобы успокоиться. Медитации, медитации… Дел хватало, а дела — лучший способ не поддаваться эмоциям. Нужно написать, наконец, рапорты о последних вылетах; сверить с интендантом стоимость трофеев, взятых в этом походе, и отделить монастырскую долю; к интенданту на маршальский склад стоит наведаться лично. И проведать по дороге вахтенных. Всегда полезно, когда братья вспоминают, что не они одни заняты делом, пока другие отдыхают и развлекаются.
Лукас проверил, кто из братьев не отправился в увольнительную с первыми матванами и с некоторым удивлением обнаружил в списке Марта.
Удивился еще больше, когда перевел дуфунг в режим обнаружения, и выяснил, что Март находится рядом с его кельей.
Случилось что-то?
Срочное дело?
Но по срочному делу с ним всегда можно связаться, и, кстати, если что-то случилось — тоже. И почему Март все еще не на планете?
Март сидел на палубе, прислонясь спиной к переборке, и постукивал пальцами по колену в такт только ему одному слышной музыке.
Лукас стянул с уха ведомого лепесток наушника. Март вздрогнул, поднял глаза. Вскочил на ноги:
— Я тут подумал, тебе, может, помочь чем надо?
— Рапорты напишешь? — кисло спросил Лукас.
Март пожал плечами:
— Могу. Только ты их потом перечитай.
— Ты почему не в увольнительной?
— Я в увольнительной, я на планету не полетел. Ты же не полетишь, а без тебя никак.
— Не болтай чушь!
Лукас прикусил язык, но было поздно. Синие глаза его ведомого потемнели:
— Мы — звено, — напряженно сказал Март, — ты что думаешь, я отправлюсь куда-то без тебя?
Да уж, точно. Думать надо, прежде чем говорить. Для Марта пока одинаково ценны и форма, и содержание. Со временем пройдет, но сейчас он не делает разницы между ритуалом и тем, что за ритуалом.
Люк кельи с шелестом отполз в сторону, и Лукас кивнул:
— Заходи.
В келье первым делом настроил для ведомого временный доступ к своему компьютеру — пусть делом займется, раз уж сам помощь предложил — только потом продолжил поднятую в коридоре тему:
— Пилоты одного звена обычно держатся вместе, все правильно, но не в тех случаях, когда бзик одного из них ограничивает свободу другого. Особенно, когда речь идет о родной планете.
— А ты знаешь, что я родился на Торде?! — Март воззрился на него из кресла.
— Естественно. И о том, что ты обещал своим друзьям из полка Джер… из Первого полка, показать свой родной город. У вас там, если не ошибаюсь, добывают янтарь.
— Самая большая в системе янтарная ярмарка. У нас даже собираются Музей сокровищ и редкостей построить. Прямо в Бассаре. Это мой город так называется. Хотя… ты, наверное, и об этом знаешь?
— О Музее впервые слышу.
— Все равно. — Март решительно отвернулся к компьютеру и несколько секунд глядел на пустой монитор. — Все равно. Про бзик правда, но ты планеты не любишь — это не бзик.
— Угу, — отозвался Лукас.
Март был слишком взвинчен. Старался казаться спокойным, от этого напряжение внутри только росло. Расстроен, что не улетел на Торду? Нужно продлить ему увольнительную на все время, пока «Зигфрид» пробудет на орбите. Одумается — слетает домой. Проведает семью — у него там дядя и дед с бабкой. А пока надо подержать его рядом. И делом занять…
Интендант подождет личной встречи? Или сцепиться с ним в официальной переписке?
Пожалуй, интендант подождет. Для родного монастыря, конечно, не жалко трофеев, но принципы и традиции велят биться за каждую мону, а биться лучше, не оставляя логов в монастырской сети.
Интересно. Родной монастырь. Родная планета. Есть что-то общее? «Не любишь планеты» — неверная формулировка. С некоторых пор Лукас их попросту боится. Но пока это не создает помех в бою, Марту об этом знать не обязательно.
— Ты до Инуи вообще совсем на планетах не бывал? — тут же, как подслушал, поинтересовался его ведомый. — Ни разу не спускался на поверхность? Говорят, ты родился в монастыре.
— Говорят. В здешнем госпитале. Но не родился, меня вынули из инкубатора, взятого в числе других трофеев.
— Ну, да. Аристократы все… так. Типа, рождаются.
— Не все в монастырях, — с достоинством напомнил Лукас.
— А правда, что там был архимандрит?
— Отец Александр? Он тогда полком командовал. Был. До сих пор неизвестно зачем его занесло в госпиталь. Говорят, очень интересовался адским устройством с живым младенцем внутри. В итоге, когда устройство разродилось, рядом кроме него никого не случилось. Жаль, я не помню, какое у него было лицо.
Март ухмыльнулся. А через секунду виновато подпрыгнул:
— Тебе письмо. Я случайно открыл. Случайно, честно. Забыл, что почта не моя.
— Там все равно нет ничего, что уже не прочла бы цензура, — Лукас из-за плеча Марта дотянулся до экрана. — Никаких секретов от братьев, знаешь ли. Тем более, от тебя. — Он открыл меню информации о корреспонденте, и они с Мартом одинаково изумленно уставились на сообщение: «информация отсутствует».
* * *
Племянник должен был спуститься на Торду с первым же монастырским матваном, и сразу лететь в Бассар. С друзьями или без них — его дело, но появиться в родном городе он был обязан.
И, все же, не явился.
Передать Бастарду письмо было некому. А сам Бастард никогда не спускался на планеты.
Этот вариант тоже был предусмотрен: Март мог получить взыскание, мог остаться без увольнительной, уставы монастырей чрезвычайно суровы — как иначе держать в узде бешеных рыцарей? Правда, судя по письмам самого Марта, настоятель «Святого Зигфрида» не был так жесток, чтоб не дать рыцарю увольнительную, когда родная планета — вот она, видна невооруженным глазом, но при составлении плана учитывали и тот факт, что пилот-истребитель мог попросту не дожить до сегодняшнего дня.
Слава Богу, мальчишка жив. Петер и Мария каждый день жгли ритуальные моны перед иконой бодхисатвы Юрия, покровителя всех, космонавтов, и вносили имя племянника в список молитв за здравие в храме Гнева Господня в Мешехе, столице Торды. В столичном храме даже среди бодхисатв были только пилоты, и наверняка кто-нибудь из них, раз за разом слыша о Марте Плиекти, начал присматривать за мальчиком. Не обошлось без того, раз Бастард сам выбрал его в свои напарники. Что бы это ни значило, лучше уж Первый Рыцарь, чем кто-нибудь другой.
Март жив. Март не наказан. Но в Бассар не прилетел. Вместо него в середине дня у дома приземлилась машина, где были двое других рыцарей. Они представились и передали от Марта посылку с сувенирами для всей семьи. Отец Иоанн и отец Лев — обоим уже за семьдесят, оба вежливые и не высокомерные. Служили с Мартом в одной эскадрилье, пока его не перевели к Бастарду. Понимая желание Петера, Марии и других домочадцев узнать о жизни племянника как можно больше, рыцари приняли приглашение зайти в гости, и не меньше часа терпеливо отвечали на вопросы. Ну, что тут скажешь? Хоть и рыцари, хоть и бешеные, а, все ж таки, священники.
Они и объяснили, что Бастард никогда не бывает на планетах, а поскольку Март сейчас его ведомый, то и он тоже не прилетит. Даже чтобы повидаться с родными.
— Максимализм. — Объяснил отец Лев, — Март пока думает, что ведущий и ведомый обязаны держаться вместе в любых обстоятельствах. Станет постарше, поймет, что бывают исключения.
Рыцари обменялись короткими, понимающими взглядами. Отец Иоанн усмехнулся, отец Лев скрыл усмешку, и подытожил:
— Ваш племянник в полном порядке. Если хотите передать ему что-нибудь, мы зайдем вечером.
Петер хотел, еще как хотел. Жаль, нельзя было попросить рыцарей надрать Марту уши, как нельзя было просить передать ему приказ перестать чудить и явиться в Бассар. Племянник как-то слишком всерьез принял странный уклад монастырской жизни. Уж не вообразил ли он себя настоящим рыцарем? Или это близость с Бастардом плохо повлияла на него? Лха его знает, вдруг тот излучает что-то такое… какие-нибудь флюиды, отравляющие душу? Если это правда, Петер будет настаивать на том, чтоб вернуть Марта домой. Хватит того, что он согласился отпустить племянника на почти верную смерть: тот сам рвался в пилоты, мечтал служить Капелле, и кто бы смог его удержать? Но рисковать жизнью — это личный выбор каждого человека, а рисковать душой не имеет права никто.
На случай, если Март не прилетит на Бассар, Петер кроме письма и бохардата с какими-то документами, получил еще и нехитрую программу, позволяющую разбить письмо на крохотные фрагменты и россыпью отправить в монастырь вместе с любым пакетом почты. Все время пока «Святой Зигфрид» висел на орбите, почтовый узел военного космодрома столицы работал на износ, отправляя, отправляя и отправляя письма. Март рассказывал: такое происходило на каждой планете. Множество людей, несмотря на наставления пастырей, суеверно считали рыцарей Десницы бодхисатвами, или, по крайней мере, близкими к святости. Грех, конечно, но люди грешили и всегда будут грешить, и почти всегда — с благими намерениями. Как бы там ни было, письма с молитвами и просьбами шли в монастыри сотнями тысяч, застревали в фильтрах, уничтожались, им на смену приходили новые. В таких условиях невозможно было отправить в монастырь свое послание, если твоего имени нет в списке разрешенных корреспондентов. Имя Петера Плиекти в списке, конечно, было — Устав ордена не требовал разрыва родственных связей — но он не мог просто взять и отправить Марту письмо для Бастарда, как не мог и написать, мол, дорогой племянник, твоего командира ждет не дождется на Торде представитель Капеллы с крайне интересным предложением.
Конспирация, конспирация и еще раз конспирация.
И Петер и Март были иллюзионистами, им, в отличие от телепатов, не грозила смерть просто за то, что они существуют, но их казнили бы за работу в Капелле. Заговор псиоников, нелюди, объединившиеся, чтоб бороться за жизнь — самый жуткий кошмар ордена Всевидящих Очей.
По первоначальному плану, Март должен был передать Бастарду письмо, полученное от Петера, и убедить всех в том, что понятия не имеет ни о том, от кого получил послание, ни о том, что в нем. Убеждать он умел, у иллюзионистов это получалось даже лучше, чем у телепатов. А в самой по себе просьбе какого-нибудь мирянина передать весточку в монастырь, не было ничего особенного. Раз письмо, отправленное обычным порядком, завязнет в фильтрах и не дойдет до адресата, понятно, что надо обратиться за помощью к кому-то из монастырских священников.
О том, что Март — ведомый Лукаса фон Нарбэ, знали многие. Отец Вэнь, приходской священник, иногда, вместо воскресной проповеди, читал выдержки из его писем — все ж таки, Март не только из их прихода единственный рыцарь, а вообще из всего Бассара. Ну, и о том, что фон Нарбэ его к себе приблизил, тоже многие узнали. Репортеры в том числе. А уж эти-то по всей Торде раззвонили, и даже по улим-кимато в новостях про Марта рассказывали. Словом, через кого и связываться с Первым Рыцарем, как не через него?
Что в том письме, Петер и сам не знал. Знал только, что Бастард посланием обязательно заинтересуется, и спустится на планету, чтоб получить бохардат с информацией. Вряд ли это шантаж — невозможно шантажировать человека, который ежедневно исповедуется в грехах чуть не самому Господу — значит, не обойдется без ордена Всевидящих Очей. Бастард слишком набожен и законопослушен, чтобы не сообщить церцетариям о том, что ему предлагают какое-то сомнительное дельце. Но на то ведь и Капелла, чтоб церцетарию с носом оставить.
И пусть Март оказался в этом плохим помощником, зато почтовый сервер космодрома не подвел. Рассыпавшееся на тысячи фрагментов письмо унеслось в монастырь, чтобы там, пройдя сквозь фильтры и защиты, вновь стать единым целым.
* * *
Вот так и становятся предателями. Из лучших побуждений, и очень, очень просто, даже делать ничего не надо. Не сделал — и уже предал. Март смотрел в монитор, снова и снова перечитывал короткую записку:
«…если Вы все еще заинтересованы в том, чтоб справедливость была восстановлена, и Юлий Радун понес заслуженное наказание, предлагаю Вам сделку. Я предоставлю неоспоримые доказательства причастности Радуна к преступным экспериментам над людьми в обмен на нечто, в данный момент принадлежащее одному из Вольных Баронов. Подробности Вы найдете в бохардате в камере хранения гражданского космопорта Мешмеха…»
Номер ячейки, пароль…
Так и становятся предателями. Вот зачем он нужен был сегодня на Торде — передать письмо. А он остался в монастыре, и дяде Петеру пришлось идти на риск. А самое плохое — ужасное — в том, что вина грызет не только за это.
Март чувствовал Лукаса за спиной, близко, но все равно вздрогнул, когда рука командира легла ему на плечо.
— Хорошо, что ты остался, — услышал он.
И на одну дикую, разом вогнавшую в пот секунду показалось, что дальше последует: «Говори, от кого письмо!»
— Март… — Лукас развернул его к себе вместе с креслом, — что стряслось?
— Ничего.
Врать, глядя прямо в серьезные фиолетовые глаза, было почти невозможно. Лукас просто эмпат, не телепат, но когда он так смотрит, он будто сердце из груди вынимает.
— Подумал, — выдавил Март, — мы же должны были письмо братьям-цензорам показать. Пришло неизвестно от кого, такого же быть не может, там вирус, все, что угодно… А я открыл.
— А ты не знал. — Лукас улыбнулся, — раз письмо сюда добралось, значит, цензоры его пропустили. Я адресата посмотрел только потому, что мне снаружи писать некому.
Значит, дядя Петер рисковал еще сильнее.
— И… что ты собираешься с этим… — Март покосился на экран. — Что будем делать?
— Больше всего мне сейчас хочется грязно ругаться и ломать чем-нибудь тяжелым что-нибудь хрупкое.
— Ты поэтому рад, что я здесь?
— Точно. Не могу же я психовать в присутствии ведомого. Если ты будешь знать, как легко я срываюсь, ты со мной летать перестанешь.
— Пока жив, не перестану. Но могу, если хочешь, смотаться в Мешмех и забрать бохардат.
— Ты, если хочешь, можешь просто так в Мешмех смотаться. И в Бассар. И куда пожелаешь. Я тебе увольнительную продлил до конца стоянки. А забрать бохардат мы доверим «пасынкам», это по их части.
«Пасынками», или «пасынками церцетарии» называли священников из дивисио Разведки и Безопасности. До недавнего времени Март думал, что ДРБ опасен для него почти так же, как орден Всевидящих Очей. Иллюзионист, он в первую очередь готовился обманывать именно их. По представлениям Капеллы, ДРБ следил за каждым шагом каждого обитателя монастырей, проверял и перепроверял их прошлое, въедливо копался в настоящем, и прогнозировал будущее. Может, так оно и было… Трудно сказать. Если даже «пасынки» и проявляли столь пристальное внимание, то никого из обитателей монастыря оно не смущало. Случайных людей тут не было: попасть в монастырь могли только те, кто с самого детства посвящен богу. Те, кто учился в церковно-приходской школе, после — в семинарии, (не важно какой, военной, инженерной, медицинской, гуманитарной — любой, монастырю требовались самые разные специалисты), кто прошел множество тестов и доказал, что способен без вреда для себя и окружающих провести всю жизнь в замкнутом пространстве космической крепости, без права на личную жизнь.
Этих людей меньше всего беспокоил интерес к ним других таких же.
У всех своя работа. Никаких секретов от братьев.
Никаких.
Это была правда. И эта правда, в конце концов, стала опасней «пасынков» и церцетарии вместе взятых. Потому что у Марта секреты были, но, вместо того, чтобы гордиться ими, гордиться своей миссией, торжествовать, снова и снова обманывая братьев из ДРБ…
…обманывая братьев…
Разве этим можно гордиться?!
* * *
Март так и не навестил дядю Петера и тетю Марию, сначала не хотел, потому что Лукас оставался в монастыре, а потом — не смог. Побоялся. Вообще боялся лишний раз вспомнить Бассар, чтоб ненароком не привлечь к своим родным внимания «пасынков». Он потерял способность рассуждать: ДРБ представлялся чем-то сверхъестественным, всемогущим и всевидящим, и Март не мог представить ход их рассуждений, направления и методы поиска. Знал, что «пасынки» подключили к работе над бохардатом орден Всевидящих Очей, и от этого становилось совсем тошно.
Он мучительно боялся за бывшую семью.
Что делает ДРБ сейчас? Что делает сейчас церцетария? Что они могут? А вдруг в бохардате, или в ячейке камеры хранения, или в записях охраны космопорта, или… где угодно, на стоянке машин, в ближайших магазинах, на фотокамерах туристов осталась какая-то информация, что-то, что позволит ищейкам напасть на след?
Если бы только он прилетел тогда в Бассар, если бы только он сам доставил письмо и проклятый бохардат! Если бы он сделал это, «пасынки» и церцетария наседали бы сейчас на него. И он знал бы, что происходит. Имел бы возможность хоть как-то влиять на события. Мог обманывать! Господь создал его иллюзионистом, и обман для него родная стихия.
Обманывать братьев?
Все это было слишком сложно.
Март напоминал себе, что он только притворяется священником, что он мирянин, и «пасынки» не братья ему. Но мирянин или нет, рыцарем он стал по-настоящему. Его посвятили здесь, на «Святом Зигфриде», здесь он получил крылатый меч из рук отца Александра, он летал с остальными рыцарями, как самому себе верил им в бою и давно понял, что невозможно оставлять это доверие в холоде пространства, а, возвращаясь из вылетов, вновь надевать броню лжи и опасений. На войне ты либо полностью веришь тем, кто с тобой, либо не веришь совсем. А для монастырей война никогда не заканчивается.
А для Капеллы?
«Уж если предаешь, — говорил себе Март, — так хотя бы выбери, кого именно».
Он думал, что именно так сказал бы Лукас, если бы узнал…
Но выбрать не получалось.
Рыцари Десницы не были врагами Капелле. Рыцари Десницы защищали Капеллу так же, как обычных людей, и как псиоников, в Капелле не состоящих. Освобождая захваченные пиратами корабли, перехватывая в пространстве и «подвале» пиратские флоты, снимая блокаду с планет и космических станций, рыцари не делали разницы между теми, кого спасали. Им все равно было, есть ли псионики среди освобожденных пленников, есть ли псионики на станциях и планетах. Рыцари Десницы убивали пиратов и защищали мирян. Рыцари Десницы погибали, чтоб миряне жили.
Всё.
Капелла не считала врагами именно орден Десницы, Капелла числила во врагах всю церковь Шэн. И Март тоже. Всегда. Он стал бойцом Капеллы раньше, чем отпраздновал десятые именины. Но сейчас Капелла использовала Лукаса. Собиралась использовать. Пока безуспешно. Всем, что связано с бохардатом и письмом занимались «пасынки», и Лукас оказался, вроде как, вообще ни при чем, однако, эта неопределенность не могла тянуться до бесконечности. Март не знал, как далеко продвинулся в поисках ДРБ, Март боялся за псиоников Капеллы, руководство дышало ему в затылок, ожидая информации. Хоть какой-то.
А информации не было.
Зато Лукас был. Командир. Он присматривал за всеми пилотами «Бальмунга», он был дружен с их исповедниками, и он был эмпатом. Встречаясь с ним в центре управления полетами (там приходилось теперь бывать на правах и по обязанности ведомого командира ОАГ) в ангарах, в трапезной, в молельне, в спортзале — монастырь большой, но невозможно избегать своего командира и напарника, особенно если ты совсем не хочешь его избегать — Март каждый раз с ужасом ждал неизбежного вопроса о том, что с ним происходит.
Лукас никогда не бывает поглощён собой настолько, чтобы не заметить чужие проблемы. А у Марта были проблемы. Еще какие.
Но Лукас не спрашивал. Об этом — никогда.
Март боялся, что рано или поздно он сам захочет услышать вопрос. Просто, чтобы ответить. Переложить это на командира, и будь что будет. Главное, что самому уже нечего станет бояться, и нечего будет ждать.
Март думал, что именно этого и ждет Лукас, чтобы спросить его. Обо всем.
* * *
Две недели похода, и вновь передышка. Станция Яблоневая.
Изменившийся статус Аристо — после событий на Акму он стал официальным героем Империи — не то чтоб требовал, но настоятельно рекомендовал присутствовать вместе с архимандритом на некоторых мероприятиях, посвященных прибытию монастыря. Торжественный молебен — это само собой, там собирались все рыцари. Но кроме молебна была еще неофициальная встреча с руководством Яблоневой, и стихийно организовавшаяся пресс-конференция, на которую Лукас дал согласие под прицелом сурового архимандритского взгляда.
Если отец Александр чего решил, с ним не очень-то поспоришь, будь ты хоть сто раз Аристо.
А своего ведомого Лукас от пресс-конференции освободил. Проявил милосердие. Сдал под присмотр дружественному отделению эквесов, с просьбой гнать взашей любого, кто хоть чуть-чуть похож на журналиста. Можно с применением неконвенционного оружия в виде армированных титаном ботинок.
Эквесы поржали и Марта в компанию приняли.
— Не поможет, конечно, — заметил их командир, отец Батчер, — от этих ничего не спасет. Но хоть пинка кому выдать, уже день не зря прошел.
— Аминь, — подытожили остальные рыцари.
Это мало походило на приличествующую священникам любовь к мирянам, но кто без греха?
Бар располагался в юкори-зоне, и даже там он был один из самых дорогих. Грея в ладонях круглый бокал с настоящим коньяком, Март вполуха слушал эквесов, смотрел на девушек и думал, что нужно либо отдыхать в местах попроще, либо привыкать к девушкам посложнее. Он еще не успел привыкнуть к юкори-зонам, ко всему тому, что для Лукаса, или вот для этих развеселых рыцарей было в порядке вещей — не успел привыкнуть к богатству и роскоши. К этому, наверное, и не привыкнешь, с этим родиться надо. Ну, или как-то так…
Из монастыря ведь почти никто в юкори-зону не пошел. Только командный состав и те, кто в миру был богат, или, по крайней мере, очень обеспечен. Лукас подпадает под оба определения, хоть никогда не жил в миру, так что, освободившись, он тоже сюда придет. Только Лукас настоящий коньяк пить не станет. И к настоящему вину не притронется. И от натуральных продуктов будет нос воротить.
Брезгует.
Смешной он, все-таки…
Поймав себя на этой мысли, Март охнул про себя, и решил, что коньяк — штука опасная. Осторожнее надо, когда про командира думаешь.
Именно в этот момент в его чуть хмельную иронию мягко вплелся чужой, вежливый интерес. Внимание Марта пытался привлечь телепат. За первым прикосновением к разуму, последовал пароль для связи — цепочка из трех слов. Пароли регулярно менялись, об изменениях сообщал дядя Петер: пятое предложение в каждом из его писем и было новым паролем. На Яблоневой монастырь получил очередную порцию почты, а Март, соответственно, очередное письмо от дяди. И вот — телепат. Кто-то из присутствующих в полутемном баре людей — свой. Боец Капеллы! Здесь, в самом центре вражеского стана.
Это было так… Ну, как дружеское рукопожатие именно в тот миг, когда ты оказался в месте чужом и чуждом.
Март мысленно улыбнулся. Он был готов к контакту.
Общение с телепатом не было ответами на вопросы, скорее, сочинением на заданную тему. Пей коньяк и думай себе, думай. В нужном русле. А уж там отделят зерна от плевел. Только вот… прежде чем отпустить на волю мысли и ассоциации, Март старательно оградил иллюзорной невидимой стенкой все свои колебания и сомнения относительно его рыцарства, роли в ордене и того, где же свои, а где чужие. Сейчас насчет «своих» сомнений не осталось, но совсем недавно он не был в себе уверен, и делиться этим с Капеллой совсем не обязательно.
А дальше все было легко. Он снова вспоминал текст письма на мониторе, руку Лукаса на плече, вспоминал, как терзался страхом за своих и неведением относительно действий ДРБ. Вспоминал о том, что рассказывал сам Лукас. О сделке, включающей в себя проникновение в резиденцию одного из Вольных Баронов и доказательства вины Юлия Радуна. О том, почему для Лукаса настолько важно, чтобы сделка состоялась…
Насколько важно?
Это тоже не было вопросом, лишь плавным сужением русла. Раз уж Март не знал, как далеко зашло расследование ДРБ, возможно, он мог сказать что-то о том, что намерен предпринять сам Лукас фон Нарбэ. А если и здесь лишь неясность и домыслы, то пусть Март расскажет вообще все — выводы же сделают те, кто разбирается в психологии и движениях человеческой души. Итак, что же по его мнению, думает, что чувствует сейчас его командир?
Что думает Лукас?
Что он чувствует?
Никаких секретов от братьев.
Лукас. Безукоризненная вежливость, спокойный холод. Может, он и оттает в бою, но в ближайшие полгода «Святому Зигфриду» не придется воевать. Что-то происходило, Март это видел. За два месяца совместных полетов, за два года пристального наблюдения, изучил Лукаса достаточно хорошо, чтобы видеть больше чем остальные. Хотя, конечно, меньше, чем отец Александр… ну все равно. Что-то происходило, и командир все больше замыкался в себе, становился таким, каким был после возвращения с Акму. Вежливым, спокойным, холодным. Равнодушным.
Март не успел научить его улыбаться по-настоящему. И все это из-за письма, из-за того письма, гори оно в плазме!
Стоп! Он принудил эмоции заложить вираж, остановить движение по проложенному собеседником руслу. Гнев был горячим, обжигающим, и давил так, что нечем стало дышать. Март до хруста стиснул зубы, и влил раскаленный поток гнева в иллюзорную форму.
Эмоции — опасный материал для создания иллюзий.
Но только в такие иллюзии может поверить иллюзионист.
И Март поверил себе.
Лукаса убили. Его командира, его ведущего, старшего брата, лучшего друга…
Дрожала под ногами земля, в воздухе висели тучи пыли и каменной крошки, а грохот рухнувшего здания отдавался в костях. И Лукас был там, под обломками. Еще живой. Но уже мертвый. Март слышал его… слышал его, и не слышал, как сам кричит от чужой, разделенной, невыносимой боли. Он не мог спасти. Не успел спасти. Не спас…
Занятый иллюзией, слишком сосредоточенный на том, чтоб не позволить ей поглотить себя целиком, на том, чтобы вовремя ее разрушить, Март не заметил, когда именно прервался контакт с телепатом. Откуда-то из полутьмы послышалось тревожное:
— Девушке плохо… Кто-нибудь…
«Кто-нибудь», разумеется, тут же нашелся. Среди ребят Батчера. Рыцари всегда готовы прийти на помощь мирянам, особенно девушкам.
Это было неважно. Март не пожалел телепатку, сейчас он не пожалел бы ее, даже если б случайно убил. Она хотела знать — она узнала то, что хотела. И не Март виноват в том, что она думала, будто смерть — это просто. Думала, будто месть — это просто.
А что еще она думала? Что у Аристо, как у настоящих аристократов, нет души?
Март, прикрыв глаза, глядел, как тают на внутренней поверхности век остатки иллюзии.
Это — навсегда. С этим жить до самой смерти. Каждый день помнить. Каждый день ненавидеть. А когда ты приходишь в себя, когда боль и ненависть, и жажда мести разжимают кольца, и ты заново учишься дышать, какая-то сволочь, слишком умная, слишком хитрая сволочь присылает письмо, которое снова сбрасывает тебя в пропасть.
— Убырово семя, — прорычал Март сквозь зубы.
Капелла ошиблась, да. Но, получив отчет телепата, командиры поймут, где и в чем они ошиблись. Так что, в конечном итоге, сегодняшнее недоразумение пойдет всем только на пользу. Должно пойти на пользу. Иначе и быть не может.
* * *
— Март, я понятия не имею, почему псионики считаются опасными. Так повелось с незапамятных времен, и, наверное, в этом есть какой-то смысл. То есть, без «наверное»… Я хочу сказать, те, кто принял это решение, знали, что делают, а нам об этом думать не нужно.
— Путаешься в показаниях, — ухмыльнулся Март. — Ладно, ладно, я знаю, идеологическая работа с подчиненными — обязанность каждого командира. Ты со мной, значит, ее провел. Теперь, если хочешь, я расскажу тебе, почему псионики — наши враги.
— Не надо. Мне неинтересно.
— Лукас, ну, правда, чего там непонятного? Я же теперь голову сломаю. Если для тебя не все ясно, значит, там на самом деле не все ясно. Но что именно?
Лукас вздохнул, не отводя взгляда от расцветающего в чашке чайного цветка.
— Там. Все. Ясно.
Март ждал.
Цветок распускался.
— Их считают нелюдями, — вновь заговорил Лукас. — Все нелюди — враги людям. Это аксиома. С аксиомами не спорят.
— Ты споришь.
— Нет. Я знаю, что все нелюди — враги людям.
— Но?
Каждое слово приходится вытягивать как клещами. Не разговор, а пытка. Однако Аристо, конечно, не может оставить своего ведомого без ответов на вопросы. Он и правда мог бы стать проповедником. И еще каким!
— Но псионики — люди.
Вот. Это сказано вслух. И непонятно, что теперь с этим делать. И разговор пишется, а, может быть, даже прослушивается. Конечно, псионики — люди, кому, как не Марту Плиекти знать об этом. Но почему так же думает Аристо? И почему произносит это вслух, не боясь обвинений в ереси? Здесь, на «Святом Зигфриде» говорить такое нельзя.
Или можно?
— Как они могут быть людьми? — пробормотал Март, чувствуя, что запутывается уже по-настоящему.
Губы Лукаса тронуло подобие улыбки.
— Март, ну, о чем ты говоришь? Они ведь божьи твари, а зачем Богу создавать, нелюдей, которые снаружи и изнутри точь-в-точь как люди? Ты разве не заметил, что Он любит разнообразие?
— Это уж точно, — Март поневоле вспомнил школьный курс биологии. — Погоди, а аристократы? Они ведь тоже точь-в-точь…
Улыбка стала почти настоящей. Почти искренней.
— Аристократы созданы не Господом.
* * *
Отец Александр сказал «нет». Сказал сразу, как только пробежал глазами ознакомительный файл из таинственного бохардата. Еще ничего не было ясно, «пасынки» только-только начинали работать, а Лукас увидел бохардат впервые, да и то издалека, вставленным в ридер компьютера архимандрита. Еще ничего не было ясно, но «нет» уже прозвучало.
— Ты не будешь этого делать, — сказал отец Александр. — «Пасынки» найдут этих людей, передадут церцетарии, и Радун понесет заслуженное наказание. Ты же этого хочешь, верно? — И прежде чем Лукас сказал хоть слово, продолжил: — ты получишь то, чего хочешь. Но ты ничего не будешь делать сам. Ты никогда не получал этого письма и не знаешь об этом бохардате. А теперь можешь сказать мне, какая часть «ничего» и «никогда» тебе непонятна.
— Почему? — спросил Лукас.
Вопрос был глупый, потому что он знал ответ. И настоятель знал, что он знает.
— Аристо, — отец Александр встал из-за компьютера и подошел к Лукасу, — мальчик… не позволяй им управлять собой. Ты же понимаешь, что эти люди, кем бы они ни были — твои враги. Только враги будут…
— Будут играть на слабостях. Враги и приемные родители. Хотя, наверное, родные тоже так делают. Авва, мне наплевать враги они или…
Боль отца докатилась до него с запозданием: собственные злость и упрямство оказались отличным щитом от чужих эмоций.
— Прости, — Лукас опустил голову. — Я злюсь и говорю недопустимые вещи. Но, авва, если «пасынки» не справятся, я полечу в Вольные Баронства.
— Нет. Не вынуждай меня приказывать. Месть — удел Бога, вот Богу ее и оставь. Он обо всем позаботится.
— Он уже позаботился.
— Не сходи с ума! — Теперь в голосе отца Александра тревоги было больше, чем суровости, — Лукас, я знаю, каково это, когда гнев точит душу…
Он знал. Конечно. Ему столько лет, наверняка он не раз испытывал искушение гневом. И всегда ему удавалось устоять. А его напарник, его бессменный ведомый еще с тех времен, когда оба только начинали летать, был жив.
…— Ты не можешь ненавидеть людей, — как сквозь вату слышал Лукас. — У тебя нет на это права. Ты священник. А Радун — человек.
— Я должен любить его.
Он сам не узнал своего голоса. Должен, это правда. Любить даже врагов.
Никогда не умел. Гордыня — грех, который так и не удалось победить — не позволяла считать врагами даже пиратов, что уж говорить о подданных Империи. Пиратов, враги они или нет, нужно было убивать. Подданных — защищать. Радун был подданным…
И он был врагом.
В каком случае священник может убить подданного Империи?
Ни в каком. Это невозможно. Священник избежит столкновения либо позволит убить себя.
Лукас не позволил. На его руках кровь четырнадцати мирян. Господь простил ему этот грех, а, может быть, исповедник просто сказал, что Господь прощает. В любом случае, всех, кого он убил, посмертно осудили на смерть. А подданные, которые совершили преступления, карающиеся смертной казнью, приравниваются в Империи Шэн к пиратам. И дело повернулось так, будто Лукас просто выполнил свой долг.
Вышло довольно изящно. Ворота на дорогу в Эхес Ур открылись для него без скрипа, путь казался прямым и хорошо освещенным.
Приговоренных к смерти преступников нужно убивать.
Кто-то, тот, кто отправил письмо, тот, кто собирал информацию в бохардат, дал возможность доказать, что Юлий Радун заслуживает смерти. Лукас понятия не имел, была ли предложенная сделка промыслом Божьим или происками врагов из плоти и крови. Но месть… Он не мог ждать, пока Господь свершит ее чужими руками. Слишком много всего. Слишком. Джереми и Луиза, и страшный, бесконечный крик из-под камней.
Джереми…
И Хикари.
Радун убил Джереми. Радун убил Луизу. Радун хотел сделать Хикари рабыней.
Его нужно уничтожить при первой возможности. Возможность появилась. Значит, пришло время убивать.
— Я понял, ваше высокопреподобие, — Лукас встал. — Разрешите идти?
— Что ты понял, Аристо? — отец Александр вздохнул, глядя на него с печалью. — Не похоже, чтобы мы сегодня достигли понимания.
— Разрешите идти? — повторил Лукас.
На станции Яблоневая он впервые в жизни отдал распоряжения по поводу своего личного счета, двадцать семь лет назад открытого домом фон Нарбэ. Никогда не думал, что воспользуется семейным банком. Никогда не считал фон Нарбэ семьей. Но эти деньги не контролировались ни казначейством монастыря, ни орденом Всевидящих Очей, ни даже самими фон Нарбэ. Деньги, за передвижением которых никто пока не следил — то, что нужно человеку, собирающемуся убегать и прятаться.
Человеку?
Да не важно.
Когда «Святой Зигфрид» уходил от станции, средства с личного счета бастарда фон Нарбэ уже перераспределялись между полутора сотнями различных счетов в самых разных банках Шэн и Нихон. Следующие распоряжения Лукас собирался сделать на очередной стоянке.
Определенно, нынешний поход монастыря был спланирован очень удачно.
У священника не может быть никакой собственности, и, воспользовавшись своими деньгами, Лукас совершил преступление. Однако это преступление даже сравнить нельзя было с дезертирством, а именно дезертирство стояло в плане действий следующим пунктом, при условии, что ни «пасынки» ни церцетария не найдут тех, кто отправил письмо.
Покинуть монастырь, как только завершится поход. Лететь на Сингелу на любой контрабандистской явае. Лучшие охотники за контрабандистами и лучшие контрабандисты необходимы друг другу и поддерживают отношения, а коль скоро в Империи нет охотника лучше, чем Аристо, круг его знакомств даже шире, чем у других рыцарей.
С яваей проблем не будет. С тем, чтоб добраться до Сингелы, минуя все кордоны — тоже. Ну, а там уж остается только молиться, чтоб закончить с делами до конца отпуска. А поскольку это невозможно — заранее записать себя в дезертиры, и уходить из монастыря без предупреждения, ни с кем не прощаясь.
Отцу будет больно, но они оба взрослые люди, и оба видят: обстоятельства сложились так, что любой выбор причинит боль. Причем, обоим. Так что отец поймет, хотя, конечно, не простит. А вот Март…
По отношению к Марту, уйти, не сказав ни слова было нечестно и некрасиво.
Но тоже правильно.
Март решит, что его предали, и может подумать, что все, чему учат монастыри — ложь, раз даже самый близкий человек оказался предателем. Однако если так случится, исповедник вправит ему мозги, и, скорее всего, стресс вкупе с исповедью вынудят Марта принять, наконец, решение и покаяться в том грехе, который он скрывает уже почти полгода. Сам Лукас так и не нашел способа достаточно деликатно расспросить ведомого. Духовная близость, взаимная привязанность в этом случае были, увы, помехой, а не подспорьем. Но что-то Март уже должен был понять. Например, то, что каков бы ни был грех, после соответствующей епитимьи в монастыре простят все. Все, что можно вообразить, включая убийство мирянина. Прощения нет лишь псионикам, киборгам и пиратам, а Март уж точно ни то, ни другое и ни третье. Не так давно он расспрашивал о псиониках, и Лукас с сожалением отметил, что ведомый полон предубеждений, и ставит псиоников на одну доску с пиратами и киборгами.
Как, впрочем, большинство людей. Ну да ладно.
Зная Марта, Лукас предполагал, что, занятый осмыслением собственного греха, тот попутно проведет разбор и его преступления. Стремление подражать командиру полезно, когда Март подражает не ведущему, а сложившемуся в воображении образу ведущего. Идеальному. Ну, а как же, разве Аристо может не быть идеальным?
Март полагает, что Лукас сначала думает, а уж потом делает. Даже в бою.
Этому неплохо было бы научиться.
Март хочет быть таким же, поэтому, прежде чем окончательно клеймить и проклинать, еще не раз подумает. А поскольку парень он умный, наверняка поймет, что Лукас своим молчанием избавляет его от множества проблем: от допросов ДРБ и церцетарии; от необходимости врать, изображая неведение; от опасности быть заподозренным в сговоре.
Поймет, что его помощь не нужна, иначе Лукас попросил бы о ней.
И примет помощь исповедника. Даже если сам о ней не попросит.
Лукас думал о Марте, и понимал, очень хорошо понимал, что меняет живого на мертвых. Вот только… как бы он ни старался, он не мог похоронить Джереми.
И еще, он даже не старался забыть о том, что, в отличие от Марта, Хикари, кроме него, надеяться не на кого.
Вспомни однажды — я не люблю планет.
И хоронить не умею в плену земли.
Только, когда мерещится мутный свет,
думаю, каждый стремится к нему идти.
Я соберу тебе саван из шлейфов звезд,
пепел смешается с плазмой, неоном, льдом,
мы умираем всегда и везде всерьез
только, наверное, в сердце всегда живем!
Я… воскрешу тебя! памятью золотой,
синими бликами в дюзах багал и «Ос».
Господи, дай мне знак, что я не святой…
только вот, время крошится опять всерьез.
