Глава 7. КЛИТУС ВИТЕЛЛИУС
— Не заставляй меня бежать, хозяин, — рыдала рабыня Бусинка. — Я была свободной!
— За линию! — отрезал хозяин.
Рабыня Бусинка побрела к прочерченной на земле селения Табучий Брод длинной линии. На девушке болтались лохмотья, оставшиеся от тонкой нижней рубашки, поверх которой некогда было надето роскошное платье. Теперь рукавов у рубашки не осталось, она порвалась на боку, коротко отрезанный подол, обтрепавшись, стал еще короче — сквозь обрывки проглядывало левое бедро. Ворот разодран чуть ли не до пупа. Как водится у рабынь, она шла босая.
— Куда побежим? — рыдая, спросила меня Бусинка.
— Бежать тут некуда, — ответила я. — Селение обнесено частоколом, ворота накрепко заперты.
— Не хочу я бегать, как рабыня, — закрыв лицо руками, плакала Бусинка.
— А ну не реви! — рявкнула Лена.
— Да, госпожа, — промямлила Бусинка. Лену она боялась. Первое, что с ней сделали, поставив на ее тело клеймо, — заковали в сирик и отдали Лене, чтоб та ее хорошенько высекла.
Несколько недель назад мой хозяин со своими воинами совершил дерзкий набег на лагерь леди Сабины, направлявшейся из Крепости Сафроникус к своему суженому, Тандару из города Ти — одного из Четырех Городов, составляющих Салерианскую Конфедерацию, — и выкрал даму у ее вассалов. Похищение, как и само сватовство, было вызвано политическими соображениями. Брачный контракт заключили ради упрочения торговых и политических связей между Крепостью Сафроникус и набирающей силу в землях к северо-востоку от Воска Салерианской Конфедерацией. Укрепление позиций Салерианской Конфедерации оказалось не по вкусу властям Ара — города, лежащего в северном полушарии Гора, крупнейшего центра в регионе, располагающемся между Воском и Картиусом и между Волтейскими горами и морем Тасса. Убар Ара Марленус — говорят, человек выдающегося ума и невероятного честолюбия, гордый, отважный и воинственный — видел в растущей Салерианской Конфедерации потенциальную угрозу для Ара — и для его безопасности, и для его главенствующей роли в окрестных землях. Геополитическая обстановка, при которой к северу от Воска лежало множество разрозненных мелких городишек, складывалась благоприятно для Ара. Она обеспечивала разумную стабильность, нерушимость границ, препятствовала проникновению конкурентов в сферу влияния крупного города. Рост же Салерианской Конфедерации мог подорвать владычество Ара. Увеличение числа городов — членов Конфедерации, их укрепление могло привести к тому, что в один прекрасный день они сравняются с самим Аром, а то и превзойдут его в могуществе. И тогда к югу двинутся вражеские армии и кавалерия. Много лет назад, когда смута, вызванная утратой Домашнего Камня и свержением убара Марленуса, породила в городах-данниках мятеж, который возглавил предводитель Касты Убийц Па-Кур, и Ару довелось испить горечь вражеского нашествия. Великий Ар осадили орды Па-Кура. Члены этой касты, будучи у власти в городе в те времена, проявив малодушие, сдали город. Каста эта и по сей день пользуется в Аре дурной славой. Отстояли город в тот же день. Получив поддержку некоторых северных городов, прежде всего Ко-ро-ба и Тентиса, на защиту Ара поднялись возмущенные горожане. Об этом, о героях этих событий, например о Тэрле из Бристоля, сложены песни. Прославлен в песнях и Марленус. Впоследствии он вновь взошел на престол Ара, свергнув лже-убара Сернуса. На этом престоле восседает он по сию пору. Иногда его называют убаром из убаров.
Донна, Чанда и Марла тоже выстроились у прочерченной на земле линии. Рабыню Бусинку душили рыдания.
Во времена Па-Кура Марленусу довелось воочию увидеть, какими опасностями для Ара чревато объединение городов, поэтому укрепление Салерианской Конфедерации не на шутку тревожило его. Конечно, пока еще она относительно слаба. Но Убap должен смотреть вперед. С другой стороны, Конфедерация угрожает не столько безопасности Ара, сколько его власти над окрестными городами, честолюбивым устремлениям самого Марленуса. Обширная полоса некогда необжитых земель, примыкающих к Ару с севера, меняла свой облик. Прежде от нашествия с севера Ар защищала, точно крепостная стена, простирающаяся на тысячи пасангов безводная, безлесная, невозделанная безлюдная пустыня с отравленными колодцами и выжженными засоленными полями. Однако в последние годы пустоши зазеленели. Сюда пришли крестьяне, вырыли новые колодцы. И сколько бы кто ни твердил о расширении пахотных площадей, ясно было одно: территорию осваивают для крупномасштабного наступления. Завезли сюда даже промысловую дичь и диких босков. Теперь о былом напоминало лишь название — Пустынный Край. Мы пересекли его без особых трудностей — на юг, к Ару, вела дорога. Пустынный Край, девственность и дикость которого больше не поддерживались искусственно, расцветал — и взоры Ара обратились на север. Росли и притязания Салерианской Конфедерации — северные города опасались нашествия со стороны Ара. Как бы то ни было, на чьей бы стороне ни лежала истина в замысловатой геополитической игре, поощрять рост Салерианской Конфедерации Марленус был вовсе не расположен.
Рядом с нами у линии встала Этта. Я взглянула на Бусинку. Лицо залито слезами. Босая, как и мы все. Ноги в грязи.
Клитус Вителлиус, мой хозяин, — предводитель воинов Ара. По-видимому, Марленус из Ара, убар города, возложил на него обязанность воспрепятствовать грядущему альянсу между Крепостью Сафроникус и Салерианской Конфедерацией, альянсу, скрепленному брачным контрактом между Тандаром из Ти, младшим из пяти сыновей Эбуллиуса Гайиуса Кассиуса из касты Воинов, и леди Сабиной, дочерью Клеоменеса, богатого торговца из Крепости Сафроникус.
Совершив невероятно дерзкую вылазку, мой хозяин похитил купеческую дочь. С помощью отвлекающего маневра, в котором участвовала и я, он проник в лагерь и, схватив девушку, улизнул, оставив ложный след. Охранявшие невесту воины, не мешкая, бросились в погоню по свежим следам. Пока они рыскали в окрестностях лагеря, мой хозяин вернулся туда и завладел приданым леди Сабины и ее служанками — Леной, Донной, Чандой и Марлой. Нас приковали к цепи и погнали в ночь, вслед за двумя повозками, везущими приданое леди Сабины. Леди Сабину мы нашли неподалеку, не дальше одного пасанга от лагеря. В полном облачении стояла она со схваченными стальными наручниками запястьями, обхватив руками небольшое деревце. Ее покрывала были сброшены на плечи, голову скрывал застегнутый под подбородком рабский колпак. Колпак такой конструкции не просто лишает зрения, он снабжен еще и кляпом — во внутренней его части вшито специальное утолщение с продернутыми сквозь петли шнурами, завязывающимися сзади на шее. Такие колпаки часто используют при похищении женщин, будь то рабыня или свободная. Независимо от социального статуса девушки, роль свою колпаки выполняют исправно. Перчатки леди Сабины — заметила я — сдернуты и болтаются на кончиках пальцев, стальные наручники надеты на голые запястья. Опытные похитители стараются не надевать путы поверх ткани — так надежнее. Например, связывая девушке ноги, с нее обязательно снимут чулки. Леди Сабину стерег охранник — вдруг на нее набредет рыщущий в поисках добычи слин. А стража ее в этот момент спешила по следу — в противоположном направлении. Первое кольцо в нашей цепи, прямо перед Леной, оставалось свободным.
Отстегнув застежку, отвязав шнурки, мой хозяин отбросил прочь удушающий унизительный колпак. И вот леди Сабина с открытым лицом. Отвернулась, не желая встречаться с нами взглядом. Мой хозяин, к моему удовольствию, просто схватил ее за волосы и повернул к нам, выставив не прикрытое кисеей лицо на всеобщее обозрение. Она вырывалась, но боль победила — отвернуться так и не смогла. Позволив нам наслаждаться этим зрелищем в течение целого ена, он отпустил ее волосы. Она, рыдая, бросала на нас гневные взгляды, но прятать лицо больше не пыталась. Какой теперь в этом смысл? Похоже, хозяин не намерен мириться с тем, что она примется изображать из себя скромницу. Она опозорена. Она предстала с открытым лицом.
Хозяин отступил в сторону, встав на то место, куда падал лунный свет и где Сабина могла лучше его рассмотреть.
— Кто ты? — воскликнула она. Он не ответил.
— Я леди Сабина из Крепости Сафроникус! Берегись!
Стоящий позади нее мужчина сдернул с ее плеч покрывала и бросил на землю.
— Верни мои покрывала! — потребовала она. Покрывала лежали на земле.
— Я леди Сабина из Крепости Сафроникус! — повторила она. — Кто ты? На тунике нет знаков отличия. Кто ты? — Она подергала наручники. По коре заскрежетала цепь. — Бойся моего гнева!
По знаку моего хозяина один из стоящих позади мужчин, подняв одну за другой ее ноги, снял с нее сандалии. Теперь она стояла босая, утопая ногами в пожухлой листве и ветках. Ее пробрала дрожь. Богатая, избалованная девчонка. В жизни, наверно, по улице босиком не ходила.
— Кто ты? — прошептала она. Надменности как не бывало. Она испугана. Босиком ходят лишь рабыни.
— Твой похититель, — впервые ответил ей мой хозяин.
— За меня дадут богатый выкуп, — посулила она.
Большим пальцем он приподнял ее подбородок. Теперь, без покрывал, стало видно — она красива. Тонкие, изысканные черты. Под подбородком — его палец, голова поднята высоко, очень высоко, до боли. Изящная шея. Может статься, про себя он прикидывал, какой ошейник ей больше пойдет. Темные волосы. В ночном сумраке не разглядеть цвета. Может, конечно, леди Сабина и красивее меня, но вряд ли красивее своих служанок. На рыночном помосте за нее дадут меньше, чем за них.
— Сохрани меня, воин, получишь выкуп, — проговорила она. Видно, почувствовала, что ее лицо и шею оценивают — оценивают, какая из нее получилась бы рабыня.
Он убрал руку от ее подбородка.
— Не сохранить меня ради выкупа — нерасчетливо, — уговаривала она. — Мой выкуп будет выше любой цены, что ты выручишь за меня на рынке.
Истинная правда. Хотя правда и то, что она очень красива.
— Не для того же ты напал на мою стражу, чтобы захватить девушку и надеть на нее ошейник.
— Нет, — согласился хозяин. — Из-за богатого приданого.
— Разумеется. — Она вздохнула с облегчением. — У тебя бравые ребята. Добыча неплоха. У меня богатое приданое. А выкуп за меня будет еще больше, куда больше присвоенного тобой приданого. Но верни мне мои покрывала и сандалии, ведь выкуп мой будет куда скромнее, если станет известно, как чудовищно поругана моя добродетель. Ради моего доброго имени и целости твоей шкуры наглость твоя останется нашей тайной.
— Леди Сабина очень добра, — процедил хозяин.
— Об одном прошу, — продолжала леди Сабина, — не отдавай меня в руки этим бандитам из Ара.
— Видишь ли, благородная дама, в этом-то и заключается твоя истинная ценность.
— Что это значит? — предчувствуя дурное, вскричала она.
— Впереди долгий путь, — объявил хозяин, — идти придется и сквозь чащу, и полем. Для такого путешествия тебе нужен наряд непрактичнее.
— Что ты собираешься делать? Он стянул с ее пальцев перчатки.
— Что ты делаешь! — кричала она.
— Впереди долгий путь, — повторил хозяин.
Вынув нож, он, к ее ужасу, одним махом распорол и отбросил прочь ее громоздкое платье, оставив ее лишь в нижней сорочке. Отрезал от сорочки рукава, и они упали, безвольно повиснув на скованных наручниками запястьях.
— Слин! — завопила она. — Слин!
А он, описав ножом круг, отрезал выше колена подол рубашки. Теперь и ее изящные ноги открыты всем взглядам.
— Слин! — не унималась она.
В ответ на эту вспышку гнева он отрезал подол еще выше, обнажив ноги до самых бедер, а слева отхватил лоскут так, что бедро показалось наружу. Не стоило возмущаться — ее только еще больше оголили. Теперь ноги ее обнажены даже больше, чем у Донны, Чанды и Марлы. Лена, которую, перед тем как высечь, раздели по приказу хозяйки, и я — меня раздел воин в лагере — стояли голые. Я заметила — ноги у леди Сабины красивые. Она так и кипела гневом, раздирая кору дерева, что было мочи рвалась из наручников.
— Ну вот. — Отступив на шаг, хозяин оглядел плоды своих трудов. — Теперь гораздо лучше. Не в парадном же платье пускаться в долгий пеший поход? Ты согласна, леди Сабина?
— Моя одежда, — стараясь придать голосу твердость, произнесла она. — Верни мне одежду.
В ответ он небрежно рассек ткань рубашки у нее на боку. От левой подмышки почти до самого бедра теперь зияла прореха, открывающая глазу безупречные очертания груди, плавный изгиб бедра.
— Наглец! — завопила она и отпрянула в страхе. Руки хозяина легли на ворот рубашки. — Нет! — взмолилась она. — Нет!
Он разорвал рубашку почти до самого низа — дюйма на два ниже пупка.
Она смотрела на него расширенными от ужаса глазами.
— Будут еще какие-нибудь возражения по поводу дорожного костюма? — осведомился он, положив руки ей на плечи — вот-вот и вовсе сорвет с нее лохмотья.
— Нет, мой похититель, — выдавила она.
Обернувшись, он поманил нас — пятерых скованных цепью девушек. Мы подошли.
— Прошу заметить, леди Сабина, — обратился хозяин к пленнице, — первое кольцо свободно. Его оставили для тебя.
Он приподнял висящее на цепи кольцо.
— За меня дадут богатый выкуп, — прошептала несчастная.
Кто-то из мужчин расхохотался. Она испуганно взглянула на него.
— Об одном прошу. Не отдавай меня в руки бандитам из Ара.
— Позволите представиться, леди Сабина? — осведомился мой хозяин.
— Да, — отвечала она.
Он подтянул повыше наручник на ее левом запястье, надел пониже его прикрепленное к нашей цепи кольцо.
— Я — Клитус Вителлиус, — объявил он.
— Нет! — вскричала она.
Да, судя по этому крику, имя моего хозяина в здешних местах хорошо известно.
— Только не предводитель из Ара! — простонала она.
— В Аре много предводителей, леди Сабина, — улыбнулся хозяин.
— Таких, как Клитус Вителлиус, — немного, — припав к стволу щекой, выдохнула она.
Сердце мое наполнилось гордостью. Вот какой у меня хозяин! Какое счастье — принадлежать такому мужчине!
Хозяин защелкнул кольцо на левом запястье леди Сабины. Мы скованы одной цепью. Она стала одной из нас.
— Что ты со мной сделаешь? — спросила она.
— Отведу в потайное место, в свой лагерь, помечу клеймом. Потом тебя отвезут в Ар и на каком-нибудь дешевом заштатном рынке продадут тому, кто больше даст.
Прижавшись щекой к стволу, девушка застонала, шершавую кору оросили слезы.
По знаку хозяина охранявший ее воин отстегнул наручники. Теперь она на цепи.
— Так ты не позволишь выкупить меня?
— Слишком велика твоя политическая ценность, чтобы позволить тебя выкупить.
Ценность леди Сабины и впрямь была высока. Просватав ее за Тандара из Ти, Крепость Сафроникус укрепляла связи с Салерианской Конфедерацией. Сговор этот, безусловно, был политической акцией. По словам Этты, леди Сабина и Тандар из Ти друг друга в глаза не видели, дело сладилось между их родителями и Советами обоих славных городов. Этот брак сулил леди Сабине принадлежность к высшей касте, она стала бы одной из первых дам города Ти и самой Конфедерации. Ни для кого не секрет — ей не терпелось вступить в высшее общество.
— Соответственно, — продолжал мой хозяин, — с государственной точки зрения целесообразнее лишить тебя политической значимости.
Стоящая первой в ряду скованных цепью девушек, леди Сабина застонала.
В самом деле — как рабыня политической ценности она не имеет. Ее можно будет обменять, купить или продать — как заблагорассудится хозяину. Перед законом Гора раб — не человек, а бесправное животное.
— Не отдавай меня в рабство, предводитель! — Она еще надеялась. — Сохрани меня, продай Конфедерации. Верни меня свободной — получишь несметные богатства. Вернешь меня Конфедерации — и ты, и твои люди станете так богаты, как вам и во сне не снилось!
— Благородная дама, ты предлагаешь мне предать Ар? — уточнил Клитус.
Она грохнулась перед ним на колени. Неужели убьет?
— Нет, предводитель, — прошептала она.
— Учитывая твой будущий статус, — назидательно проговорил хозяин, — неплохо бы тебе уже теперь обращаться к свободным мужчинам «хозяин». Тебе это только на пользу — попривыкнешь.
— Да, — склонила она голову, — хозяин.
— Как ты, должно быть, заметила, леди Сабина, за тобой стоит рабыня по имени Лена.
— Да, хозяин.
— Сегодня вечером ты ее как следует высекла.
— Да, хозяин.
— Дай Лене плеть, — велел хозяин одному из мужчин. Лена просияла.
— Лена, — обратился к ней хозяин, — вздумается леди Сабине замешкаться, будет задерживать караван, твоя обязанность — поторопить ее.
— Да, хозяин.
Что ж, леди Сабине не позавидуешь.
— Прости, что я высекла тебя, Лена, — заскулил а леди Сабина.
Лена яростно хлестнула ее по едва прикрытой лохмотьями спине. Несчастная отчаянно вскрикнула. И не думала, наверно, что это так больно. Уж конечно, до сих пор отведать кнута ей не приходилось.
— Лена! — взмолилась она.
— Называй девушек «госпожа», — велел коленопреклоненной купеческой дочери хозяин.
— Да, хозяин.
Лена вновь, не жалея сил, стегнула ее.
— Не бей меня, госпожа! — разрыдалась леди Сабина.
Хозяин отвернулся, заговорил с мужчинами и вскоре, не оглядываясь, зашагал через чащу. Мужчины гуськом двинулись за ним. Один остался позади — он пойдет замыкающим, в нескольких ярдах от нас, скованных цепью.
— Встать, леди Сабина! — гаркнула Лена.
Звеня цепью, леди Сабина вскочила.
— Пойдешь с левой ноги, — приказала Лена, — по моему сигналу. Потом научишься ходить на цепи красиво и грациозно. Пока от невежественной девки этого ждать не приходится.
— Да, госпожа, — отвечала леди Сабина.
— Ты готова, благородная высокочтимая леди Сабина? — полюбопытствовала Лена.
— Прости, что высекла тебя, госпожа, — ныла леди Сабина.
— Не волнуйся, дорогуша, ты свое сполна получишь, уж я постараюсь, — пообещала Лена.
— Прошу тебя, госпожа! — кричала дели Сабина.
— А тебе разрешили говорить? — спросила Лена.
— Нет, госпожа, — простонала леди Сабина. Лена дважды хлестнула ее плетью.
— Ты считаешь меня слабой, леди Сабина? — спросила она.
— Нет, нет! — рыдала леди Сабина.
— Правильно, — согласилась Лена и снова пустила в ход плеть. — Я не слабая.
Леди Сабина заливалась слезами.
— Встать прямо! — приказала Лена. — Прямее! — И ткнула ее плетью.
Глотая слезы, леди Сабина расправила плечи. Сразу стало видно, как она хороша собой. Я улыбнулась. Стоит, выпрямив спину, прелестная, соблазнительная — ну точно рабыня.
— С левой ноги, по моему сигналу, — напомнила Лена.
— Да, госпожа, — ответила леди Сабина.
— Пошли! — хлестнув ее плетью, скомандовала Лена.
Вскрикнув от боли, леди Сабина, спотыкаясь, зашагала с левой ноги.
— Быстрей! — Лена стегнула ее еще раз.
— Да, госпожа!
Мы торопливо семенили следом, пробираясь сквозь заросли — то укрытые тьмой, то залитые лунным светом, стараясь не отстать от хозяев — мужчин.
— Не хочу бегать на потеху деревенским парням, — плакала рабыня Бусинка.
— Молчи, рабыня, — отрезала Лена.
— Да, госпожа.
В четырех сотнях пасангов к северо-западу от Ара, в двадцати пасангах к западу от Воскского тракта в селении Табучий Брод, у прочерченной на земле линии стояли рабыни Клитуса Вителлиуса — и я среди них.
Крестьянские парни просто ели нас глазами. Еще бы — такие гибкие, такие аппетитные, и самое главное — рабыни! Не каждый день случается, чтобы такие красотки, да еще наложницы Воина, бегали им на потеху. Мы — рабыни. Поймают нас — должны потешить удачливого охотника.
Вокруг шло бурное обсуждение правил погони. Заключались пари. Кое-кто из парней подошел ближе к линии — рассмотреть будущую добычу.
— Ой! — вскрикнула леди Сабина. Деревенский парень похлопывал ее по ноге.
— Хороша скотинка, — облизнулся он.
— Да, — согласился его приятель.
Другой здоровяк ощупывал меня. Я попыталась было чуть высвободиться, но сопротивляться не смела. Я — рабыня. Высекут.
По другую сторону от Донны, высоко подняв голову, стараясь не замечать тискающих ее крестьянских рук, стояла Марла.
Рабыня Бусинка плакала, закрыв лицо руками. Двое местных парней — один стоя, другой сидя на корточках — глазами и руками изучали ее тело — так же спокойно и невозмутимо ощупывали бы они любую другую домашнюю скотину.
Но вот они подошли ко мне. Я закрыла глаза. Они не церемонились. Пожалуй, с телкой боска обошлись бы и то понежнее. А я? Я всего лишь рабыня.
Вот бы броситься на них, выцарапать глаза! Нет, нельзя. Могут высечь, а могут и убить. Ничего удивительного, что на Горе послушные рабыни. Непослушных просто уничтожают. На мгновение вспыхнувший в душе порыв к мятежу испугал меня. Да что это со мной? Что я, на Земле, что ли? Забыла, что это — Гор? Затмение нашло! Горианским рабыням бунтовать не положено.
Двое продолжали изучать мое тело.
Глаза наполнились слезами. Случается, рабыне шутки ради позволяют взбунтоваться, иногда даже, чтобы позабавиться, приказывают: «Бунтуй!» По щекам потекли слезы. Этому приказу, как и любому другому, надлежит повиноваться. Страшный, жестокий приказ. Налюбовавшись вдоволь, ей крикнут: «На колени!» Для того, наверно, и позволяют девушке ослушаться, чтоб слаще было потом вновь поставить ее на колени.
В общем, девушка целиком и полностью принадлежит хозяину — и этим все сказано. Я открыла глаза. Отошли, взялись за Донну.
— Ты плачешь, — шепнула мне Бусинка.
— Ерунда! — тряхнув волосами, ответила я и встала у линии. Земля далеко. Там я была такой утонченной! Писала стихи. А теперь в чужом мире, в Богом забытом поселке, стою у выведенной на земле черты. Нет больше Джуди Торнтон. Есть лишь безымянная полуголая рабыня, ждущая сигнала, чтобы броситься наутек на потеху деревенским парням. Что случилось со мной? Как я сюда попала? Кто я? Чего от меня хотят?
Я улыбнулась себе. Зато одно я знаю точно: я принадлежу Клитусу Вителлиусу, предводителю воинов Ара.
В глубине души, едва признаваясь самой себе, я не противилась. Таких мужчин я доселе не встречала.
Стоя у линии, я оглянулась — туда, где у костра в окружении местных мужчин, бок о бок с Турнусом, главой касты, земледельцем и заводчиком слинов, сидел он.
Сладостный трепет охватил меня. Один взгляд на Клитуса Вителлиуса — и тело под коротенькой та-тирой стало горячим и влажным. А он, не обращая на меня внимания, беседовал с Турнусом. Он из тех мужчин, которые устанавливают женщине — даже свободной — свои условия. Никакую женщину, будь она хоть трижды свободна, и близко к себе не подпустит, не прими она безоговорочно его условия. Не станет спорить, рассуждать, убеждать, не пустится торговаться. И свободная женщина, к ужасу своему, вдруг поймет, что она — если он сочтет нужным — должна просто повиноваться, стать безвольной и безгласной, как рабыня. Ни у кого на поводу он не пойдет. Условия его просты: женщина отдает ему себя полностью, целиком подчиняется его власти, лишается собственной воли — как рабыня, на которую он соблаговолит надеть ошейник. Даже в отношениях со свободной женщиной он всегда — к вящему возмущению жителей Ара — хозяин. И не найдется на свете женщины, которая не согласилась бы принять эти ясные, четкие, общеизвестные условия.
Вот он, мой хозяин — сидит скрестив ноги у огня, ведет с Турнусом неспешную беседу.
И все же сотни дам из самых родовитых семей Ара, многие из них — очень богатые, отчаянно искали близости с Клитусом Вителлиусом.
И я их не осуждаю. Будь я свободной женщиной Ара — тоже жаждала бы его объятий. Ни перед чем не остановилась бы, приняла бы любые условия. Как, наверно, и любая настоящая женщина. Конечно, лучше на любых условиях иметь настоящего мужчину, чем полумужчину или вообще никакого. Мужчины — хозяева. Сильному мужчине женщина обязана подчиниться. Не многим женщинам достанет сил пренебречь возможностью связать себя с настоящим мужчиной. На самом деле в глубине души каждая настоящая женщина мечтает быть покоренной настоящим мужчиной. Древний этот инстинкт неискореним — и если ты красива и женственна, он безраздельно владеет тобою.
— Раздевайся, — говорил обычно мой хозяин родовитым свободным дамам, искавшим его расположения. И женщина раздевалась, и он оценивающе разглядывал ее. Не понравится — отошлет ее, плачущую, восвояси, швырнув ей рабский балахон. Не вызовет недовольства — укажет на стоящий на полу кубок с вином рабынь, который она, преклонив перед ним колени, жадно выпьет. В эту ночь ей, точно рабыне, предстоит услаждать его плоть. Утром она, обнаженная, приготовит и подаст ему завтрак. Отдохнув, он снова потешится ею, а потом отошлет, наградив монетой — медной или серебряной, в зависимости от того, хороша ли была она ночью. И облаченная в роскошный свой наряд свободная женщина выйдет из его жилища с гордо поднятой головой. Еще бы — ее соизволил коснуться Клитус Вителлиус. Некоторые дамы утверждают, что получили от него золотую монету. На такую можно купить несколько девушек вроде меня. Иногда, не желая возвращаться домой, девушка умоляет его оставить ее своей рабыней. И тогда, отдавая себя в рабство, она скрепляет собственноручной подписью грамоту, ни отменить, ни оспорить которую отныне не в силах. Теперь она рабыня. Таких девушек Клитус Вителлиус держит около себя несколько дней, а потом дарит друзьям или продает. Интересно, жалеют ли они о своем выборе потом, когда, надев наручники, их на привязи уводят от него? Им суждено пожизненное рабство, цепи и плети — их удел, воля мужчин — закон. Что у них впереди? Унижение, рыночный помост, где их выставят мужчинам на обозрение, продадут с молотка. Потом — череда хозяйских рук, пойдут от одного к другому, а крепким хозяевам укрощать таких не впервой. Что их ждет? Тяжкий труд, жесточайшая дисциплина, тело их — всегда к услугам мужчин. А кому-то из них суждено испытать ошеломляющее чувство покорности, с трепетом осознать, что принадлежишь мужчине, что ты в полной его власти, что должна склониться перед ним; кому-то посчастливится познать любовь, безмерную, ни с чем не сравнимую любовь, что дано изведать лишь бесправной, беспомощной, порабощенной женщине. Но не об этом чаще всего думает девушка, когда ее впервые волокут на цепи на рыночный помост. Я взглянула на хозяина. Неотразим. Говорят, надеть его ошейник — мечта едва ли не каждой рабыни Ара.
Случается, свободные женщины срывают с себя покрывала. Раздирая одежду в клочья, прямо среди улицы бросаются к его ногам, моля надеть на них ошейник. Вот такой это мужчина.
Свобода — шепчутся между собой родовитые дамы Ара — не слишком высокая цена за десяток дней в ошейнике Клитуса Вителлиуса. Хоть миг побыть в его объятиях — за это и постылой свободы не жаль.
Но ведь, наверно, хоть по закону они свободны, а я — нет, такие женщины — прирожденные рабыни? А если они прирожденные рабыни, так почему их не закабалят? Если ты рождена рабыней, зачем тебе свобода? Что-то тут не так. Рабство — разве не этого они жаждут? Вот он, мой хозяин. Да найдется ли на свете женщина, которая рядом с таким мужчиной не почувствует себя рабыней? Ведь он — прирожденный хозяин. Для такого любая женщина — рабыня. Почти каждая с радостью променяет свободу на его цепи.
Вот почему женщины Ара, точно распаленные самки зверя, извиваются по ночам на своих ложах, грезя о Клитусе Вителлиусе, вспоминая во тьме его взгляд, его походку, его руки, нутром чувствуя: он — хозяин.
— Рабыни, приготовиться! — прокричал селянин. Сгорая от желания, я не отводила глаз от хозяина. Броситься бы к нему! Но за линию ступить нельзя.
Турнус походя, шутки ради возбудил меня, а удовлетворить было некому, вот я и терзалась неутоленным желанием, несчастная рабыня.
Броситься бы к хозяину! Но за линию ступить нельзя. Может, я, хоть и землянка, прирожденная рабыня? Хочу его!
Как ни стремились к этому женщины Ара, подруги у Клитуса Вителлиуса не было никогда.
Да мне кажется, никогда и не будет. Он — Клитус Вителлиус. у него есть рабыни.
Он всегда будет держать своих женщин в ошейниках. Я люблю его!
— Когда факел опустится, — объявил, поднимая зажженный факел, селянин, — бегите.
— Да, хозяин, — ответили мы.
— Потом я воткну факел в землю. Отсчитаем двести ударов сердца. — Он указал на стоящую поблизости местную рабыню. Пару лет назад работорговцы выкрали ее в каком-то поселке за сотни пасангов к западу отсюда. Турнус купил ее в Аре и, привязанную к повозке, приволок в Табучий Брод. Рослая, широкобедрая, с крупными щиколотками, голубоглазая блондинка — довольно симпатичная. Позади нее, положив ладонь на ее левую руку, стоял один из людей моего хозяина. Другую руку он просунул под ее короткую шерстяную тунику. Он будет считать удары сердца. Девушка стояла босиком, шея дважды обмотана туго завязанным обрывком грубой веревки. Так помечал своих девушек Турнус. Да, у такой, пожалуй, сердце будет биться медленно и ровно. — После двухсотого удара вас начнут ловить.
Сколько времени потребуется на то, чтобы воткнуть в землю факел и отсчитать двести ударов сердца? Пожалуй, в погоню за нами пустятся минуты через три. Я взглянула на девушку. Губы чуть приоткрыты. Я разозлилась. Млеет под рукой мужчины! Даже слегка прижалась к нему спиной! Значит, сердце будет биться быстрее. В конце концов, она рабыня, как и мы. Взяли бы боска, считали бы удары его сердца! А то вон как возбудилась, нам совсем не останется времени прятаться! Пожалуй, больше двух минут и не получится. К тому же, как только закончат отсчет времени, как только тело ее сослужит свою службу в качестве секундомера в вечернем состязании, она будет принадлежать ему, так что неудивительно, что она так возбудилась. По-моему, это нечестно. Но что сетовать! Что честно, что нечестно — решают мужчины. Как им нравится — так и сделают. Мужчины решают. Женщины подчиняются. Хозяин есть хозяин. Рабыня есть рабыня.
У правого края выстроенной вдоль линии шеренги стояла Этта. Рядом — Марла, потом Донна. Я — между Донной и Бусинкой. Дальше — Чанда, и у левого края — Лена.
— Не хочу я бегать на потеху деревенщине, — твердила Бусинка. — Я была свободной.
— Я тоже была свободной, — сказала я.
— Но теперь ты рабыня.
— Ты тоже! — выпалила я.
— Бусинка хочет еще кнута? — спросила Лена.
— Нет, госпожа, — поспешно ответила та. Лену Бусинка боялась. Почти с самого начала ее — в основном из практических соображений — поручили заботам Лены. Впереди Лены ставили на цепи, под ее надзором Бусинка обычно выполняла то, что ей прикажут.
Захватив леди Сабину, мы вернулись в лагерь, укрытый в ложбине, куда не так давно привел меня, свою новую рабыню-варварку, мой хозяин. В первый же вечер леди Сабину, сорвав с нее одежду, опрокинув навзничь, привязали, как до этого и меня, вниз головой к стволу поваленного дерева с белесой корой. В тот самый миг, когда от ее тела отняли раскаленное железное клеймо, она утратила какую бы то ни было политическую ценность. Отныне она рабыня. Отвязав, ее швырнули к ногам хозяина.
— Надо дать тебе имя. Сабина… Сабина… — задумчиво проговорил он. — А! Твое прежнее прекрасно подходит для рабыни.
— О, нет, нет, хозяин! — разрыдалась она.
— У тебя было очень удачное имя. Казалось бы, имя свободной женщины, но в нем пряталось имя рабыни. Теперь его секрет раскрыт, ты можешь, не таясь, носить свое истинное имя, то, которое подходит тебе лучше некуда. И я властью хозяина нарекаю тебя…
— Прошу тебя, хозяин! — Ее душили слезы.
— …Бина! — провозгласил он.
Она рыдала, спрятав лицо в ладонях. Горианское слово «бина» означает бусы рабынь.
— Надеть на рабыню Бусинку сирик! — приказал хозяин. И тут же на шее его новой рабыни защелкнули легкий блестящий ошейник. С него свешивалась цепь с наручниками — их надели на ее тонкие запястья — и на скользящем кольце изящные браслеты для щиколоток, в которые и заключили прелестные ножки рабыни Бусинки. Теперь она совершенно беспомощна, скована в движениях и очень красива. На меня сирик никогда не надевали.
Обнаженная, спутанная сириком, она пала на колени перед хозяином и подняла на него глаза. На ноге ее красовалось свежее клеймо — обычное на Горе, изображающее будто бы вычерченную от руки первую букву слова «кайира», что по-го-риански значит «рабыня». Ее била дрожь. Теперь от тысяч сестер по несчастью ее не отличает ничто. Она в рабстве, как и они.
— Здравствуй, рабыня Бусинка, — проговорил хозяин.
— Здравствуй, хозяин, — как и подобает, она откликнулась на свое имя.
Они смотрели друг на друга: он, улыбаясь, — сверху вниз, она, дрожа, — снизу вверх. Он ее хозяин.
— Может, помнишь, Бусинка, — заговорил он, — как несколько дней назад в один прекрасный вечер некая свободная женщина сурово наказала рабыню?
— Ты знаешь об этом? — удивилась она.
— Мы следили за лагерем, все видели, — пояснил хозяин, поглядывая на коленопреклоненную, скованную сириком девушку. — Выпороли ее как следует.
— Да, хозяин, — прошептала Бусинка.
— Насколько я помню, преступление рабыни заключалось в том, что ей захотелось мужских объятий.
Выпрямив спину, как и положено прелестной рабыне, Лена стояла рядом.
— Да, хозяин, — подтвердила Бусинка.
— Безусловно, — продолжал Клитус, — свободная женщина вольна наказывать рабынь.
— Да, хозяин.
— Но с тех пор свободная женщина сама стала рабыней. И теперь находится здесь, в лагере.
— Да, хозяин.
— И наказанная ею рабыня тоже здесь.
— Да, хозяин, — отвечала, дрожа, скованная цепями девушка.
— А тебе хочется оказаться в объятиях мужчины? — спросил он.
— О, нет! Нет, хозяин! — вскричала Бусинка.
— Так, — протянул хозяин. — Значит, и в этом лагере есть рабыня, виновная в преступлении.
— Кто она, хозяин? — спросила Бусинка.
— Ты!
— Нет! — вырвалось у нее.
— Ты! — повторил он.
— В чем мое преступление?
— В том, что не желаешь мужских объятий. Она ошеломленно воззрилась на него.
— Видишь ли, — продолжал он, — в нашем лагере не желать мужчин — преступление для девушки.
Хозяин обратился к одному из мужчин: — Принеси Лене плеть! — И, повернувшись к Бусинке, объявил: — Рабыня, за свое преступление ты будешь наказана.
— Я готова, хозяин, — отчеканила Лена.
— Не забывай эту порку, — выговаривал Бусинке хозяин, — ты должна хотеть мужчин. К тому же тебе полезно на себе испытать, что значит быть битой. Как ты поступила с Леной — так она теперь поступит с тобой. Может, получше осознаешь, что ты ей сделала. Может, пожалеешь, что не была добрее.
— Она пожалеет, хозяин, — пообещала Лена, облизнув губы.
— А теперь оставляю тебя на милость Лены, — объявил хозяин. — Будем надеяться, что твои будущие хозяева и хозяйки будут относиться к тебе добрее, чем относилась к своим рабыням леди Сабина из Крепости Сафроникус.
— Не оставляй меня с ней, хозяин! — закричала Бусинка. — Она убьет меня! Убьет!
— Вполне возможно, — бросил хозяин, уже совсем было собираясь уйти, но вдруг снова повернулся к испуганной коленопреклоненной рабыне. — А еще, — добавил он, — памятуя о твоем характере и о твоем прошлом, надеюсь, что эта порка станет для тебя чем-то вроде посвящения в рабыни. — Он бросил на нее суровый взгляд.
— Да, хозяин, — не отрывая от него глаз, проронила она.
— Когда тебя высекут, тебя снова спросят, хочешь ли ты мужских объятий. Полагаю, ты дашь утвердительный ответ. Если же нет — тебя высекут опять, а потом снова и снова — и будут бить всю ночь.
— Я дам утвердительный ответ, хозяин, — прошептала Бусинка.
Хозяин повернулся и пошел прочь. Ушли и все мы, оставив ее наедине с Леной.
— Ну а теперь ты хочешь мужчину? — схватив Бусинку за волосы, спросил ее хозяин немного погодя.
— Да, да, да, да, хозяин! — рыдая, твердила несчастная. С нее сняли сирик.
— Иди к мужчинам! — приказал хозяин.
— Да, хозяин.
И она поползла на четвереньках, протянула руки к одному из воинов, подняла на него полные слез глаза, моля: «Прошу тебя, хозяин, возьми Бусинку».
Тот, схватив за волосы, поволок ее в темноту. В этот вечер мы не ложились, пока Бусинка на коленях не попросила каждого из воинов обладать ею. Последним, вняв ее мольбам, ею овладел хозяин. А потом, снова надев сирик, ее швырнули к скале. К ней пробралась Этта и, укрыв попоной, принялась баюкать и утешать, приговаривая: «Бедная рабыня».
А мы, рабыни, отправились спать.
— Бегите! — крикнул, опуская факел, мужчина.
Мы бросились врассыпную.
Бешено озираясь в темноте, хватая ртом воздух, я остановилась среди стоящих на сваях соломенных хижин, ярдах в пятидесяти от линии.
Факел уже воткнули в землю. Рабыня Турнуса с затянутой на шее вместо ошейника веревкой, закрыв глаза, откинулась назад, прижавшись к держащему ее мужчине. Голова ее покоилась у него на плече. Его рука крепко прижата к ее телу. Он отсчитывал удары сердца, но голоса его я не слышала.
Оглянувшись, я бросилась дальше по длинному проходу между хижинами. Рука наткнулась на бревна частокола. Я прижалась щекой к гладко оструганной древесине. Не отрывая ладоней от дерева, отступила на шаг, глянула вверх. Футов на восемь над головой — остроконечные вершины кольев. Прижавшись к ограде спиной, я вгляделась в темноту. Узкая немощеная улочка. Ближе к центру, на пятачке вокруг костра сидят мужчины, лица освещены сполохами пламени. Но вот юноши уже нетерпеливо поднимаются на ноги.
— Некуда бежать! — стенала очутившаяся рядом со мной Бусинка.
— Мы рабыни, — отрывисто бросила я. — Все равно попадемся.
Поплевав на ладони, парни вытирали их о себя — чтобы руки не скользили, когда придется хватать добычу.
На меня — я знала — охотников хватало. Зрители заключали пари: кому удастся притащить меня в круг, очерченный у факела. Спорили и на других девушек. Двое — рыжий громила и юркий темноволосый — поспорили, кто добудет Бусинку.
Я увидела вползающую в хижину Чанду.
Бусинка, отвернувшись от меня, бросилась бежать вдоль частокола.
Я кинулась следом, свернула к хижинам и вдруг обмерла от страха — совсем рядом, меньше чем в футе от меня, послышалась бешеная возня. Вскрикнув, я зажала руками рот. Из-за мощных перекладин на меня смотрели десятки налитых кровью глаз — я попала в один из поселковых загонов для слинов. Прижимаясь мордами к бревнам, звери грызли перекладины. Оступаясь и спотыкаясь, я попятилась назад. И снова бросилась бежать.
Ни Марлу, ни Этту, ни Лену я не видела. Исчезла куда-то и Бусинка.
Вдруг из-под брошенного куска рогожи показалась белая лодыжка. Донна.
— Прикройся, рабыня, а то вмиг найдут! — сердито крикнула я, натягивая на нее рогожу. Донна скорчилась, дрожа, прикрыв руками голову. Тоненькая, с маленькой грудью и стройными ногами, темноглазая, темноволосая, Донна, хоть и носила земное имя, родилась, как успела я понять, на Горе. Немало горианских имен, как и многие слова в языке Гора, явно пришли сюда с Земли. Прежде Донну звали Таис. Рабыней она стала в восемь лет, но пригодной для мужчин ее сочли лишь в семнадцать, тогда на ее тело поставили клеймо. Имя Донна было сначала ее рыночным именем. Выставляя девушек на продажу, им часто дают имена — так аукционисту проще расхваливать товар. К тому же, когда у стоящей на помосте девушки есть имя, торги идут оживленнее. Я думаю, имя придает процессу купли-продажи остроту, делает товар менее обезличенным. «Взгляните-ка, щедрые покупатели, на Донну! Какое тело! Ну разве Донна не красавица? Встань прямо, Донна. Ну, почтенные покупатели, какую цену мы назначим за Донну?» Возможно, первую Донну в ошейнике и в цепях привезли сюда с Земли. Имя ее понравилось хозяевам, показалось вполне подходящим для рабыни, и с тех пор время от времени так называют невольниц — иногда местных, иногда рожденных на Земле. Таис — слишком изысканное имя для рабыни. Потому прелестную семнадцатилетнюю горианскую девушку и продали в Ко-ро-ба, дав ей имя Донна — рабские имена подзадоривают покупателей. Кстати сказать, многие земные имена на Горе дают только рабыням. С точки зрения мужчин Гора, земные женщины годятся лишь в рабыни. Но Донна, хоть ее и признали вполне подходящей для мужчин, была продана в Ко-ро-ба заезжему торговцу Клеоменесу из Крепости Сафроникус — он взял ее с собой и подарил леди Сабине, своей избалованной дочери. Так она стала рабыней женщины. До той ночи, когда над ней, прикованной на цепь вместе с нами, надругались двое воинов моего хозяина, Донна была девственницей. С тех пор время от времени ей приходилось удовлетворять мужскую похоть, но из всех девушек Клитуса Вителлиуса больше всего от мужчин доставалось Марле, Этте и, как ни странно, мне. Чем красивее я становилась, тем чаще меня насиловали, а чем чаще меня насиловали, тем красивее я становилась. Мне кажется, я понимала, что мешает Донне. Она боялась мужчин. Конечно, рабыня должна их бояться — в разумных пределах, но, кроме того, в них нужно видеть источник наслаждения. Робость и неуверенность в себе, от которых все никак не могла избавиться Донна, порождались, мне кажется, страхом, что она не сумеет доставить мужчине удовольствие. Одно дело, когда, опрокинув навзничь, тебя насилуют, и совсем другое, когда тебе лениво бросают: «Сделай мне приятно!» Часто вся ответственность за это «приятно» ложится на нежные, хрупкие плечи рабыни. Ей — и именно ей, зависимой, подневольной — приходится изо всех сил стараться, ублажая господ. Едва поняв, насколько течение моей жизни на Горе зависит от умения доставлять мужчинам наслаждение, я бросилась к Этте, умоляя научить меня. Помощь ее была неоценима, она научила меня многому, до чего сама я в жизни не додумалась бы. Ей довелось, обучаясь женским премудростям, провести несколько недель в бараках Ара, куда, недовольный такой недотепой, отправил ее Клитус Вителлиус. Училась она усердно и когда вернулась, к утру стало ясно — продавать ее не придется. Азами искусства рабынь она овладела. Искусство это, надо заметить, непросто, весьма замысловато и многогранно, в нем причудливо переплелись множество тонкостей — и бытовых, и сексуальных, и психологических. А еще — изыски в области кулинарии, косметики, пластики. Не чуждо оно и некоторого артистизма. Точно художник или музыкант, рабыня непрестанно совершенствуется, творя красоту и радость — для себя и своего хозяина. Я усвоила основы быстро. Донна — нет. Может быть, я более практична. А может, я по натуре рабыня, а она — нет. Я — землянка. Мужчины Гора считают земных женщин прирожденными рабынями. Может, я и есть прирожденная рабыня. Наверно, в этом и заключается разница между Донной и мной. Хотя, как мне кажется, все женщины, как и я, прирожденные рабыни. Я уверена — Донна научится. Она красива. Ей бы только немного освоиться. Да еще, чтобы в женщине проявилась рабыня, нужен хороший хозяин.
В центре поселка послышались крики. Погоня началась.
— Не бойся, Донна, — зашептала я, — бить не будут. Ну, долго не будут, во всяком случае. По-настоящему стараться и не придется. Всего лишь крестьянские парни — толком и не знают, где у женщины что.
И я бросилась бежать между темными хижинами.
Так хотелось надеяться, что сказанные Донне слова окажутся правдой! Конечно, где уж крестьянам знать, как обращаться с рабынями! Ни терпения, ни умения не хватит, чтобы взять от девушки все. Не думаю, скажем, чтоб им оказалось по силам довести меня до смиренного, унизительного рабского экстаза. И все же неподдельный страх сжимал сердце. Они могут сделать мне больно. Как грубо, бесцеремонно ощупывали они мое тело тогда, у линии! Рядом с ними я такая слабая, хрупкая, к тому же они от похоти себя не помнят! Я для них — животное. Тут любого зверства жди. Могут сделать больно. Могут пустить по кругу. Могут отхлестать веревкой, если не понравлюсь.
Мимо промчался мужчина. Отпрянув в тень, я схоронилась под хижиной, среди свай.
Нет, им в руки лучше не даваться. Но вокруг частокол. Прятаться некуда.
Вдалеке послышался крик. Кого-то поймали. Кого?
Не хочу, чтоб на шею накинули веревку. Не хочу, чтоб волокли в освещенный факелом круг.
Мимо прошли двое с факелами. Я затаилась между сваями.
Вдруг в стойле, ярдах в пятидесяти, завозился, шипя и повизгивая, слин. Мужчины бросились к загону. Слина что-то встревожило. А вдруг девушка?
Приближаются. Один высоко поднял факел. Снова, затаив дыхание, я прижалась к свае. Пронесло.
Остановились в нескольких ярдах, у хижины. Свет от высоко поднятого факела упал на рогожу — на вид просто груда тряпья. Стоят у самой рогожи, едва не касаясь ее ногами. Стоят, мучители, не шелохнутся. Донна, наверно, слышала приближающиеся шаги. Не уходят. Девчонка обмирает, наверно, от страха — обнаружили ее, не обнаружили? Должно быть, предчувствуя дурное, напряглась от ужаса, сжалась в комок под рогожей. А они стоят и стоят, не двигаясь, уже чуть ли не минуту. Ей там, наверно, слышно потрескивание факела. Знают они, где она? Забавляются, растягивая пытку? Переглядываясь, постояли еще, и вдруг, издав торжествующий возглас, один из них сдернул рогожу и, подхватив за ногу и за руку отчаянно визжащую Донну, поднял ее над головой. Она беспомощно забилась в его руках. «Поймал!» — прокричал удачливый охотник. «Поймал!» — послышалось из загона, к которому минуту назад привлек преследователей потревоженный слин. Со стороны загона, толкая перед собой Лену, появился парень. Левой рукой он крепко держал ее левую руку, а правой, выворачивая за спиной, тянул вверх правую. Платье с нее почти стянули, оно болталось вокруг бедер. Голова запрокинута, лицо перекошено от боли.
— Пожалуйста, хозяин! — плакала она. Лена — крупная женщина, гораздо выше меня. Из всех нас — самая сильная. На Бусинку она наводит ужас. Но в руках мужчины, пусть даже и просто полного сил мальчишки, она выглядела хрупкой, невесомой и беспомощной — рабыня как рабыня. Я прикусила губу. Мужчины — наши хозяева. За парнем, поймавшим Лену, шли еще четверо, двое несли факелы. Тем временем тот, которому досталась Донна, перебросил ее через левое плечо и крепко прижал мускулистой ручищей. Ее голова болталась за его спиной.
— Ну-ка, посмотрим на твою добычу, — кинулся к нему один из четверых.
— Свяжи ей ноги, — попросил тот, что держал на плече Донну.
Один из парней обрывком веревки стянул лежащей на плече победителя Донне лодыжки.
— Кто сегодня твой хозяин? — Парень, державший Лену, подтянул ее вывернутую за спину правую руку еще выше.
— Ты! Ты, хозяин! — кричала она. — Сегодня мой хозяин ты!
— Привяжите ее за щиколотку, — бросил он. К ее левой щиколотке привязали повод. Привязать девушку за лодыжку — жестокая мера. Стоит хозяину набить руку — сможет делать с несчастной все что угодно, скажем, в мгновение ока девушка окажется у его ног в любой позе, какая только ему заблагорассудится. После того как Донне связали ноги, парень с хохотом скинул ее с плеча. Кое-как смягчив падение руками, она грохнулась на землю. За ней через его плечо тащился длинный конец веревки, которой стянули ее лодыжки. Схватив веревку примерно в футе от ее связанных ног, победитель подтянул ее ступни дюймов на шесть вверх. Она лежала на животе.
— Вот моя добыча, — похвастался он. — Перевернись! — Это уже Донне.
Она повернулась на спину. Он не отпускал веревку. Ее связанные ноги поднялись на фут.
— Вот, друзья. — Да он просто сияет от радости! — Вот моя добыча.
— Красотка! — похвалил кто-то.
— Красотка! — подтвердил победитель. Он гордился Донной. И я его не осуждаю. Она и в самом деле была хороша. Завидная добыча.
— Я хочу ее, — сказал один из парней.
— Право первенства за мной, — ответил герой дня, — но я не жадный, со всеми поделюсь!
Широкая душа! В ответ его приятели шумно возликовали. Лежа на спине со связанными, подтянутыми веревкой вверх ногами, Донна беспомощно извивалась.
— Ну, а как вам моя добыча? — спросил тот, что у загона слинов поймал Лену. Зажав в кулаке привязанный к ее лодыжке повод, он отступил на шаг и, наклонившись, повел рукой, приглашая полюбоваться полуобнаженной Леной. Должна признать, тут тоже было чем хвастаться. Такие девушки этим увальням попадаются не каждый день. Как-никак собственность воина.
— Ну и как же нам судить, хороша она или нет? — спросил кто-то из зрителей.
— А вот так! — сдернув с ее бедер остатки одежды, предложил другой. Взрыв смеха. Лена была дивно хороша.
— Но она стоит! — все упорствовал первый.
— На живот или на спину? — с готовностью откликнулся удачливый охотник.
— И так, и так! — закричали несколько голосов.
Одно ловкое движение — и, послушная привязанному к лодыжке поводу, Лена уже в горизонтальном положении. Победитель с гордостью демонстрирует ее стати в разных ласкающих мужской взгляд позах. Гориане говорят, что оценить по достоинству красоту женщины можно, лишь когда она распростерта у ног мужчины. Юнцы с возгласами восхищения захлопали себя по бедрам. Но вот они повернулись к Донне. Та вскрикнула. С нее тоже сорвали одежду. Лодыжки по-прежнему связаны.
— В круг, к факелу! — закричал кто-то.
— Вставай, девка! — скомандовал Лене ее повелитель. Вся в грязи, она кое-как поднялась на ноги.
— Еще троих поймать осталось, — послышался голос. Одну — я знала — поймали еще до этого. Я сама слышала крик несчастной. Кто она? Донна и Лена попались на моих глазах. Если осталось всего трое, значит, где-то успели схватить еще одну из нас — неизвестно кого.
— Давайте оттащим этих к факелу, — предложил кто-то из юнцов, — свяжем хорошенько и поищем остальных.
Двое, у которых добыча была уже в руках, заколебались.
— Можете их угольком пометить, — увещевал, указывая на Донну и Лену, их товарищ.
— Ладно! — решился первый.
— Согласен! — гаркнул второй.
Лену, дергая за привязанный к левой лодыжке поводок и придерживая за правую руку, повели прочь. Донне повезло меньше: ее, со связанными ногами, просто поволокли по земле на веревке. И вот уже вся процессия — и преследователи, и угодившие к ним в лапы беспомощные жертвы — исчезла в проеме улочки.
Дрожа, я замерла в темноте среди свай. Не хочу, чтоб меня поймали!
В мозгу созрел отчаянный план. Крадучись, стараясь держаться в тени, где бегом, где ползком, я двинулась в темноту, пытаясь по возможности пробираться под хижинами, между сваями. Дважды совсем рядом прошли люди с факелами. Каждый раз я испуганно кидалась во тьму. Потом пришлось броситься на землю ничком. Не дальше чем в десяти ярдах я увидела Чанду. Пролетела мимо как сумасшедшая, кинулась вдоль по улице. На запястье — обрывок веревки. Около фута длиной, с петлей на конце — видно, привязали, чтобы вести в круг. Я замерла, вжавшись в землю. Следом за ней появились двое с факелами.
— Я первый ее заметил, там, в хижине, — говорил один. — Первый прижал ее к полу и надел веревку. — Подняв факел, он оглядывался по сторонам.
— Хватит спорить, — отвечал другой, — ловить давай.
— Ладно.
Да, воины девушку так просто не упустили бы. От воинов девушки не убегают.
Надеюсь, Чанде удастся скрыться.
Я снова тронулась в путь, по-прежнему стараясь пробираться под хижинами, по-прежнему то и дело пускаясь ползком. Ни к чему оставлять следы — изящную ножку рабыни узнают сразу. В какой-то миг я едва удержалась от крика: путь к желанному убежищу лежал через погруженную во тьму улицу, ведущую к центру поселка, и, взглянув вдоль нее, ярдах в ста я увидела костер. Вокруг сидели мужчины — и местные, и мой хозяин со своими людьми. Распластавшись по земле, я переползла на другую сторону и, вздохнув с облегчением, скользнула в спасительную тень под хижинами.
Снова в безопасности. Надолго ли?
Пожалуй, по следам вряд ли найдут. Тут по всей деревне следы босых женских ног — не только моих, здешних рабынь — тоже.
В таком многонаселенном, вдоль и поперек исхоженном поселке проследить девушку по следам, особенно ночью, при свете факела, почти невозможно — на наше счастье, натасканные охотничьи слины в погоне не используются. Таковы условия игры: не сумеют преследователи сами нас разыскать — не смогут потешиться с нами этой ночью. Наш выигрыш — спасение от их грубых рук. И я решила — надо бежать.
Наконец, таясь во тьме, я добралась до вожделенной цели — той окраины села, где стал лагерем мой хозяин со своими людьми, — и поползла среди мехов — на этот раз шатров не разбивали.
Невдалеке послышались неверные шаги и женские рыдания.
— А ну, шевелись, женщина! — раздался голос.
— Да, хозяин, — прозвучало в ответ.
Я застыла едва дыша, сжалась в комок, не смея шелохнуться. Справа, всего в нескольких ярдах, показались какие-то фигуры — человека три. Взгляни они в мою сторону — наверняка бы заметили. Но нет, прошли мимо. Я решилась чуть приподнять голову. Обогнули лагерь, прошли вдоль частокола, повернули к центральному пятачку. Вот она, Чанда. Еле ковыляет, руки связаны за спиной — веревка, что висела на запястье, теперь использована по назначению. Сдернутое платье болтается на бедрах. Плачет. В волосы вцепилась мужская рука, тянет ее вперед что есть мочи. Не терпится им. Тащат волоком, и дела нет, что бедняжка еле поспевает перебирать ногами. Да, ей не позавидуешь. Вырвалась от них, убежала — вот они и взбеленились. Сомневаться не приходится — за такую дерзость они с нее семь шкур спустят. Мужчины строптивости не прощают. Надеюсь, слишком сильно бить не будут. Я видела, как ее притащили в очерченный у факела круг, как связали по рукам и ногам. Потом обгорелой деревяшкой намалевали что-то на ее теле — видно, пометили свою добычу. Этой ночью она будет принадлежать им.
Я заползла в меха, что служили ложем моему хозяину, и наконец вздохнула свободнее.
Неподалеку перекликались мужские голоса.
— Сколько еще сучек на свободе?
— Две.
Значит, кроме меня, не поймана еще одна. Кто же? Я зарылась в меха с головой. Здесь не найдут. Кому придет в голову, что рабыня осмелится прятаться в хозяйских мехах? Да и не решатся эти деревенские увальни шарить по мехам воина. Нет, им жизнь дорога. Так что я спасена. Может быть, во всем поселке это единственное безопасное место. Молодец я! Меха хранили пьянящий запах его тела. Эта волшебная аура обволакивала, кружила голову. Я пригрелась, почувствовала себя защищенной. Нахлынуло возбуждение. Был бы он сейчас со мной! Какими изысканными рабскими ласками одарила бы я его! Как самозабвенно служила бы ему — как лишь ничтожной рабыне под силу. Да, я люблю его. Потому ли я его рабыня, что люблю, или люблю, потому что рабыня? Я улыбнулась. Люблю я его или нет — я рабыня. Принадлежу ему целиком и полностью. Таковы законы этого мира. В его власти делать со мной что угодно. Я бесправна. Все решает он. Он — все. Я — ничто. Он — хозяин. Я — рабыня. Нет тут причины, нет следствия. Я — рабыня, и я люблю. Но наверно, не будь он так силен и властен и не будь я так беспомощна в его руках, вряд ли я смогла бы его так любить.
Снова послышался шум, и снова я замерла в неподвижности. Победные, ликующие мужские голоса. Мгновение спустя я осмелилась выглянуть наружу. Еще одну схватили. Думают, попытается убежать? Так вот это кто. Бусинка. Дюжий детина, взвалив на плечо, тащит ее в круг к факелу. Ноги стянуты веревками от лодыжек до самых бедер выше колена, руки связаны за спиной да еще прикручены к телу. Идущий впереди парень держит привязанную к ее шее веревку, еще один шагает позади, тоже с веревкой, обмотанной вокруг ее левой щиколотки. Целой бандой охотились. Спугнули, наверно, ее из убежища, а потом загнали, как перепуганную насмерть самку табука.
Значит, теперь осталась я одна. Да, ловкости и изобретательности мне не занимать!
Целый ан — да даже дольше! — недвижно лежала я, зарывшись в меха. Иногда мимо проходили юные охотники, но в наш лагерь носа не совали, даже границу его пересечь не решались. Один, неся факел, прошел ярдах в двух-трех от меня, но я не шевелилась. И он не притронулся ни к мехам моего хозяина, ни к каким другим.
Счастливая, разомлевшая, лежала я, закутавшись в меха. Ускользнула! Может, конечно, хозяин будет недоволен, что я спряталась в его мехах. Тогда меня свяжут и высекут. Но все же не думаю, что моя смелость и находчивость раздосадуют его. Знаю: я, бедная рабыня, перед ним как на ладони, прозрачна как стекло. Но только каким-то загадочным образом за последние недели и я больше узнала о нем, научилась распознавать его настроения, предугадывать реакции. Может, дело всего лишь в том, что рабыням свойственно ловить малейший взгляд, малейший жест хозяина, может, эта вечная настороженность вполне естественна для девушки, принадлежащей мужчине: и благополучие, и сама жизнь ее зависят от того, сумеет ли она угодить. Не знаю. Может, это нормальная для разумной девушки бдительность. Только нет ли в этом чего-то большего? Какой-то глубинной подсознательной связи между двумя? Он становился мне все ближе, все понятнее. Пару дней назад, взглянув на него, я вдруг почувствовала, что ему хочется вина, а не паги. Я принесла вино и склонила перед ним колени.
— Может ли девушка предложить хозяину вина? — спросила я.
Он резко вскинул голову.
— Да, рабыня. — И принял чашу.
Временами я чувствовала на себе его взгляд. Однажды, ранним утром, лежа рядом с другими девушками, прикованная на цепь, я проснулась, но не подала виду, что не сплю. Полуоткрыв глаза, я увидела — надо мной стоит он. Накануне вечером он коснулся моих волос, почти нежно, а потом, словно разозлившись на самого себя, ударил меня наотмашь и отослал к Этте — работать. Но меня это не опечалило.
Два дня назад я осмелилась пойти за ним за частокол. Он сидел на камне, один, взгляд скользил по поросшей травой равнине.
— Подойди сюда, рабыня, — позвал он.
— Да, хозяин. — Я встала перед ним на колени, потом приклонила к нему голову. Он позволил.
— Небо, трава… красиво, да? — проговорил он.
— Да, хозяин, — ответила я. Он взглянул на меня.
— И ты красивая, рабыня.
— Девушка рада, если хозяин доволен ею, — потупилась я.
— Почему из женщин Земли получаются хорошие рабыни? — задумчиво спросил он.
— Может быть, — глядя ему в глаза, отвечала я, — потому что из мужчин Гора получаются хорошие хозяева.
И снова он переключился на созерцание травы и неба. Долго сидел недвижимо. Потом встал, будто сбросив наваждение, будто вновь обретя сознание, отрешившись от красот природы, чуждый сантиментам мужчина, а у его ног — я, женщина. Мы одни. Вокруг — море травы. Он стоит у камня. Я перед ним — коленопреклоненная. Он опустил на меня глаза.
— Земная женщина, — сказала я, — готова служить своему хозяину-горианину.
Рассмеявшись, он склонился ко мне и, схватив за плечи, резким рывком опрокинул навзничь в траву. В миг отброшена в сторону та-тира, и — радуйся, земная женщина! — он взял свою рабыню.
Меха откинуты.
— Я знал, что найду тебя здесь, — сказал он.
— Надеюсь, хозяин не сердится.
Накануне вечером он коснулся моих волос, почти нежно. А потом, словно разозлившись на самого себя, ударил наотмашь и отослал к Этте — работать. Из разбитой губы сочилась кровь, но меня это не опечалило.
— Умоляю переспать со мной. — С этими словами следующим утром я пала перед ним на колени.
— Переспи с ней! — злобно взглянув на меня, бросил он проходящему мимо воину и отвернулся в сердцах.
Воин обнимал меня, а я улыбалась. Да, я вывела хозяина из равновесия. Да, он старается побороть свои чувства ко мне, унять вожделение. Сама того не желая, я вскрикнула от наслаждения, не в силах совладать с собой, вонзила ногти в тело обнимавшего меня воина, извиваясь, зашлась в крике — помимо моей воли мысли о хозяине вытеснил из сознания неодолимый, всесокрушающий рабский оргазм.
— Может, высечь тебя? — сказал мне хозяин, когда все было кончено.
— Хозяин поступит так, как ему будет угодно, — проронила я.
Недоволен — слишком уж упоенно отдалась я воину. Но что я могла с собой поделать?
— Рабыня, — бросил он чуть позже, встав надо мной.
— Да, хозяин, — пристыжено глядя на него снизу вверх, отвечала я. — Я рабыня.
Он отвернулся и раздраженно зашагал прочь. Подозвал Марлу. Она поспешила к нему — утолить его желания. Будем объективны: она красивее меня. Огромные темные глаза, тонкое лицо, дивная фигура. К тому же прирожденная рабыня. И все-таки, мне кажется, заставить хозяина забыть меня ей так и не удалось. Конечно, я боялась ее. Серьезная соперница. Я бесилась, я исходила ненавистью. Да и она ко мне особой привязанности не питала. Какие имена для меня выдумала: «дурочка», «нескладеха»! Так до сих пор и нет у меня имени. Но пусть сейчас, похоже, хозяин очень увлечен Марлой, пусть она, без сомнения, его любимая рабыня, все же мгновений нашей близости, того безмолвного, в словах не нуждающегося понимания, что возникало временами между мной и обладающим мной мужчиной, из его памяти ей не стереть. Как разозлило его наслаждение, что испытала я в объятиях его воина! Я всего лишь рабыня и над собой не властна. И все же он злился. Сам велел ему взять меня. И все же злился. И это увлечение Марлой — такое внезапное, какое-то слишком уж чрезмерное — будто силится показать мне свое безразличие. Я улыбнулась себе. А что, если просто ревнует? Что, если с помощью прелестной Марлы пытается выкинуть меня из головы? Конечно, она красивее, но в таких тонких материях, случается, все становится с ног на голову. Словно фрагменты головоломки, вдруг, как по волшебству, совпадут человеческие души и нежданно-негаданно сложатся в чарующий, неразличимый в разрозненных осколках узор. При всем своем очаровании Марла — не я. Вот и все. Так просто. Она — не я. Я, а не она, единственная. Я знаю — ему судьбой назначено быть моим Хозяином. А его, наверно, все больше пугает мысль, что именно мне назначено судьбой быть его Рабыней. Л он не желает, чтобы мысли обо мне занимали его больше, чем мысли о других девушках. И все же я почти уверена — хочет он того или нет, я становлюсь для него чем-то большим, чем просто еще одна соблазнительная бабенка с его цепью на запястье.
Стоя у мехов, он стащил с себя тунику.
— Сними та-тиру, — это мне. Я села, отстегнула крючки, через голову стянула лохмотья и отбросила в сторону. Он лег рядом. Укрыл нас обоих мехами.
Где-то — далеко-далеко, там, где у факела очерчен круг, там, где, не щадя пойманных красавиц, деревенские парни тешились своей добычей, — слышались крики.
А меня обнимал хозяин. Я застонала от наслаждения.
В темноте я почувствовала на себе его взгляд.
— Ты отдашь меня деревенским? — предчувствуя недоброе, спросила я.
Не хотелось, чтоб связали, чтоб тащили к факелу. Я ускользнула от них — взбесятся не на шутку. Даже не представляю, что со мной сделают.
— Нет, — ответил он в темноте.
— Значит, — теперь дышалось свободнее, — я от них убежала.
— Но не убежала от меня.
— Нет, хозяин, — я прижалась к нему крепче, — от тебя не убежала.
— Ловкая ты, — заметил он. — И храбрая. Спрятаться в мехах собственного хозяина, никого не спросив, — тут смелость нужна. За такую смелость рабынь нещадно бьют.
— Да, хозяин.
— Но я ценю смелость в рабынях. Смелая девушка изобретет такие чудеса, доставит хозяину такое наслаждение, о каком робкая и помыслить не смеет.
— Да, хозяин, — испуганно прошептала я.
— И то, как ты скрылась от них, как выбрала себе убежище, тоже говорит о недюжинном уме.
— Спасибо, хозяин.
Он взял в ладони мою голову.
— Ты очень умная, — сказал он. И добавил: — Для женщины, для рабыни.
— Спасибо, хозяин.
Вот животное! И все же я чувствовала, что он куда умнее меня — как и большинство горианских мужчин, с которыми довелось мне столкнуться. Горианские мужчины невероятно сильны, могучи и умны. Иногда это злит. Иногда нравится.
А горианские женщины, сколько я их встречала — и рабынь и свободных, — в большинстве своем не показались мне умнее меня. Судя по всему, в среднем их умственные способности гораздо ближе к интеллекту женщин Земли, чем у мужчин. Из всех рабынь моего хозяина умнее меня мне показалась только Этта.
— Мне нравятся умные рабыни, — снова заговорил он.
— Спасибо, хозяин.
И тут, вцепившись в него, я вскрикнула, губы мои приоткрылись — он коснулся меня.
— Взвилась, как самка зверя, — подивился он. Я прикусила губу.
— Это потому, что ты умная. Ты, наверно, этого не знала. Ведь ты с Земли.
Я задыхалась, не могла вымолвить ни слова — такую бурк] чувств вызвало его прикосновение.
— Умное тело, — объяснял он, — гораздо возбудимее. То, что ты такая умная, делает тебя рабыней до мозга костей.
Я вцепилась в него мертвой хваткой.
— Мне нравится владеть умными девушками, такими, как ты. Умные девушки — превосходные рабыни.
— Прошу тебя, хозяин, — застонала я, — не могу больше!
— Молчи, — оборвал он.
— Да, хозяин, — прорыдала я.
— Покорять и порабощать их куда приятнее, чем дурочек. Ими хочется обладать. Они сулят больше радости.
— Да, хозяин, — задыхалась я, — да, хозяин.
— В обладании ими, — продолжал он, — есть еще одно преимущество. Умные девушки ярче, проворнее, у них богаче воображение, они изобретательнее. Умная девушка умеет больше и справляется с любой задачей куда лучше глупой. Лучше воспринимает приказы. Быстрее обучается. Поступки ее разнообразнее, реакции сложнее и глубже, временами кажется, что она — само совершенство. Она учится, учится всегда, учится быть умной и желанной, учится доставлять мужчине наслаждение. Если девушка умна, чувства ее богаче и глубже, и такой девушкой легче управлять.
— Прошу тебя, хозяин, — взмолилась я, — возьми меня!
— Не двигайся! — велел он. — Чтоб и пальцем не шевельнула!
— Да, хозяин, — скрипнув зубами, едва выдавила я. Хотелось разразиться криком, казалось — вот-вот взорвусь! Но мне велено не шевелиться.
— К тому же, — как ни в чем не бывало рассуждал он, — умная девушка, действительно умная, как ты, способна по-настоящему ощутить себя рабыней. Дурочке суть рабства не постичь. Она знает, что она рабыня. Понимает, что так положено, что таков закон. По себе знает тяжесть цепей. Плеть ей знакома не понаслышке. Но сознает ли она, что такое рабство?
— Прости, хозяин, — я с трудом выговаривала слова, — но каждая женщина, если она рабыня, сознает, что такое рабство.
— Это правда? — спросил он.
— В глубине души, — осмелела я, — каждая рабыня сознает свое рабство. И ум здесь ни при чем. Для этого достаточно быть рабыней. И женщиной. В душе женщины, которой обладают, рождается невероятное чувство. Описать его невозможно. Чтобы испытать это чувство, чтобы откликнуться на этот зов, умной быть не надо.
— Возможно, — не стал спорить он. Сейчас завизжу!
— Прошу тебя, хозяин!
— Не шевелись.
— Да, хозяин.
Я держалась изо всех сил. Словно закоченела. Пожалуй, пытку мучительнее не сумели бы изобрести и крестьянские парни.
— Так ты не считаешь, что для глупой девушки суть рабства сводится к цепям и плетке?
— Нет, хозяин. — Я беспомощно застонала. — Сейчас я не на цепи. И плеткой меня не секут. Но даже закованная в кандалы, даже исхлестанная кнутами и плетьми, я не чувствовала бы так остро свое рабство. Я принадлежу тебе. Я в твоей власти. Даже двинуться не смею. Я должна повиноваться. И на моем месте это поняла бы любая женщина.
— Но может быть, — протянул он задумчиво, — все дело в твоем уме, в твоей чувственности? Может быть, потому ты куда острее, куда глубже и живее, чем какая-нибудь дурочка, ощущаешь, что такое рабство?
— Может быть, хозяин, — простонала я, — не знаю!
— Хочешь, чтоб я позволил тебе двигаться?
— Да! — прорыдала я. — Да! Да!
— Но я не позволяю.
— Да, хозяин. — Меня душили рыдания.
— Приятно обладать такой прелестной земной женщиной, как ты.
— Да, хозяин.
— Чья ты?
— Твоя! Твоя, хозяин!
— Но ты с Земли. Как же ты можешь принадлежать мужчине?
— Я твоя, хозяин!
— Последние недели ты тревожишь меня.
— Хозяин?
— Не двигайся!
— Нет, хозяин.
— Не понимаю, — проговорил он. — Странно. Сегодня я разозлился на тебя, а ты всего лишь вела себя, как подобает рабыне.
Это он о том, как этим утром я отдалась воину.
— Я рабыня, хозяин. И над собой не властна.
— Знаю, — ответил он. — Так почему же я разозлился?
— Не знаю, хозяин.
Снова рука его коснулась меня, снова я вскрикнула.
— Не двигайся! — предупредил он.
— Пощади свою рабыню, хозяин! — умоляла я.
Одно прикосновение — и снова от возбуждения помутилось в глазах — вот-вот забьюсь в судорогах, закричу. Но я застыла рядом с ним, замерла, окаменела.
— Ты не имеешь значения, — сказал он.
— Нет, хозяин.
— Всего лишь ничтожная рабыня.
— Да, хозяин.
— Тебя можно купить или продать на любом рынке за горсть медяков.
— Да, хозяин, — вторила я.
— Так почему же ты столько для меня значишь?
— Не знаю, хозяин.
— Можешь двигаться, рабыня, — смилостивился он. Я прильнула к нему с безудержным криком.
— Вот видишь, женщины Земли — прирожденные рабыни.
— Да, хозяин, — с плачем согласилась я.
— Ты просто обычная девка.
— Да, хозяин, — проворковала я.
Вцепившись в него, я принялась целовать, лизать его под подбородком, плакала, смеялась, бешено извиваясь, все крепче сжимала его в объятиях.
— Обычная девка, — повторил он. — Обычная рабыня. Залитой слезами щекой я прижалась к его мощной груди,
кожу щекотали жесткие волоски.
— Да, хозяин, — шептала я. \
— У тебя даже имени нет.
— Нет, хозяин.
— Что может значить безымянное животное?
— Ничего, хозяин.
— Что в тебе такого?
— Не знаю, хозяин.
— И все же ты прелестное животное.
— Спасибо, хозяин.
— И я покорю тебя.
— Ты давно уже покорил меня.
— Я покорю тебя снова.
— Каждый раз, когда ты смотришь на меня или прикасаешься ко мне, ты покоряешь меня снова и снова. — Прижавшись щекой к его груди, я обнимала его в темноте. — Ты покорил меня, хозяин, целиком и полностью. Я — твоя рабыня.
— Может, дадим моей рабыне имя?
— Как угодно хозяину.
Взяв за плечи, он приподнял и повернул меня на спину, придавил своим телом, вжал спиной в меха. Руки его обвили меня. Тело мое приняло, поглотило его. Я застонала.
— Не двигайся! — велел он.
— Да, хозяин, — умирая от нетерпения, покорилась я.
— Я дам тебе имя.
Беспомощная, я лежала в темноте узницей в его железных объятиях и ждала — как меня назовут.
— Ты самая обычная, — размышлял он, — ничего особенного в тебе нет. Значит, и имя надо придумать незначащее, простое и скромное, чтобы подходило для такой ничтожной, никчемной, невежественной клейменой рабыни, как ты.
— Да, хозяин.
— Ты из варваров.
— Да, хозяин.
— Есть мужчины, — поведал он, — которым нравится проверять, на что способны женщины из варваров.
— Проверь меня, хозяин, умоляю!
— Не двигайся!
— Да, хозяин. — Еще секунда — и не сдержу оргазма, забьюсь в судорогах! Но он не велел двигаться. Казалось — сейчас взорвусь.
— Ну а я, — улыбнулся он, — предпочитаю проверять, на что способна любая девушка, будь она цивилизованная или из варваров.
— Да, хозяин.
— Знаешь ли ты, — спросил он, — что в оргазме все вы одинаковы — и женщины варваров, и цивилизованные?
— Нет, хозяин.
— Вот интересно. Оргазм уравнивает всех.
— Все мы женщины, всего лишь женщины в руках хозяина.
— Безусловно.
— Позволь мне кончить! — умоляла я.
— Не двигайся.
— Да, хозяин. — Я едва разжимала зубы. Я отдаюсь ему, вся, без остатка, ну почему он не хочет взять меня?
— Ты говоришь по-гориански с акцентом.
— Да, хозяин. Прости, хозяин.
— Не меняйся. Твой акцент — это ты. С ним ты чуть другая. Так интереснее.
— Может быть, потому хозяина и занимает его рабыня?
— Может быть, — ответил он. — Но у меня уже были девушки из варваров.
— С планеты Земля? — прошептала я.
— Конечно. Не двигайся.
— Нет, хозяин. — Вдруг где-то там, глубоко, на донышке сознания, возникла ненависть ко всем этим девкам. Как я злилась, как ревновала!
— Маленькая рабыня сердится, — проронил он. — Не двигайся.
Стараясь не двигаться, я лежала в темноте в его объятиях.
— А что стало с теми девушками с Земли, что были у тебя до меня, хозяин? — спросила я.
— Разве рабыне позволили говорить?
— Прости, хозяин. Можно говорить?
— Говори.
— У тебя уже были земные девушки. Где они теперь?
— Не знаю.
— Что ты с ними сделал?
— Не считая тебя, таких у меня было пятеро, дорогая. Двоих я подарил, троих продал.
— А меня ты продашь или подаришь?
— Может быть.
Я застонала. Конечно, он волен делать что хочет.
— Они любили тебя?
— Не знаю, — ответил он. — Может быть. А может, и нет.
— А говорили, что любят?
— Конечно. Рабыни всегда так говорят.
— И все-таки ты подарил их или продал? — Да.
— Как ты мог, хозяин?
— Они всего лишь рабыни, — объяснил он.
У меня вырвался стон отчаяния. И меня он может так же просто отбросить в сторону.
— Ты жесток, хозяин.
— Разве можно быть жестоким к рабыне? — удивился он.
— Да, — согласилась я. — Разве можно быть жестоким к рабыне?
— Ты плачешь?
— Прости, хозяин.
Мы лежали, обнявшись, в темноте. Он запретил мне двигаться. Шум утих — деревенские парни угомонились, потеха закончилась. Моих сестер-невольниц снова ждут рабские путы.
— Как тебя звали там, у варваров? — спросил он.
— Джуди Торнтон, хозяин, — ответила я.
— Как ты попала ко мне?
— Ты отвоевал меня в схватке, хозяин, и сделал своей рабыней.
— А, да. — Вспомнил все-таки! Вот зверь! А я — в его руках, нагая, беспомощная.
— У варваров такие сложные имена.
— Это два имени, хозяин, — пояснила я. — Мое имя — Джуди, фамилия — Торнтон.
— Варварство.
— Да, хозяин.
— Мне не нравятся эти имена. Ты не будешь носить их.
— Да, хозяин. — Наверно, слишком уж непривычно, слишком по-варварски звучат для горианина эти имена.
— А как звали твоего хозяина-варвара?
— Не понимаю, хозяин.
— Ну, того варвара, которому ты принадлежала на Земле? Может, взять его имя?
— Но на Земле я никому не принадлежала, хозяин. Я была свободной.
— На Земле таким женщинам позволяют быть свободными?
— Да, хозяин.
— Что за мужчины на Земле?
— Не похожи на гориан, хозяин.
— Понятно. Они счастливые? — Нет.
— А женщины там счастливы? — Нет.
— Понятно. А земные мужчины не считали тебя красивой, не хотели тебя?
— Они слабые. Я и не знала, что значит быть желанной, пока не попала в этот мир. — Я стиснула его в объятиях. — Только в руках настоящих мужчин, таких, как ты, хозяин, я поняла, что значит быть женщиной.
— Можешь двигаться, — разрешил он.
Я с криком забилась в судорогах в его объятиях.
— Стоп! — сказал он.
— Хозяин! — вырвалось у меня.
— Не двигайся.
Я взвыла от отчаяния. Какая жестокость!
— Да, хозяин!
Он довел меня до той точки, когда малейшее движение способно повергнуть в самое невероятное, самое фантастическое состояние из всех, что когда-либо довелось познать женщине, в состояние, в котором вся она — и душой и телом — покорена, целиком и полностью подчинена мужчине, в тот пароксизм самоуничижения, в тот немыслимый экстаз, что зовется оргазмом рабыни.
— Я должен выбросить тебя из головы. Я застонала.
— Какое на тебе клеймо? — спросил он.
— Цветок рабынь, дина! — выкрикнула я. Как он сказал сейчас? «Ты самая обычная. Ничего особенного в тебе нет. Значит, и имя надо придумать незначащее, простое и скромное, чтобы подходило для такой ничтожной, никчемной, невежественной, клейменой рабыни, как ты».
— Дина! — выкрикнула я.
Тело его начало совершать плавные движения.
— Позволь мне кончить! Позволь мне кончить, хозяин! — исходила я криком.
— Нет, — был ответ.
Что за мука! Изо всех сил пыталась я не шевелиться.
— Я дам тебе имя.
Я молчала, не в силах выдавить ни слова.
Среди его рабынь я единственная Дина. Самое обычное клеймо. Девушек, носящих его, часто зовут Динами. Вполне подходящее имя для ничем не выделяющейся, низшей среди рабынь. Незначащее. Простое. Скромное. Я — обыкновенная, мне грош цена. И имя обыкновенное, грошовое. Чего же еще для такой, как я? Для невежественной клейменой рабыни?
— Ты не забудешь свое имя! — обещал он.
— Нет, хозяин! — Знаю, как именно он впечатает это имя мне в память.
Говорит, я никчемная, ничтожная. Знаю: красная цена мне — горсть медяков.
Я знаю, как он назовет меня.
Он не останавливался.
Наконец, не выдержав, я снова закричала:
— Я должна кончить, хозяин! Не могу больше! Не могу! Сейчас кончу!
— Ты должна кончить, — спросил он, — даже если за это придется умереть?
— Да, хозяин!
— Тогда кончай, рабыня.
Я зашлась в крике.
— Ты Дина! — победно смеясь, рыча, как лев, провозгласил он. — Ты Дина, моя рабыня! — Он хохотал, упоенный своей победой над поверженной в прах рабыней.
— Да, хозяин! — намертво вцепившись в него, самозабвенно вторила я. — Я Дина! Дина! Дина любит хозяина!
А потом, счастливая, опьяненная его могуществом, я лежала в объятиях хозяина — рабыня, которой он обладал. Как я любила его!
— Странно. — Он глянул вверх. В небе Гора дрожали звезды.
— Хозяин? — откликнулась я.
— Ведь ты вроде бы самая обыкновенная.
— Да, хозяин. — Я нежно поцеловала его плечо.
— Самая обыкновенная.
Так оно и есть. Он — Клитус Вителлиус, предводитель воинов Ара. А я — просто Дина.
— Да, хозяин, — послушно согласилась я.
— Боюсь, я становлюсь к тебе неравнодушен, — признался он.
— Дина рада, если завоевала расположение хозяина.
— С этой слабостью надо бороться, — отчеканил он.
— Высеки меня. — Нет.
— Не ты слаб, хозяин, — я поцеловала его, — это я, Дина, в твоих объятиях лишаюсь сил.
— Я предводитель воинов. Я должен быть сильным.
— Я рабыня. Я должна быть слабой.
— Я должен быть сильным.
— Ты не казался мне слабым, хозяин, когда смеялся, когда обладал мною, когда назвал Диной. Нет, ты был величественным, сильным и гордым.
— Я покорил всего лишь рабыню.
— Да, хозяин. Ты покорил меня.
Что правда, то правда. Дина, дочь Земли, что звалась некогда Джуди Торнтон, была прелестной студенткой и поэтессой, влюблена, покорена, порабощена Клитусом Вителлиусом из Ара.
— Ты выводишь меня из себя, — раздраженно бросил он.
— Прости, хозяин.
— От тебя надо избавиться.
— Позволь мне идти по пятам за последним из твоих воинов! То, что он избавится от меня, меня всерьез не пугало. Я
люблю его! И верю, что и я — его воле вопреки — ему небезразлична.
— Хозяин, — тихонько позвала я.
— Да, — откликнулся он.
— Сегодня ночью Дина дала тебе наслаждение?
— Да, — ответил он.
— Я хочу твой ошейник.
Долгое молчание. Наконец он заговорил:
— Ты земная женщина. И все же просишь надеть на тебя ошейник?
— Да, хозяин.
Мужчина — говорят на Горе — всем сердцем жаждет свободы, а женщина — всем существом своим — любви. И потому ошейник сладок обоим. Обладание рабыней делает мужчину свободней. Он волен делать с ней все, что хочет. Женщина же, которой обладают, безгласная, бесправная рабыня, покоряясь, обретает любовь.
Я чувствовала: мой хозяин боится. Боится тех чувств, что вызвала в нем я. И это давало мне власть над ним.
— Дина хочет ошейник хозяина, — шептала я, покрывая его поцелуями. В ошейнике я была бы на равных с Эттой.
— Какой рабыне носить ошейник — решаю я, — отрезал он.
— Да, хозяин, — смирилась я. Сочтет нужным надеть на меня ошейник — наденет. Нет — значит, нет.
— Дина любит хозяина? — спросил он.
— Да, да, хозяин! — прошептала я. Я так любила его!
— Я оставил тебе выбор?
— Нет, хозяин. Просто заставил себя полюбить — и я ничего не смогла сделать.
— Значит, ты бессильна противостоять своим чувствам, ты моя, в моей полной власти, ни крупицы гордости, ни грана достоинства в тебе не осталось?
— Да, хозяин.
— И ты сознаешь, что безнадежно влюблена, влюблена, как рабыня?
— Да, хозяин.
— Забавно, — пробормотал он.
— Хозяин? — встревожилась я.
— Утром я, и мои люди, и все девушки уйдем из Табучьего Брода. А ты останешься. Я подарю тебя Турнусу.
