Глава 10
ХАКЛИК И ПУРС
Дверь в дом Олфейнов была распахнута настежь, и Рин замер, предчувствуя беду. Орлик, который следовал за своим подопечным, с тоской поглядывая на минуемые трактиры и встречающихся дородных горожанок, присвистнул:
— Так ты продолжаешь утверждать, что добрый Хаклик не оставит нас голодными?
— Подожди, — прошептал Рин, глядя, как тронутая порывом ветра дверь пошла к косяку.
Герб дома Олфейнов был на месте.
— Вот и подожди, — согласился Орлик, — а я взгляну, что с той стороны.
Великан, мгновенно превратившись из увальня в гибкого воина, поднялся по ступеням и скрылся в дверном проеме. Не прошло и минуты, как он высунулся наружу и махнул Рину рукой.
Хаклика больше не было. Набежавший сквозняк уже развеял по коридору полосу пепла, но у входа в кухню лежали башмаки с бронзовыми застежками, а радом с ними кочережка дверного ключа, пряжка ремня, костяные пуговицы и несколько медяков.
— Не спеши. — Орлик выставил за спину растопыренную ладонь и поднял расколовшийся на две части исцарапанный кубок.
— Хаклик… — только и прошептал Рин.
— Удобно… — проворчал вельт, принюхиваясь к кубку. — И человека нет, и кожаные и металлические вещи в целости, и ни запаха тебе, ни ношеной одежды. Никаких сомнений, что он убит. Однако я бы предпочел, чтобы вот так развеивалось человеческое дерьмо. Мертвых все-таки надо если и сжигать, то собственной волей. И убитых в том числе.
— Он… — Рин присел на корточки и опустил плечи, — он жаловался на сердце…
— Но кто-то здесь все равно был, — заметил Орлик, заматывая осколки в тряпицу. — Вряд ли твой слуга распахнул дверь перед смертью. Кто-то уходил отсюда, и ушел, скорее всего, сразу после гибели Хаклика. Насколько я успел заметить, твой слуга не оставлял дверь открытой. Вряд ли это был расчетливый убийца — монеты не собрал, хотя… мог быть и очень расчетливый. Ладно, я осмотрю дом, мне не нравится запах кубка.
— Что мне делать? — прошептал Рин.
Он сполз на пол, прислонившись спиной к холодной стене, и с трудом выдерживал бьющуюся в висках боль. Старик, который был Рину вместо матери, который любил его как родного сына, обратился полосой пепла. «Я убил твоего отца, щенок!» — всплыли в голове страшные слова. И этим теперь не с кем поделиться, не от кого услышать слова поддержки и сочувствия.
— Ничего нет, — отозвался Орлик, выходя из соседней комнаты, и ловко вставил эсток в потертые ножны. — Ты не находишь, что носить седельный меч — плохая примета? Чего доброго кто-нибудь оседлает?
Рин мрачно посмотрел на великана, и тот со вздохом стер с лица улыбку.
— Послушай, парень. На полу нет крови, от осколков пахнет магией, но не ядом, поверь мне. Скорее всего, старик умер своей смертью, и ему не пришлось окликать костлявую слишком уж громко. Ему повезло. Он умер легко, без мучений, прожив немалую жизнь. Давай будем радоваться отъезду в далекое путешествие доброго человека, огорчаясь, что нам не суждено было попрощаться с ним и уже вряд ли удастся дождаться его возвращения. Но рано или поздно мы отправимся туда же и тогда найдем о чем поговорить с твоим замечательным стариком. И еще, не забывай: если точить нож достаточно часто, рано или поздно он стирается до обушка. Побереги сердце, парень. Кстати, — донеслось до Рина уже с кухни, — еды никакой нет, если не считать блюда распаренного зерна, но в полотняном мешке два свежих хлеба. Еще теплых! Сейчас бы кувшинчик топленого молока!..
— Как ты можешь говорить о еде? — отозвался Рин и осекся. От звука его голоса пепел у ног взметнулся тусклым облаком.
— О еде я могу говорить всегда. — Орлик выглянул в коридор. — Понимаешь, такую тушу, какую я вырастил из долговязого вельтского мальчишки, содержать непросто! Мало, что она требует постоянной кормежки, так ведь еще нуждается и в переваривании всего того, что я в нее забрасываю! А разговоры о еде прекрасно способствуют перевариванию пищи. Правда, когда живот пуст, эти разговоры способствуют только аппетиту. Ты все еще не хочешь есть? Мне показалось, что утренние переживания порядком опустошили твой желудок. Кстати, — вельт заглянул в бывшую комнату Рода Олфейна, — мне показалось, или в этом доме действительно, кроме мешка с двумя хлебами и старыми ножнами моего нового меча, ничего нет?
— Ничего, — кивнул Рин. — И здесь, и в подвале, и в штольнях. Второй и третий этаж заложены камнем с нашей стороны, они сданы купцам на три года вперед. В доме нет запаса дров. На мне даже плащ не мой, а Хаклика. Все, что есть в доме ценного, так это магистерский герб на двери.
— Да, — вздохнул вельт. — С таким плащом, да еще и без дров — не жизнь. Не только зима, но и осень готова стать непреодолимым бедствием.
— Что мне зима? — скривил губы Рин. — До нее еще надо дожить! Ты думаешь, мне удастся?
— Не кричи от боли, пока не больно! — Орлик протянул руку. — Или нет ни одного молодца, кто скрестил с Фейром меч и не остался жив?
— Есть, — поднялся на ноги Рин и замер, глядя, как кружатся в падающем из кухонного проема свете пылинки пепла. — Мастер Грейн фехтовал с ним. Но нам его опыт не поможет.
— Мы сходим и к Грейну, — расплылся в улыбке Орлик. — И опекуншу твою разыщем! И с Камретом нам есть что обсудить. Но, уж прости, парень, поиски начнем с хорошего трактира! В вельтскую харчевню не потащу тебя, там ты и так с утра шума наделал, а вот есть тут поблизости одно заведеньице…
Рассказать про заведеньице вельт не успел, потому что в дверь застучали, и снова Рин поразился мгновенному преображению великана. Словно огромный кот, Орлик беззвучно прыгнул к двери, замер у косяка, с гримасой погладил живот и подмигнул парню. Рин удивился неведомо как оказавшемуся в руке вельта кривому кинжалу и толкнул дверь.
— Рин Олфейн, его попечитель и опекун, именуемая Айсил, слуги, а также гости и приживальцы должны покинуть указанный дом, дабы сохранить его и уберечь от небрежения и ущерба! — раздался гнусавый голос. — Имущество выносить из дома воспрещается, исключая запас еды на один день, одежду, в которую облачены исторгаемые из дома жители, личное оружие и нательные украшения. Разрешается…
У ступеней дома Олфейнов со свитком в руках стоял облаченный в красную мантию белобрысый и сутулый делатель Кофр и гнусаво распевал исполненное торжественности и законопочитания решение старшего магистра. За его спиной скрестил пальцы на магистерской бляхе толстячок Жам и переминались с ноги на ногу два стражника, из-за постепенно набегающих зевак чувствующие себя весьма неуютно. Рин шагнул к Кофру, пошатнулся, и, видно, проявилось что-то такое у него на лице, потому что Жам поднял руку и повысил голос, чтобы перекричать Кофра:
— Не соверши глупости, Рин Олфейн! Фейр Гальд обратился в магистрат с просьбой о сохранении имущества и представил выкупленные долговые обязательства. Дело разрешится на ближайшем Совете, на котором, я полагаю, ты будешь вместе с опекуном? А пока советую запереть дверь, я уполномочен опечатать усадьбу Олфейнов и временно снять герб. Он будет храниться в магистрате, там, где и хранился до сих пор. Утерянный тобою, Рин Олфейн, ключ от ворот Водяной башни Фейр Гальд возвратил в магистрат. Решение подписано исполняющим жребий старшего магистра Гардиком и действует до изменения или утверждения его Советом магистров.
Над переулком повисла тишина. Рин метнулся взглядом по вытаращенным глазам зевак, по окнам соседних домов, с напряженными силуэтами за ними, и медленно снял руку с рукояти меча.
— Читать? — с облегчением выдохнул, обернувшись к магистру, делатель.
— Заткнись, Кофр, — отмахнулся Жам. — Ты все понял, Рин Олфейн?
— Он все понял и конечно же оспорит несправедливое решение на Совете магистров, — раздался за спиной Рина спокойный голос Орлика, заскрежетал замок, после чего пролетевший над головой Кофра ключ был благополучно пойман Жамом. — В доме никого живого не осталось, прочие упомянутые в решении магистрата люди находятся там, где расположены находиться, и будут там находиться, пока не потребуется перебраться туда, куда укажет уважаемый магистрат. Я правильно сказал, хозяин? — Вельт поймал окаменевшего Рина Олфейна за предплечье.
— Но… — нахмурился Жам, силясь понять произнесенную гигантом тираду.
— Никаких «но»! — строго сказал вельт. — Законы города должны исполняться неукоснительно, даже если их исполнения требует такой… горожанин, как Фейр Гальд. Кстати, ключ от ворот Водяной башни был означенным горожанином не найден, а украден в этом самом доме, что я могу засвидетельствовать со всем почтением к магистрату Айсы! Да! — кивнул он в сторону сохранявшей напряженное безмолвие толпы. — И многое другое тоже. Рин Олфейн, — Орлик слегка встряхнул парня, — надеется, что оставшееся за этой дверью имущество дома Олфейнов будет под надзором магистрата в еще большей сохранности, чем оно было до сих пор. А теперь можете исполнять вашу службу, мы же вынуждены удалиться по неотложным делам!
Если Жам и хотел что-то потребовать от Рина, то нужный момент он упустил. Впрочем, он вряд ли принялся бы кричать вслед удаляющемуся Олфейну, которого осторожно, но настойчиво сдвинул со ступеней и повлек сквозь толпу великан вельт. По рассказам того же Кофра, на которого вельт произвел неизгладимое впечатление еще позапрошлой ночью, спорить с великаном не следовало ни при каких обстоятельствах.
— Опечатывай! — раздраженно закричал Жам делателю.
Джейса пришла в себя только у Водяной башни. Остановившись, она судорожно перевела дыхание и тут же нырнула в сумрак проездного двора, где за вросшей в камень, никогда не закрываемой створкой ворот, сколько себя помнила, пряталась и от отца, и от донимающих ее сверстников. Да и просто скрывалась от всех, чтобы выплакать внезапные слезы, которые нет-нет да и пересиливали всегдашнюю улыбку на ее лице. Укрытие не оставляли вниманием и горожане, поэтому в полумраке пахло отхожим местом.
В другой раз Джейса поморщилась бы и нашла более приличное место для уединения, но теперь она просто замерла, успокаивая дыхание и сердцебиение. Против ожидания, слезы не хлынули, хотя испуг остался. Даже пальцы, которыми она попыталась поправить выбившуюся на лоб рыжую прядь, скручивали судороги, зубы выбивали дробь, но отсутствие слез испугало девушку больше всего.
Она попыталась вызвать внутри себя сочувствие и жалость к несчастному и доброму старику, но вместо этого вспомнила его внезапно изменившееся лицо, его глаза, которые напомнили ей глаза слепых, хватающих прохожих на торжище за рукава и гнусаво выпрашивающих подаяние, и ощутила отвращение и ненависть. «Он умер, умер, умер», — зло повторила она про себя и вдруг подумала, что точно так же может умереть Рин, и ее сердце сжалось. Еще несколько минут она шептала повисшую на языке фразу: «Может умереть Рин, может умереть Рин», затем дождалась семейства горшечника, которое тянуло через проездные ворота тележку с глиной, выскочила из укрытия и, с трудом удерживаясь от бега, быстрым шагом пошла в сторону Храма.
Весь мир дочери звонаря, вся ее прошлая жизнь всего лишь за полдня обратились в дым и вернулись к ней в новом обличье. Словно девчонка выглянула рано утром в окно и вместо черного камня мостовой, стен и крыш родной Айсы увидела снег, снег и снег. Заботы, печали и мелкие радости, которые составляли ее жизнь, в один день сменились долгом и делом.
«Как же просто, — подумала она, отмеряя шаги по Дровяной улице, — изменить собственную жизнь! Главное — сделать первый шаг, а там уж сама судьба превратится в склон, услужливо ведя тебя к выбранной тобой цели. И захочешь остановиться — не сможешь».
Последняя фраза смутила девушку, и она некоторое время держала ее на языке, тем более что и Дровяная улица плавно сбегала от подножия Водяной башни по пологому склону городского холма. Но в голову тут же пришло, что, взяв кристаллы соли, Джейса поднималась в гору, и девушка сочла за лучшее продумать, какие последствия может иметь смерть Хаклика. Уже через десять шагов она уверилась, что никаких последствий быть не может, да и кто узнает о ее участии в нелепом происшествии?
Ведь так счастливо встреченный ею Хаклик на обратном пути от пекаря повел ее через двор знакомого камнереза, которого дома не оказалось. Значит, никто вблизи их вдвоем не видел — если только издали. Но именно сегодня Джейса впервые надела яркий платок, в котором ее до сей поры никто не встречал — значит, узнать ее невозможно. Еще через десяток шагов Джейса ужаснулась, подумав, что теперь ей никогда больше не придется носить теплый платок, но тут же убедила саму себя, что никто ее не видел даже в платке и бояться ей нечего!
Да и чего бояться? У старика заболело сердце, он упал и умер, а она пыталась ему помочь, пока тело несчастного не охватило пламя. После этого она испугалась и убежала. «Испугалась и убежала», — повторила Джейса, сунула руку в торбочку, которая все это время болталась у нее на плече, отщипнула кусочек хлеба и тут же со слезами на глазах возблагодарила Единого, что не забыла расшитый изображением Водяной башни мешочек в доме Олфейнов.
К мастеру Хельду Джейса попала не сразу. В огромном зале шла служба, пахло смолой и копотью, над головами толпящихся прихожан мелькали факелы храмовых служек и высокий голос возносил в подкупольную пустоту просьбы к Единому о ниспослании городу и его жителям умиротворения и благоденствия. Из полумрака вынырнул худощавый отрок в сером балахоне и негромко, но убедительно приказал ей ждать снаружи.
Джейса вышла на площадь и принялась рассматривать две обращенные к храмовой площади башни сооружения. Уже через минуту ей начато казаться, что они клонятся в ее сторону и неминуемо должны упасть на голову и раздавить ее как мелкое насекомое. Джейса зажмурилась, отвернулась и стала ходить между тяжелыми каменными тумбами, которые торчали через каждые пятьдесят шагов и покрывали всю площадь.
Тут же девушка вспомнила рассказы о том, будто раньше горожане верили, что излишнее рвение в сборе чудесных кристаллов ослабляет магическую защиту Айсы, и оставили часть города, некогда служившую полем, деревней и кладбищем древних обитателей холма, заповедной. Еще двести лет назад здесь росла трава и паслись козы — единственные домашние животные Айсы, не считая диких крыс и кошаков, которые переносили близость Погани, но потом в город пришли храмовники.
После долгих переговоров с магистратом они получили разрешение на строительство Храма. В городе тогда говорили, что храмовники предложили содействовать миру со Скамой, которая перекрывала главную дорогу за пределы Пущи. Так или иначе, но за пятьдесят лет строительства над останками деревни и кладбищем поднялись три башни, соединенные куполом огромного зала, а поле стало площадью.
Ходили слухи, что под храмом и полем храмовники вырубили бесчисленные штольни, в которых собирали кристаллы корзинами, что и позволило им в итоге и нарезать камень на строительство, и оплатить тяжкий труд камнерезов, и накопить огромные богатства.
Говорили, храмовники воруют детей и заставляют несчастных долбить камень в глубоких шахтах, что уходят в сердце земли и где-то там, в глубине заворачивают к Погани, и эти тумбы на площади — оголовки шахтных отдушин. Правда, якобы пропавших детей никто так и не хватился, и разговоры постепенно стихли сами собой.
Джейса прислонила ухо к ближайшей тумбе и попыталась разобрать скрежет зубил и звон молотков, но из Храма повалил народ, и она спряталась за одной из отдушин, закутавшись в яркий платок, надеясь, что ее никто не узнает.
— Пойдем, — нашел Джейсу отрок, когда площадь опустела.
Хельд ждал ее в центре зала. Наверное, теперь под его балахоном не было доспеха, потому что он показался Джейсе худым и похожим на белую птицу с длинным клювом, которую однажды Арчик притащил после удачной охоты на окраине Гнили.
— Я все знаю, — проскрипел Хельд, едва дождавшись, пока утихли под куполом гулкие шаги девушки, и она упала на колени, чтобы прикоснуться губами к сухой руке.
— Что мне делать?
— Ты и так все сделала как нельзя лучше, — погладил Джейсу по голове храмовник. — Просто тебе нужно быть чуть осторожнее. Мы, дети Единого, должны следовать извивам его дыхания, который сам по себе есть наша судьба, осторожно, дабы своеволием своим не исказить божий промысел. Ты испробовала снадобье на старике, который никогда не испытывал такого влечения к женщине, как то, что испытал благодаря тебе.
— Он умер! — прошептала Джейса.
— Он умер счастливым! — Храмовник погладил девушку по щеке, поймав пальцем слезинку. — Ты подарила ему счастье, а Единый избавил его от разочарования и заодно от мук старения и тления заживо.
— Но… — растерялась Джейса.
— Рину не грозит участь его слуги, — усмехнулся Хельд. — Его сердце не перестанет биться, оно возрадуется, как возрадовался бы путник, если бы перед дорогой в тысячу лиг ему показали путь к той же цели в тысячу раз короче. Не занимай свое сердце мелкими заботами, подумай о том, что может воспрепятствовать твоему счастью и счастью твоего избранника. Кто-нибудь видел тебя со стариком? Если Рин Олфейн узнает, что ты была перед смертью с его слугой, он прогневается, и его гнев исказит влияние снадобья.
— Я думала, — пожала плечами Джейса. — Вряд ли кто-то мог увидеть меня, если только мой платок и торбу. Правда, пекарь отпускал мне хлеб одновременно с Хакликом, но больше никто…
— Мой младший брат Урих даст тебе другой платок и другую торбу, — растянул губы в улыбке Хельд. — Заодно и добавит к твоим хлебам круг сыра, кувшинчик отличного вина для старого звонаря и несколько монет, чтобы ты могла приодеться к свадьбе. Правда, нам может помешать пекарь. Нужно, чтобы он забыл и о тебе, и о Хаклике.
— Но как это сделать? — подняла брови Джейса.
— Просто, — огорченно причмокнул Хельд. — Нужно уколоть его. Он не почувствует боли, укол будет не больнее укуса мошкары, но твое счастье будет спасено. Вот возьми это. Только будь осторожна!
Джейса протянула ладонь и поймала покрытый воском шип листовертки.
— Незаметный укол — и Единый возблагодарит тебя счастьем!
— Ему правда не будет больно? — нахмурилась девушка.
— Клянусь тебе, Джейса, — посерьезнел Хельд.
Через полчаса девушка вышла из Храма со счастливой улыбкой на лице. Ее плечи кутал неброский, но новый и теплый платок из козьей шерсти, суконная котомка на плече оказалась больше и тяжелее. Вслед за ней из дверей выскользнул отрок, на котором уже не было серого балахона. Он был одет как обычный айский мальчишка и легко бы затерялся на любой улице, если бы не коротко остриженная голова. Поэтому он повязал ее платком, как делают камнерезы.
Трактир, о котором говорил Орлик, оказался не слишком близко — или вельт решил утащить молодого Олфейна подальше от того места, где повисла на волоске судьба его дома, — только остановился Орлик лишь на перекрестке Пристенной и Пекарской улицы. Он подтолкнул Рина к узкой лестнице, которая вела на второй этаж серого неприметного здания. Наверху оказалась книжная лавка, в которой за столом дремал розовощекий подросток, но вельт кивнул в сторону пестрой занавеси и повел Олфейна по узкому коридору.
Вскоре в нос ударили ароматы кухни, где-то под ногами послышался звон кастрюль, и Рин почувствовал, что все произошедшее за день навалилось на него неподъемной тяжестью и выдавило все чувства, кроме слабости и безволия, которые заполнили его до макушки. Где-то в отдалении пульсировали злость и отчаяние, но слабость и безволие пересиливали все. Тем удивительнее было, что запахи пищи неожиданно заставили Рина сглотнуть слюну, он даже споткнулся и со стыдом понял, что не смог сдержать слез. К счастью, из первой же двери, которые начались по правую руку, высунулся коренастый служка в холщовом фартуке и очень кстати отвлек Орлика.
Через минуту молодой Олфейн и его новый приятель, который не старательно, но весьма убедительно выставлял себя и охранником, и наставником одновременно, сидели за выскобленным дубовым столом, а еще через несколько минут стол оказался заставлен множеством услаждающих взгляд и обоняние блюд. Впрочем, вскоре Рин понял, что вкус кушаний нисколько не уступал их виду и запаху.
Сначала он отдал должное мелко порубленной и сдобренной луговым маслом красной редьке. Затем с немалым старанием занялся бараньей похлебкой, в которой волоконца мяса не приходилось выцеживать шумовкой, а можно было черпать вместе с вкуснейшими корнями и дольками чеснока. После похлебки пришел черед каши из пророщенных семян желтого полынника. Кашу сменил рыбец, фаршированный отпаренным степным зерном, а когда на столе появилась запеченная на углях кабанья нога, Рин с сожалением ослабил ремень. Он беспомощно развел руками и стал понемногу прихлебывать из кубка подогретое и чуть разбавленное вино, почему-то холодно и отстраненно раздумывая над тем, как же он может набивать живот после всего произошедшего.
Орлик, который до того одобрительно кивал, глядя на старания подопечного, вздохнул, пододвинул к себе большое блюдо с пирогами, ухватился за кабанью ногу и, прежде чем вонзить в нее зубы, крикнул служке, чтобы печень, обжаренную в масле, и вываренные в молоке почки он нес, а тушеную с корнями телятину придется отложить на другой раз.
Рин облокотился на завешенную мягко выделанной коровьей шкурой стену и подумал, что в балагане, который каждое лето поднимали на торжище у Кривой часовни скамские акробаты и фокусники, не хватает именно Орлика. Многие побились бы об заклад, что даже такой великан не способен уничтожить несоразмерную гору снеди, и, проиграв, были бы разочарованы только тем, что исполнитель столь удивительного трюка во время выступления не рычал, не плевался, а вел себя с достоинством и со всей возможной аккуратностью. И даже, когда опрокидывал в рот кувшин терпкого вина, не ронял ни капли на собственные грудь и подбородок.
— Все, — сказал вельт и с грустью оглядел пустой стол.
— Я с Хакликом, — пробормотал Рин, — прожил бы с таким количеством пищи больше недели.
— Разве то была бы жизнь? — махнул рукой Орлик и снова вздохнул. — Да пошлет Единый успокоение твоему старому другу в его странствии по реке времени. Честно признаюсь, я тоже не каждый день позволяю себе наесться, но, когда чувствую, что судьба начинает поджаривать мне пятки, мой живот требует полноты и тяжести. Ты не волнуйся, если я сяду в следующий раз за стол даже через несколько дней, до срока все равно не буду смотреть на тебя голодными глазами.
— И сколько дней, начиная с сегодняшнего, я могу чувствовать себя в безопасности? — со слабой улыбкой поинтересовался Рин.
— Со всей ответственностью могу пообещать безопасность только на сегодняшнюю ночь, — оскалил зубы Орлик и тут же расхохотался: — Не волнуйся, меня из моей конуры еще не выгнали, а места там для двоих хватит с избытком. Кстати, ничто не успокоит нас лучше крепкого сна. Тем более что пока мы добредем до моего логова, пища уляжется в желудке, а дома у меня есть славный шиллский сыр и забористое тарское пиво! Правда, оно не лучше местного вина. Люблю эту харчевню! Здесь нет зала, дыма, толкотни и шума. Трактирщик развозит стряпню по богатым домам Айсы, но для тех, кто ценит уединение, держит с десяток вот таких комнатенок. Так что не волнуйся, телятина, от которой мы отказались, найдет себе достойное применение, хотя бы приснится мне под утро!
— Что мы будем делать, Орлик? — спросил Рин.
— А сам-то что ты думаешь? — прищурился вельт.
— Разное, — нахмурился Рин. — Думаю, что прав был Камрет, и лучше бы ты стал моим опекуном. Думаю, что раз уж я внял советам старика, так надо его найти и выслушать его советы до самого последнего, иначе он опять исчезнет в самый важный момент. Но я действительно не знаю, что делать.
— А чего ты хочешь? — сдвинул брови Орлик. — Причем мне нужен не тот ответ, который вертится у тебя на языке, а тот, что скрыт в твоем сердце. Но, прежде чем ответить, ты, парень, должен задуматься еще и о том, чего хотят твои враги? Ты должен понять их, потому что их желания — это их действия, а их действия подобны преградам на твоем пути: какие-то придется обойти, какие-то преодолеть, а какие-то и уничтожить.
— И много ли у меня врагов? — поморщился Рин.
— Кого-то ты уже знаешь, — пожал плечами Орлик, — остальные дадут о себе знать рано или поздно. Имей в виду, многие твои враги еще не знают, что они с тобой в ссоре.
— Надеюсь, что Единый не враг мне, — постарался улыбнуться Рин.
— Всякий мнит такую же надежду, не задумываясь, что гора не может быть врагом камешку, кувыркающемуся с ее склона, — усмехнулся Орлик. — И я надеялся на удачу, и удача не изменяла мне до сего дня, но, когда я оглядываюсь назад, не замечаю и тени везения. Всякий раз я вижу труд, старание и упорство. Или так мне только кажется?
— А на что ты рассчитываешь теперь? — оживился Рин. — Неужели ты думаешь, будто я поверю в то, что ты просто по-приятельски выполняешь просьбу Камрета? Он всего лишь обещал присматривать за мной моему отцу, когда тот еще мог объясняться знаками! Или ты рассчитываешь, что я поверю в то, что ты хочешь вернуть украденные у тебя моей неведомой мне опекуншей серебряные и для этого множишь их недостачу?
— Ты хочешь длинного разговора? — рассмеялся вельт. — И ты получишь его! Нельзя вымерять шаги, не зная, куда идешь. Я и сам хотел бы кое в чем разобраться, но давай поговорим на свежую голову. Надо передохнуть, вечер еще только близится, но нас ждет раннее утро. И для начала подскажи мне, где Хаклик покупал хлеб?
— В лавке у Пурса, — откликнулся Рин. — У него самый вкусный хлеб, над входом в его пекарню висит вырезанный из дерева и раскрашенный золотом крендель.
— Я этот крендель помню, — улыбнулся Орлик, — потому что всякий раз, как захожу к этому пекарю, стучусь о его украшение головой. Эта пекарня как раз по дороге к моему логову. Заглянем к нему и спросим, как ему показался Хаклик? А что, если он приходил к пекарю не один? И не забывай: главным для нас пока является поиск твоего опекуна. Уже хотя бы потому, что Совет магистров должен состояться на два дня раньше, чем твой поединок с Фейром Гальдом!
Пекарня Пурса ничем не отличалась от прочих пекарен, разве только яркостью деревянного кренделя да большим количеством покупателей, которые, впрочем, иссякали к полудню, а к вечеру и вовсе становились случайными гостями. Поэтому пекаря за стойкой не оказалось, да и все его многочисленное семейство, похоже, было занято чем-то в глубине дома.
Рин несколько раз окликнул хозяина, пока откуда-то со двора не донеслось недовольно: «Сейчас выйду, есть терпение там или нет? Иду уже». Вслед за тем во дворе простучали чьи-то легкие шаги, затем заскрипела и хлопнула дверь, и в лавке появился хозяин. Теперь он ковылял медленно, словно только что опрокинул кувшинчик крепкого вина, и держал перед глазами растопыренную пятерню, будто кто-то соскреб с нее засохшую муку и по открывшимся линиям предсказал румяному мастеру долгую и счастливую жизнь.
— Вот ведь, — Пурс удивленно поднял брови, еще раз посмотрел на раскоряченную ладонь и вытаращил на Рина глаза со странно расширенными зрачками, — то «обними меня, дядя Пурс», то…
На середине фразы пекарь осекся, пытаясь подобрать побежавшую изо рта зеленую пену, остекленел глазами, повалился на липкую от медовых палочек стойку и занялся холодным поганым пламенем.
