Среди несметного скопища звезд, разметавшихся овальным вихрем на тысячи парсеков, среди этой искрящейся, невообразимо громадной карусели, с краю, вокруг неприметного в числе прочих светила обращалась маленькая голубая планета, и в четырехмерной вмятине, продавленной ее ничтожной массой, кружилась и кружилась по эллиптической траектории металлическая крупинка, ставшая по воле случая гробницей для одного разумного существа и тюрьмой для двоих других, и она несла в своем чреве тридцать скорлупок, начиненных сверхтяжелым самораспадающимся веществом, из-за которого схлестнулись в смертельном поединке две судьбы, заключенные в еще более крохотную крупицу металла, чем та, что вращалась по эллипсу вокруг планеты, и эти крупицы, большая и маленькая, стремительно, по их масштабам, сближались, затем одна поглотила другую, и вот уже далеко позади осталась голубая планета, а извергающая сноп энергии металлическая крошка несла сквозь межзвездное пространство находившихся в ней существ со всеми их страстями, чаяниями, борьбой, вместе со всем, что заботило и застилало в тот момент их умы, мешая осознать, где они находятся на самом деле, не в металлической же оболочке, летящей сквозь пустоту, нет, шире, гораздо шире, чем дано помыслить, и если бы существовал некто, способный окинуть всю картину мироздания взглядом извне, точнее говоря, если бы существовал такой взгляд, сам по себе, вне каких-либо зависимостей, и взаимодействий, и следствий, и, как знать, может быть, он действительно есть, хотя по меньшей мере странно — рассуждать о существовании того, что объемлет все сущее без остатка, так вот, если допустить наличие такого взгляда извне, он и не заметил бы передвижения металлической, населенной живыми существами пылинки, а даже заметив, не счел бы достойным своего внимания или, скорее, вообще не различил бы те всплески биополя, интерференцию силовых линий, непредсказуемые и неуправляемые пучки смешанных излучений, словом, все те страсти, сотрясающие горстку разумной протоплазмы, разделенной на несколько биологических особей и несущейся внутри извергающей энергию полой крупицы, затерянной где-то с краю искрящейся, невообразимо громадной карусели, среди овальным вихрем разметавшегося на тысячи парсеков несметного скопища звезд.

— Ну вот, теперь вы у меня в гостях, — сказал Улье, заметив, что господин Зет очнулся. — И вопросы начну задавать я. Не обессудьте. Юноша пристально смотрел на него.

— Хорошо сработано, — признал он. — Что ж, я ведь не исключал эту возможность.

А он умеет проигрывать, подумал Улье. При всей ненависти к нему разведчик понимал, что этот противник достоин уважения.

— Приступим к беседе, господин Зет. Время дорого.

— Прежде всего я хочу есть, — капризно заявил юноша. — По вашей милости я до сих пор не позавтракал.

Тут Улье и сам почувствовал, до чего у него подвело живот.

— Сейчас я принесу еду, — пообещал он, вышел и на всякий случай заблокировал дверь капитанской каюты, в которую поместил своего пленника.

Открыв соседнюю, ведущую в кают-компанию дверь, он невольно замер на пороге. Несмотря на исправно работающую систему кондиционирования, в нос ему ударил трупный душок.

На полу среди разбросанных пустых ампул, скомканных оберток, вскрытых коробок, объедков сидел Хиск, вертя в руках разряженный инъектор. Ширакеш прикладывал сопло то к локтевому сгибу, то к бедру и, впустую нажав на спуск, блаженно закатывал глаза к лазурному потолку. Он словно бы не замечал Ульеа. У стены лежал Тод. Голова лжемеханика неестественно запрокинулась, на вздутом лице проступили фиолетовые пятна. Взгляд остекленелых глаз казался обиженно-недоумевающим.

— За что ты его?.. — спросил потрясенный разведчик.

Ширакеш захихикал.

— Ишь, воняет, — проговорил он. — Похлеще, чем живой.

— Я спрашиваю, за что ты его задушил?

— Нечего ширву зря тратить. Я лег в отключку. А он мою тележку отначил, гнида. Мне самому и то не хватало, — надув губы, заявил колонист.

Улье заглянул в широко раскрытые, безмятежные глаза ширакеша и вздрогнул. Хиск лишился рассудка.

Разведчик ухватил тяжелого мертвеца под мышки, оттащил в подсобку.

Теперь уже две заиндевелые капсулы лежали рядом, совершенно не отличимые друг от друга. Стоя над ними, Улье почувствовал, что его сердце как будто тоже окунулось в жидкий азот.

Обеих смертей могло не быть.

Это вовсе не означало, что он счел себя их виновником. Да и не в вине суть. А в том, что безвозвратно исчезли две души, два разума, и перед тяжестью утраты меркнут любые различия между ними, потому что, как бы ни был человек добр или зол, честен или подл, чист или порочен, смерть остается смертью. Она сметает всех, не приемля различий, и в миг ее торжества гаснет целая Вселенная. Ийянин Мэг и колонист Тод погрузились в Великое Ничто. Из всеобщего мироздания вычтены два частных мироздания. Улье понимал, что его совесть не обретет покоя, пока он будет помнить об этом. И еще сознавал, что в забвении ему будет отказано.

Со стесненной душой вернулся разведчик в капитанскую каюту. Недоуменный взгляд Зета напомнил ему об обещанном завтраке. Снова он отправился в кают-компанию, где не обращающий ни на что внимания Хиск играл пустыми ампулами, раскладывая их то веером, то рядком.

Улье взял два запаянных в толстый пластик пакета из наполовину опустошенного ящика с припасами.

Ознакомившись с их содержимым, Зет слегка покривился, но последовал примеру разведчика и, содрав фольгу с прозрачной плошки, обмакнул в минерализованную воду белковый брикет.

— А знаете, недурно, — признал он, прожевав разбухшую массу.

— За неимением лучшего, — буркнул Улье, вспомнивший о чанах с аминореллой.

— Ну и куда же мы теперь летим?

— Пока берем разгон. Особенно торопиться некуда. Нам ведь есть о чем поговорить, не так ли?

— Ошибаетесь. Я не намерен беседовать с рядовым исполнителем. Это не мой уровень.

— Хотите вы этого или нет, а разговора по душам не избежать.

— Повторяю, мы с вами стоим на совершенно разных ступенях, — возразил холодно Зет. — Вы — не что иное, как своего рода штемп. Вас выдрессировали для исполнения охранительных функций. И вряд ли для вас важны тонкости — кого и от кого охранять. А я намерен объясняться лишь с теми, кто реально отправляет функцию власти. С вашим руководством.

— В том и закавыка, что я теперь сам себе и руководитель, и власть. Я действительно бывший разведчик, разжалованный во вторые пилоты. После гибели капитана командование кораблем перешло ко мне.

— О, надеюсь, блистательная карьера не вскружила вам голову?

— Ничуть.

Насытившийся разведчик смотрел, как Зет увлеченно потягивает сладкий крем из тюбика. Этот юнец с внешностью ангела чуть не перехитрил разведку и едва не сокрушил Галактическую Лигу. Невольно Ульсу вспомнились изувеченные Черной Смертью лохи, безумные глаза Аора, нож в груди капитана Мэга…

Окончив завтрак, Зет бросил сплющенный тюбик под стол и проронил:

— Все-таки я предпочел бы собеседников позначительнее, чем новоиспеченный капитан грузача.

— Поднимите тюбик и положите на стол, — приказал Улье.

— Даже не подумаю.

Их взгляды скрестились: насмешливый — Зета и ненавидящий — разведчика.

— Уверяю, рано или поздно вам придется это сделать.

— Я слишком привык к тому, что мне оказывают мелкие услуги, — вздохнул юноша. — Можете поднять сами и считайте это за честь.

— Как хотите. Предупреждаю: пока не уберете тюбик, не получите больше еды. Глаза Зета округлились:

— О-о, я и не знал, что разведка применяет пытки…

— Какие там пытки, просто привитие гигиенических навыков.

Зет сверлил Ульса бешеным взглядом. Потом что-то разом погасло в его глазах. Он нагнулся, поднял тюбик и положил рядом со вскрытым пакетом.

— Только не подумайте, что сможете чего-либо добиться угрозами, — предупредил он. — Я нисколько вас не боюсь.

— А зря.

— Ну что вы можете мне сделать? — скорчил высокомерную гримасу Зет. — Подвергнуть пыткам? Казнить?

— Вы прекрасно знаете, что это противоречит главному принципу нашей жизни.

— Правда, вы можете отправить меня в заточение, — продолжал юноша. — Но я и так жил в тюрьме. Я не мог покинуть Башню, а тем более планету. Думаю, самый разумный выход из положения — вернуть меня в мою Башню. Наверняка ваше начальство признает это наиболее целесообразным.

— Что ж, вернуть я вас могу, — задумчиво промолвил Улье. — Хоть сейчас лягу на обратный курс. Только выпущу вас на равнину, причем голенького. Будете жить среди лохов, будете лохом. Почувствуйте на своей шкуре, какова Черная Смерть. Лучевые ожоги, дистрофия, катаракта и так дале.е. Хотите?

— Вы не посмеете.

— Еще как посмею.

— Что ж, охрана узнает меня в любой одежде. Стоит мне подойти к воротам, и…

— И ваши штемпы с наслаждением зарубят вас лопатами. Как только узнают в лицо — забьют насмерть, изуродуют до неузнаваемости, и никто с них не взыщет. Полагаете, им не за что с вами поквитаться?

Зет не возразил. Похоже, его проняло.

— А что, как верну вас, да только не на вашу, а на другую планету? — продолжил разведчик. — На такую, где светлая кожа не в почете? И будете вы вместе с другими белыми рабами гнуть спину на плантации, по колено в грязи, изнемогая от лихорадки. Будете получать в обрез баланды, зато вдоволь кнута. Уж тогда-то не останется никаких шансов вернуться в боевую рубку Башни. Как насчет этого, господин Зет?

— Я не верю, что вы способны на такое зверство.

— А что остается делать? Пока ваша агентура не выловлена до последнего человека, вы угрожаете гибелью всему человечеству. И было бы сущим безумием возвратить вас в кресло диктатора.

— Так. Разумно. А можете ли вы гарантировать мне беспрепятственное и безопасное возвращение, если я пойду на уступки?

— Иными словами, укажете ваших сообщников?

— Да.

— Тогда нет смысла вас карать. Обещаю, вы возвратитесь в Башню.

— Вы правомочны решать такой важный вопрос? Вы, именно вы, самочинно?

— Конечно. В данном вопросе я не менее правомочен, чем Галактическая Лига в полном составе. Я даю вам честное слово, и никто в ойкумене не допустит, чтобы оно оказалось нарушено. Бесчестье одного — позор для всех. Таковы наши принципы.

— Очень мило. Но я предпочел бы иметь гарантом саму Галактическую Лигу или как ее там. Улье покачал головой.

— Не выйдет, — сказал он. — Зачем беспокоить занятых людей попусту? Мы с вами как-нибудь сами разберемся. Не хотите отвечать — ваше право. А я вправе под свою ответственность поселить вас на такой планете, что вы проклянете день и час, когда появились на свет. Вот что я сделаю. А потом займусь дальнейшим расследованием. И можете не сомневаться, доведу его до конца.

— И вас не накажут за самоуправство?

— Как-нибудь стерплю еще один строгий выговор. А может, до этого и не дойдет. Я ведь действую не по чьему-либо заданию, а в силу вынужденных обстоятельств. Я вас взял в плен, я с вами и поступлю, как сочту нужным, принимая во внимание исключительную обстановку. Так что советую снизойти до моей скромной персоны и не слишком злоупотреблять моим добродушием. Его запасы могут иссякнуть.

Зету не понадобилось много времени для раздумий. — Да, все логично и убедительно, — признал он. — Пожалуйста, к вашим услугам.

Разведчик не сомневался, что ему удастся сломить сопротивление противника и подчинить его своей воле. Но он предвидел затяжной, изматывающий спор, бурю побочных эмоций, постепенное, шаг за шагом, отступление допрашиваемого в тупик, откуда можно выйти лишь ценой безоговорочной капитуляции. А Зет сдался до неправдоподобия легко и просто, словно компьютер, играющий в нак-нак, стоило довести до его сведения предполагаемые ответные ходы.

Улье решил начать издалека, чтобы, как говорят в разведке, «раскатать» собеседника, а заодно и удовлетворить собственное любопытство.

— Для начала изучим картину в целом, — начал он. — Как я понимаю, изначально на вашем звездолете имелся довольно большой процент энергичных умных людей. Они быстро научились задавать тон, и блатным вожакам, от которых на корабле не предвиделось большого проку, пришлось отступить на второй план. Готов допустить, что на первых порах ваша каста руководствовалась самыми благими намерениями. Сохранить знания, не допустить варварства, противостоять деградации и так далее. Но потом, как и всякая каста, Хранители выродились в самодовлеющий замкнутый клан. Поглощенные заботой о своем благе, они уже не так рьяно преследовали первоначальные цели…

— Ошибаетесь, — перебил его Зет. — Нашей целью была и остается месть.

— Ах да. Ведь на корабле имелось вооружение. Кстати, почему его не демонтировали перед высылкой?

— Видимо, не сочли нужным возиться, резать и заваривать обшивку. Легко снимавшиеся важные узлы изъяли и привели в негодность. Но зато за сотни лет, прошедшие после посадки на планету, нам удалось привести крейсер в полную боеготовность.

— Понятно. С посадкой вам, скажем прямо, не повезло. Автоматика не учла совокупности всех природных факторов, ландшафта и обрекла вас жить на пятачке. К тому же вас до сих пор теснят коренные обитатели…

— Вы имеете в виду оронгов?

— Кого же еще?

— Кто вам сказал, что они — аборигены? — удивился Зет. — Ничуть не бывало. Они, как и мы, прилетели на том же самом корабле.

— Как?! — изумился Улье.

— Проще простого. Со временем крейсер оказался перенаселен, ибо Хранители оказались не в силах наладить эффективное регулирование рождаемости. Тогда часть пассажиров перешла в кормовой отсек. Естественно, безо всяких спецкостюмов. А что такое дельта-излучение, вам, надеюсь, известно. Его уровень, правда, не превышал смертельного. Но дети этих людей оказались мутантами, причем из поколения в поколение мутация прогрессировала. Поначалу оронги показались нам даже милыми. Этакие шаловливые зверюшки. Мутантов заперли в их отсеке, наладили им подачу аминореллы из общего трубопровода. Но при их темпах размножения пищи скоро перестало хватать.

Сами понимаете, инкубатор с аминореллой имел ограниченную мощность. Вообще в полете все жили впроголодь…

— Все, за исключением Хранителей?

— Разумеется. Так вот, со временем мутанты стали поедать друг друга. И буквально в последние дни полета обнаружилось, что естественный отбор в условиях кормового отсека подарил нам расу могучих и свирепых каннибалов. Уничтожить их не представлялось возможным. Решили уморить голодом. Но звездолет к тому времени уже совершил посадку. А поскольку снаружи имелось нормальное атмосферное давление, блокираторы кормового аварийного люка отключились автоматически. Долго ли, коротко ли, один из беснующихся голодных оронгов рванул рычаг, и люк открылся. Остальное понятно без комментариев.

— Ну и ну, — только и смог вымолвить Улье.

— Хорошо еще, что оронги панически боятся темноты и никогда не охотятся ночью. В противном случае на равнине не осталось бы ни одного живого лоха.

— А заодно пришел бы конец и Башне.

— О да! Между прочим, оронги приносят и своего рода пользу, не позволяя лохам уходить далеко от Башни. Если бы сельва не кишела ими, разве могли бы мы держать этот сброд в повиновении? Сосуду нужны стенки, иначе содержимое растечется. А пятимерный луч прекрасно демонстрирует всему населению и мощь Хранителей, и правомерность их существования. Не так ли?

— А не кажется ли вам, что вы паразитируете на лохах?

— Очень может быть. Но у нас решительно нет другой возможности сохранить звездолет и культуру, а стало быть, надежду на лучшее будущее.

— Чего стоит будущее, оплаченное таким настоящим? — тихо спросил Улье.

— Вы нас обвиняете?

— Нет, я просто спрашиваю.

— Извольте, я отвечу. Лохи настолько деградировали, что не могут сами себя обеспечивать аминореллой. Им лень. Они будут голодать, но и не подумают прикатить цистерну с водой, чтобы наполнить бочки. Приходится принуждать их, посылая стражу, чтобы она заставила их обеспечить себе пропитание.

— Неужели вы не понимаете, что это ваша каста погрузила их в дикость и невежество? Вы, только вы низвели их до уровня животных!

Зет брезгливо поморщился:

— Нам не нужны подданные с академическим образованием. Вполне достаточно того, что они отличают уранит от куска пустой породы. Поймите, мы не садисты. Но наши возможности крайне скудны. Мы можем существовать лишь за счет быдла. И быдло должно быть быдлом, чтобы оно не способно было даже помыслить об иной жизни.

— Они не быдло, в том-то и дело, — возразил Улье. — Я жил среди них. И я знаю, что говорю. Они — все что угодно, только не быдло. Как бы вы ни пытались втоптать их в грязь, они остаются людьми.

— Вы судите о нас с каких-то абстрактных и тривиальных позиций. Повторяю, мы не изверги. Мы вполне разумные властители. Например, мы всячески приветствуем разделение наших подданных на покорных лохов и уклоняющихся от добычи урановой смолки урок. Ибо лохи, даже если способны к воспроизводству потомства, плодят калек. А урки — носители здорового генофона, не соприкасавшегося с радиацией. Если бы не они, равнина с течением времени оказалась бы населена ублюдками. Некому стало бы пополнять ряды штемпов и контингент Хранителей Мудрости.

— Кроме разумности есть еще человечность.

— Гм… Вряд ли вы способны воспринять то, что я вам скажу, однако послушайте. Власть есть знание, а знание — власть. Обе функции бесчеловечны в том умысле, какой вы придаете этому слову. Я бы сказал, что они внечеловечны по отношению к лицу, которое эти функции отправляет.

— Вы жонглируете понятиями. Суть от этого не меняется.

— Я же говорил, вы не поймете.

— Вот что я хотел бы понять, — немного погодя заговорил Улье. — Скажите, Зет, а ведь там, на равнине, живут ваши отец, мать, ваши братья и сестры. Если они еще живы, конечно. У ваших братьев руки разъедены язвами. Ваш отец ослеп от лучевой катаракты. С вашей матерью забавляется на пляже первый встречный. Неужели это никогда не приходило вам в голову? Вам не страшно? Не больно за них?

Юноша высокомерно вскинул голову.

— Не говорите мне о биологических узах. Для нас, Хранителей Мудрости, они — ничто. Меня вскормил и воспитал Корабль. И я предан одному ему. Это колоссальное стальное чрево, этот гигантский каменный столб — истинные мать и отец мои.

— Ладно, оставим символику. Но хоть что-то человеческое в вас должно быть, в конце концов?

— Что вы имеете в виду?

— Потребность в любви. В спутнице. В детях.

— Хранители не нуждаются в ложных ценностях. Мы — мозг Корабля. Любые страсти нам только помешали бы, внесли разлад и смуту в нашу жизнь. Все, что выходит за рамки рационального, мы отметаем начисто.

— Могу представить, с каким трудом вам это удается.

— Ничуть. Я стерилизован, — заявил Зет. — Как и все Хранители.

Потрясенный Улье не нашелся, что сказать.

Тонкий голос, одутловатость, безволосый подбородок… Несчастный. И он еще гордится этим своим увечьем…

Разведчик Вспомнил о своем отце. Тот тоже был разведчиком, лучшим другом Старика. Он погиб в рейде. Мать Ульса не перенесла утраты. Она осталась жить, однако горе исподволь разъедало ее мозг, словно кислота. Когда наконец окружающие поняли, что кроется за овладевшими ею отрешенностью и замкнутостью, процесс оказался необратимым. Ее поместили в клинику. А мальчик, едва подрос, сбежал из интерната и пришел в разведучилище. Хотя его возраст не соответствовал условиям приема, его зачислили в курсанты. Отчасти из уважения к памяти отца, отчасти потому, что переупрямить пронырливого подростка оказалось делом безнадежным. Так Улье пришел в разведку. До сих пор не обзавелся он семьей, считая это не совместимым со своей профессией. Судьбы отца, матери и собственная казались ему слишком красноречивыми. И теперь, глядя на кудрявого бледного юношу, которого тоже постигли сиротство и отречение, но который отнюдь не считал свою участь несчастьем, разведчик почувствовал, как его сердце больно екнуло. В точности как тогда, когда он наблюдал в перископ за пляжем лохов. Еще раз убедился он, насколько величествен и всеобъемлющ Принцип, определяющий ныне жизнь ойкумены, эта фраза всего из трех слов, выбитая на постаменте Памятника всем жертвам…

— Я хотел бы уточнить жанр нашей беседы, — прервал его размышления Зет. — На дружескую болтовню это непохоже, не те у нас отношения. Если это миссионерская проповедь, то вы переоценили себя и к тому же избрали неподходящий объект. А если это допрос, то извольте держаться ближе к сути. Без психологических выкрутасов.

— Вы правы, — признал Улье. — Давайте и правда ближе к делу. Насколько я понимаю, Хиск и Тод — уроженцы другой планеты? Какой?

— Они с Золотой Канавы.

— А, знакомое местечко. С какими еще планетами вы сотрудничаете?

— Ни с какими. Исполнителей для наших целей мы намечаем и изымаем тайно. Гарантируем им неприкосновенность, свободу выбора и предлагаем добровольно сотрудничать с нами. Поскольку они внедряются к вам и получают агеронтон, не было случая, чтобы кто-то отказался.

— Вы сказали: «сотрудничают с нами», «мы»… Нельзя ли конкретнее, кто это — вы?

— Мы — тайная организация, которую возглавляю я, а до меня возглавляли мои предшественники.

— Сколько человек она насчитывает? Какова ее структура? Кого вы можете назвать поименно?

— В такие подробности я не углублялся. Мой покойный наставник до поры до времени посвятил меня лишь в основные детали. Он скончался внезапно. Мне известны связные, но и вы их уже знаете.

— Хиск, Тод, Эди и компания.

— Совершенно верно.

— А кто направляет и координирует деятельность ваших людей в космосе?

— Наш полномочный эмиссар. Собственно, мы с ним властвуем на равных. Я тем более мало знаю, что свои секреты он не доверяет никому. Это крайне осторожный и в высшей степени мудрый человек. На него мы полагаемся всецело.

— Кто же этот ваш эмиссар? — спросил Улье, холодея оттого, что ответ ему известен наперед.

— Главный диспетчер первого Космопорта.

Значит, Старик.

Да, все-таки он. И никакой ошибки быть не может. Зету незачем лгать. А даже если бы он вздумал возводить напраслину, выдвигать подставную версию, вряд ли он имел представление и цепи косвенных улик, которые превращали подозрения Ульса в почти стопроцентную уверенность.

Все сходится.

Но зачем, почему? Это уму непостижимо. Отречься от дела всей своей жизни — во имя чего? Вступить в тайный сговор с заклятыми врагами — какова цель? Поставить под угрозу свое доброе имя, славу, высокое положение и почет, в случае неудачи обрекая себя на клеймо предателя и вечное изгнание? Выбор поистине безрассудный. Не приобрести ничего сверх того, что уже имеешь, либо лишиться агеронтона и влачить остаток дней своих на задворках ойкумены, под надзором? Что должно было произойти, чтобы Старик — великий Старик! — стал отступником?!

Однако теперь не остается места для малейших сомнений.

— Значит, все-таки Старик, — повторил вслух Улье.

— Простите?

— Я сказал, Старик. В разведке до сих пор так кличут главного диспетчера.

— Мне неизвестен этот его псевдоним.

— Разумеется.

Повисло тягостное молчание.

— Что еще вы хотели узнать? — спросил Зет.

— Один маленький вопрос. Не докладывали ли вам на днях о ночных кражах на ферме? А если да, то какова судьба пойманного?

— Если кто-то в курсе такой чепухи, так это господин F. Если угодно, я задам ему этот вопрос по возвращении. Надеюсь, оно произойдет достаточно быстро?

— Сразу после того, как вы подтвердите на очной ставке, что вашим эмиссаром был главный диспетчер.

— Вряд ли он прибегнет к запирательству. Игра окончена. Нельзя ли вернуть меня в Башню безотлагательно?

— Нет. Я не могу упускать время.

— Но там, в Башне, за пультом сидит мой преемник, — начал Зет, и в его голосе почудились умоляющие нотки. — Он еще подросток. Сможет ли он отстоять равнину от оронгов?

— Будем надеяться.

— Вы понимаете, что можете стать виновником гибели всех лохов до единого?

— Они чуть не погибли в стартовом пламени. А заодно с ними и вся ойкумена. Так что не надо взывать к моей совести. Что касается излучателя, с ним способен справиться даже ребенок.

Они снова замолчали, не глядя друг на друга.

— Но почему, зачем?! Как он мог решиться на такое? — не выдержал Улье.

— Вы имеете в виду диспетчера?

— Если вы можете ответить…

— Охотно. Разгадка проста до предела. Она в том, что главный диспетчер, по-видимому, больше сочувствует нам, нежели вам.

— Одного сочувствия здесь мало. Ведь он готовил верную гибель для всей ойкумены. Он посягнул на Принцип Гуманности, вот что невероятно.

— Позвольте узнать, что это за Принцип?

— Неужели вам не известно?

— Я имею в виду, как его понимаете лично вы?

— Наверно, так же, как и миллиарды других людей, — ответил разведчик. — В первом Космопорте стоит самый большой в Галактике монумент. Памятник всем жертвам. На его постаменте начертано: «Он — это ты». Вот Принцип Гуманности в его чистейшем виде.

— Да, но в каком виде его исповедуете вы?

— Я не причиняю по своей инициативе другому человеку ничего такого, чего не хотел бы себе.

— Нет, не вы сам, а все вы, обрекшие нас на вечное изгнание?

Улье пожал плечами.

— Но ведь это случилось в темном веке, — сказал он. — Еще при империи. Теперь Галактическая Лига ищет выход из положения, для того и создана разведка. А ваше обвинение лишено реальной почвы. Как вы понимаете, ни я, ни кто-либо из ныне живущих людей не отправлял звездолеты в вечную ссылку.

Зет отшвырнул злосчастный выдавленный тюбик, который вертел в пальцах, и вскочил.

— А я не преступал законов! — взвизгнул он. — Их нарушил сотни лет назад мой предок! За что же наказан я? Именно я?! Я и все остальные несчастные на двухстах карантинных планетах?

— Будем точны, их сто девяносто восемь, — возразил разведчик. — С шести планет карантин снят. Они включены в состав Лиги, пользуются всеми достижениями и правами человечества, потому что их население естественным ходом пришло к тому, что Принцип Гуманности господствует в их среде безоговорочно.

— Безоговорочно!!! — страшным голосом закричал юноша. Его лицо побагровело и исказилось. — О какой безоговорочности вы толкуете?! О какой гуманности? Мы для вас — оронги! Это вы затоптали нас, бросили во тьму, вынудили нас, как мутантов в кормовом отсеке, пожирать друг друга! Но кто вы такие, чем кичитесь и намного ли вы человечнее нас? Вы, разведка, разве отличаетесь от тех же штемпов? Разница лишь в том, что ваши лопаты не убивают, они технически совершенны и действуют бескровно!

— Прекратите истерику, — велел Улье.

— Вы ставите нам, Хранителям, в вину то, что мы паразитируем на лохах! А вы паразитируете на всех нас! Да, паразитируете — тем, что за наш счет создали свой великолепный, холеный, оранжевый мир! И пока вы блаженствуете, питаясь агеронтоном, мы обречены жрать человечину!

— О да! Только вам потребовалось расширить меню на всю Галактику…

— А что нам остается делать? Ждать, пока вы признаете нас братьями, каким бы опасным и абсурдным это ни казалось? Дайте нам агеронтон! Дайте знания! Технику! Дайте возможность вырваться из кровавого кошмара! Протяните нам руку — наши ладони в язвах от урановой смолки! Что?! Боязно?!

— Пока что ваши руки в чужой крови.

— Но где же ваш хваленый Принцип? Который безоговорочен? Ведь я — тот самый «он», я — это вы! Кровью лохов забрызганы ваши руки, ничьи другие' Потому что вы отреклись от нас! Мы — ваши братья, покинутые вами во Вселенной! Мы стали дикарями, чудовищами — согласен! Да! Тысячу раз — да! Но — только по вашей милости!..

Юноша захлебнулся внезапным кашлем. Скорчившись, зажав рот рукой, он сотрясался, точно его легкие были деревянными и кто-то разрубал их изнутри топором. Откашлявшись, он провел ладонью по мантии, оставляя влажный алый след.

— В Башне нет ни одного здорового человека, — проговорил он. — Мы хиреем. Либо сердце, либо легкие, либо и то и другое чахнет. Слишком много вложено в Корабль, и слишком мало осталось на медицину.

— Сочувствую.

— А, бросьте. Сорванной гайки не стоит ваше сочувствие. Вы говорили о гуманности. Но ведь она не бывает частичной, избирательной, ограниченно пригодной. Либо она есть, либо ее нет. Она одна для всех, и в том ее суть. А вы даже не сознаете, до чего вы гнусны со своей куцей, боязливой гуманностью. Сами вы не убиваете, нет. Но преспокойно позволяете другим погибать в колонии — от недоедания, нищеты, войн. Вы не поможете, вы будете спокойно наблюдать своих разведботов, как мы гнием заживо.

— А что вы предлагаете?

— Ну конечно. Вы же рациональны до мозга костей. По-вашему, полное торжество человечности достижимо лишь тогда, когда вы станете поистине всемогущи, а мы научимся быть святыми среди голода, невежества, грязи. Но ведь это циничная пародия на гуманизм — ваша боязливая, с оглядкой, выверенная и взвешенная доброта…

— Кажется, вы начинаете повторяться.

— Еще немного терпения. Сейчас я закончу. Ваш Принцип шаток, ибо любая капля чужой крови тотчас разъедает его сверху донизу, как плавиковая кислота. Но если бы только это…

— А что же еще?

Зет перевел дух и заговорил совсем спокойно, даже монотонно, словно вспышка ярости, изливавшаяся в туберкулезном кашле, выжгла его без остатка:

— Дело в том, что космос беспределен. И хотя он замыкается в пространстве, имея исчислимый радиус, он ничем не ограничен во времени. То, что вы сделали с нами, повторялось и повторится, неважно, в каких масштабах. Но и это еще не все. Число измерений в мироздании также беспредельно, и наши длина, ширина и высота — лишь голодный минимум, низшая ступень, на которой может зародиться жизнь. Никому не дано по-настоящему проникнуть на порядок выше. И никому не дано познать, откуда, из каких семян проросли жизнь и разум. Быть может, человечество — лишь упавшие с верстака опилки. Быть может, вы с вашими гордыней, Принципом, пренебрежением к нам — не менее порочны и убоги в чьих-то неведомых глазах. Вы тоже оронги — для кого-то. Бесконечное уходит вверх и вниз — в сторону бесконечно малого и бесконечно большого, а человеку мнится, что он стоит в ее центре. Как будто бесконечное может иметь середину…

Он замолчал.

— Это что — ваша религия? — соболезнующе спросил Улье.

— Понимайте как хотите. Я не нуждаюсь в вашем понимании. А теперь, прошу, оставьте меня одного.

После короткой паузы разведчик повернулся и вышел.

В рубке управления привычно светились и перемигивались приборы. Электронный лоцман полностью выполнил программу, и из щели компьютера торчала лента с предлагаемой параболой нырка на Космопорт-1.

Улье поспешно сел за пульт. Он успел как раз к началу трехминутной готовности. Несколько секунд ушло на то, чтобы забыть о больной ноге, расшибленном затылке, целиком сосредоточить свое сознание во взгляде, обегающем приборную панель, и в лежащих на штурвале ладонях.

С замиранием сердца он послал корабль в нырок.

Прошла секунда, другая, и тут, подтверждая худшие его предчувствия, началась болтанка. Внешне она ничем не проявлялась. Пилот все так же сидел в кресле, тихонько поглаживая пальцами штурвал. Но на приборной доске разразилась настоящая буря: направление полета и скорость изменялись каждый миг, только успевай корректировать курс. К концу входной ветви глаза Ульса заливал едкий пот, и не было возможности утереться.

Все это походило на то, как если бы вы пытались утопить обрезок доски, норовящий выскользнуть из рук, вихляющий и так и этак. А затем, когда погруженная в глубину доска вдруг освободилась и устремилась кратчайшим путем к поверхности, надлежало тормозить ее, заставляя передвигаться в том же темпе и по той же траектории, что и при погружении.

Грузач лег на возвратный курс.

Упражнения на тренажере, которые Улье выполнял запросто, не шли ни в какое сравнение с настоящим нырком, хотя там попадались гораздо более сложные фигуры. Здесь от действия пилота зависел не аттестационный балл, а судьба корабля и всех, кто на нем находился. Но Улье не позволял волнению полностью захватить себя. Даже когда он заметил, что невольно срезал один из последних головоломных витков, а это сулило почти неминуемую гибель, ему удалось сохранить присутствие духа и довести остальные эволюции до конца.

Настал миг обратного перехода, неотвратимый, чреватый внезапным, неосознаваемым распадом.

Разведчик успел подумать с безразличием обреченного, что даже следов катастрофы не останется…

Мощный удар сотряс корабль.

Невольно зажмурившись, Улье открыл глаза, утер пот. Поспешно включил он панорамный обзор корпуса. Выяснилось, что из двенадцати маневровых двигателей, крепившихся вокруг кормы на толстом ободе, три срезаны, начисто. Мало приятного, но и ничего страшного. Запас летности грузача рассчитан и не на такие передряги.

Главное — нырок закончился в расчетной точке. Пропавший без вести корабль рейса М-80429 через каких-нибудь три тысячи секунд ляжет на резервированную орбиту вокруг Космопорта-1.

Неопознанный корабль, приближающийся к орбитальному поясу Космопорта без разрешения диспетчера и не отвечающий на запросы, — явление редкое, но отнюдь не из ряда вон выходящее. Мало ли что случается в космосе. Например, отказала основная связь, а потом и дублирующая. Бывает. Для таких случаев резервируется как минимум один входной сектор вместе с орбитой средней удаленности, чтобы потерпевшие аварию могли с помощью собственного электронного лоцмана лечь в дрейф, никому не мешая, и спокойно дожидаться подмоги.

Впрочем, не успела разбуженная среди ночи группа техпомощи приготовиться к старту, локаторы показали, что с корабля, сохранявшего стойкое радиомолчание, стартовала разъездная шлюпка. Начальник группы получил указание отложить взлет до выяснения обстоятельств.

Между тем недоумение наземных служб возрастало. Шлюпка также не ответила на запросы ни в общем, ни в аварийном диапазонах. Попытки обеспечить посадку штатными сигналами она оставила без внимания и, игнорируя указанный ей участок на служебном космодроме, устремилась к общему взлетному полю. Она села почти у самых стен центрального здания. А когда трое поднятых по тревоге таможенников рысью примчались к месту происшествия, навстречу им уже шагал прихрамывающий бородатый человек в лишенном должностных знаков комбинезоне, с кое-как наложенным пенобинтом вокруг головы.

— А, Вайс, — проговорил он. — Здорово, старина. Что новенького?

В резком свете прожекторов его лицо выглядело совершенно бескровным.

— Улье?! — изумился таможенник. — Что случилось? Ваш грузач ищут по всей Галактике…

— Чего искать, — он на резервированной орбите. Можешь двигать на досмотр. Зарегистрируй, что в грузе тридцать топливных контейнеров по липовой заявке. А еще познакомься с колонистами. Их там на борту двое, третий мертв.

— Ничего не понимаю. Как трое? Кто мертв? Где вы пропадали? Что, в конце концов, случилось, черт подери?

— Капитан Мэг убит. Хиск и Тод оказались колонистами.

— А третий колонист — Мэг?!

— Да нет же. Третий колонист — с планеты К-103. Я его захватил в качестве свидетеля. Оформи их статус пленников.

— Ты что, был на карантинной планете? Без разрешения?

— Да.

— Мы вынуждены тебя задержать, Улье.

— Погоди, старина. Успеешь. Отправляйся со своими ребятами на грузач, а мне до зарезу нужен Старик. Он что — на вахте?

— Да, как всегда. По-моему, он вообще ночует у себя в дежурке. Стой, ты куда?

— К Старику.

— До выяснения обстоятельств мы не имеем права…

— Успокойся. Никуда я не сбегу. Мне и нужен Старик для выяснения всех обстоятельств.

— Вообще-то мы обязаны тебя арестовать, — почесал в затылке Вайс. — Знаешь, доложи старшему дежурному по досмотру. Пускай он решает. А мы не, вправе нарушать кодекс.

— Не вправе так не вправе, — сказал Улье. — Пойду к дежурному.

— До встречи, — махнул рукой Вайс и вместе с двумя другими таможенниками зашагал к досмотровому боту.

Однако предоставленный самому себе Улье и не думал идти через таможенный турникет, а свернул к дверце служебного лифта. Набрав код замка, он вошел в кабинку и мигом вознесся на самый верхний ярус Космопорта, под утыканный радарными рефлекторами купол, в святая святых — диспетчерскую.

Разведчик постоял немного в хорошо знакомом ему овальном зальце, чьи стены почти сплошь состояли из дверей, затем, припадая на больную ногу, подощел к самой заметной — единственной двустворчатой, с крупными буквами Г и Д на ее половинках. Стоило ему коснуться дверного звонка, створки разъехались. Старик никогда не спрашивал, кто там. Просто открывал дверь. К главному диспетчеру не обращаются по пустякам.

Он сидел в просторном кабинете за столом, уставленным видексами, спиной к карте звездного неба, занимавшей всю стену. Терминал компьютера на столике в углу и ряд стульев сбоку дополняли аскетическую обстановку дежурки.

— Малыш, — утвердительно сказал он, когда дверь захлопнулась позади Ульса.

— Он самый.

— Я так и думал, что неопознанный грузач — твой.

— Да, я вернулся. Привез теплую компанию во главе с господином Зет.

— Вот как, — спокойно произнес главный диспетчер. — Неплохо. Ну, присаживайся. Поговорим. Улье пододвинул стул ближе к столу и уселся.

— Что у тебя с ногой?

— Мелочи. Скоро совсем пройдет. Голова тоже в порядке.

— Досталось тебе, я вижу.

— Ты, конечно, не надеялся, что я вернусь? Старик и не думал отводить глаза. И вообще он не был похож на изобличаемого с поличным.

— Да, — ответил он. — Честно говоря, мне было жаль. Ты сам понимаешь, не я тебя послал на грузач. А когда узнал, изменить ничего не мог.

— Ты жалел обо мне или о заведомом провале? Главный диспетчер усмехнулся:

— Неплохой вопрос. Как ни странно, оба исхода меня мало привлекали. И имели равную вероятность. Что поделаешь…

— Трогательно до слез, — заметил Улье. — Ну да ладно. Перейдем к делу.

— Ты, конечно, явился требовать объяснений.

— Само собой.

— Пожалуйста, — главный диспетчер откинулся на спинку кресла. — Что тебя интересует?

— Прежде всего почему восьмая бригада представила липовый отчет?

— Очень просто. Когда мы обнаружили корабль, я взял со всех подписку о молчании. Объявил это делом высочайшей важности и сверхсекретности. Сказал, что лично доложу о нем Лиге.

— Но никому ничего не сказал, а вступил с колонистами в сговор. Вдобавок заменил работающие пискуны на орбитах испорченными, чтобы беспрепятственно нарушать карантин.

— Ты, я вижу, даром времени не терял.

— Меня хорошо обучали, Старик. Продолжим. Затем ты стал готовить группы для захвата горючего. Основную и запасную. В них вошли только колонисты. Так?

— Так.

— Но как тебе удалось завербовать тех, кто перебрасывал колонистов, учил, внедрял? Они-то как согласились?

— Я и не вербовал- их вовсе. Они до сих пор уверены, что участвуют в тайном эксперименте, разработанном Лигой, а я лишь осуществляю руководство. Конечной целью эксперимента якобы являлось воссоединение всего человечества.

— Лихо. Очень лихо, Старик. Но как ты уцелел после арестов в третьем порту?

— Колонисты благоразумно помалкивают. А те, кто считает себя участниками эксперимента, соблюдают секретность. Даже те, кого арестовали в связи со следствием по этому делу. Они полагают, что недоразумение скоро разрешится.

— Но долго это не может, продолжаться, разве нет?

— Я с минуты на минуту ожидал прибытия крейсера. Если бы не ты, Космопорт давно капитулировал бы.

— Понятно. Скажи, а капитан Мэг тоже участвовал в твоем эксперименте?

— Нет. Я не успел его обработать. Пришлось форсировать операцию, когда основная группа провалилась.

— Еще вопрос. Как удавалось внедрять колонистов в судовые роли и проводить их через таможню?

— Нет ничего проще. Я устраивал им путешествие на перекладных, без захода в порты. Сменив два-три корабля, они запутывали след и беспрепятственно шли через турникеты.

— Теперь все ясно. Но ты понимаешь хоть, что ты — убийца? Из-за тебя зарезан Мэг. И чуть не погибла вся ойкумена.

— О Мэге я сожалею. Указания убивать его я не давал. А что касается ойкумены, то, если ее может погубить один-единственный пиратствующий крейсер, туда ей и дорога.

— Что-что-что-о?! — ошарашенно спросил Улье. — Погоди. На что же ты рассчитывал? Ради чего все это?

— Изволь. И на этот вопрос я отвечу. Неужели ты еще не понял, что человечество, насильственно разделенное на две свои противоположности, зашло в тупик? С одной стороны — ангельская и высокоразвитая ойкумена. С другой — колония, смрад и мерзость. Первые грешат против своей же совести, отрекшись от вторых. А те не в силах сами преодолеть собственную натуру и медленно развиваются по пути, чреватому катастрофами и тотальным самоубийством в итоге. Я решил встать над теми и над другими. Взять на себя роль демиурга и дать миру первотолчок. Взболтать Галактику, словно бутыль с микстурой.

— Старик, — ахнул Улье, — да что ты такое говоришь? Это же типичная паранойя.

— Может быть, малыш. Может быть. Поживи с мое.

Ссохшееся, морщинистое, усыпанное старческими веснушками лицо главного диспетчера озарилось улыбкой. Однако слезящиеся глаза смотрели строго и, как показалось разведчику, чуть печально. Улье знал, что Старик явился одним из первых добровольцев, испытавших на себе действие агеронтона. С тех пор прошло почти пять тысяч гал, и еще никто в ойкумене не умер естественной смертью.

— Попробуй понять меня, — заговорил Старик снова, — Я прожил длинную жизнь, гораздо длиннее твоей. И больше проработал в разведке. Я слишком долго служил промежуточным звеном между тем миром и этим. И знаешь, как протекает жизнь такого промежуточного звена? Вначале ты ненавидишь колонистов — до судорог. Потом на смену омерзению приходят понимание и жалость. Эта вторая фаза сменяется третьей, когда душа огрубевает, ты становишься равнодушен к людскому страданию, а заодно и ко всему на свете. Потому что ты навидался всего. Когда хорошенько узнаешь колонию, больше ничто тебя не потрясет. Так-то, малыш.

— Ты хочешь сказать, что поступил так из равнодушия?

— О нет. Есть и еще одна фаза, последняя. Когда начинаешь понимать, что всю жизнь простоял между, ни к кому по-настоящему не примкнув и глубоко презирая и тех и этих. Но гораздо больше тогда начинаешь ненавидеть именно своих. За их якобы чистоту. За то, что они столь неколебимы в своем моральном дутом превосходстве. За то, что у них раз и навсегда все решено и нет места для сомнений. Знаешь, как умер твой отец? Их группа потеряла связь. Он неделю лежал в шалаше, умирая от раны в животе. Вскоре его уже ничто не могло спасти, и он агонизировал, долго и страшно. Его муки не оборвал никто — из милосердия. Потому что гуманисты никого не лишают жизни. Я ненавижу такое милосердие. Этот мир дошел до предела, малыш. И обнажился полнейший абсурд. Наш Принцип лежит вне природы. Он ложен и обречен. Рано или поздно колонисты вырвутся в космос со всей своей злобой и беспощадностью, а наши слюнтяи ничего не смогут им противопоставить. Пока не откажутся открыто от нашего лживого великого Принципа. Я решил ускорить этот процесс и бросить в космос крейсер, словно щепоть фермента. Только и всего.

— Старик, это безумие. Безумие и преступление.

— Может быть. Все возможно. Повторяю, поживи с мое. А потом уже суди.

— Мне жаль тебя. Но я вынужден передать дело в Лигу. Пусть решает она.

— Не спеши, — сказал главный диспетчер, и в его руке тускло блеснул ампульный пистолет. — Игра продолжается.

— Надеешься выкрутиться? Зря. Даже если ты уберешь меня, хватит одной-единственной улики — тридцати контейнеров по фальшивой заявке. До тебя доберутся, будь уверен.

— Между прочим, я возглавляю комиссию, расследующую дело о пропаже грузача с контейнерами. Она установила, что заявку подделал второй диспетчер.

— Ну а что говорит по этому поводу он сам?

— Он уже никому ничего не скажет, поскольку на днях попал под погрузчик. Полагают, он покончил с собой, испугавшись разоблачения.

— Работаешь с размахом, — признал Улье. — Но мне очень не нравится, как ты разговариваешь со мной. Ты откровенен, как с трупом. Не рано ли?

— Мне жаль, что ты встал мне поперек дороги. Очень жаль, малыш.

— Допустим, ты от меня избавишься. Что толку? Я привел грузач, в нем контейнеры и твой лучший друг Зет. Думаю, он уже вовсю рассказывает таможенникам о вашем знакомстве.

— Считай, что никого из них больше нет на свете. Они — радиоактивная пыль, дружок. Я все предусмотрел. Как только они включат корабельную связь, до баржи дойдет кодированный сигнал с моего передатчика. А там, среди контейнеров, упрятана такая ма-аленькая машинка… Сигнал идет в эфир с тех самых пор, как пропал грузач. Словом, единственным свидетелем останешься ты, малыш. Поверь, мне жаль.

Широкое дуло пистолета было нацелено Ульсу в живот. Ампулы усыпляют в среднем на сутки. Старик — не Хиск. От его выстрела не увернешься.

— Мои люди тебя проводят, — сказал главный диспетчер. — Учти, они колонисты. Но обучены стрельбе Не хуже тебя. Будь благоразумен.

Он нажал на кнопку, и в распахнувшуюся дверь вошли двое громил в таможенных мундирах.

— Старик, — произнес Улье, — ты не человек. Ты оборотень.

— Может быть, — сказал тот. — Проводите его в ангар.

Двое достали ампульные пистолеты и, вполне квалифицированно держа их у бедра, вывели Ульса в коридор. Спускаясь с ними в лифте, разведчик чувствовал сквозь комбинезон холод обоих стволов. Один прижимал к груди, другой — к лопатке. Ай да ребята. Похоже, расклад безвыходный.

На космодроме в этот ночной час не было ни души.

Конвоиры вели Ульса вдоль шеренги грузовых барж, отстав от него шага на три. Он увидел, как впереди распахнулись ворота одного из ангаров, и там, в полутьме, загудел двигатель телеуправляемого погрузчика. Они даже не стесняются повторений, подумал разведчик.

До ангара оставался десяток шагов. За его воротами гудела и лязгала гусеницами смерть.

Где-то в ночном небе несся грузач с телами Мэга и Тода, с безумным Хиском, чахоточным Зетом и тремя таможенниками на борту. Адская машинка в его трюме ждала момента, когда Вайс включит общую систему связи. Этого Улье не сможет предотвратить. Даже если каким-то чудом выиграет схватку с двумя вооруженными конвоирами. Чтобы доложить о результатах осмотра и получить указания, таможенники воспользуются видексом грузача, но не успеют они повернуть рубильник…

Высоко в ночи зажглась сверхновая.

Ослепительные потоки света обрушились на Кос-мопорт с мгновенно поголубевшего неба. Казалось, все вокруг вспыхнуло белым пламенем, до рези в глазах, — так мощно полыхнуло фотонное топливо на орбите.

Но прежде чем погасла чудовищная вспышка, повергшая в изумленное оцепенение обоих конвоиров, Улье выстрелил из капитанского револьвера дважды. Два сдавленных вскрика слились в один. И два пистолета вывалились из простреленных рук.

А затем Космопорт снова объяла ночь, косо располосованная прожекторными лучами.

Парящий в десяти локтях над постаментом обелиск, чье острие окутывали облака, можно было увидеть из любой точки Космопорта-1. По давней традиции многие разведчики приходили сюда перед тем, как уйти в рейд. Вот и теперь два человека стояли у громадного круглого цоколя, на котором алыми буквами человечество начертало свой главный и нерушимый Принцип.

— Вот не думал, что мой рейд окажется и впрямь последним, — сказал тот из двоих, что носил партикулярный костюм и при ходьбе опирался на трость.

— Неужто никакой надежды? — спросил его спутник, рослый атлет в комбинезоне с командирскими нашивками на рукаве.

— Почему же, есть. Мне предложили операцию, хотят удалить сустав и вырастить новый. Долгая морока, но ничего не попишешь, придется…

— Вот и отлично. Вылечишься — вернешься. Я похлопочу.

— Нет, командир, — возразил человек с тростью. — Я не вернусь в разведку.

— Как так?

— Видишь ли, я уже не тот малыш, у которого констатировали психологическую непригодность. Теперь эта непригодность совсем другого рода. Я хлебал с колонистами их аминореллу из одного котла. Я побратался с одним из них, и он спас меня от верной смерти. Пойми, я больше не смогу выйти на карантинную планету, оставаясь сторонним наблюдателем.

— Странно ты рассуждаешь. Как будто тысячу раз до этого ты не был в роли колониста.

— То-то и оно, что в роли. Тогда я носил личину. А тут прожил несколько суток их жизнью — по-настоящему, безо всяких прикрытий и надежды на то, что свои отовсюду вытащат. И во мне что-то перевернулось. Я увидел их совсем с другой стороны…

— А, ты наконец убедился?..

— Не только. Я понял еще кое-что. — Первый собеседник указал тростью на постамент: — Принцип Гуманности ошибочен. Прежде всего потому, что его попираем мы сами.

— Погоди-погоди. Не руби с маху. Пока Принцип не исповедуют все до одного, он и не может применяться во всей полноте. Это вытекает из него самого. Из его зеркальности.

— Нет, это ты погоди. Мораль — здание, из ее фундамента не вынуть ни одного постулата. Иначе вся она начнет соскальзывать по наклонной плоскости, разваливаясь на лету. Тот самый постулат оказался изъятым еще тогда, когда объявили несколько тысяч человек изгоями, посадили их в звездолеты и швырнули в космос, как горсть вредных отходов.

— Имперским политикам это казалось проще всего. Не строить тюрем, не содержать охрану, не заботиться о заключенных. А с другой стороны — раз и навсегда изолировать их, пресекая репродуцирование преступности, к тому же-в назидание остальным. Наконец, надеялись, что они просто вынуждены будут исправиться, оказавшись в узкой среде себе подобных, где их жизнь будет зависеть от плодов их труда…

— Можешь еще добавить, что агрессивность и жестокость считали тогда рецессивными генетическими признаками. Что ссылали из самых лучших, гуманных, евгенических соображений, вместо того чтобы стерилизовать насильственным путем.

— И это так, — сказал собеседник, которого назвали командиром. — Но что ни говори, теперь с насилием в ойкумене покончено, и Принцип Гуманности торжествует.

— Я же сказал, мы исповедуем вовсе не тот принцип. Мы выбили на этом постаменте: «Он — это ты». Но на самом деле придерживаемся иной формулы:

«Я — это он, если он такой же, как я». Вместо главного мерила — «он» выступает субъективное «я». И в итоге все сводится к тавтологии.

— Допустим, так и есть. А что ты предлагаешь взамен?

— Не знаю. Не мне судить. Я сам нарушил один из аспектов Принципа, пускай невольно. В какой-то мере из-за меня погибли люди, начиная с Мэга и кончая таможенниками.

— Не мог же ты всего предусмотреть. Вряд ли другой бы на твоем месте смог больше.

— И все-таки оказалось легче выжить, чем жить, сознавая, что из всех уцелел я один.

— И вся ойкумена, — сказал Ивз, кладя руку на плечо Ульса.