35

Маленький Пашка не давал бабке прохода. То часами листал старинный альбом, в котором в фигурные прорези были вставлены пожелтевшие фотографии. Вытаскивал их, рассматривал надписи на обороте, выглядывал крохотные фигурки на вторых планах карточек с лупой. То перебирал собранные в сундуке открытки и письма, вчитывался в имена, с трудом разбирал почерки.

— Ну где же? — удивлялся он постоянно, — Где же мой папка? Ну хоть одна фотка! Хоть со спины! Хоть краешек лица! Хоть письмо! Хоть записка!

— Нету, — с огорчением разводила руками баба Нюра. — Ничего нету. Не успели! Чего он тут был-то? Я к Феденьке ездила, пока меня не было, мамка твоя с папкой твоим и сошлась, а как я приехала, только и успела чаю с суженым ее попить да благословить их с мамкой твоей. Даже документы его не посмотрела. Фамилию — и ту не спросила. Да и на имя внимания не обратила. Он же неправильно говорил. С… акцентом! Вишь как, руку мне протянул, ну и я ему, а он наклонился, поцеловал мне руку-то. — Баба Нюра захихикала, вытерла руку о фартук, словно на ней все еще был след от поцелуя, и продолжила: — Поцеловал, значит, и говорит, что он Мот. Я не поняла сначала, глаза округлила и переспрашиваю: почему мот-то? Растратчик, что ли? Ну тут уж мамка твоя вмешалась — имя, говорит, такое. Мот. Ну, Мотя по-нашему. Матвей, стало быть.

— А отчество? — не отставал Павел.

— Какое еще отчество? — сдвигала на нос очки бабушка, — Юн он еще был для отчества! Мальчишка мальчишкой! Нет, так-то на вид лет двадцать — двадцать пять я ему дала бы, но глаза у него больные были, да. Замученные. Лет так на семьдесят, прости господи. Я даже мамку твою спрашивала — что ж она жениха-то замучила так, хоть и не уезжай никуда, а она говорит, что болел он. Тут уж я вообще замолчала, только и выдавила: не заразный хоть? А он-то, Мот, рассмеялся, сказал, что не заразный.

— И все? — огорчался Пашка.

— И все, — Бабушка вновь начинала греметь кастрюльками.

— Откуда он хоть взялся? — кричал Пашка.

— Отсель не видать, — бурчала бабушка и уходила во двор. Плакать уходила. Поначалу Пашка бежал за ней, садился на ее сухие колени, пытался отнять мокрые ладони от лица, а потом перестал. Надо было бабе Нюре и поплакать иногда.

— А как он выглядел? — начинал клянчить Пашка через день.

— Как, как, — бурчала бабушка. — Каком кверху. Так и выглядел. Волосы у него были длинные. Тогда таких и не видывали. Только резинка у него была не на затылке, как теперича лохматые носят, а внизу. Ну на концах, стало быть. Мамка потом долго так свои волосы закалывала. Расчешет, подберет внизу и заколет. Словно нахлобучка какая сзади болтается, да узел по загривку стучит. Нет, бабам оно, может, и ничего, а мужикам не то. Не нравится мне. Да что я тебе рассказываю: иди в зеркало посмотрись, копия не копия, а представление получишь. Один в один в отца уродился. Ежели у него родичи где остались, так они тебя по карточке по твоей найдут. За него примут.

— По какой карточке? — не мог понять Пашка. — Мамка им карточку мою отсылала? А куда?

— Тьфу на тебя, неугомонный! — всплескивала руками бабушка. — Все ж за чистую монету тянет. Карточка у тебя на лице. Поедешь в Москву, будешь по улицам ходить — кто-то из родственников, что папку твоего помнит, увидит тебя и сразу смекнет, что вот он, пропавший отросток, Мотович, стало быть. Так что ты уж не пугайся, если к тебе присматриваться кто начнет. Только имей в виду, что никаких челок у твоего папки не было: волос расчесан был назад и чистый, точно у девки! Однако зря лыбишься — пока мелкий, не дам тебе заросли на голове кустить. Вот вырастешь — делай что хочешь.

— А как он был одет? — спрашивал Пашка.

— Да кто? — не понимала бабушка, которая успевала за те минуты, на которые внук отставал от нее, вновь погрузиться в кастрюльки или шитье.

— Кто, кто, — передразнивал бабушку Пашка, — Папка мой!

— Да нешто теперь упомнишь? — Бабушка застывала на пару минут, потом откладывала ножницы и словно начинала рисовать что-то в голове, — Хотя нет, скажу. Куртка у него была, это точно. Но порченая. Одна пола и рукав словно горелые. Вот не жженые, а горелые. Закопченные.

Хотя мамка твоя отстирывала ее. Но она словно синтетика. Хорошая синтетика, но все одно попорченная. Потемнела по той стороне. И дыра у него была на спине. В куртке, да. Спереди и сзади. Пропорол, наверное. Да не на себе, а когда оставил ее где-то. Удружил какой-то озорник, и ладно бы просто проткнул, а то ведь со спины и разодрал еще. Рассечено было да выдрано по краям. Он когда в контору собирался идти, я еще сказала ему: что ж ты, сердешный, в драненьком-то собираешься в совхоз-то? Давай я тебе зашью. Спереди еще ничего, так, прорез, а сзади-то — только что клочьями не висит. А он мне и отвечает: ничего, висит да не отваливается, женушка, говорит, зашьет. А мамка твоя аж сияет. Приголубил он ее, верно. И то сказать, какой парень, сам весь из себя ну чисто принц, хоть и в драненьком, а к девке-то сразу присох. Мамка-то твоя сразу почуяла, что он всамделишный. Да и я как увидела, так и поняла…. Ну так я ж рассказывала тебе уже сто раз!

— А штаны? — ныл Пашка.

— Какие штаны? — не понимала бабушка.

— Ну про куртку ты рассказала, про волосы, про лицо, а про штаны? — не унимался мальчишка.

— Дались тебе эти штаны, — хмыкала бабушка, — Штаны как штаны. Только карманы на них не внутри были, а снаружи. Справа и слева. Я по первости подумала, что Мот их заправить забыл, а потом смотрю — а они притачаны под пояс. И на застежках. Импортные такие, как молнии, только гладкие. Атак-то — обычные штаны. Галифе. Нет, так-то вроде обычной ширины, а как садится в них, так вроде как шире становятся. Ну складки там такие. Мне так интересно стало: где ж, думаю, такие пошивают? А еще ботиночки у него были, ну словно чулки. Да, до подъема как ботинок, а выше — словно голенище, только цвета другого и мягкое. Но это я потом увидела, когда он их поправлять стал, перед тем как в контору идти. Кто бы знал, что я его в последний раз вижу….

— А цвет? — снова начинал волноваться Пашка.

— Чего цвет-то? — словно приходила в себя бабушка.

— Цвет-то какой был у куртки, у штанов? — торопил ее внук.

— Не помню. — Она морщила лоб. — Странный был какой-то цвет. Дома вроде теплый такой, бежевый, а на улицу вышел — вроде как и зеленоватый, с проблесками такими. Мимо нашей сиреньки пошел, я уж и из виду его потеряла. Не разглядишь. А ботинки коричневые. А рубашка под курткой — белая. Но это уж ему мамка твоя у нас в совхозном купила — его-то совсем разорвалась. Сохранить я ее хотела, да расползлась от времени. Она тоже необычная была. Вроде как водолазка, а впереди застежка. А куртка вовсе без воротника. Неудобно, но он не жаловался. Да что я его видела? Приехала, чаю попили — он и ушел. И все. Верно, кому-то перешел дорогу. Но то не наши творили. Нет. Побаловаться они могли, а так чтобы насмерть — никогда. Хотя чего по пьяни не сделаешь. Но убить да сжечь…

Бабка замирала, оттопырив нижнюю губу, как деревянный истукан, а потом шептала, словно сама для себя:

— Да и плохо они все кончили. Те ребятки, что разобраться с папкой твоим хотели, за мамку разобраться. Кого зарубили, кто вовсе пропал. Никого не осталось. И года не прошло.

— А мамка? — шептал Пашка.

— Что «мамка»? — приходила в себя бабушка.

— А мамка какая у меня была? — горячим шепотом дышал ей в ухо Пашка.

— Хорошая, — выдавливала бабушка тихое слово и бежала во двор плакать.