25

Павел проснулся в полдень. В ноге и боку продолжала жить боль, но она уже не грозилась обернуться пламенем. Вчерашний день представлялся Павлу затянувшимся до утра кошмаром, хотя на турбазу он приехал сразу после полуночи. Добрался бы и быстрее, но какие-то посты дорожной службы пришлось объезжать сельскими дорогами, а возле каких-то поджидать череду тяжелых грузовиков, чтобы проскочить наверняка. В бахилах хлюпала кровь, сознание стремилось улетучиться, но Павел продолжал держать себя в руках, словно не нес в теле сразу три пули, а сидел с зубной болью в очереди к врачу. Он даже сумел остановиться у дежурной аптеки в подмосковном городишке и внятно объяснить провизору, что ему нужно. Сторож турбазы вытаращил глаза и разорался, когда у железных ворот появилась сигналящая «девятка», но пара зеленых бумажек и отсутствие запаха алкоголя от бледного гостя его тут же успокоили.

— Понимаю, понимаю! — засуетился старик, открывая и закрывая ворота и выискивая ключи от отдельного домика, — На сутки так на сутки. Значит, говорите, свадьбу здесь играли? Тут многие играют. Природа! Рыбалка! Речка знаете как называется? Осетр! В такую и наживку закинуть приятно. Жора-гигант? Да. Была такая компания. Да не раз. Все шариками стреляли. Баловники! Не надо никаких документов, друзья Жоры — наши друзья. Вы ему при случае напомните, что-то давно не заглядывал. Да, и вода, и все удобства. Белье свежее. Повезло вам, что под понедельник. С пятницы у нас не протолкнешься — музыка, шашлыки. Ну вам-то все равно место нашли бы! А сейчас тихо. Теперь до следующей пятницы. Вам ничего не надо? Я могу и водочки, и чего закусить. Пару бутылочек? Будет сделано! И салфеток побольше? Отлично! А вы рыбак? Ногу подвернули? Вот ведь незадача. Да, с вывихом — это не езда, до Москвы не доберешься.

Павел позволил себе расслабиться, только когда сторож вместе с разбуженной им сестрой-хозяйкой выдали ему стопку белья и отправились восвояси. Он задвинул щеколду, доковылял до ванной и сунул голову под холодную воду. Затем медленно стянул с ног бахилы и бросил их на пол. Снял рубашку, содрал присохшую к ранам простыню. Штаны пришлось распарывать ножом. Раны покраснели и отекли. Через воспаленную плоть словно кто-то протаскивал бечеву с завязанными на ней узлами. На вспухшей коже виднелись точки от уколов, которые Павел сделал себя прямо через одежду еще в машине.

— Идиот, — выругался он, рассмотрев раны, — Пять лет кэндо и будо. Вместо пути воина — путь глупца. Куда ты полез? Может быть, стоило подумать сначала?

В глазах стояли рябь и туман. Павел тряхнул головой, вернулся в комнату, постелил на пол взятый из машины плед, вытащил из-под графина стеклянный поднос, высыпал на плед медикаменты, бросил туда же автомобильную аптечку, не слишком полагаясь на ее содержимое. Затем положил на поднос нож, круглогубцы, иголку, нить. Откупорил бутылку и залил все это водкой. Остатки вылил на раны. Откупорил еще одну бутылку и выпил не меньше половины.

— Все будет нормально, — начал уговаривать он сам себя, — Кости не задеты, серьезные сосуды тоже. Левая сторона икры. Ляжка. Бок вообще вскользь зацепило, навылет. Ерунда. Ноги тебе никто не отрубал? Не отрубал. Повезло дураку? Конечно! Счастья — полные штаны.

Привалило так привалило. Радуйся! Тебя что, наставник не учил раны врачевать? Учил. Так чего ты? Ничего. Работай!

Павел оглянулся, поморщился, увидел в дешевом трюмо собственное отражение и погрозил себе пальцем. Начал с бока. Предстояло прочистить и зашить рану. Когда Павел закончил с ней, в зеркале отражался уже другой человек. Покрытый потом, трясущийся, со стиснутым в зубах резиновым жгутом, он абсолютно протрезвел. Рана же была неумело, но надежно зашита и залита зеленкой. Павел приложил к ней пласт ваты, приклеил его пластырем, распаковал бандажный бинт и начал заматывать туловище. Впереди предстояло более сложное. Он подумал и взялся за икру.

На две оставшиеся раны ушел еще час. Пули одна за другой звякнули о поднос. Павел опять посмотрел в зеркало. Сил у него уже почти не было, глаза провалились, но это опять был он. Даже руки не тряслись. У него еще хватило сил повторить уколы и даже прибрать за собой. Как он ложился на кровать, Павел не запомнил, но уже в полдень словно вынырнул из кромешной тьмы.

Часы на стене перещелкнули на двенадцать двадцать. Павел медленно повернулся, с гримасой ощупал бок, подергал ногой. «Повезло», — прошептал еще раз. С трудом поднялся, доковылял до зеркала. В зеркале точно был он, разве только казался старше самого себя на десяток лет. И голоднее на годик. Павел покачал головой и отправился в ванную. Через десять минут в дверь постучали, а еще через полчаса он хлебал принесенный сторожем борщ и смотрел на разложенную на столе добычу: дробовик, пару запасных обойм к нему, бутыль с крашенными Томкой шариками и линялое портмоне.

Начал с бутыли с шариками. Высыпал их на постель. Днем краска Томки казалась серой, ночью шарики должны были светиться. Павел вновь собрал шарики, осмотрел обоймы. Они были заряжены под завязку такими же шариками. Еще одна обойма торчала в дробовике. Павел привычно подбросил его в руке, прицелился в трюмо, но стрелять не стал, передумал. Настрелялся уже. Или, точнее, напробовался чужих выстрелов. Страйк вдруг показался ему глупой забавой. Хотя дробовик по-прежнему ложился в руку как влитой. Простой спринг, с которого многие начинали увлечение страйком, стал его окончательным выбором. Сначала он возился с ним, дорабатывал, заказывал улучшенные внутренности, менял пружину, потом увлекся и переделал его изнутри полностью. Все детали заменил — что заказывал, что сам точил, отливал, металл подбирал. Не сразу, но получилось чего хотел. Точно так же, как у него получалось и с автораритетами: снаружи лакированная старина, на трассе — пожиратель дорог. Жора, правда, смеялся, предупреждал, что, если однажды Пашкин спринг вместо шариков для страйка начнет пулять шарикоподшипниками, никакой сертификат не сможет никого убедить, что указанное изделие оружием не является. Впрочем, шарикоподшипниками дробовик пулять так и не стал. Просто увеличил в два раза дальность, скорость полета шарика, да и по весу добрался до ноль-четвертых. Зато надежность, которой и добивался Павел, обратилась безотказностью.

Павел осмотрел дробовик и хотел было сунуть его обратно в сумку, как вдруг заметил штрих на стволе. Словно мазок краской. Точно такой же, как на шариках, хотя нет, темнее и с блестками. Мысль, что Томка где-то испачкала оружие, Павел отбросил сразу. Пятнышко два на два миллиметра на нижнем срезе ствола уходило внутрь и продолжалось там еще на пару сантиметров. «Зачем?» — не понял Павел и прищурился. Внутри что-то белело. Он потряс дробовиком над столом и поймал два листка бумаги. Томкиным почерком на одном из них было выведено: «Паша. Если ты добрался сюда, значит, припекло. Я не хотела подвергать тебя опасности. Обстоятельства так сложились, что моя настоящая работа препятствует нашему счастью. О ребенке не беспокойся. Я справлюсь. Оставляю тебе твой дробовик, пригодится. Будь с ним аккуратнее. Береги себя. Подарок тебе от меня в камере хранения Казанского вокзала, квитанция прилагается. Записку сожги».

Павел прочитал записку несколько раз. Потеребил листок квитанции, к которому скотчем был приклеен маленький ключ. На квитанции стояла дата пятницы. И время. Утро. До четырнадцати часов двадцати двух минут. Значит, сначала получила сообщение от тестя, потом позвонила в фитнес-центр, затем отправилась покупать телефон и поехала на вокзал. Все было продумано заранее? И он ничего не почувствовал?.. И кто он после этого?

Павел затвердил наизусть текст, опустил голову на стол, забылся и пришел в себя только от приступа боли в боку и ноге. Стиснул зубы так, что коренные заныли. С этой болью и сжег записку. Потом вытряхнул на стол оба паспорта Томки, освободил одну из обойм спринга, запихал их туда и замотал скотчем. Вытряс принесенный из машины пакет. Теперь перед ним на столе лежали газоанализатор, пистолет с запасной обоймой, дробовик, его документы, которые он не должен был теперь показывать никому и никогда, набитая лекарствами автоаптечка, нож, все еще приличная пачка зеленых и прочих бумажек, линялое портмоне, связка ключей и Томкин диск на шнурке. Все ненужное, включая испорченную одежду и бахилы, было завязано узлом в пледе.

Павел взял диск, надел его на себя. С трудом поднялся и пошел в ванную. Почистил зубы, взял бритву и потрогал подбородок. Темная щетина делала его лицо еще более худым, добавляла ему возраста. Бритва отправилась обратно в несессер. Надо было возвращаться в Москву.

Одеваясь, он продолжал смотреть на стол. Только когда застегнул плотную ветровку и натянул бейсболку, взялся за сумку. В карманы засунул только газоанализатор, документы, деньги и ключи. Пистолет отправился вслед за дробовиком и аптечкой в сумку. На столе осталось портмоне. Павел осторожно развернул осыпающийся дерматин. Внутри оказались какие-то листки. Сначала Павел вытащил фотографию размером в половину ладони. Края ее обтрепались, сама фотография когда-то хранилась в сложенном состоянии, но теперь вместе с истрепанными краями и сгибами была закатана в пластик. С фотографии на Павла смотрела девчонка одиннадцати или двенадцати лет. Стрижка у нее была короткая, но половину лба закрывала длинная светлая челка. Острый подбородок сочетался с огромными глазами и бровями вразлет. Впалые щеки с острыми скулами. Полные губы и тонкая шея. Взгляд был наполнен упрямством и задором. Хотя задор можно было списать на легкую курносость. Павел перевернул фотографию, но ничего, кроме пятен времени, на ней не нашел. Еще раз вгляделся в лицо. Он совершенно точно не знал эту девочку, но почему-то был уверен, что где-то ее видел. Пожав плечами, Павел переложил фотографию в собственные документы и вытащил из портмоне пожелтевший листок. Это было свидетельство о смерти Федора Кузьмича Шермера.