15

Не то что Томка не хотела свадьбы. Она вовсе не думала о ней — просто сказала Павлу: хочу быть с тобой. Они подали заявление через неделю после знакомства, а уже в начале октября расписались. Свидетелем стал Дюков, свидетельницей — Людка. Одеты все были по-походному, паспорта имели на руках, потому как Павел предупредил, что ожидается выезд на природу с обязательной регистрацией на турбазе. Необходимость заехать в загс Дюков воспринял как удачную шутку, а Людка — как не слишком удачный розыгрыш, но держалась молодцом. Даже соорудила из белого газового шарфика фату для удачливой подруги. Ведущая церемонии сначала вытаращила глаза на колоритную компанию в джинсах и ветровках, но после нескольких шуток Дюкова закатывалась хохотом вместе с остальными. Даже оркестр из трех человек оживился и сбацал не только свадебный марш, но и «Семь-сорок», и еще что-то столь же веселое и озорное.

В машине Людка разревелась, Томка взялась ее утешать, а Дюков, который волею обстоятельств оказался в роли водителя, начал сыпать анекдотами. Постепенно Людка успокоилась и заявила Димке, что он — ее последняя надежда. Дюков ловко отшутился и добавил, что если ему уже не придется выпить, так он должен непременно опьянеть от женщины, и только от Людки зависит, сможет он захмелеть или нет. Людка опять зарыдала, Томка вновь начала ее тормошить, а Павел смотрел в окно и думал, что впервые в его жизни все происходит словно бы и без его участия, но происходит именно так, как он того хочет, и ему это нравится. Точно как и тот факт, что рулит не он, а Дюков. И что Людку утешает не он, а Томка. Ион знает все или почти все о том, о чем думает каждый из его спутников, и они знают о том, что он знает, и всем хорошо от этого, и даже слезы Людки светлые и нисколько не горькие.

Когда машина миновала мост через Москва-реку, Дюков поинтересовался, куда они все-таки едут. Павел махнул рукой вперед, а Томка сообщила, что ехать неизвестно куда ужасно романтично, тем более что выспрашивать бесполезно, потому как Пашка ничего не рассказал даже ей. Людка пропищала, что хочет есть, а Дюков пробурчал, что максимум, на что может рассчитывать Павел, — это доехать на его новеньком «фольксвагене» до Рязани, а дальше расчет пойдет по специальному дружескому тарифу. Но до Рязани ехать не пришлось: за Окой экипаж миновал лес и свернул возле памятника огурцу, что, верно, считался кормильцем окрестных деревень, направо. Не прошло и часа, как Дюков притормозил у ворот турбазы, а в следующее мгновение перед машиной выстроился весь славный отряд «Планктон» во главе с Жорой-гигантом и град страйк-шариков ударил в лобовое стекло «туарега». Дюков зашелся в негодующем крике, Павел одну за другой бросил в окно три гранаты, начиненных сушеным горохом, ответом были выстрелы из бутылок шампанского.

Против такого оружия аргументов не нашлось даже у Павла, и четверка капитулировала.

А потом был шашлык, настоящий узбекский плов в огромном казане, каждая порция которого густо засыпалась душистым, но не острым перцем, любимая Павлом и, как выяснилось, Томкой «Массандра», и гитара, и песни, и какие-то дурацкие и смешные конкурсы. Дюков тут же забыл о Людке и начал ухлестывать за огромной Василисой, которая сначала отгоняла его как мелкую мошку, а потом прислушалась к жарким речам и, похоже, разомлела. Впрочем, Людка тоже не потерялась — тут же вооружилась самодельной бутылкой-лейкой и отогнала Жору от мангала, заявив, что намерена развенчать миф, будто женщины не умеют готовить шашлык. Худышка Ларик вдруг оказалась изящно сложенной женщиной, особенно когда, презрев октябрьский холод, исполнила танец живота. Дюков тут же рванулся к новой избраннице, но Василиса ухватила его за шиворот и с рыком «Куда?» отправила к себе на колени, что вызвало новый взрыв хохота, после которого Дюков мужественно согласился на усыновление.

Хохот продолжался и когда молодые удалились в снятый для них отдельный домик, наплевав и на растопленную баньку, и на новые порции действительно замечательного шашлыка. Томка выбралась из крохотного душа с улыбкой, обняла Павла и прошептала ему трижды — спасибо, спасибо, спасибо! А утром возле их домика оказалась родная «импреза», на лобовом стекле которой висел рукописный плакат «Мы не обидимся!», а под дворником торчали две путевки на море.

— У тебя хорошие друзья, — прошептала Томка уже следующим днем, когда самолет сделал круг над Домодедовом и пошел на юг. — Вот уж не думала, что можно сделать загранпаспорт тайком от его обладателя.

— Жора, — объяснил Павел. — Он многое может, но не следует его ни о чем просить. Все, что он может, он делает только по собственной воле. Так что это подарок от него.

— И все-таки спасибо не Жоре, а тебе, — надула губы Томка.

— Подожди благодарить, — хмыкнул Павел, — А вдруг я со временем превращусь в обычного пузатого муженька? Буду ходить в штанах с отвисшими коленками и в грязной майке. Залягу на диване возле телевизора лет так на двадцать.

— Не позволю, — прошелестела Томка в самое ухо.

— Я и сам не хочу, — ответил Павел и вдруг почувствовал взгляд. Взгляд был коротким, в долю секунды, но ощущение было отчетливым, словно кто-то коснулся кончиками пальцев затылка. Павел выждал несколько мгновений и обернулся. Салон самолета был полон, но никто не смотрел на него именно таким взглядом. До него никому не было дела.

— Ты что? — спросила Томка.

— Так, — пожал он плечами. — Показалось. Словно смотрел кто-то знакомый. У меня было такое. В арми и часто случалось, в институте. В детстве особенно. Я лаже подходил к тренеру, спрашивал у него — что это, кто за мной следит, или у меня мания преследования? Он научил меня справляться с головной болью, так что я подумал, что и с этим он справится. Алексей сказал, что у меня очень чувствительное восприятие. Даже провел опыт: я вышел из зала, один из учеников спрятал под кимоно мой пояс, и я угадал кто. Сразу угадал. То есть, если кто-то смотрит на меня, я чувствую.

— Так ты, выходит, эмпат? — удивилась Томка. — А еще какие у тебя таланты?

— Ну как тебе сказать… — сделал серьезное лицо Павел. — О некоторых ты уже знаешь, хотя я бы не стал все подряд причислять к талантам.

— Гордец, — хмыкнула Томка. — Впрочем, основания есть. Еще?

— Неплохо разбираюсь с техникой, — задумался Павел.

— Та же эмпатия, только с механическим уклоном, — отметила Томка.

— Фехтую, — выставил Павел ладонь с тремя загнутыми пальцами.

— Есть такое дело, — согласилась Томка, — Но фехтуешь скупо, не изобретательно. Да и где применить такое умение?

— Метко стреляю, — загнул четвертый палец Павел.

— Есть, — кивнула Томка. — Твой спринг кладет шарики кучно, но дробовик — все-таки не самое лучшее оружие для упражнения в меткости. И опять же вопрос: как применить это умение?

— Разве все умения следует применять? — Павел загнул пятый палец, — Хотя кое-что применять удавалось. На мне все заживает как на собаке. Синяки сходят за сутки. Порезы — дня за два. А однажды я возился с уазиком дяди, рассек палец, боялся, что тренер будет ругаться, так вспомнил бабушкину присказку и заговорил его. За половину дня ранка затянулась!

— Еще колдун и кащей бессмертный. — Томка поймала его ладонь в свои. — Это все?

— Я буду хорошим отцом, — добавил Павел.

— Вот мы и добрались до главного, — стала она серьезной, но тут же прыснула. — Хотя история с синяками мне тоже нравится: если и вправду вздумаешь осесть на диване с толстым пузом, Дюков не так будет издеваться над твоими синяками от моих тумаков.

— Вот я попал, — вздохнул Павел. — Думаю, от толстого живота придется отказаться.

— Правильно думаешь, — прижалась к его плечу Томка.

Две недели на турецком берегу пролетели как один день. Сначала молодые не вылезали из моря, потом ударились в экскурсии, объездили чуть ли не все доступные достопримечательности. Наконец, просто полюбили выбираться в город и бродить по все еще раскаленным солнцем, несмотря на осень, улицам. Уже через пять дней Павел выучил не менее сотни слов по-турецки, чем вызывал у говорливых торговцев фальшивый, но шумный восторг. Томка разглядывала украшения, сувениры, но почти ничего не покупала, разве только какие-то мелочи на кухню. Пряности, серебряные ложечки, душистые травы.

Однажды Павел показал ей серебряное ожерелье явно древней работы. Томка улыбнулась и отказалась:

— Не трать деньги. Я все равно ничего не буду носить, кроме этого. — Она коснулась серебряного диска, которого не снимала, — Это от мамы. Понимаешь, он впитывает добрые эмоции и защищает от злых. С тобой я заряжу его под завязку. А когда у нас родится дочка, он будет защищать и согревать ее. Кстати, ты забыл упомянуть еще одно собственное достоинство — у тебя удивительная способность к языкам.

— Вот если бы у меня еще было и время для их изучения, — улыбнулся Павел и вновь обернулся. Чужой и в то же время словно знакомый внимательный взгляд продолжал преследовать его. Теперь он был почти незаметен, как едва ощутимый ветерок, но Павел продолжал его чувствовать.

— Это уже мания, — засмеялась Томка, — Не дергайся. На меня турки смотрят так, что, кажется, у них сейчас полопаются глаза. Почему ты не думаешь, что так же на тебя могут смотреть турчанки? К тому же многие тут принимают тебя за своего. Слушай, может быть, в тебе есть и турецкая кровь?

— Вот уж чего я не знаю, того не знаю, — вздохнул Павел, — Но турецкий язык учить не стану. Лучше выучу твой. Скажи мне что-нибудь.

— Не скажу, — прошептала она на языке своей матери и побежала в сторону моря.