Глава 9
САМАЙН

Дромон по гречески — «гонщик». Быстрый корабль. Очень быстрый. Самый быстрый в мире. Но тот дромон, что вползал в устье реки Туи днем двадцать второго сентября 1399 года от основания города, явно вознамерился опровергнуть название и репутацию. Он еле полз. Ветер дул ему в спину — и почти ничем не помогал. Вместо гордой мачты торчал обломок, к которому моряки исхитрились присоединить рей и треугольный парус. Весел осталось мало, не больше четверти от полного набора. За борт непрерывно выплескивали воду. Ведро за ведром.

Несмотря на тяжелый поход, настроение на борту царило отличное. Все живы, берег, и дружественный берег, больше того — тот, к которому стремились, — вот он. Только что с юркой кожаной лодки на борт поднялся местный лоцман, деловито сунул в кошель предложенную монету.

— А вы осели, — сообщил безразлично, — так что придется чуток попетлять. Глубина у нас тут того… Извилистая. Но завтра вечером будем в столице. Если не изволите задержаться.

Он говорил на дурной смеси латыни и греческого, добавляя в нее общеморяцкие словечки и жесты. Но и очевидный смысл, и столь же очевидную шутку все поняли. Кому придет в голову задерживаться, когда доски обшивки разошлись — еще в проклятом Бискайском заливе. Свежую воду и провизию корабль, конечно, возьмет — на тот самый день пути — прямо с лодок, которые уже отчаливают с пологого восточного берега. На крутом западном, возвышается холм, который местные жители всегда почитали за убежище старинного демона. Ходят слухи, что тот иногда губит корабли, нагоняя страх на команды и заставляя их выбрасываться на пологий восточный берег. В старые времена, когда чудовище почитали как божество, народ вдоль берегов реки жил убийствами и грабежом «законной» добычи, выброшенной морем и демоном. Но последние годы нравы изменились. Теперь потерпевший крушение купец мог рассчитывать на спасение и починку в обмен на треть груза. В противном случае корабль так и оставался гнить на отмели.

— Нет вознаграждения, нет и труда, — так объяснила жена местного властителя особо жадному купчине. И напомнила, какой прием его бы ждал еще несколько лет назад.

Михаил Сикамб вздрогнул, припомнив вдруг, что в августе — сентябре чудовище, бриттская Сцилла, просыпается и особенно опасно. Рука поднялась для крестного знамения… да так и застыла.

Возле холма, за полуразобранным частоколом, являющим знакомое — слишком, увы, знакомое — зрелище заброшенного военного лагеря, стояла осадная машина. Очевидно сломанная, очевидно покосившаяся — но до чего же большая.

— Локтей двадцать пять, — оценил ее размеры его новый спутник, Эмилий из Тапса. Точнее, тот, кто велел называть себя Эмилием из Тапса, позабыв все иные имена. Тихий гром Бизацены…

Незаметный чиновник судебного ведомства, вхожий, впрочем, к экзарху, вдруг впал в опалу и ради прожития согласился принять место приказчика у далеких северных полуварваров… Такова легенда. Истина же… Центенарий. Офицер имперской разведки, верный теперь только экзарху Григорию. Чиновнику легко изобразить чиновника, и потому легенда идеальна. А еще — непосредственный куратор Михаила. И многих других агентов. Недаром на дромоне множество переселенцев. Ради чего пришлось пожертвовать метательными машинами и — даже! — частью абордажной команды. Так или иначе, население Кер-Мирддина вскоре должно умножиться почти на сорок человек — беженцев из Египта, не пожелавших затормозить в Карфагене и остаться там нищими. Беженцев, добежавших аж до Оловянных островов. Заполучив по пути за свою боязливость немного подъемных, отчеканенных отнюдь не из олова.

— Надо бы пристать.

Капитан помнил инструкцию — к купцам прислушиваться. Но…

— Мы еле держимся на плаву, — заявил он. — Если угодно прогуляться на берег — вокруг полно лодок. Но ждать не будем.

Сикамб оглянулся. Его приказчик изображал полнейшее безразличие ко всему.

— Вас просили проявить к нам внимание. — Михаил вздохнул, ибо в глубине души был согласен с капитаном, а не с коллегой навыворот: шпионо-торговцем, не торговце-шпионом. — Напомнить кто?

Капитан выругался. Потом попробовал зайти с другой стороны.

— Это может быть ловушка. Жители побережий иногда заманивают корабли…

— Жителей этого побережья вы знаете хорошо. Этим они не промышляют года три.

— Будь по вашему… Лоцман уверяет, что тут есть хорошее место, где мы можем бросить якорь, не сев на мель.

Причина чудесной предупредительности лоцмана выяснилась быстро. На берегу выбирающихся из лодки африканцев — а прогуляться пожелали многие, в том числе два офицера с дромона и сопровождающий переселенцев священник — уже ждал плен. Дружественный, но алчный.

— Благородные чужестранцы интересуются? — раздался веселый голос. — Я так и знал!

Он говорил на смеси плохонькой, но не особо вульгарной латыни и койне, языка средиземноморских портов.

— А я могу многое рассказать. Я один догадался! Можно продавать на корабли сладкую воду, можно продавать свежий хлеб и добрый эль, и мясо только с огня — но все это требует затрат. А у меня ни кола ни двора, зато уйма соображения, и вот я подумал: а почему бы не продать историю. Я не могу запретить вам самим осмотреть великую машину низвергнувшую языческого бога. Но за восьмую долю серебряной монеты я расскажу вам историю очевидца… Ах да, медь я беру тоже!

— Хорошо, мы заплатим, — встрял Эмилий.

— Вам какую — покрасивее, пострашнее, поинтереснее? Я не бард, но байки рассказывать люблю.

— Поправдивее, да поскучнее.

— Можно и так, деньги-то ваши. Ну так слушайте… Работал я над этой машиной на принеси-подай. Но видел многое. Вон тут бревно видите? Это лапа. Она была привязана к раме. И метала камни. Много-много людей трудилось и фэйри. Те все молиться за них просили, чтобы Господь души им даровал… Метали землю и камни — Немайн и здешний правитель, принц Рис. Вон в ту дыру. Орало оттуда. Страшно так. Но прекратило. Тогда великолепная взошла наверх и окончательно изгнала нечисть молитвой.

Греки переглянулись. «Великолепная». Титул первого класса, но не императорский.

— И сама очень сердилась, и хотела забрать обе машины с собой в город, но ее убедили не делать этого, — продолжал проводник. — Тогда она велела вырвать железные крюки и отвязать все веревки, и машины распались. Крюки и веревки она увезла с собой. Крюки были вот тут.

И показал дырку в торце лапы.

— Ты говоришь о двух машинах. А где вторая?

— А вот видите домик? Его из второй машины собрали. Наш клан решил последить, не вернется ли нечисть снова. А потому поселить смотрителя. Ну и проверить заодно, придется ли овцам и козам по вкусу трава с Гвиновой цитадели… Мы, Вилис-Тармоны, люди предприимчивые. Все-таки произошли от Брута из Трои! Лучше, конечно, подошел бы священник или монах, да и часовенку над местом победы над злом поставить бы надобно. Но сейчас в Диведе плохо с монахами…

Проводник горестно вздохнул. Предложил осмотреть пещеру — разрушенное логово Гвина ап Ллуда.

Офицеры обсуждали увиденное.

— Странная машина, — заметил комес баллистариев. — Даже если веревки сняты, непонятно, где крепились мотки. Оси вращения нет, высокая балка явно ограничитель. Очень хлипкий. Может, просто пугали?

— Бритт уверяет, что осаждающие победили, — заметил Эмилий. — Кроме того, снаряды метали в пещеру, которую мы идем смотреть. Да, чудовище — моряцкие сказки-пугалки?

— Не байки, — отрезал Михаил. — Я сам в молодости слыхал вопль. По счастью, наш кормчий удержал руль, на мель не сели. Половина экипажа наложила в штаны — а кто был без штанов, те прямо на палубу. Ох и драили потом…

— Эта машина действует, — тихо проговорил священник.

— Святой отец, ну что вы понимаете в осадных машинах! — воскликнул баллистарий.

— Достаточно, сын мой, я видел их в действии. Почти такие же, только поменьше. Такими камнеметами авары снесли Длинные стены, когда штурмовали Константинополь. Спасла город только Богородица…

На вершине было ветрено, тихо. Скалы торчали как иглы тернового венца. Жерло пещеры оказалось закрыто деревянным щитом с врубленным проходом. Внутри земля, редкие камни. Большие камни. Человеку не поднять.

— Многие говорят, остатки одежки попадались, — продолжал проводник. — И я так говорил, пока последний кусок не продал.

— Ну и дурак. Мог бы и сам кусочков дерюги нарезать, да в земле измазать… А еще хорошую одежку запачкать слегка и продать втридорога. А на деле это была не одежда?

Разведчик улыбался. Михаил не понял, зачем он искушает бритта на ложь и мошенничество, решил спросить позже. Вдруг ответит.

— Нет, это куски мешков были. Землю ведь без мешка не забросишь. Рассыплется. Внизу, наверное, еще остались — да копать глубоко. Опять же, там и настоящее что может попасться. Нехорошее.

— Такой снаряд нельзя метнуть из катапульты, — осмотрев камень, объявил баллистарий. — Их, наверное, просто руками сюда натаскали. Когда прибили чудище.

Центенарий улыбался. Но купец научился читать лицо своего начальника. Тому явно хотелось закусить губу до крови. Разговор затих, и римляне, думая о своем, повернули к лодке — как раз вовремя, чтобы увидеть, как кучка ирландцев вытаскивает на берег кораблик, обшитый кожей. Почти такой же, как в "Записках о галльской войне" Цезаря. Говорливый валлиец немедленно направился к новым гостям. Михаил расслышал:

— О, я могу поведать вам многое! Я остался здесь ради того, чтобы заработать честный хлеб добрым трудом, который лучше выполнил бы филид, — но у нас в Камбрии их осталось немного. Потому приходится мне. Если желаете, можете совершенно бесплатно осмотреть машину богини Неметоны, решившую исход битвы трех богов! Вторую, построенную великим героем принцем Рисом, мы разобрали. Но за восьмую долю серебряной монеты я расскажу вам историю очевидца… Ах да, медь я беру тоже. Если угодно — в домике у меня есть обрывки одежды убитых фэйри, самих-то их похоронили, а несколько вещичек я из-под камней откопал. Могу продать.

Улыбка на лице центенария на мгновение стала искренней. Сработало.

В крохотной каюте, впрочем, она погасла мгновенно.

— Подыграть мне не мог? — тихо проворчал разведчик-купец. — Ты, конечно, ничего не понимал, но помочь-то мог?

— Забыл, — повинился купец-разведчик. — О перспективах задумался. О торговых. Очень уж славно получается, если устье Туи будет безопасным и в августе. Лишний месяц торговли — это хорошо. Глядишь, в Кер-Мирддине станет больше товара.

— Его у тебя и так немало. Если они в состоянии сделать что обещали в письме.

— Ну я ведь купец. Мне сколько ни дай — все мало. Скажи, зачем это все с поддельной одеждой?

— Не веришь, что я решил дать человеку приработок? И прав. Все просто — вслед за нами появятся другие, и я хочу, чтобы они получили больше баек и меньше правды. Это всегда хорошо.

— Священник прав? Это аварская машина?

— Эта машина похожа на аварские.

Псевдо-Эмилий замолчал. Вспоминал схемы, которые в него давно, лет пятнадцать назад вбивал тогдашний куратор северо-западного направления. Подчиненному это знать незачем, недотепе-проводнику тем более напоминать не стоило: у машины не было крепления под мускульный привод, простой и мощный — если к машине есть сотни славян-союзников, чтобы дружно дернуть за веревки. Зато была система взвода, как в катапульте. Неясно, что за сила метала снаряды, но то, что монстр не был ни чисто греческим, ни чисто аварским по происхождению, стало ясно. Помесь. Мул. Если римский онагр взять за осла, а аварский камнемет — за кобылу. И это наводило на мысли. Неприятные, а главное — преждевременные. Сначала нужно добраться до места, определиться с заказом, развернуть сеть, собрать информацию. И уж потом изобретать версии.

К причалу подошли ближе к вечеру. И тут же заметили странность — над одной из угловых башен вился желтый вымпел. Что это значило — никто и предположить не смог. И не рискнул, не желая попасть под перун капитанского гнева — тот глядел грозовой тучей. Собственно, прекрасно знал зачем и безошибочно догадывался, кто сопровождает купца. И рад был, что больше ни один капитан не рискнул бы идти океаном на осень глядя, а то еще неизвестно, который дромон входил бы в устье Туи. А у него не было выбора. Или поход в стиле Помпея Великого, на осторожное "Не совался бы ты в бурю. Потонешь." ляпнувшего достойное мрамора: "Плыть нужно. Жить — необязательно". Или интернирование в собственной стране — до весны. Увы, капитан прекрасно знал, кто обещал военные поставки, необходимые Африке как воздух. Тем позорнее было подползать к порту на искалеченном корабле. Особенно после того, как ввиду всех кто был на пристани перед носом имперского корабля прошмыгнул кожаный ирландец. И им занялись в первую очередь. Капитан злорадно отметил: неласково занялись. Оцепили вытащенный на сушу кораблик вместе с командой, пропустили для разговора только двоих, и тех с хорошо вооруженным сопровождением.

Но вот, наконец, дромон встал на место. Замер, забросил швартовочные концы. Спустил сходни. И сразу рядом образовались стражники. Стало ясно — римлянам прием будет такой же, как и ирландцам.

— Мне нужно говорить с начальником порта, — прокричал с борта капитан, — по поводу предоставления обычных услуг и ремонта.

— Хорошо. Сколько человек будет говорить?

— Я, двое моих людей. И священник. Не то чтоб он был нужен на переговорах, но он пожилой человек и плохо переносит жизнь на воде.

— Хорошо. Я вызову для вас сопровождение.

Волей-неволей приходилось признать — комендант и гарнизон в Кер-Мирддине толковые. Вторую крупную банду разбили. Кричащий холм расковыряли. Службу несут, аж тошно…

Шагая к бревенчатому то ли дому, то ли укреплению, в котором обычно обретался начальник над портом, капитан отметил — гражданское население словно смыло. Зато волна перемен принесла множество воинов. Копья, щиты, топоры, иногда мечи и луки. Все это разномастно, но движется и действует слаженно и согласованно. Дверь, порожек. И в лоб:

— Не могли приплыть завтра?

— Не могли. Мы вообще-то тонем.

— До утра продержитесь. У пирса мелко, — как ни странно, шуткой это не прозвучало, — если и сядете на грунт, палуба и каюты останутся над водой. Свежую пищу, воду обеспечим. Остальное утром. Надеюсь, хоть что-то станет известно!

— О чем?

— О том. Ворота закрыты. — Валлиец кивнул на стену за которой стоял город. — Даже для нас. То, что травит стража со стен, — байки, не мне вам объяснять. Что там творится на самом деле, мне сообщить не удосужились. А если б и поставили в известность — так не мое дело слухи распространять. Мое дело — порядок в порту. Потому утром.

Грекам ситуация была знакома. Поняли.

— Хорошо. Личная просьба. Ты меня знаешь, я несколько лет сюда хожу… Пусти в предместье священника. Совсем морская болезнь старика измотала. "Голова"-то хоть в порядке? Одного человека смогут пристроить?

— Заезжий дом совсем не в порядке… Но одного… Ладно. Если Дэффид меня потом не пришибет, ты мне должен. Эй, — бритт обернулся и махнул рукой молодому воину — проводишь старика…

— Согласен. — Капитан перешел на обычный греческий, который священник понимал. — Вот и все. Святой отец, я договорился — тебя пустят на берег и проводят на постоялый двор…

— Мне нужно к епископу.

— Завтра попробую договориться. А пока отдохни немного. Дорога была трудной…

И еще какой! Но в его жизни бывали дороги и погаже. Что значит гнев морских волн, грозящий погубить тело, в сравнении с ударами валов отчаяния, зыбью неспокойной совести? Но пока и правда, стоило переночевать.

В "Голове Грифона" людно и суматошно. Праздничек. За стойкой Гвен — храпунья Гвен, повариха Гвен. Тулла честь передоверила, занявшись иным, — выселила работников из домика возле пивоварни. Можно было и в самом трактире комнату для больной приготовить, но хмурая Эйлет, поставленная отцом во главу кланового пикета на воротах, ясно сказала: если сида умрет, дом, в котором это случится, придется сжечь. А заодно — что утром Немайн, если будет еще жива, перенесут за город. То есть в предместье, домой. Значит, следовало торопиться. Вот Тулла и торопилась. Неспешно и по-хозяйски. Сама Глэдис не справилась бы лучше.

Гвен не жаловалась. Старшая сестра взяла на себя самое важное — сохранение трактира. А ей осталась отцовская работа — и она не справлялась. Вместо порядка и спокойного веселья, как при Дэффиде, в пиршественном зале повисло тягостное и нервное молчание. Казалось, все предместья очертя голову ринулись сюда — вызнать, что происходит, из первых рук. А какие они первые? Дэффид сказал Эйлет, Эйлет — Тулле, Тулла — Гвен… Очень хотелось спрятаться под стойку. И пусть Сиан болтает. Она маленькая, ее слова ничего не весят.

Так что римскому священнику Гвен даже обрадовалась. Уж он-то не будет расспрашивать, как там младшая сестра и что намерены делать клан, отец и король! Он спросит комнату, и спросит ужин, и спросит новости, но начать можно будет с новостей старых и попроще. А главное, забота о святом отце — достойное занятие для хозяина заезжего дома. Даже если он сейчас молоденькая девчушка и даже не сида. Гвен припомнила, как хорошо со стойкой справлялась Майни. На глаза опять навернулась влага.

— Здравствуй, дитя мое. — Латынь. Этот язык Гвен немного знала.

В другое время она бы обиделась на «дитя», но теперь только шмыгнула носом.

— Я пожелал бы тебе доброго дня, но боюсь, он сейчас совсем не добрый, а до ночи не успеет исправиться. Потому желаю, чтобы утро было для тебя лучше вечера.

— Спасибо… Но все не настолько плохо, чтобы в "Голове Грифона" усталому путнику не предложили уютный ночлег и вкусный ужин.

— Рад это слышать, дитя мое. Выходит, неприятности не очень велики?

— Ой. Для меня велики, святой отец. Когда с сестрой случилось что-то страшное, она лежит при смерти, городские ворота закрыты, и ничегошеньки не ясно, разве этого мало?

Как-то вышло, что скоро римский священник знал больше, чем Гвен. Но и та не ударила в грязь лицом — между словами да всхлипами гость получил просторную комнату со свежей постелью и видом на цитадель, и там же, подальше от суеты и тревоги пиршественного зала, сервированный ужин. Действительно, великолепный, даже на вкус столицы мира. То, что изначально трапеза предназначалась епископу Дионисию, но из-за последних событий к нему на стол не попала, приезжий священник так и не узнал.

Закончив с едой, он встал, подошел к высокому окну и, задумчиво разглядывая непонятный желтый флаг над башней, пробормотал под нос:

— Самозванка. Наверняка. И все-таки жалко. Получается, я плыл сюда зря?…

Как ни мучайся от морской болезни, как ни мечтай о сладком сне, а старческая дрема — хрупкая штука. Встать пришлось с первыми рассветными лучами. Предместье бурлило и волновалось, и этого неспокойствия оказалось достаточно, чтобы священник проснулся. Не мог он спать под шум толпы, а с некоторых пор этот шум будил не только тело. В открытое окно видно было: перед воротами сгустилась толпа, исчез желтый флаг над башней. Вот створки поползли в стороны. Обрадованный народ устремился было в город, с надвратной башни зычно крикнули, толпа брызнула в стороны. Из ворот высунулась змея пешей воинской колонны. Первые шаги она так и шла — широким монолитом. Потом сузилась, высунулось более узкое рыло, внутри зазияло пустым. Воины шли вперед, те, кто оставался позади, поворачивались к толпе, ставили копья горизонтально — не остриями против людей, барьером. Звучали лающие слова команд. Знакомых. Латинских. А те, кто не занял пока своего места в оцеплении, продолжали продвигаться — к самому заезжему дому. Число воинов священник оценил в две сотни. Вооружены единообразно, хотя и довольно легко. Щит, копье, топор. У некоторых мечи и луки. Начало возрастать беспокойство — для чьей безопасности такие усилия? Король, судя по рассказам капитана, хаживал по улицам запросто, всего с тремя рыцарями, которые и нужны были скорее для престижа, чем для охраны. Дивед — королевство мирное, спокойное. Сонное даже. Было.

Между рядами оцепления по удивленно молчащим камням мостовой шла боевая колесница, подобная описанным Цезарем. Впрочем, не совсем подобная. Обычно кельты богато украшали свои колесницы, на этой же ни следа золота или серебра. Льняной тент от дождя и солнца, мешающий рассмотреть, кто там внутри. Беленые известью щиты по бокам. И четыре рыжие лошади. Квадрига, подобранная в масть. Хотя одна из лошадок работает не в полную силу — несмотря на то что каждую из них под уздцы ведет человек. Колеса не сверкают железной оковкой, и причиной тому не ржавчина от простоя. Ободья колес замотаны тряпьем. Священник начал догадываться, кто внутри. И мельком удивился странному покачиванию повозки.

Больная. За неполных четыре месяца успела стать из никого заметной в бриттском обществе фигурой. Перед колесницей несли желтое полотнище. Цвет, видимо, означал царское золото. Рядом с колесницей плотной группой шли несколько мужчин и женщин, многие — в том числе и женщины — с оружием. Впрочем, и у временной хозяйки за стойкой на поясе висит топорик. Такие места, такой народ.

Колесница подъехала к самому крыльцу, навстречу вышла молодая женщина. Короткий разговор. Колесница двинулась дальше — из узкого оконца не видно было, куда. Священник вздохнул и споро засобирался. Первым делом нужно было навестить епископа Пемброукского.

Дионисий визита ждал — но не такого. И правильная улыбка скользнула на его лицо мгновением позже, чем обычно.

— Чем скромные служители Господа, влачащие свой крест на краю Земли, заслужили внимание столь великой персоны?

— Узнал? — Священник с кряхтением огляделся. — А вот у меня глаза не те, не те. Книжный прах, морская соль, слезы горького бытия, дым ладана… А попросту — годы. И вот вместо знакомых лиц я вижу розовые пятна. Милые мне книги возвращает хитрое стекло — но не рассматривать же собеседника в лупу. — Он вздохнул. — Да и что в нее увидишь? Прыщи? На голоса у меня память плохая — но кто еще нарядится епископом в этих местах? Дионисий Сиракузский, это ты?

— Я. Хотя и не столь одинок, как тебе, святейший Пирр, кажется. Не далее, как два месяца назад я познакомился с прелатом-ирландцем. Епископ Теодор оказался весьма интересным человеком, кажется, он единственный из ирландцев видит пользу в белом духовенстве… Но я невежлив. Прошу тебя, владыка, присядь и расскажи чем я могу быть тебе полезен?

— Пожалуй, многим…

Священник, оказавшийся патриархом Константинопольским Пирром, слеповато сощурился, нащупал сидение, предназначавшееся для важных прихожан, тяжело сел, чрезмерно выпрямив ноги. То ли суставы сковал ревматизм, то ли Пирр играет старика, желая усилить сочувствие. Семь лет назад он бойко бегал по всему Риму, пытаясь уговорить кардиналов и папу принять эктесис — еретическое исповедание веры, придуманное императором Ираклием. Не преуспел, зато запомнился человеком шустрым, пусть и подслеповатым. Но с тех пор прошло семь лет. Этим летом Пирр примирился с православной церковью после грандиозного диспута в Африке: в столице сидел заместитель, а сам патриарх, ближайший соратник Ираклия и Мартины, четыре года не показывался в своем диоцезе по соображениям сохранения остатков здоровья.

Пирр между тем пытался сформулировать свои сложности так, чтоб сохранить лицо. Дело было не в существе миссии — она-то как раз была совсем несложной. Экзарх Африки патрикий Григорий попросил установить совершенно точно, кто именно объявилась в Британии — настоящая дочь Ираклия или самозванка. А если самозванка, то насколько она похожа на настоящую базилиссу.

Патриарх подозревал — эта просьба-приказ была завуалированным наказанием. Маленькой местью человеку, сделавшему ноги из мятущейся столицы до того, как определился исход большой игры на жизни и пурпур. Теперь Пирр оставался союзником экзарха, но ненадежным и не особо ценным. А потому не роптал, зато старательно хромал на обе ноги и кряхтел почаще. Пусть соглядатаи доложат Григорию о смирении, терпении, и страдании. Но хотя дело и казалось заранее понятным и вовсе пустяковым, придать ему благообразный вид труда не составило. В обязанности константинопольского патриарха входил надзор за образованием детей императора. Так что теперь епископ Пемброукский лицезрел старого наставника, исполненного нетерпеливой надежды увидеть спасшуюся из заточения ученицу. И несколько смущенного тем, что его самого провидение избавило от горькой участи.

Смущение было неподдельным. Епископ это почувствовал и испытал непроизвольный приступ уважения по отношению к Пирру. А вот сам патриарх в очередной раз клял про себя былую недальновидность.

Девочками императорской семьи он не особенно занимался. Не стал им близок, хотя, казалось бы, и должен был. Ибо все они были будущими монахинями. Но именно поэтому Пирра больше волновало будущее расположение мальчиков, которым предстояло править — страной, областью, армией. Вот к ним он в душу лез. А девочки… Помимо монастыря перспектива у них была одна — выйти замуж за варварского царька, отведя тем самым угрозу от границ империи. Их обучением Пирр занимался не как духовник и не как философ, а как чиновник: проверял учителей, читал доклады да справки. А вживе видал — по торжественным дням. Отчет же для экзарха нужен убедительный. Иначе патриарх Пирр так и останется декоративной фигурой. Фишкой, показывающей, что патриарший престол в Константинополе еще занят.

И что он мог теперь вспомнить о базилиссах? Очень невысокие, очень закутанные. У Августины и правда серые глаза. Большие. И Бог и вправду не обошел брак Ираклия и Мартины знаками неудовольствия. Этой их дочери еще повезло. Рыжая и лопоухая? Все лучше, чем горбатая или глухонемая! А еще — изо всех девочек он более всего избегал общества этой, проведшей младенчество в походах, и время от времени проявляющей замашки, далекие от дворцовых.

Вот что было источником неловкости. Он не признался в том, что не лучший свидетель. И теперь его мнение оказывалось решающим. Сам экзарх проверить Пирра тоже мог разве бюрократически. Потому как знаком с базилиссой Августиной был еще в меньшей степени, чем Пирр. И до переворота не был в столице почти три года. А значит, помнил двенадцатилетнюю девочку. Пусть и весьма своеобразную. А проверки по документам Пирр мог не опасаться. Что успеют раздобыть в столице люди Григория? Да все то, что он сам писал для отчета отцу девочек… Со слов учителей, разумеется.

Впрочем, в самозванстве новообъявившейся, а то и воскресшей базилиссы Пирр не сомневался. Откуда здесь взяться настоящей? Единственным аргументом против был зеркальный: какой нормальный самозванец начнет карьеру из такой глуши? Но и на этот вопрос ответ у патриарха был. Выставлять собственное уродство напоказ — вернейший способ лишиться всякой поддержки в империи. Традиция: урод не может быть императором. А вот варварам на это наплевать.

Рука патриарха, желая обрести опору в подлокотнике кресла, нащупала что-то мягкое. Какая-то тряпка… Белая ткань. Черный прямой крест. Уж это-то и его глаза различить способны.

— Что это?

— Накидка Августины, — пожал плечами Дионисий. — Когда увозили — забыли. Странно — она сама ее вышила. Сначала носила чисто белую и подлиннее. А вот прямо перед болезнью, после похода против разбойников, села и за полдня управилась. Словно урок отбывала. Точно так поклоны при покаянии кладет. Без чувства, но серьезно.

Самозванка? Пирр про себя поморщился. Явиться на торжественный выход отца в черно-белом — совершенно во вкусе настоящей. Августина упорно отказывалась носить роскошные императорские одеяния. И добилась своего. Но кресты — это шаг вперед. В прошлом единственным украшением на длинном белом плаще — лацерне — оставалась квадратная вставка черного цвета. И эта накидка была короче — пелерина придворной дамы, не военный плащ.

— Кстати, у нее теперь есть сын. Приемный.

— Насколько он могущественен?

Если это вождь или король, значит, использован самый изощренный способ напакостить императору Константу. Если не цепляться за власть, то можно всех сильных людей в мире сделать претендентами на корону.

— Настолько, что в силах молоко сосать, — улыбнулся Дионисий. — Еще, говорят, сидеть умеет. Прежнего рода, считай, нет. Взяла от пленной.

— Умнее, чем я… надеялся. Теперь у любого убийцы две цели. И правильно, что не усыновила взрослого. Младенец ее не свергнет. Даже когда вырастет — если воспитает сама, и воспитает правильно…

И в мыслях докончил: в любом случае у императорского престола есть еще один законный наследник, еще одно беспокойство для Константа…

— Целей много больше, — заметил Дионисий. — Она удочерена кланом. Этих не перебьешь, их тысячи. Очень похоже на ипподромную партию, но все друг другу родичи.

Повисла пауза во время которой каждый думал о сказанном и не сказанном. Дионисий заговорил опять:

— Я долго размышлял над степенью законности акта удочерения и пришел к выводу: оно абсолютно легально. Девочка осталась круглой сиротой четыре года назад. А исковой срок по делам об установлении родства два года для проживающих в том же диоцезе и три — для живущих вдалеке. Значит, преимущественных прав на опеку прежняя родня лишилась. А девочка, достигшая пятнадцати лет, получает право сама выбирать себе опекуна.

Предпочла выбрать отца. Нет, больше — семью. А Григорий, что бы себе ни думал, ей никто. Этого Дионисий не сказал, но оба это поняли.

— Нет более Августины-Ираклии. Но есть бриттская девушка с крестильным именем Августина, предпочитающая прозвище Немайн…

— Значит, стала дочерью булочника? — Пирр не обратил внимания на последнюю реплику Дионисия. Епископ хотел было возразить, но патриарх остановил его жестом. — Впрочем, это не главное. Я хочу ее видеть, и мне совершенно неважно, чья она теперь дочь.

По какой бы причине Дионисий ни предпочел забыть, что помазание на царство есть таинство, которое, будучи свершено, не может быть отменено даже монашеским постригом, в этом разговоре сие было не важно. Учитель должен быть озабочен человеком, а не престолом…

— Ее новая родня весьма рьяна в заботе о новой дочери и сестре. Не уверен, что столько тепла она получала от кровных родителей. К тому же ее ушастость…

— Под покрывалом не видно.

— А здесь видно. И сами уши, и как шевелятся.

Пирра передернуло. Дионисий поспешил уточнить:

— Это совсем не отталкивает. И выглядит естественно. Как для остальных шмыгать носом, оттопыривать губу или закатывать глаза. И ей это нравится! А еще она умеет уши прижимать. Не покрывалом, а сами по себе.

— Я этого не знал, — признался Пирр. Что было вполне объяснимо. Голову августы без покрывала видеть могли разве служанки да евнухи. И сестры. Не времена языческого Рима — показать волосы из-под платка неприлично даже крестьянке. В империи. На этой странной окраине мира все оказалось наоборот… Пирр вспомнил — на экзамены Августину наряжали как для большого выхода.

В отчетах же поминались просто большие уши, оттопыренные. С другой стороны, если император считал уродство дочери позором, подвижность ушей могли скрыть. И получить — в платочке, конечно — здорового ребенка. Без знака неудовольствия высших сил.

— Как ни кутали, как ни умащивали, — буркнул Пирр, лихорадочно вспоминая все то, что еще на корабле стройно лежало в голове, украшенное тщательно продуманными подробностями, — а потом от нее все равно пахло. Как напрыгается со своим кривым мечом…

— Почему кривым?

— Не знаю. Аварам так нравится. Ираклию подарили при очередном замирении — до того у них прямые были, как у всех. Она очень хотела выучиться им владеть — но кто же пустит мужчину-воина в гинекей. Но по часу в день все равно упражнялась.

И Пирр это разрешал. Дионисий никак не мог подумать, что из безразличия… А значит, полагал, что это пригодится. Будущей монахине? Вряд ли. Варварской королеве? Возможно. Но тогда к чему все остальное? Дионисий начинал испытывать восхищение сидящим перед ним человеком. Хотя бы потому, что более образованного человека, чем Августина-Немайн, епископу вообще видеть не доводилось… Вот только направление образования вызывало некоторое недоумение. В подобную силу предвидения епископ не верил. Оставалось предположить, что Пирр таким образом готовил всех своих учеников к жизни в мятущемся и воюющем мире. Каждое зерно полил и унавозил. И вот теперь пришел за остатками урожая…

— Странное упражнение для девочки. Впрочем, с учетом всего произошедшего, полагаю, что должен восхититься твоей, высокопреосвященный, прозорливостью и предусмотрительностью. И еще раз исполниться верой в правоту Никейского собора. Раз уж такой видный теолог и философ принял ее не под принуждением, но будучи убежден в ее истинности логическими доводами. Твоя ученица, кстати, тоже постоянно упирает на "верую, ибо знаю" — сильнейший и достойнейший тип веры, — и в этой ее склонности я вижу не только образец апостола Фомы и учения апостола Павла, но и влияние духа стоящего передо мной мыслителя.

Пирр растрогался. Успех! Неважно, что на сердце у епископа, — он откровенно предлагает сотрудничество. Хотя и намекнул, мерзавец, что неплохо бы Пирру сразу занять ту же позицию, что и епископ Пемброукский. И на былые расхождения в вопросах веры намекнул. Патриарх продолжил расспросы… И запутался окончательно. Ибо услышанное говорило — на мокнущих от пота и крови простынях бьется со смертельной болезнью именно соотечественница. Кто, кроме грека, способен на такое?

Другой вопрос: откуда это все взялось? Чему и как учили базилисс, Пирр знал. И если в перевод Евангелий верилось легко — способности к языкам у них и правда были хорошие, — то остальное… Ну еще меч — хотя выучившаяся по книгам воительница не должна была иметь и тени шанса против выросшего на реальных стычках варвара. И ведь негде, негде все это выучить и узнать. В мозгу мышами скреблись неучтенные факты. Что-то они означали. Если сложить.

Пирр был политиком и растерянность маскировать умел. Тем более главное дело — увидеть ту, ради которой приехал на край света, хоть какими глазами. Самозванкой Пирр ее про себя уже не называл. Совесть мешала. Совесть породила надежду: а вдруг? Вдруг есть возможность извиниться за давнее малодушие. Не перед союзником, сидевшим в безопасности. Не перед тем, кто имеет право простить все. Перед той, перед кем на деле виноват. Этих чувств Пирр в своей душе не видел, хотя в чужой прочитал бы без труда. Зато епископ Дионисий рассмотрел. Понял. И, когда Пирр намекнул, что хотел бы видеть ученицу, принял решение.

— Времени для пространных бесед мало. Августина отравлена, — припечатал он, — но жива. Хотя в сознание со вчерашнего вечера не приходила. Виновных не нашли. Все подозревают всех. Постороннего к ней близко не подпустят. Или ты согласен назвать свое имя?

— Пока нет.

— Тогда вижу только один способ. Я все равно собираюсь совершить над больной таинство соборования — вместе с моим викарием. Но три священника лучше двух. Никто возражать не решится. Так что, если она придет в сознание…

Адриан стоял за закрытыми алтарными вратами. Нехорошо использовать священное место для подслушивания — зато удобно… Когда слова патриарха и епископа перелились через неведомую запруду, перед его глазами встала очередная, привычная уже картина…

Холодный мокрый камень. Не окно — отдушина, в которую задувает вонючая сырость столицы мира. Изнанка второго Рима. На полу мертвая крыса. Забитая. Палкой. Несколькими ударами, с отчаянной силой насмерть перепуганной девчушки.

Три года назад она не испугалась — хотя что какая-то крыса по сравнению с враждебной армией во дворце? Мать и сестра не успели бежать, патриарх скрылся заранее. Царица смотрит в распяленные бегом лица, протянутые руки, в глаза, переполненные жаждой награды и похотью… Долгий удар сердца. В соседней комнате — крик сестры. Неужели осмелились? Ждать некого! Грохот нескольких тысяч литр камня, отделяющих тайный проход… Там, на выходе, тоже будут солдаты — но немного и похуже. Не яростные, настороженные. Августина разметает их — не взглядом, так длинным кривым мечом… А потом — потом то, что она прежде видела только на схемах. Миазмы и путаница константинопольской канализации. Истинный лабиринт. Что ж. Лабиринт — самое место для чудовища!

Она сама теперь крыса. Босые ноги, грязный комок соломы — постель. И — книги. Старые архивы и запасники библиотеки не спальня племянника-убийцы. Их совсем не охраняют.

Шаги. Тень.

— Принес?

Голодная радость.

— Это все, что я могу принести. За старыми гвардейцами следят.

— Я маленькая, мне хватит.

Хлеб от солдатской пайки. Не так уж его и много.

— Они сняли почти всех. Меня тоже отправляют в Сирию.

Короткий взгляд на крысиное логово, ставшее кельей. На книги, подарившие мудрость, но не знание жизни. Всю жизнь прятаться нельзя. Если ты не крыса. Почему у нее мокрые глаза?

— Я вернусь.

Сжатый кулак — к сердцу.

— Я отомщу.

Рубин — с пальца на цепочку крестика.

— Я справлюсь.

Острые уши — под платок. А остатки богатого платья как раз в состоянии, когда, устав латать обноски со знатного плеча, бедняк дарит их нищим.

Ночевать на берегу вне порта — для моряка темных веков дело привычное… Особенно для ирландцев, с их пусть и очень мореходными, но беспалубными суденышками. Которые даже и скорлупками нельзя назвать. Потому как скорлупка — твердая. А ирландский куррах — нет. Он кожаный. Киль, шпангоуты — это все деревянное. Но обшивка — кожа. Для пущей сохранности и герметичности хорошо просаленная. В результате получается что? Кораблик очень легкий, ходкий — на веслах. Маневренный — инерции нет, а нос от кормы ничем друг от друга не отличаются. Осадки почти нет, и можно пройти по любым мелям. Но плохой парусник: высокую мачту не закрепишь. И еще один недостаток у курраха. Тот же, что у кожаной одежки норманнов. Ирландский корабль жутко смердит. Хуже, чем целая армия викингов! А уж вытащенный на берег и вследствие этого сохнущий, куррах просто невыносим.

И если христианские подвижники примирялись с этим свойством довольно легко, принимая как еще одну форму аскезы, то друиды — нет. Для их веры давно прошли времена, когда, убежденные в истинности своего видения мира, проповедники с Оловянных островов стремились во все концы мира. Сначала пикты, потом ирландцы и бритты, воспринявшие свет от покоренных докельтских племен и побежденных сидов. В Галлию, Дакию, Паннонию и Далмацию, Италию, даже в далекую Азию… Это был золотой век. А потом пришел Цезарь, и от всего мира друидам остался один Зеленый Эрин.

Двести с лишним лет назад христианство пришло и туда. И столкнулось с расколотой внутри себя верой, и приняло в себя не изгоев и недовольных, но большую половину исповедников, живых сердцем и умом. Поворот был настолько быстр и решителен, что обошлось без крови. Ирландские священники и епископы, бывшие друиды и бывшие боги, дозволяли прежнее исповедание, запретив на христианских землях только его проповедь.

А потому ревнители старины даже роптать толком не могли. Не на что было. Пока у староверов потихоньку не начали отбирать статус. Книжник со стилом и пергаментом (а то и с новомодным гусиным пером) потихоньку вытеснял из королевского окружения филида-запоминателя. А выученные монахами поэты сочиняли стихи не хуже бардов. И так же потихоньку друид становился отверженным. Некогда высшее сословие, ирландские друиды скатились до того, что мирской закон наравне с лекарями и ведьмами приравнивал их к нетитулованным благородным воинам, ниже всадников. Хотя кое-где они начинали скатываться и на уровень свободного человека.

Безумные слухи, которые нельзя проверить. Торопливые обсуждения, короткие сборы. Болтанка в море, вонь на суше. Страшный греческий корабль в устье Туи. Греки всегда готовы принять любой ирландский корабль за пиратский — если он меньше, медлительнее и зажат в узости. Хорошо, дромон оказался потрепан штормом. И, под конец, слухи о войне богов — сразу обретшие зримое и осязаемое подтверждение. Засыпанный землей тулмен на холме Гвина ап Ллуда. Руины лагеря Немайн, которая уже второй раз поменяла веру. В первый раз — на римскую. А римляне к друидам относились куда хуже христиан. Если не опасались восстания, то на уровне: увидел — убил. Что она утворила с местным божеством, настораживало. И метод действия богини был до отвращения римским. Без почести врагу, без доблести и славы — ни славных поединков, ни громких вызовов. Ни подвигов силы и ловкости, ни ран, в которые пролетают стрелы. Только рассудочный труд и молитва матери Христа над опустевшим холмом. В котором некогда были жизнь и веселье. Валлиец показывал находки из тулмена — обычные вещи, почти как у людей. И оттого запустение холма казалось особенно печальным.

И венцом новостей — известие об отравлении богини. Настороженные лица, оружие, огни. Попытки заснуть под вонючим боком курраха. Ну и какое настроение должно к утру быть у друидов? Конечно, усталость и недовольство у каждого проявятся по-своему.

Один так и не заснул — ходил с капитаном по корабельным делам, прислушивался. Вернулся, ссутулившись вдвое изначального. Хотел поделиться новостями, но товарищи уже спали. Погладил седую бороду. Почесал лысину. Будить не стал. Вместо того добрел до римского корабля. Присел на швартовочную тумбу.

— Кто такой? — окликнули сурово.

— Ирландец. Видите корабль на берегу? Вот с него.

— И знаешь греческий? — голос был уже другой. — Прекрасно! Тебя тоже в город не пустили? Ясно. Ну сиди. Наш капитан с вашим уже договорился — если что, держаться заодно. Ужасная страна! — В голосе звучал затаенный страх. Не перед битвой. Перед чужим.

Друид припомнил молодость. Тогда он мечтал стать воином. Как, наверное, все мальчишки в Ирландии. Не стал, как шесть ирландских мальчишек из семи. Но знания о военном деле оставались.

— Слушай, римлянин, а тебя не вздуют за то, что ты на страже, а со мной болтаешь?

— Нет. Часовые тут отдельно. Молчат. А я просто воздухом дышу. Душно под палубой. А с кормы меня выселили ради пассажиров. Это целого комеса! Впрочем, они там как сельди в бочке. Ничего приятного.

— Ты сказал как ирландец. Или бритт.

— Я сказал как несчастный римлянин, которого судьба заносит в Британию уже второй раз. А мне и первый не понравился. Тут все поставлено с ног на голову. Право, я почти рад, что пока не сошел на берег. Что там интересного? Разве женщины. Но и с ними не все в порядке! В прошлый раз подкатил к одной. А она оказалась… — Римлянин осекся и добавил по инерции: — Теперь и с другими… Слышал новости?

— Слышал. Кричат, что богиню отравили.

— Какую еще богиню? Я имел в виду…

Друид прервал римлянина:

— Ты вообще хоть что-то о старых богах знаешь? Или вы все уже забыли?

Римлянин обиделся:

— В Карфагене? Не скажу за неграмотное отребье, но римлянин образованным почитаться не может, не зная Вергилия и Гомера. Я помню «Илиаду» и «Энеиду» наизусть.

Друид кивнул. Его представление о том, как и что должен знать культурный человек, было сходным.

— Тогда отгадай загадку: о ком речь идет? Воительница. Ездит на колеснице, которую сделала сама. Закрывается кожаным щитом. Бросает огромные камни и дротики. Разгоняет армии людей и не-людей в одиночку или с собственной армией. Эта женщина сведуща в ткацком ремесле и торговле. Осчастливила рецептами новой посуды — хоть и пустяковой — стекольщиков. Усовершенствовала арфу. Изменила конскую упряжь — у здешних всадников ноги вставлены в какие-то петли…

— Стремена, — вставил римлянин.

— Есть название, значит, вы их используете. Еще она ознакомила всех с горячим напитком из ячменя и цикория. И вот совсем недавно усовершенствовала пиво… За что ей искренне благодарна половина горожан. Нет, больше. Камбрийки любят пиво не меньше мужчин. И вся гильдия углежогов.

Замолчал было, но сразу хлопнул себя по лбу:

— Совсем забыл, вот ведь память стала… Она девственница. И у нее большие серые глаза. Кто это?

Римлянин молчал. Пытался переварить. Ему не нравилось то, что он слышал. Но спорить было трудно.

— Она крещеная, — наконец, выдавил он.

— Мы не говорим об исповедании, — заметил друид. Ему все больше и больше нравился разговор. Он ощутил вкус к проповеди иноверцам — к проповеди с позиции не силы и меча, но истины. За ним были факты. За римлянином — нежелание верить очевидному. Преодолимое. — Мы говорим о том, кто она.

— По описанию выходит Минерва. Но этого просто быть не может! Она человек! Ее узнали как человека.

Жалкое сопротивление. Агония разума, цепляющегося за прежние предрассудки.

— Кто? Все местные жители уверены, что она богиня… Не такая, как христианский бог, и даже не такая, как римский Юпитер. Она из плоти и крови. Хочешь проверку? Когда ее дни? Главные, а не августовская суета?

— Откуда мне знать! Я христианин.

— Знать и соблюдать — разные вещи. Поверишь ли ты мне, если я скажу, что минервины в Риме приходились на весеннее равноденствие?

— Допустим. И что из того?

— Сегодня осеннее. Если то, что с ней случилось, обычный яд, подсыпанный в кушанье земной женщины, — она умрет до утра. Если же это болезнь, вызванная поворотом годового колеса, — в ней нет ничего опасного. И если она не умрет к утру, это богиня.

— А какая разница, богиня или нет? — риторически вопросил римлянин. — Все равно… Хотя мне нравится твоя версия, ирландец. Но если так, что Минерва делает в приемных дочерях у трактирщика?

— Боги — странные существа, — заметил друид, — а крещеные боги и вовсе непостижимы. Они и должны быть непонятными. А притворяться человеком — любимая игра богов. Или дело. Возможно, ей нужно занять чье-то место. Для чего-то. Ты знаешь о проделках Манавидана?

— А кто это?

— Морской бог. И большой ходок… Любимая шутка принять образ мужа.

Комес улыбнулся. При всех неприятностях гораздо приятнее быть обманутым богиней, чем влипнуть в историю по собственной дурости. А истории про идеального ходока Манавидана оказались достаточно занятными, чтобы под них дождаться рассвета. Тогда друид ушел расталкивать товарищей.

Нион Вахан, не отрывая глаз от ровно, очень ровно дышащей Неметоны, перегоняла в голове по кругу мысли. Привыкла. Что бы ни было вокруг — смотри на то, что действительно важно, а мыслить можно про что угодно. Так ее учили, и этот урок она усвоила очень хорошо — очень уж помогал. Не будь его, может, не было бы сейчас глупенькой пророчицы, была бы красивая черноволосая оболочка. Делающая только то, что скажут. Но лет с пяти она научилась убегать от учителей внутрь себя и там гоняла по кругу простенькие да глупые мысли свои. В том была главная ценность, что свои. Была и вторая — наружу не пробивались ни глупости, ни важное и интересное. И это сейчас снова пригодилось. Нион поспешно оборвала ценную мысль. Эта мысль ей сейчас не по чину пусть ее богиня думает. А Луковке довольно и мыслей, скажем, про сестер. Странные существа — сестры. У Нион Вахан их никогда не было. У нее и матери не было. Умерла родами. Была б мальчиком — мачехи б души не чаяли, обычной девочкой — затравили б до смерти. А так — отдали друидам. Отец при этом был весел — и тогда Луковка решила забыть его имя. Потом поняла — можно быть очень радостным снаружи, печальным внутри, а если там, в глубине, есть и кусочек не своей, божественной души, то и сама не поймешь, какое у тебя настроение. Но к этому времени имя надежно забылось. А друиды не напоминали. И в этом были правы. У Нион есть Неметона — не мать, не отец, не сестра. Ближе. Гораздо ближе.

А сестры — они странные. Любят друг друга — это хорошо. Это непонятно, как такое получается, без общей-то души, но правильно. Эйлет и Сиан беспокоятся за богиню. Что непонятно: почему не замечают, что Неметона в сознании. Ладно, Сиан маленькая. Но старшая могла бы догадаться! Заметно. Хотя глаза и закрыты. И уши! Дрожат, поворачиваются. Из обоих тянутся черные полоски засохшей крови. Нион бы вытерла — но теперь и дотрагиваться до богини стало страшно. Только надавишь на кожу посильнее — сразу начинает сочиться красное. Анна говорит, это хорошо. И говорит, что так Неметона говорила. Не врет. Тогда Нион еще была богиней и ложь различала. Теперь сила ушла и осталась только слабая, глупая, изнеженная и ничего не умеющая девочка, считающаяся посвященной второго уровня… А богиня молчит. Только морщится временами. Эйлет вышла. Вывела Сиан. Пора больную перевернуть — а это кровь…

— Луковка, это ты? — едва слышное.

Нион встрепенулась. Пусть у нее ничего иного нет. Только верность. Сильнее собачьей, нежнее дочерней. Но разве этого мало?

— Я всегда рядом. Если не прогонишь. Все сделаю. Скажи что.

— А что тут сделаешь?… — Слова давались с трудом. Приходилось их ловить как… как капли вина жаждущим ртом. — Кровь идет… Значит… заразы нет. Так всем и передай.

Неметона болезненно сморщилась. Челюсти напряглись. Губы, как их Нион ни смачивала, все равно выдавили капельку крови. Но ни стона.

— Ведьма говорила, у тебя есть трава, которая может снять боль.

— Опий? Нет… Расскажи, что снаружи… интересно.

Слова продирались сквозь горло, как зазубренный наконечник из раны.

— Хорошо… А почему ты при сестрах притворилась, что спишь?

— Эйлет… всех позовет. Расспрашивать будет.

Нион захотела себе язык вырвать. Дрянь любопытная! Не лучше смертных сестер богини!

— Прости, что спрашивала… — вспыхнула виной. И торопливо заговорила, спеша исполнить просьбу больной. — Сначала тебя в храм занесли. Людей всех прогнали, чтобы воздух был. Мэтр Амвросий сказал, что яд виноват. Тогда все ворота закрыли и начали искать. Повара, что пир готовили, до сих пор все под замком. Хуже них пришлось только королю и варварскому послу. Король оказался кругом виноват — его пир, а хозяин за гостя отвечает. А тут не просто на пиру — за его столом отраву подносят! Тут и отец твой взвился. Знаешь, сколько людей твоего клана в городе живет? Мно-о-ого! И воинов сразу много собралось. Сколько пальцев на руках и ногах вместе. Те, кто в поход с тобой ходили, да местные, да твоя семья. Вот их Дэффид разослал ко всем воротам да на все стены — не доверял городской страже. А потом другие кланы своих привели. Стало как в осаде! Но главными все равно оказались твои родичи — все понимали, что они в своем праве и раз король не против, так пусть командуют. Так что Кейр взял восточные ворота, Эйлет — западные, северные — лично Дэффид. А на юге ворот нет, там луг заливной… Глэдис внутри осталась, со мной и лекарями. А у дверей храма твои большие встали. А в качестве командира при них — Эйра. Взяла щит, копье — и ну командовать. Видела бы ты их физиономии! Но ничего, скоро оценили — у Эйры голосок тоненький, почти как у тебя, и когда она кричит — все слышат. Даже кто очень не хочет. Что еще? Принц Рис тоже нашел своему войску применение. Приставил как охрану к послам. Он же на них подумал — не знаю почему, но тогда я была тобой и все-все понимала. Что Дэффид подумал на короля, принц — на саксов, саксы — на епископа, епископ — на кого-то, кого нет в городе, ученица твоя — на бога Мабона. Мне даже смешно стало. И о тебе очень беспокоюсь, и понимать стараюсь — а мне это трудно. Особенно командовать. Я ведь только часть тебя на самом деле. Поэтому я только один раз и распорядилась. Но ведь не подвела?

Неметона согласно взмахнула ресницами. И снова улыбнулась — до крови. Не удержалась. Уж больно молитвенно задала вопрос Луковка.

— Вот. Я твоим голосом говорила, кто будет слушать меня саму?

— Я, — выдавила Неметона. И даже ухом слабенько дернула.

— Спасибо. Ты правда меня слушаешь? То есть чего я хочу, а не когда я рассказы рассказываю, вот как сейчас? — В другое время Нион бы от счастья прыгала. Сейчас сил на это не было. А оттого вдруг приблудилось понимание, такое, что ладошки рот закрыли. — Ой! Ты же меня насквозь слышишь… Ты, пожалуйста, не делай всего, чего я хочу. Я иногда злая бываю. Нажелаю кому-нибудь гадостей, а потом сама жалею. Или, по крайней мере, делай не сразу.

— Не буду. Что… еще?

— Еще? А привезли тебя сюда. Люди на Совет Мудрых собираются. Много людей, не то что у нас внизу. Чудно! Не все даже друг друга знают. А Сиан к тебе редко пускают, а она плачет часто. Говорит, ты ей веселье на Самайн обещала. А вышли слезы…

Чуть не прокляла длинный язык — но Неметона улыбалась.

— Сделай ей на Самайн тыкву, — прошептала, — хорошую, с глазами… Скажи — от меня. И вот что… — налилась красная капля в углу рта. И тут же розовое от растворенной в воде крови полотно смахнуло ее. — Повтори то, что ты говорила как я.

Нион покраснела.

— Я сейчас не смогу, наверное. Тогда-то я была тобой. А теперь — теперь у меня даже и настойки нет.

— А тогда была? Учись без… Брови нахмурь. Вспомни: ты — это я…

Нион решилась попробовать. Ну как можно отказать самой себе, да еще больной, в такой малости? Ну смешно получится. Так пусть развеселится.

— Я — это ты, — начала Луковка. Получалось несерьезно, спохватилась, нахмурилась, представила растерянно-обеспокоенные лица там, в церкви. Даже глаза прикрыла. — Я — это она.

И еще раз, более уверенно, чувствуя, что тоненькая струйка силы от богини все-таки просачивается в душу:

— Я — это она. А вы ступайте и берегите моего сына. Как зеницу ока!

И распахнула веки. Из ее глаз снова смотрела Неметона.

— Как кривой зеницу последнего ока! Ясно вам?!!

Она еще несколько мгновений стояла в величии и силе, наслаждаясь единством с богиней. Потом сила ушла, оставляя радость. Получилось. Даже без настойки. Собственным желанием. Такое, говорят, умели пророки в эпоху героев. Это была уже не вторая ступень посвящения.

Нион чуть в ладоши не захлопала — кончилась власть друидов! Будь хорошей девочкой! Веди себя, как говорят! Скромнее! Послушнее! Тише! Еще тише!.. А вот теперь! Богиня все равно главнее, но теперь и Нион на первой ступени. И никто ей не указ!

Но тут взгляд упал вниз — и восторг как корова слизала. Снова красное. Уже не капля — полоска. Изо рта, из уголка глаза. Но Неметона даже привстать пытается. Рука красит простыню красным… Красный — цвет богов, и кровь у них тоже красная…

— Можешь… Я… любовалась.

— Тебе хуже? Ты слишком много сил отдала мне! Не надо! — Нион осторожно помогла больной улечься снова. — Я лучше буду твоей Луковкой. Горем луковым, неумехой, только и годной настойку хлебать… Чем тебе мучиться.

— Я не страдаю. Но… Позови. Мать, сестер… Бриану… Кто есть… Пусть сыночка принесут… Заразы нет. Значит, можно… Ну!

Нион еще не дослушала, а уже голосила в дверях. Звонким и грозным голосом. Очень надеясь, что Эйлет и Глэдис прибегут быстро. Потому что на этот крик явно уходили силы богини.

Володеньку принесли. Эйлет, и правда приладившуюся всплакнуть на груди у очнувшейся сестры, Глэдис отослала за епископом. А Бриана сама метнулась за отцом. Чтобы тот расспросил больную о самочувствии.

В отличие от Пирра, друиды наблюдали процессию лишь до забора заезжего дома. Один, позевывая, предложил зайти к христианскому епископу — отметиться. Правило было ирландское — если друид выезжает за границы туата, ему необходимо по прибытии в другой туат навестить монастырь и сообщить аббату о своем прибытии, обещать не вести языческую проповедь и соблюдать закон.

Здесь монастыря не было, и друиды сунулись к епископу, отложив поселение в трактире на потом. Епископ Дионисий из формальной процедуры учинил форменный допрос — но тут, по счастью, к нему явился прибывший на корабле единоверец, и римлянину стало не до друидов.

А уж в трактире им и места не нашлось. Широкоплечий парень за стойкой, едва разглядев белые балахоны и серпы на поясах, сделал знак охране.

— Выметайтесь.

Один из друидов только посох поудобнее перехватил. По хвату и повадке стало ясно — подраться вовсе не дурак, и в руках сила пока имеется. Другой запустил руку в седую бороду.

— Не по обычаю из заезжего дома гостей выгонять, которые никому не чинят обиды.

— А меня метлой и не выметешь, — заметил третий. — тяжеловат.

И правда был кряжист. Волосы темные, руки едва не до колен…

Чтобы человек за стойкой заезжего дома нарушил все священные правила, безосновательно отказал путникам в гостеприимстве — такого доселе не бывало. Но случилось.

— Вам здесь не место. Вы поклоняетесь старым богам. Возможно, не Гвину он наша боль, но уж Мабону — точно. Вы его Энгусом зовете. Он пытался убить мою сестру.

Седой пожал плечами.

— Мы поклоняемся всем старым богам. Немайн тоже.

— Это ее ты зовешь сестрой? — уточнил темноволосый.

— Зову. Она говорит: она сида. Крещеная. И она — сестра моей жены, если точно. И ей вы не поклоняетесь. Она выпала из вашей военной триады.

— Но это не мешает нам почитать ее.

— Как и Мабона. Я не могу рисковать, пустив в дом врага.

— Зачем же врага? — седой поднял бровь. — Мы несем хорошие известия — твоя сестра останется жива. И полностью оправится.

— Откуда вам знать.

Вопроса в этих словах не было.

— Мы многое знаем о богах. А вот вы, кажется, уже ничего… А ведь даже римляне кое-что помнят. — Друид запустил руку в бороду. Главное — разговор начался, теперь пора сделать маленький подарок. — Вот ты на нас гневаешься. А ведь мы принесли добрые вести. Не умрет ваша сида. Что то же самое, что и богиня, на самом деле. У сидов божественность — скорее положение, чем состояние. Сид-бог от сида-не-бога отличается деяниями и обязанностями, и только. Как король или хозяин заезжего дома от крестьянина. А Немайн та скорее как кузнец или ведьма от свинопаса. Злая или добрая, в хлопотах или забавах, почитаемая или изгнанная — всегда останется при своей силе…

Люди начали подходить поближе. Ирландский знали многие. А про сиду было интересно. Кейр — а за стойкой-то был он — заколебался, когда в ту дверь пиршественного зала, что со стороны города, вошел епископ. За его спиной маячили фигуры викария и еще одного священника, постарше.

— Мы явились, дабы соборовать болящую. — Дионисий огляделся: — Где она? Семи пресвитеров у нас сейчас нет, но три — тоже число хорошее.

Камбрийцы дружно закивали. Они втайне подозревали, что число три лучше. По крайней мере, тут, в Британии. Три священника, соборующие богиню, — это можно вставить в легенды и байки. А если их будет семь, придется четверых забывать… Потому что в легендах их все равно будет трое!

— Что делать?

— Лечить. Словом Господним и освященным елеем, — объяснил епископ.

— Вот эту помощь мы примем. Эйра! Проводи святых отцов в дом, где устроили Немайн. Это не пустые слова. Недаром сида в нашу веру перешла.

Друидам предложить оказалось нечего. Точнее, нечего, что было бы можно упомянуть при христианских священнослужителях. И вообще в людном зале. Кряжистый потоптался и направился к двери.

— Раз тут не уважают обычая, то тут и не заезжий дом вовсе, — возгласил по дороге, — а потому и нам тут делать нечего!

Седой поднял бровь. Ожидал, что парень за стойкой одумается. Не тут-то было. Кейр закусил удила. Позже он получит за это от Дэффида и нагоняй, и благодарность. Первый — за то, что старые обычаи нарушить вздумал. Вторую — за то, что выдержал. Сохранил лицо, не мотался как щепка в ручье или тряпка в стиральной машине. Воля, она поважнее традиции. Которую спас незнакомый пожилой священник. Шел последним, не успел выйти вслед за Эйрой. Но успел сказать:

— Сын мой, эти люди принесли обещание епископу Дионисию не вредить ни христианам, ни вере. Сами, без принуждения. А потому не отказывай им в приюте. Если же опасаешься чего от тех, кто Иудин грех не почитает и за постыдный поступок, вели присматривать хорошенько.

Кейр вздохнул с облегчением.

— На сколько дней вам нужно жилье? Больше одной комнаты предложить не могу — много постояльцев. А скоро будет еще больше.

Бровь седого друида вернулась на место.

— Одной комнаты нам и хватит.

— Мы наверняка найдем другой ночлег! — стукнул посохом об пол тот, что собирался драться. — Я вот, например, кузнец. И в городе найдутся люди моего ремесла.

— И не только, — раздался голос из-за уставленного пивными кружками столика в углу. — В городе найдется и общинный дом клана Плант-Инир. Который всегда откроется для тех, кого неправедно гонят Кэдманы. В любом случае не рекомендую здесь останавливаться. Наверняка ограбят. Да так, что заметишь, только когда окажешься на улице с пустым кошелем…

— А чего тогда ты тут делаешь, Варрел? — ухмыльнулся Кейр. — Или пьешь тут пиво потому, что доверяешь МНЕ?

— Ты хотя б горец. Я не доверю тебе спину на ночлеге, но яд в пиво или мелочный обсчет… Для этого ты еще недостаточно городской!

Говоривший вылез из-за столика — и в пиршественном зале сразу стало малость тесновато.

— Совет у нас будет. Большой. Три века не было такого, — объявил он, — и нескоро повторится, видать. Но теперь мы припомним городским да приречным все обиды! Дело идет к войне. К большой войне! И Гулидиену понадобятся не торгаши, а воины. А настоящие воины растут только в горах. То-то король велит вернуть нам все, что вы у нас захапали. За четыре-то века. А то мы воевать не пойдем!

— Прошлый раз Совет Мудрых созывался двести двадцать четыре года назад, — уточнил Кейр. Спроси его кто об этом месяц назад — нипочем бы не сказал. Но как узнал, что придется помогать тестю в организации такого важного события, поинтересовался историей Совета Мудрых у королевского филида. — Тогда утвердили нынешнюю династию. С тех пор как-то обходились…

— Я и говорю — четыре века.

— Как с вами, Инирами, на войну идти прикажете? Разведку всяко не поручишь! Двести двавадцать четыре года — это два века. И еще двадцать четыре сотые доли века.

Варрел захохотал. Потом принялся с подозрением рассматривать свою кружку, точно мог сквозь синеватую глазурь и слой спекшейся глины определить, есть ли внутри отрава.

— Ты окэдманился, Кейр. Пожалуй, я не буду допивать эту пинту. Ты считаешь века столетиями, учитываешь сотые доли… Для воина деньги — куски металла или мычащие четвероногие, а века — человеческие жизни. Ты стал даже не горожанином — римлянином.

— А я всегда был римлянином, — заявил Кейр, — мы, Плант-Монтови, и произошли от тех солдат, кто некогда остался в прибрежных фортах и на заставах. Потому у нас и клановая крепость не одна большая, а много маленьких. Мы так привыкли. Ну и потому, что лучшие воины в Диведе — это все-таки мы.

— Нет, мы!

Кейр мысленно сощурился. Как сида. Заметил, мелкие пакости выходят много легче, когда представишь на себе ее лукавый прищур

— Хорошо, Варрел, будь при своем мнении. Могу даже приказать подать тебе долю героя. Бесплатно и без отравы, хочешь?

— Ты серьезно?

— Вполне. Выбирай — тебе говяжий окорок, свиной, молочного поросенка?

Горец потер руки. Доля героя, официально поднесенная не на сельской пирушке — в заезжем доме Дэхейбарта! Получалось, что его только что признали самым что ни на есть героем — самым сильным, храбрым и жестоким воином в западной половине Южной Камбрии. Таким можно гордиться…

Не обратил он внимания — в трактире собрались представители многих кланов. Еще не всех. Но долинные были все — хотя бы потому, что население Кер-Мирддина из этих трех кланов и складывалось. Были местные ирландцы, которые считались младшей ветвью Мак-Дэсси. Явились на совет представители трех кланов из Глиусинга — пришли морем, с ветром повезло, вот и прибыли раньше прочих. А ведь на совет собрались люди непростые. И глава, скажем, кланового ополчения пропустит вперед какого-то овцепаса? Да если такое случится, прощай, репутация. А в скором времени — и положение.

Так что едва Варрел выбрал и провозгласил, что требует себе долю героя, и хорошо бы это был свиной окорок, как на него обрушился возмущенный хор. Пожалуй, ни один мужчина не усидел на месте — пусть Плант-Инир высок да плечист, так гуртом ведь любого героя стоптать можно. Особенно хорошо это знали Монтови. Кейр улыбнулся, вспоминая семейные легенды. В том числе рассказ о римской высадке на остров Мэн. Это было лет пятьсот назад, но прапрадед запретил менять в истории хоть слово. Потому как хотел, чтобы потомки узнали вполне достойную правду. Описание последней, самой отчаянной атаки заканчивалось словами: "Мы, римляне, от страха обгадились. Но они разбились о наш строй как волна о скалу. И вот тогда мы пошли вперед и сполна расквитались за перепачканные штаны." Да, британские легионы уже тогда ходили в штанах. Погоды не те — ляжками светиться.

Дополнительное веселье вызвал растерянный вид Варрела. Веселье и заботу. Затопчут его не сразу, мебель пострадает. Да ежели гостя изувечат — не дело, а ведь под горячую руку и прибить могут, даром что оружие на входе сдали. А кулаки? А сапоги? А мебель та же?

— Благородные воины желают драки? — поинтересовался Кейр громогласно. — Так прошу — во дворе да на кулачках. И вам забава, и чинно выйдет. За распорядителя будет Тулла. А врач и тем более священник, надеюсь, не понадобится. В крайнем случае неподалеку есть Бриана.

— А мэтр Амвросий? — спросили.

— Отсыпается.

— За лекаря и я могу, — предложил седой друид. — Да не смущайтесь, я ничем не страшнее обычной клановой ведьмы…

Старший из друидов остался наблюдать за поединком — второго не понадобилось. Варрел довольно быстро признал поражение, не ожидая, пока сильный да опытный противник не расквасит ему чего-нибудь в кровь. Втравливать клан в новые распри ему не хотелось, да и честь ушла — победить всех посетителей "Головы Грифона" по очереди он не надеялся. Потому получил пару-другую тумаков, сам нанес неплохой удар и запросил пощады. Драка на пиру — не дуэль, отрезанная голова в финале не требуется. Победитель место "царя горы" занимать не стал, вместо того пощупал кошель и предложил по кружке "угольного пива" каждому зрителю. И даже Варрелу, у которого таки появился в списке небольшой подвиг. "Воин, которому предлагали долю героя четверти Камбрии." Вес поднял — не удержал. Бывает. Но перспектива, выходит, есть.

Двое же свободных друидов сочли за благо договориться с Кейром о комнате. Предложение Иниров забыли. Темноволосый еще заметил, что Кэдманам с такими врагами и друзей не нужно.

— Нужно, — уверенно возразил Кейр. — Из-за того что мы дружим со всеми сильными кланами, во врагах оказался.

— То, что осталось?

— Вот именно.

Теперь его речь звучала почти намеком. С учетом предыдущей сцены оставалось заключить: намек и есть. И потому, не дожидаясь первого среди равных, двое друидов начали тихонько обсуждать — что же такое можно предложить хозяину заезжего дома, чтоб он допустил их посмотреть на болящую богиню. А то и побеседовать с нею…

Лечение, между прочим, оказалось первейшим вариантом. Исцелить Немайн — если это действительно Немайн, а все шло к тому — друиды не могли. А вот облегчить страдания — вполне. Что дело серьезно — было понятно. Но успех-то гарантирован. Если там богиня. А если нет и отравленная просто зажилась маленько? Бывают и медленные яды. А ведь случись что, виноватыми окажутся друиды, и ни один служитель старых богов более не ступит на землю Диведа. А скорей всего, всей Камбрии.

Потому первым вспомнили самый надежный и самый одиозный метод — жертву. И с ужасом поняли, что приходится оценивать не способ проведения запрещенного на христианских землях обряда, — но его действенность. Смысл жертвы — замена. Подставить судьбе вместо одного человека другого. Если сила, которую умиротворяют, не дюже разумна или подслеповата, появляется шанс подсунуть ей что-то не совсем равноценное. Петуха за свинью. Корову за человека. Раба — за свободного. Воина — за короля…

Чем опытнее друид, тем больше выбор, тем мельче жертва. Но если при смерти богиня, что можно предложить мировому равновесию взамен? Человека мало. Даже друида.

— Бога бы поймать, — заметил кряжистый. — Гвина того же… Нашим, кто еще остался, было бы не обидно.

Друид-кузнец поскреб темя. Кряжистый с завистью последил — у самого блестела плешь, не хуже епископской тонзуры. Правда, совершенно естественная. А если учесть, что лоб приходилось подбривать, сущая глупость получалась. И неблагообразие.

— Где ж его возьмешь, — сказал. — Да и не хорошо. Как-то же обходились раньше цыплятами и овцами… Ты вообще коров резал. Может, взять много скотины? Целое стадо?

Обсудили. Выходило — без толку. Богиню не подделать…

Вернулся седой. Выслушал. Поочередно поднимал то одну бровь, то другую, то обе разом. Временами чуть прижмуривал морщинки вокруг глаз.

— А зачем? — спросил наконец. — Самозванке, если человек, и корова сойдет. Управимся. А сида выживет сама. Наше дело только облегчить. А это травы, отвары. Спину помять, конечности, чтоб не застаивалась кровь. В общем, завтра предлагаем помощь Дэффиду ап Ллиувеллину — так хозяина зовут. А для начала попросимся хоть одним глазком на сиду посмотреть — чтобы установить, какие именно зелья варить придется.

— Мне проще, — сообщил кряжистый, — я руками лечу и языком. Только вот от отравлений обычно не помогаю. Ну а эллилов прострел или одержимость — всегда пожалуйста.

Родичи собрались, чтоб не отнимать воздуха, в соседних комнатах. При Немайн осталась только мать и целители. К тому времени, когда Дионисий со свитой вошел к болящей, мэтр Амвросий уже заканчивал допрашивать сиду.

— Пульс бешеный, — констатировал врач. — Немайн взрывается изнутри, как мех с перебродившим вином. Но это ненадолго. Хотя бы потому, что сердце долго такого не выдержит.

— Не надо долго, — сида едва говорила, — надо достаточно. Это… испытания. Как новой колесницы… Органы… Как механизмы… По очереди… Сейчас сосуды. Потом другое… Я скоро забудусь опять. Надолго… Не навсегда… Надо только ухаживать. Знаете лучше… чем я.

Немайн замолчала в чуткой тишине. И епископ, понявший главное, спросил:

— Сколько у нас времени, мэтр?

— Не знаю…

— Хорошо, начнем. Возможно, успеем…

Пирр до рези в глазах всматривался в багровое от болезни пятно лица. Глаза серые. Рыжая. Волосы коротко отрезаны — да, про это сообщали… Спокойна. Молчит. Не узнает? Не подает вида? Или измучена болью? Скорее последнее.

Начали читать обычную заутреню — самый короткий вариант.

— Что вы делаете?

Луковку Пирр видел впервые. Дионисий — нет. Решил — проще и быстрее объяснить.

— Лечим твою подругу. Соборование есть таинство, исцеляющее тело и душу через молитву и прощение грехов. Не мешай — она едва в сознании, а для покаяния сознание необходимо…

Нион пошатнулась. Происходившее было странным и почему-то знакомым. Может быть, потому, что происходило обращение к силам, превосходящим человека? Превосходящим и Неметону! К той силе, которую признала богиня, рассорившись со старыми божествами. Но доверить этим людям делать с Неметоной это таинственное страшно…

— Тогда сделайте это и со мной! — выскочило само собой, как и должно. — Я — она. Не вся. Но часть. Вот. Я объяснить-то не могу!

Епископу перевели.

— Можно, — согласился Дионисий, — а ты крещена, дочь моя?

— Я — это она. Раз Неметона крещена, значит, и я.

— Нельзя так. Ты — это ты, ибо пред Господом каждый станет на месте своем… А ты человек, и душа у тебя своя.

— Раз она крещена, значит, должна и я! — Речь странно напомнила Дионисию ту, которая сейчас лежала на болезненном одре. — Такого же быть не может, не положено… Ну или крестите меня отдельно.

— Ты понимаешь, чего просишь?

Нион кивнула:

— Единения.

Дионисий тяжко вздохнул.

С постели больной снова раздались слова.

— Крестите ее.

— Она ведь не понимает, — заметил викарий, — видно же… Так нельзя.

Больная кашлянула. Перевела дух.

— Сакс, приходящий в церковь потому, что это делает король, понимает больше?… Даже если вызубрил нужные слова… Она искреннее ребенка, который не понимает совсем ничего. И мудрее меня… У нее нет земной учености, зато есть сердце, чувствующее правду…

Старому священнику, видимо, стало трудно стоять. Но от поддержки викария он отказался.

— Разве этого мало?… А наставить в вере найдется кому. И — она это я. Поверьте. Она была моей жрицей… И если души у нас разные, то грехи… общие… Грех, совершенный двоими, и тому и другому вменен. И если у меня есть надежда на спасение, прошу, не отказывайте в ней и той, что шла по моим стопам.

У сиды пошла носом кровь. Бриана приложила влажный платок и принялась укоризненно смотреть на священство. Тогда заговорил Пирр — Дионисий успел заметить, как тот отреагировал на речь больной.

— Юная язычница говорила о единении с человеком, вызывающим восхищение… О единении, а не преклонении! А чувство общности и верность не есть сотворение кумира. Она меня даже немного удивила. Сколько христианок творит себе кумиров — из мужей и любимых, а иной раз из святых людей — а чаще людей, представляющих себя святыми. Полагаю, крестить ее можно. Но если прямо сейчас, то больная не может быть восприемницей.

— Ох, — сказала Глэдис обреченно, представив реакцию мужа на обретение еще одной родственницы, хоть и не кровной, — я…

— Ее крестной матерью буду я, — отрезала Анна, — возражения есть?

Не нашлось.

— Тогда сначала соборуем Немайн, пока она в сознании, затем крестим ее жрицу, — подвел итог епископ Дионисий.

И снова зазвучали стихи покаянной утренней службы…

Крещение там, не крещение, а звали все Луковкой, никто слово не коверкал. Похожа. До слез! За эти дни Глэдис попривыкла к нескладной девчушке, что неотлучно сидит при дочери, разве иногда до ветру бегает. Привыкла — молчит, делает все, что ни скажет мать сиды. Заговариваясь, зовет ее именем Дон. Иногда говорит голосом дочери. Сильным и решительным. Но сейчас — сейчас просит от себя. Запинаясь и глядя в пол.

— Я снова не слышу Неметону… А настойка помогает…

— А тебе не надо слышать, — отрезала Глэдис. — Надо губы смочить, пить дать, на бочок перевернуть, пузырь со снегом ко лбу приложить, где жар. Или грелку, если холодной будет. А пьяную сиделку до своей дочери я не допущу. Выбирай.

— Я должна быть рядом. Я — это она.

— Не для меня.

— Для меня. И для нее. Одежду свою дала. В кровати своей ночь спать позволила. Имя дала.

— Имя тебе Анна дала. Но, верно, настояла на твоем крещении моя дочь. Так что она тебе и правда кто-то вроде крестной матери, хотя двух и не положено, — решила Глэдис. — Ну так тем более настойку нельзя. Ты же теперь христианка. А прорицать пьяной — это самое язычество. И раз уж та, что должна тебя наставить в вере, пластом лежит, а вторая вокруг хлопочет… Читать умеешь?

— Нет. Мы в Анноне все наизусть учили.

— И правда горе луковое… Ладно. Погодим немного. Одну я тебя с дочерью все равно не оставлю… Делай что скажут, помогай. А если Немайн захочет, чтобы ты ее расслышала, ты ее, наверное, услышишь.

Луковка робко улыбнулась.

— Ты думаешь, она захочет?

— Сама говорила — признала, имя дала, одежду, кров, крестила. Ты Немайн нужна, наверное. — И вдруг вывернула: — А она тебе?

— Я — это она. Меня без нее нет. — Голос Луковки дрогнул — А можно мне здесь что-нибудь для сна поставить? Чтобы всегда рядом.

Когда Глэдис вышла, Нион повернулась к Немайн. Та дышала ровно, спала, проходя одну из немногих спокойных стадий странной болезни. Потеряв сознание вскоре после соборования, в себя уже не приходила. Мэтр Амвросий сказал: более странного недуга видеть не доводилось. У Неметоны отказывали по очереди все органы — не до конца. Потом отказавшая часть тела начинала работать нормально, зато немедля отказывала следующая. Что ж, когда нибудь это закончится. Одна беда — уж больно у человека внутри много разной требухи. А у сиды наверняка еще больше.

Нион начала говорить. Ведь Неметона обещала слушать.

— Вот как бывает. Ты знаешь. Вообще-то христианские друиды правы — я человек. Как все. Только вот быть как все не умею. И вообще ничегошеньки про это не знаю. Меня ведь держали как вещь. Как платье. Хорошее, нарядное, для церемоний. Пылинки сдувать и хранить в резном сундуке, когда не нужно. А когда нужно, надевают. А мне, когда нужно, всегда настойку давали. Мне ведь много не надо, за то и выбрали… Ватесса была, второй уровень посвящения возгласили — а и не учили ничему. Ну кроме как сидеть тихо, мышонком. Ходить правильно. Дышать. Говорить не учили, говорила ты — а без дыхания говорить трудно. А остальное, что я знаю, я подслушала. И правда, никогда я не сотворю из тебя кумира! Идолы — они деревянные, или каменные. Мертвые. А ты живая.

И пока на смену Глэдис не явилась Анна, девушка торопливо прижалась щекой к руке богини. Теперь она стеснялась своего поклонения и на людях старалась никак его не проявлять. Однако с рукой что-то было не так. Под щекой, там, где на руке Неметоны быть кольцу, вместо мягкого и маслянистого Нион ощутила твердое и гладкое. Отстранилась. Рассмотрела. Зажала рот рукой, подавив вскрик. Прежде закрытый воском, на пальце сиды тускло сверкал камень цвета открытой раны…

Пирр сумел. А потому и шел — не к себе в комнату, а в соседнюю, где обретался человек, рекомендованный ему патрикием Григорием. Приказчик купеческий, как же! Порода, сила, обходительная увертливость в разговоре… Чиновник дворцового ведомства, не менее. А чем занимаются некоторые из них — давно известно. Так что принимай подарок, почтенный Эмилий, или как тебя там сегодня зовут. Хороший подарочек, о таком ты мечтаешь. Потому что тебе тоже нужно определить политику и написать отчет — и старик Пирр тебе в этом поможет! В обмен нужна сущая мелочь. Отметить, насколько он тебе помог. А что ты не уточнишь — чем, оно ведь к лучшему. Пусть Григорий думает, что глаза и память, а не ловкие руки и язык. При соборовании возжигаются свечи. И главное — каждый пресвитер производит помазание каждого члена болящего. Каждого. То есть и руки. Правой руки. Никто не заметил лишнего движения, даже сама соборуемая. А в результате в ладони Пирра оказался восковой слепок. Закрывавший регалию.

Эмилий обрадовался. И немедленно залил добычу гипсом, чтобы получить точную копию. А Пирра осенило.

— Сделай еще одну — мне, — попросил он.

— Нет, — заявил Эмилий, — не рискну. Если она потеряется, а потом всплывет в ненужных руках, под вопросом окажется моя верность экзарху Африки. Но я могу провести анализ слепка при тебе. И отпечаток слепком сделать, и при тебе сравнить с образцами. А сейчас пусть схватится.

И перевернул песочные часы.

Пирр согласился. Не было у него другого выхода. Взялся за работу тайного агента, так изволь слушать более сведущего в сем ремесле человека. А потому спустился Патриарх в пиршественный зал и застал там давешних друидов, вкушающих пищу земную. Такой случай упустить не мог — и немедленно дополнил собой компанию.

Вскоре он уже вел привычный теологический диспут. Время в подобных беседах течет незаметно, а польза несомненна! Ирландский акцент у собеседников только веселил, а среди концепций, которым приходилось противостоять, нашлись несколько до боли знакомых. Друиды и сами не осознавали, насколько глубокими отметинами наградило их веру христианство.

Но главное — он начал понемногу узнавать этих людей. Кузнец вовсе оказался открытой книгой. Не скрывал — его больше прочего волнует мудрость, связанная с огненным ремеслом. Когда дочь бога всех ремесел приходит жить к людям — это наверняка означает щедрые новшества. И главное для него — именно эти знания, а прочие мудрствования он оставляет товарищам. Двое других казались искренними в своих заблуждениях, но ни одна душа не гладка, как галька на берегу — найдется за что ухватиться. Дай только срок.

Но на сей раз ни срока, ни отдыха не досталось. Распахнулась дверь, ведущая во внутренний двор заезжего дома. И сразу с порога прозвучала пара хлестких приказов. Тон, голос августы. Недовольной августы. Валлийских слов Пирр не разобрал. Но — обернулся. Новокрещеная Нион. Девушка, одетая девочкой. Как у человека может быть чужой голос? Зато приказы понял здоровый бородатый варвар, привалившийся к стойке.

— Харальд! Встань рядом!