Наталья Игнатова
Змея в тени орла
1. Детские игры
Полшага вперед. Короткий выдох. Узкий разрез поперек горла, быстро набухающий кровью. Тот, который набегал сзади, лишь всхлипывает изумленно, когда узкое кривое лезвие вспарывает его узорный кафтан, широкий шелковый пояс, рубаху, кожу, брюшные мышцы. Всхлипывает, выронив оружие. Руками пытается удержать упругие сизые змеи собственных потрохов. Миг — и голова его со стуком катится по каменному полу.
Эфа сквозь зубы втянула пахнущий ужасом воздух. Удар в живот был лишним. Гуляму можно было просто отрубить башку…
Но времени на раздумья не оставалось. Дурной человеческий страх звал ее. Он клубился под низкими каменными сводами, метался от стены к стене, вздрагивал в неровном огне светильников. Люди еще не поняли этого страха. Они осознают его, когда увидят…
Тяжелая занавесь. Душный запах благовоний.
Женская часть дома.
В просторной низкой комнате Эфа насчитала десяток женщин. Две, совсем еще девчонки, не спали. Сидели на широком ложе, прижавшись друг к другу. Шептались о чем-то.
Тихо прошелестел метательный нож. Эфа ждала, раздувая ноздри. Смотрела, как молча заваливается убитая девочка. Как расширяются обморочно глаза второй, еще не понявшей, что случилось, но знающей, каким-то убогим шестым человеческим чувством знающей, что случившееся ужасно.
Сейчас закричит…
Эфа метнула второй нож. Вздохнула глубоко. Оставшиеся женщины не проснулись. И никогда больше не проснутся.
Это не жены еще. Наложницы.
Дальше! Дальше!
Узкий коридор. Четыре тени, метнувшиеся навстречу. Убивать этих четверых было интереснее, чем женщин. Радостнее. Хотя приятнее всего убивать солдат. Настоящих солдат. Которые умеют драться. Умеют защищать свои никчемные жизни.
Она смерчем прошлась по следующей зале. Считала машинально: одна, вторая, третья… седьмая… десятая…
Должно быть одиннадцать. И ребенок. Мальчик. Тот, ради которого и было все затеяно.
Эфа остановилась. Вытерла клинки о край узорчатого шелкового покрывала. Бросила сабли в ножны. В доме было тихо.
Она скользнула вдоль стены к высоким двустворчатым дверям. Прислушалась. Толстое дерево плохо пропускало звуки, но страх клубился там, в небольшой комнате. Там еще были живые.
Эфа улыбнулась и распахнула двери.
Старуха с длинным ножом, метнувшаяся к ней, как бешеная кошка, была просто нелепа.
Эфа аккуратно перехватила сухую жилистую руку. Вывернула. Нож с глухим стуком упал на покрытый коврами пол. Хрупкий старушечий позвоночник хрустнул на подставленном колене.
Забавная бабка. Вот, значит, какая она, одиннадцатая жена. А где пацан?
Мальчишка обнаружился под грудой одеял и подушек. Он лежал, свернувшись в комок, и дрожал от страха. Что ж, это было понятно. В три года ты можешь либо дрожать, либо рыдать от ужаса и пачкать штаны. А сердце у щенка, наверное, вкусное. Эфа покачала на ладони длинный узкий кинжал. Посмотрела задумчиво в черные, полные ужаса глаза мальчишки. Развернулась и вышла из комнаты.
В помещении для наложниц она вспорола грудь первой убитой ею девочки. Вырезала сердце. Побрела дальше, откусывая от сочащейся кровью добычи, как от персика. За городской стеной ее ждали. Верные люди. И верные кони. Она не сделала того, зачем пришла сюда. Что ж, пусть это сделает кто-нибудь другой. А сейчас нужен завершающий, обязательный штрих.
С сожалением проглотив последний кусок, Эфа облизала пальцы, разыскала чистый лист хорошей сипангской бумаги, чернильницу и стило. Приятно, когда хозяин дома не чужд грамоте и все необходимое хранит под рукой.
Вязь букв бежала по бумаге. Узорчатая, вычурная вязь. Буковки цеплялись одна за другую, извивали хвосты, протягивали соседкам ручки-закорючки, но, хоть убей, не получались они такими, как должно. Прихотливые извивы словно разрубались летящими прямыми. Эфа давно отчаялась научить собственные руки каноническому письму. Читается — и ладно.
Она присыпала бумагу песком. Дала высохнуть чернилам. Встряхнула. Перечитала:
«Слишком много женщин. Слишком мало охраны. Скучно. Я приду в другой раз. Берегите щенка».
Покривила губы. Снова макнула перо в чернильницу и вывела, на сей раз не принуждая руку вырисовывать заковыристые буковки. Вывела, как высекла саблей по мягкой глине, на языке, здесь неведомом: EFA.
Язык-то неведом, а вот это короткое слово было известно многим.
Уже ребячась, она сложила лист, прошла в спальню хозяина. Сунула записку в зубы мертвецу и аккуратно подвязала ему челюсть. Веселиться так веселиться. Все неприятности будут потом!
И все-таки почему же она не убила этого сопляка?
* * *
— Ну что, почтенный Судир, хотите сказать, что вы были готовы к этому?
— Да. Чего-то подобного следовало ожидать. Не в этот раз, так в следующий Эфа поступила бы так, как считает нужным.
— Она всегда поступала так, как считала нужным. Но никогда не доходила до прямого неповиновения. Вы и сейчас будете настаивать на том, что она нужна нам?
— Больше чем когда-либо раньше. Послушайте, Мустафа, вы никогда не работали с ней. Вы знаете Эфу лишь по моим рассказам да по слухам, что ползают в городах. Неудивительно, что вы считаете ее плохо прирученным чудовищем.
— Не я один.
— Да. Другие султаны тоже. И все вы ошибаетесь.
— Ну разумеется. И только вы, почтенный, правы. Вы всегда правы. Вы всегда знаете, что делать и как делать. Вы…
— Я — Хозяин. А вы — султаны. Может быть, поэтому я действительно знаю, вы же лишь предполагаете.
— Простите, Достопочтенный.
— Прощаю, Правящий. Выслушайте меня и расскажите остальным то, что услышали, дабы не возникало больше разногласий. Слушайте внимательно, даже если то, что я буду говорить, покажется вам знакомым. Лучше повториться, чем не сказать вообще.
* * *
Эфа лежала на низкой тахте, вытянувшись во весь свой немалый рост и закинув руки за голову. Голос Судира доносился сквозь каменную кладку глухо, но отчетливо. Кто другой, может, и не услышал бы, но не она. Судир сам показал ей, где и как продолбить в стене отверстия. Сам посчитал, сколько их должно быть. И не переставал удивляться тонкости ее слуха. Чуть выше на стене была еще и смотровая щель, но сейчас Эфа ленилась подыматься. Чего она не видела в скудно обставленной келье Судира? А вот послушать — это было интересно.
Неужто султаны осмелились проявлять недовольство? Пфе! Все они должны понимать, что неповиновение Хозяину означает смерть. Не обязательно даже от ее, Эфы, руки. У Судира хватает умелых убийц. Свою змею Хозяин бережет для исключительных случаев.
— Она — не человек, — слышалось из-за стены. — Она действительно чудовище. Но чудовище разумное…
Эфа зевнула, ощерилась. Сверкнули за черными губами страшные длинные клыки. В келье было тепло, и она, едва не мурлыкая, свернулась на тахте, вытянув руку к жаровне. Острые когти переливались в тусклом свете горящих углей.
«Чудовище»? Да, разумеется! Не джинн и не ифрит. Не было в ней ровным счетом ничего демонического. Кто-нибудь из Тварей? Вполне возможно. Ни в книгах, ни в устных преданиях не упоминалось о таких, как она, и все же другого объяснения не находилось. Судир решил когда-то, что пусть будет Тварь. Эфа не спорила. Ей было все равно.
— Я долго пытался понять, что же отличает ее от остальных бойцов. — Голос Хозяина изменился, и Эфа зримо представила себе улыбку на сухих, бледных губах, — Дело не в цвете кожи, не в глазах, и даже когти и клыки не главное. Она другая не только внешне. Она другая внутри. И совсем недавно я понял, в чем же дело. — Судир сделал паузу, словно давая Мустафе обдумать сказанное.
Эфа вытянула шею, прислушиваясь. Она не очень любила разговоры о себе, по большей части они сводились к страшным рассказам о смертях. Новых и новых. Но Судир все равно заставлял ее выслушивать пересуды, сплетни, весь этот бред. Он говорил, что таким, как она, чуждым и чужим, необходимо знать, что думают люди. Знать и действовать сообразно этим знаниям. Сам-то Хозяин всегда говорил интересно. Говорил такое, о чем Эфа зачастую и не подозревала. Вот и сейчас…
— Да, я понял, в чем дело. — Судир вздохнул. — Она — дитя.
Короткий изумленный всхлип Мустафы. То ли смешок. То ли икота разобрала султана. Эфа фыркнула, развернулась гибко и, приподнявшись, прильнула глазами к смотровой щели.
Так и есть. Старый, сухой, как саксауловая ветка, и такой же скрюченный, Судир невозмутимо сидел, поджав ноги, и сочувственно смотрел на собеседника, который, надо думать, опасался в присутствии Хозяина давать волю смеху, а потому краснел, синел, бледнел, но пытался сохранить вид внимательный и серьезный.
— Посмеялись, Мустафа? — вежливо поинтересовался Судир. — Тогда слушайте дальше. Эфа — дитя. Ребенок. Она думает, как ребенок, и действует, как ребенок. Она убивает, потому что для нее это игра. Помните, мы ломали голову, почему она не хочет уйти в Лахэ, почему отказывается готовить таких же великолепных убийц. Мы объясняли, что это послужит на пользу всем барбакитам. Что горные кошки станут действительно страшным оружием. Мы говорили о целесообразности. А она не хотела нас слушать. Ей было скучно. В детской игре целесообразности нет. Она не стала убивать мальчика… Что ж, и это понятно. Видимо, правилами ее игры убийство детей запрещено. Подождем, пока она вырастет, и тогда в наших руках окажется сама Смерть. Смерть, которая уже не будет руководствоваться вообще никакими правилами.
— Вырастет? — Мустафа покачал круглой, наголо обритой головой. — Но она убивает для нас уже пятнадцать лет!
— И она изменилась, не так ли? Даже я заметил это, хотя все пятнадцать лет живу с ней рядом. А вы и подавно должны были увидеть, что змееныш превращается в змею.
— Я видел ее лишь мельком…
— Боитесь, — понимающе кивнул Хозяин. — Что ж, правильно делаете. Эфа не любит вас. Точнее, она вас презирает. Не вас лично, разумеется, а людей вообще. Именно поэтому приказы ей отдаю я сам. Всегда сам. И точно так же, после моей смерти, она станет слушать лишь того, кого я назначу наследником. Но это так, к слову. О чем мы говорили? Ах да! Эфа растет. Взрослеет. Пятнадцать лет, двадцать, тридцать. Я не знаю, сколько еще ждать. Но подождать стоит. Идеальный убийца не тот, кто слепо выполняет приказ. Идеальный убийца умеет думать и смотреть вперед.
— Но, Достопочтенный, такие опаснее всех. Это оружие, которое может повернуться в руке и поразить хозяина.
— Может. Если хозяин поведет себя не правильно. Разговор окончен, Правящий. Можете идти. — И когда за султаном закрылась дверь, Судир произнес в пустоту:
— Эфа, дитя мое, зайди к старику. Нам надо поговорить.
Она сидела рядом с жаровней, и блики огня играли на светло-серой коже. Просторная безрукавка скрадывала очертания тела. Тени путались в складках широких полотняных штанов. Эфа заплетала в косу свои длинные белые волосы и поглядывала на Хозяина. Иногда пламя отражалось в ее глазах, и тогда они вспыхивали белым. Судир давно должен был привыкнуть к этому, но каждый раз подавлял невольную дрожь. И лишний раз пенял себе за то, что так и не научился смотреть на Эфу, когда она снимала маску.
— Ты по-прежнему предпочитаешь мужскую одежду, — заметил он.
— Мужчина крупнее, чем женщина. — Голос у девушки был низким. Слишком низким, чтобы показаться красивым. — Когда я мужчина, эта одежда мне впору.
— Я не раз говорил тебе, что не люблю, когда ты меняешь пол.
— А мне нравится. — Она перевязала кончик косы шелковой лентой.
— Почему ты не убила мальчишку?
— Не знаю. — Эфа пожала плечами. — Не убила, и все. Пусть кто-нибудь другой убьет.
— Султаны недовольны.
— Я поняла.
— Что еще ты поняла?
— Что ты считаешь меня ребенком.
— И что ты думаешь?
— Думаю, что ты ошибаешься. Ведь ты можешь ошибаться, Достопочтенный.
— Могу, Разящая. Но смерть этого мальчика была очень важна для нас. Звезды предсказывают ему великую судьбу. А нам — гибель. Ты знала об этом и все же пощадила его. Почему? Взрослый человек всегда даст объяснения своим поступкам.
— Разве? — Эфа презрительно фыркнула. Красные глаза без зрачков прищурились насмешливо. — А я вот уверена, что как раз наоборот. Я женщина, Судир. А женщина никогда не объясняет свои действия. Женщина глупа.
— Что ж, — старик улыбнулся, — стань мужчиной и попробуй подумать.
— Не стану. — Черные губы недовольно скривились. — Я не правильно думаю, когда я мужчина.
— Да? И как же ты думаешь, можно узнать? Эфа замолчала надолго, глядя на огонь, багровеющий в прорезях жаровни.
— Я думаю, — медленно проговорила она, — что у меня нет к не может быть хозяина. Я думаю, что ваша правда — не правда, а ложь. Вы говорите, что нет Судей и некому Судить. Что Пламень и Мрак — это сказки, которые придумали себе люди вместе со своими законами. Что нет Добра и нет Зла, а потому нет добрых и злых поступков. Я знаю, что все это так. Но когда я мужчина, я думаю, что Судья есть. И этот Судья — я сам… сама.
— Чтобы судить, надо знать, как правильно, а правил не существует.
— Я — правила! — Эфа выпрямилась, отводя взгляд от огня. — Я знаю, где Зло и где Добро. Я устанавливаю Закон. Для себя.
— Если ты устанавливаешь Закон, кто мешает тебе нарушить его?
— Я же и мешаю. — Она досадливо махнула рукой. — Зачем говорить об этом, Судир? Я становлюсь мужчиной не для того, чтобы думать, а для того, чтобы брать женщин. Тело хочет любви, а я не хочу, чтобы брали меня, понимаешь?
— Может быть. — Старик пожал плечами. — Мне трудно судить. Я никогда не был женщиной. Не хочешь съездить в Лахэ?
— Хочу. Там умные люди. Я не нужна тебе здесь?
— Пока нет. Поживи там. Послушай, о чем говорят, чего ждут, к чему готовятся. И подумай заодно о том, почему все-таки ты не выполнила задания. Ступай. — И уже когда она была у дверей, Судир поднял сухую руку:
— Зфа, там, в Лахэ, среди молодых ребят посмотри, кого бы ты хотела видеть моим наследником.
— Помирать собрался? — спросила она, не оборачиваясь.
— Когда-то надо. Выбери. А когда вернешься, расскажешь, почему сделала выбор. Кстати, ты еще помнишь, как называла себя тогда, пятнадцать лет назад?
— Когда ты нашел меня?
— Да.
Она постояла, когтем скребя резные двери. Замшевая безрукавка висела мешком, штаны были подвернуты чуть не в два раза. Потом развернулась:
— Не помню. Что-то рычащее, да? Р-рысса? Р-росса?
— Ладно. Иди.
Девушка скользнула в коридор. Хлопнула в ладоши. Низкий голос далеко разнесся под каменными сводами:
— Зухра! Гюльназ! Быстро ужин!
И тихий шелест босых ног. Девушки-рабыни боялись госпожу Эфу едва ли не больше, чем самого старика Судира. Впрочем, насколько мог он судить, эти же самые девушки ничего не имели против мужчины, которым становилась Эфа время от времени.
«Тресса. — Хозяин набил табаком видавшую виды трубку. — Тресса Эльрик де Фокс. Интересно, а становясь мужчиной, она (он?) помнит свое прежнее имя?»
* * *
Школа Лахэ располагалась к югу от Гульрама, в Огненных горах, что протянулись вдоль побережья и даже дерзко врезались в океан гигантским волноломом, изрезанным гротами и пещерами. Твари морские, земные и подземные населяли Огненные горы и считали их своими, но с людьми предпочитали не ссориться. Во всяком случае, с барбакитами. Зато всех пришлых, любопытствующих или случайных бродяг убивали с удовольствием, совмещая таким образом приятное с полезным. И человечинкой полакомиться, и в Лахэ никого не допустить.
Эфа торопила коня, по привычке забывая о недовольстве охраны. Ей не в тягость было палящее солнце, превратившее степь в раскаленное жерло печи. Если люди такие нежные, если им после легкого обеда обязательно нужно поспать в тенечке, если не могут они ехать круглыми сутками, останавливаясь лишь для того, чтобы дать отдых лошадям, — пусть и не берутся ее охранять. В конце концов, она сама может постоять за себя. Судир, конечно, головы снимет охране, если с Эфой что-нибудь случится. Но почему ее должны беспокоить чужие головы?
Она подгоняла коня. Пятерка гулямов, ругаясь сквозь зубы, спешила следом.
Эфа торопилась в Лахэ.
Ей нравилось бывать там, в горах, где скалы рушились в океан, а белопенные валы снова и снова с безнадежной яростью кидались на неприступные стены. Ей нравились птицы, гнездящиеся в горах. Нравилось смотреть, как кружат они в нереально синем небе. Нравилось, как звенит воздух от грохота волн и бесконечных птичьих криков.
Небо… Оно должно было быть светлее. Прозрачнее. А океану полагалось бы быть не зеленым, а сизым, серым, седым. «Почему?
Она не знала и не задумывалась над этим. Так было бы лучше. Но и то, что есть, тоже неплохо.
А в толще скал, укрытая от мира, от людей, от всего, что могло помешать, жила, трудилась, воспитывала убийц и правителей, лазутчиков и воров, воинов и ученых школа Лахэ. Там, в огромной библиотеке, хранились и переписывались книги. Древние книги, хранящие сказки, знания, веру и ереси прежних времен. Новые книги. Тоже сказки, знания, вера и ереси, но иные. Там были стихи. Там были забавные истории о ненависти и любви, верности и предательстве, слабости и силе. Там были философские умопостроения, часто нелепые, иногда логичные, иногда просто лишенные смысла — набор красивых слов, сплетающихся в красивые фразы.
Эфа читала людские книги и смеялась над людьми.
В Лахэ ее учили именно этому.
Смеяться.
И презирать.
Жалкие, слабые, маложивущие люди придумывали себе богов, а потом начинали бояться их. Они сочиняли для себя божественные законы и слепо следовали за собственной выдумкой. Рабы своих иллюзий, они боялись смерти, но жить не умели. Некоторые из них способны были постоять за себя. Таких приятно было убивать. Остальные… убивать остальных тоже было приятно, но совсем не так весело.
Барбакиты давно поняли, что мир — это кусок плоти, поддерживаемый разумом. В мире нет места сказкам и богам. Зато есть место людям. Кто-то из людей правит. Кто-то выполняет приказы. А кто-то наблюдает со стороны, время от времени вмешиваясь и подправляя события так, как считает нужным.
Разумеется, право наблюдать было лишь у избранных. У тех, кто нашел в себе силы и мужество понять, что законов не существует и никто не может ни устанавливать их, ни выполнять. Именно такие люди учились в Лахэ, а потом выходили из ее классов, скрытых в толще угрюмых скал. Уходили, чтобы стать тенями в больших городах, в могучих государствах, за спинами владык и жрецов. Тенями, имеющими власть большую, чем у всех царей.
Были и такие, кто верил, что барбакиты близки к богам и напрямую вещают на земле божественную волю.
Из них выходили исполнители. Хорошие исполнители. На один, на два, может быть, на три раза. Рано или поздно их убивали. Или они умирали сами. Дурманная трава удерживала этих людей на грани реальности и сновидения. Эфа ухмыльнулась, вспомнив, как пытались одурманить ее. Что ж, в этом была своя польза. Она узнала, что ей не страшны никакие яды.
В Лахэ было хорошо.
Те, кто учил там, боялись ее. Боялись так же, как все остальные. Судир был единственным, кто находил в себе силы смотреть ей в лицо, но даже он отводил взгляд, когда она снимала маску. Человеческий страх — лишнее доказательство того, что люди слабы. А она, Эфа, сильнее и лучше всех их. Но зачем она здесь? Почему? Из каких миров появилась она в степях Эзиса? Судьба ли уготовила барбакитам приобрести такого союзника? И ей, Эфе, начертано теперь быть с ними и помогать им во всем?
Не человек.
Тварь.
Разящая!
— Хэй-йях-ха-а! — Она ударила пятками в бока коня, и тот пошел легким стремительным галопом. Два заводных тоже прибавили шагу, вытягивая узкие морды. Ветер дунул в лицо. Горячий ветер, пахнущий травами и солнцем. И короткий посвист стрелы слился с его пением.
Она успела услышать.
Дернулась, уворачиваясь, уходя от удара.
Оперенная смерть свистнула у самого уха и тут же ударило в затылок, в основание тугой толстой косы. Рванулась, вздыбилась земля. Совсем близко, прямо у лица, пожухлая трава, еще зеленая у корней.
И темнота с алыми сполохами…
Льдистый огонь…
Йервалъде…
Йервальде. Это ушедшее солнце отражается от льдов, от бесконечных ледяных полей, что сковывают плоть Северного Океана. В долгие зимние ночи, когда тьма укрывает землю и замирает жизнь в ожидании новой весны, только йервальде полыхает на небесах как память о солнце. Как тень его. Красочная, завораживающая, дивно-переменчивая, но холодная и безжизненная тень.
Земле нужен отдых. И если людям хватает коротких часов, чтобы проснуться полными сил, земле необходимы долгие месяцы. Месяцы ночи и тьмы.
Иервальде.
Память удерживает слово. И цепляется за блеклые, тускнеющие, уходящие в небытие видения.
Воспоминания?
Лед, Белый. Зеленоватый на сколе. Ледяные поля уходят за горизонт. Холодно. Стоит скинуть одежду, и ветер цепляется в тело когтистыми лапами. Он не со зла. Северный ветер не может быть злым. Но… такой уж он. Колючий.
Зеленая вода в полынье. Вдохнуть поглубже — и вниз. Вода теплая. Ласковая. Это Океан. Он добр, как добр ветер. И строг. Но дети его не боятся этой строгости.
Вперед и вниз, в зеленую полутьму, в полную жизни бездну, укрытую сверху ледяной корой. Рыбы шарахаются в стороны, принимая гибкое тело пловца за хищника-тюленя. Ха! Тюленям далеко до двуногих детей Океана. Но не для охоты нырнул человек. Нет, Просто потому, что тело стосковалось по горько-соленой глубине, потому что захотелось кожей почувствовать ровный ритм дыхания Океана, потому что… Потому что нельзя жить без этого полета-падения в глубину, в податливую упругость воды, в лишенную красок Вселенную…
* * *
— … Ну что, как там наш найденыш?
Говорили по-румийски.
Полутьма. Мягкие подушки. Ковры. Лучики света бьют в щели в бортах кибитки. Дневной свет ударил в лицо, когда человеческая рука отодвинула полог. И сразу вновь потемнело. Светловолосый, светлокожий мужчина загородил выход.
Эфа рассматривала его сквозь ресницы. Оружия при ней не было. Вообще никакого. Так что лучше было лежать тихонько и прикидываться если не умершей, то уж близкой к тому.
Глаза у человека округлились, и он вывалился из кибитки, осеняя себя знаком.
«Анласит». — Эфа сморщила нос.
— Там девчонка! Страшная, как кара божья! — Возбужденный голос доносился сквозь кожаные стены ясно и отчетливо.
— Да парень там, брат Юлиус. Страшен, конечно, спорить не буду, но парень. Просто косища у него. Что ж я, по-вашему, парня от девки не отличу?
— Говорю вам, теперь это женщина!
— Что значит «теперь»? — Женский голос, мелодичный и звучный, был полон насмешки.
Уж не хотите ли вы сказать, брат Юлиус, что парень стал девушкой?
Трое беседовали совсем рядом с бортом, возле которого лежала Эфа.
Зачем анласиты здесь, в степях Эзиса? «Брат Юлиус». Братьями называют на Западе священников. Тех, кто удаляется от мирских дел в стены монастырей и посвящает себя своему богу.
Эфа не шевелилась. Даже глаз не открывала. Слушала и пыталась сообразить, что делать дальше.
Для начала стоило выяснить, кто эти трое. И зачем они (если это сделали они) напали на нее? И почему не убили? И что нужно им сейчас?
Надо полагать, потеряв сознание, она приняла мужское обличье. А потом вновь стала женщиной. Отсюда и обрывки воспоминаний о том, чего никогда не было. О бесконечных льдах. О сполохах в черном небе. О сумасшедшем прыжке в ледяную воду.
Эфа слышала, что где-то на севере, там, где заканчивается вся жизнь, начинается царство холода и тьмы. Может статься, что ледяные поля, уходящие за горизонт, действительно существуют. Но она абсолютно точно знала, что жить там нельзя. Потому что от холода сразу замерзает в жилах кровь. А тело становится куском льда и крошится в морозном воздухе. Даже Твари и чудовища не обитали в тех страшных краях.
Видение было бессмысленным, значит, — о нем нужно забыть.
— Кто-то из вас ошибается, — весело подытожил все тот же женский голос. — Либо вы, брат Юлиус, — после яркого света в темноте этой варварской повозки немудрено принять мужчину с длинной косой за женщину. Либо вы, брат Квинт.
— Я? Да я же сам нашел его. Там, за холмами. И сам принес в лагерь.
— Здешнее солнце, уважаемый, творит с людьми странные вещи. Да ладно уж, — женщина засмеялась, — не дуйтесь друг на друга. Я сама пойду взгляну.
Эфа поморщилась. Женщина, похоже, была главной в компании. Это странно. Впрочем, от людей с Запада можно ожидать чего угодно.
Снова свет. Вновь черный силуэт заслоняет его. Но на сей раз фигура стройнее и тоньше, и солнечные лучи окружают ее, прорываясь в кибитку.
Женщина. И Разящая поневоле открыла глаза, всматриваясь, не понимая, пытаясь понять.
Женщина не была человеком.
— Как ты себя чувствуешь? — пропел мелодичный голос. На языке Эзиса. Хорошо. Не нужно изображать непонимание.
Зеленоватые глаза. Длинные. В обрамлении острых ресниц. И запах. Люди пахли иначе.
— Кто вы? — Эфа проигнорировала вопрос. — Откуда вы?
Разрез глаз. Странно знакомый. Виденный когда-то, где-то… Да! Она видела подобное в зеркале. У нее такие же глаза. У нее самой. Только красные. Полностью красные, а у незнакомки глаза походили на человеческие. Походили достаточно, чтобы считать ее человеком, если бы она пахла, как человек.
— Меня зовут Легенда. — Женщина улыбнулась. — Легенда Кансар. Мы с братьями едем из Румии в Гульрам. По делам.
— Вы — анласиты?
— Да. Я вижу, ты вполне пришла в себя. Может быть, расскажешь, кто ты и что случилось с тобой?
— Про «что случилось» вы, пожалуй, знаете больше. Где меня нашли?
— За холмами, к востоку от нашего лагеря. Брат Квинт искал место, где трава посочнее, а вместо травы нашел… — Легенда вновь улыбнулась. — Он принял тебя за мужчину.
— Спасибо большое, — буркнула Эфа, прикидываясь обиженной. — Там никого больше не было?
— Еще пять трупов. Пораженные стрелами, судя по всему, издалека. У тебя стрела застряла в волосах. Должна была убить. Тебе повезло с прической.
— Повезло. — Эфа прикрыла глаза, размышляя.
Легенда, кем бы она ни была, лица ее не боялась. Тот светлый, что первым заглянул в кибитку, судя по всему, тоже испугался не лица, а внезапной метаморфозы. Что ж, преображение списали на жаркое солнце, замутившее мозги брата Квинта. Его Эфа еще не видела, но могла предположить, что коль уж принес он ее сюда, когда она стала мужчиной, значит, монах этот — дядька немаленький.
«Либо анласиты вообще не боятся моего лица. Либо, когда я без сознания, я не пугаю так сильно и они успели привыкнуть».
— Принести тебе чего-нибудь? — участливо спросила Легенда. — Воды? Или, может быть, ты хочешь есть?
— Нет. — Эфа не удостоила женщину взглядом, однако сообразила и добавила:
— Благодарю вас.
— Мы отвезем тебя в Гульрам. Ты оттуда, верно? И, судя по количеству охраны (те пятеро — они ведь были твоей охраной, да?), у тебя есть куда пойти в городе.
— Есть.
— Ну что ж. Выздоравливай. Если что-то понадобится, позови меня. Здесь никто больше не говорит на вашем языке.
— Благодарю, — еще раз произнесла Эфа.
Легенда выбралась из кибитки.
«Думай, Разящая, думай. — Девушка перевернулась на живот, лицом к пыльному пологу. — Стреляли в тебя не эти. А если и они, то не для того, чтобы убить. Скорее же всего, если отбросить домыслы, ты наскочила на обыкновенных разбойников. Серьги сняты. Перстни… — Она пошевелила пальцами. — Перстни тоже».
— Бедная девочка, — донесся снаружи звенящий мелодичный голос. — Как же она живет с таким лицом?
Сердито сморщив нос, Эфа села. Огляделась. Провела ладонью по длинному ворсу ковра. «Анласиты. А ковры-то кахарские. Не брезгуют».
Шитая золотом безрукавка исчезла вместе с вызолоченным же поясом.
«Разбойники. Попалась, как девочка. Судир узнает — засмеет».
И мысли Эфы потекли в этом, неприятном, направлении. Она не любила, когда над ней смеялись. Да и смеялись, надо сказать, очень редко. Обычно недолго. До первой ответной улыбки. Белозубый клыкастый оскал как-то отбивал охоту веселиться.
Однако сейчас оскалами не отделаешься.
Ее юкколь лежал в углу. Девушка надела платок, привычно закрыла лицо свободной полосой ткани, оставив на виду лишь глаза, вздохнула и выпрыгнула из кибитки.
К ней обернулись сразу все.
Двое монахов. Легенда. Десятеро вооруженных мужчин, расположившихся чуть в стороне, но все же в тени кибитки.
— Добрый день, — хмуро бросила Эфа на эзисском.
— Она поздоровалась, — быстро объяснила Легенда своим спутникам.
Тот, который первым заглядывал в повозку, брат Юлиус, встал на ноги и поклонился. Чуть помедлив, встал и второй, Квинт, действительно высокий и широкий, как западная мебель, которую называют «шкап».
Новый поклон.
— И правда, девка! — чуть удивленно донеслось со стороны охраны. На румийском, разумеется, донеслось. — А глазищи-то, Огнь сохрани! Как у беса!
Бесами на Западе называли икберов. Отвратного вида чешуйчатых чудовищ. Их пищу составляли боль и страх.
Боль и страх.
Эфа не обиделась. Икберам было далеко до нее, но в чем-то эти Твари ей нравились. А глаза… Нет, у икберов глаза другие.
— Скажи ей, пусть присядет тут в тенек. — Брат Квинт разглядывал Разящую, не скрывая интереса.
Легенда перевела. Эфа, благосклонно кивнув, приняла приглашение.
Медленно, трудно, но завязался разговор. Разящая сравнивала слова мужчин с переводами Легенды, отмечала про себя неточности, сдерживала ухмылку, когда женщина задумывалась, как бы половчее сгладить шероховатые вопросы. Отвечала не задумываясь. Историй о себе у нее было заготовлено множество. Было среди них и несколько гульрамских. Кто такая? Откуда? Что случилось с лицом? Ни слова правды, это само собой. Но истории придумывал Судир, и поймать Эфу на лжи смог бы, пожалуй, только он сам.
Судир.
Хозяину нельзя давать повод для насмешек. Значит, нужно раздобыть лошадей и оружие, нужно добраться до Лахэ. Какие-то жалкие разбойники не должны стать помехой для Разящей.
По алым глазам без зрачков и белков невозможно разобрать, куда направлен взгляд Эфы. А она оценивала оружие, лошадей, украшения. Монахи, впрочем, были одеты весьма скромно. Легенда тоже. А потом Эфа заметила несоответствие. Посчитала оружие снова. И в какой-то миг едва не сбилась отвечая.
Лишний меч и лишний лук?
Слабо изогнутая сабля в простых деревянных ножнах и лук в саадаке лежали рядом с легким седлом.
Значит, не лишние.
Седел — тринадцать. Десять легких клинков. Один — длинный. Такими на Западе рубят и с коня, и в пешем строю. А еще топор. Здоровенный. На длинном древке. Дикари они, эти анласиты! Неудобно же топором!
Эфа оценивающе оглядела брата Квинта и подумала, что ему, пожалуй, с топором удобно.
Итого одиннадцать мечей. Топор. И сабля. Быть не может, чтобы она принадлежала Легенде, однако по всему выходило, что именно ее. А вот луков двенадцать. Тот, который с топором, надо полагать, с луком управляться не мастер.
Впрочем, даже двенадцать стрелков — это совсем неплохо. А женщина, значит, еще и стрелок.
— Легенда, вы едете по ночам?
— Нет. Днем, когда полуденная жара спадает. А останавливаемся незадолго до темноты. Не очень быстро получается, зато надежно. Правда, все равно тяжело. — Она покачала головой. — Особенно брату Квинту. Он с севера, с самой границы.
— Понятно. — Эфа кивнула, задумываясь. Оставалось дождаться ночи.
* * *
Легенда проснулась от страшного хрипа. В первое мгновение, еще не осознав происходящего, она откатилась в сторону, потянув за собой саблю. Поднялась на колени. Голова кружилась, и тошнота подкатывала к горлу.
Хрип перешел в задушенное сипение, и все стихло.
«Что происходит? Где охрана? Или они не слышат?»
Осторожно, на коленях пробираясь к выходу из кибитки, Легенда сообразила вдруг, что девушка, найденная Квинтом сегодня в холмах, исчезла. А ведь вечером она укладывалась спать здесь же, в повозке.
Женщина отодвинула тяжелый полог.
— Ну надо же! — прошелестел низкий, насмешливый голос. — Тебя и яды не берут!
Легенда спрыгнула на землю. Сабельный клинок полыхнул алым, отражая огонь костра.
Высокий тощий силуэт на фоне светлеющего неба. Белым нимбом выбившиеся из-под головного платка волосы.
— Ты? — Зеленоглазая воительница отступила на шаг. Но саблю не опустила. — Какие яды? О чем ты говоришь?
Она видела уже, что никто из спящих не проснулся, не поднял головы, потревоженный разговором. И охранники не сидят привычно поодаль от костра. Смутными холмиками темнеют лежащие тела.
Спящие?
— Мертвые. — Девчонка склонила голову, разглядывая Легенду. — Я их отравила. А ты вот живая. Как это так? Ты не человек, верно?
Она говорила спокойно. Так спокойно, словно в порядке вещей для нее было ночью, в окружении убитых ею людей, беседовать о…
— Что? Что значит «не человек»?
— Это уж тебе виднее, что значит. Кто ты? Расскажи мне. Мне надо знать, раз уж ты осталась жить.
— Ты сумасшедшая! — Легенда помотала головой, пытаясь прогнать дурноту. — Ты… Ты просто сумасшедшая!
— Да ну? — Эфа глянула на небо. — А если и так? Это что-то меняет? Ты расскажешь мне наконец, кто ты такая?
Недоумение наконец-то начало уступать место пониманию. Это не сон. И не бред. Это все на самом деле. На самом деле лежат вокруг мертвые люди. На самом деле происходит нереальный этот разговор с тощей длинной девчонкой, упрямо и спокойно ожидающей ответа на свой вопрос.
И ярость колыхнулась, разлилась, потопив разум, превращая недоумение в истерику.
Сабля удобно и привычно повернулась, со свистом рассекая воздух. Миг — и брызнет кровь, заливая траву. И Легенда останется одна. И…
Эфы уже не было впереди. Зато сзади навалилось. Скрутило. Сила, какой не заподозришь в жилистой соплячке, на мгновение приподняла Легенду в воздух, а после швырнула на землю. Больно. Грубо. Руки от запястий до локтей стянуло, заболели плечи, выгнулась спина.
— Так-то лучше, — спокойно констатировали сверху.
Легенда увидела у самого лица ноги, обутые в высокие, расшитые сапожки. Выругалась.
— А я тебя, между прочим, своим любимым юкколем связала, — равнодушно произнесла Эфа, усаживаясь рядом. — Ну так что, будем разговаривать?
— Ты… — Легенда не находила слов. — Ты…
— Тварь. Чудовище. Убийца. Да? Кто там еще? А, еще эта… сумасшедшая. Знаю, ты уже говорила.
Легенда молчала. Лежала ничком на жесткой траве. Слушала, как кричит где-то далеко птица. Что-то должно было случиться. Плохое ли, хорошее — не ясно. Но должно. И лучше встретить эту неизвестность с развязанными руками.
Эфа достала трубкук Долго чиркала огнивом. Потом закурила.
— Почему ты не хочешь рассказать о себе? — спросила она то ли с издевкой, то ли с искренним недоумением. — Я ведь не убила тебя, а могла бы. И не собираюсь убивать, хоть и хочу.
Легенда медленно пыталась ослабить мягкие путы. Связана она была на совесть. Без всякой жалости. Мужчина, может, и не стал бы скручивать так женщину. Тем более красивую женщину. Но Эфа-то не была мужчиной.
Остроносый сапожок ударил в бок.
— Не дергайся!
Поток ругательств на румийском девчонка выслушала, кажется, даже с удовольствием. А когда Легенда выдохлась и умолкла, Эфа мурлыкнула вполне дружелюбно:
— Давая волю ярости, ты ущемляешь разум. И теряешь силу, которая может понадобиться потом. И все-таки кто ты? У меня есть много способов узнать правду, но я не буду прибегать к ним.
— Почему же это? — неожиданно для себя спросила Легенда. Спросила язвительно и зло, но все же это был вопрос. Начало беседы.
— Ты красивая. — Эфа выбила трубку. — Я люблю все красивое. У тебя глаза, как солнце. Как прозрачная вода. Как трава весной.
Это мог бы говорить мужчина… Хотя никогда еще мужчины не разговаривали с Легендой в таком равнодушно-констатирующем тоне. И все же слышать о своей красоте от девчонки-убийцы было дико.
— Зато ты уродлива! — бросила Легенда, пытаясь вернуть себя в состояние нерассуждающей злобы.
— Птица думает, что уродлива змея. Змея считает, что уродлива рыба. Рыбе отвратительна медуза. И только лишь человек умеет видеть красоту и в птице, и в змее, и в рыбе, и в медузе… Только не в пауках! — Эфа вскочила на ноги, подхватила камушек с земли и бросила им в кого-то. — Хотя некоторые считают красивыми даже насекомых. — Она уселась обратно.
— Пауки не насекомые, — машинально поправила ее Легенда.
— О! — Эфа наставительно подняла палец. — Ты об этом знаешь. Я об этом знаю. Есть еще несколько людей, которые знают об этом. И я знаю, откуда знают они, но не знаю, откуда знаешь ты. Откуда же?
— Что? Ты не могла бы говорить не так быстро?
— Кто ты?
— Легенда. Из рода Кансаре.
— Ты не человек.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Значит, ты тоже не помнишь?
— Чего я не помню?
— Откуда ты здесь? Зачем? Как твое настоящее имя? Ты не помнишь этого?
— Нет.
— Угу, — спокойно кивнула Эфа. — Но, по крайней мере, знаешь, что что-то было. Близится буря. Я развяжу тебя и пойду за лошадьми, а ты пока займешься повозкой.
И не успела Легенда ответить, как ловкие руки уже размотали ткань, стянувшую ее запястья.
— Укрепи как следует полог. — Эфа подняла аркан, лежащий возле одного из седел. — И стащи в кибитку все барахло. Да, на голову что-нибудь намотай, а то пыли в волосы набьется — за всю жизнь не вытрясешь.
И, повесив аркан на руку, девчонка отправилась за холмы, совершенно спокойно повернувшись спиной к своей недавней пленнице. Легенда задумчиво поглядела на мертвые тела. На луки. И принялась собирать вещи. Оружие и седла действительно стоило уложить в повозку.
