Борису Воронину казалось, что белый потолок больничной палаты отстоит от него на миллионы километров. Он неподвижно лежал на спине, но его мысли и ощущения неслись по кругу. В локтевой сгиб левой руки была введена игла, через которую просачивался из капельницы животворный укрепляющий состав.

Сразу после оказания первой помощи — и до того, как врачи взялись за него всерьез, — Борис настоял на беседе с ведущими специалистами Института Фоксхола. Только когда его рассказ был выслушан и записан на видеопленку, он позволил медикам колдовать над собой.

Открылась стеклянная дверь, и в палату вошел Ратомский в накинутом поверх костюма белом халате. Геннадия Андреевича сопровождал доктор Михайлов.

— Ну-с, как мы себя чувствуем? — обратился доктор к Борису.

— Хоть в космос запускайте, — слабо улыбнулся Воронин.

— В космос вам, голубчик, еще рановато… Но вот Геннадий Андреевич хочет с вами поговорить. Не вижу причин отказывать — только недолго и… не волнуйтесь. Обещаете?

— Обещаю, доктор.

Михайлов кивнул и покинул палату, а Ратомский сел на стул у изголовья койки.

— Простите, что беспокою вас, Борис, — начал он.

— Пустяки… Я в форме.

— Все время пересматриваю ваши видеозаписи.

— Спасибо. С детства мечтал стать телезвездой.

Ратомский выдал натянутую улыбку.

— Как вы сами отмечаете, все виденное вами — или почти все — может представлять содержание галлюцинаторного комплекса…

— Разумеется.

— И в таком случае ваш главный вывод…

— Минуту, Геннадий Андреевич, — Воронин заерзал в постели. — Давайте разберемся не торопясь. Сигареты у вас есть?

— Есть. Но не хотите же вы, чтобы доктор Михайлов приговорил меня к пожизненной каторге?

— Авось амнистия подоспеет… — Борис изменил тон с шутливого на умоляющий. — Ужасно хочется курить, Геннадий Андреевич. Окно откройте, никто и не заметит.

После недолгих колебаний Ратомский поднял оконную раму. Снаружи было достаточно тепло и безветренно, чтобы не опасаться простудить Воронина. Ратомский сам прикурил для него сигарету — ведь Борис мог действовать только одной рукой, — а в качестве пепельницы подставил крышку с какой-то керамической посудины.

С наслаждением затянувшись ароматным дымом, Борис тут же пожаловался:

— Ох, голова кружится… А зато мозги как прочищает! Спасибо. — Он стряхнул шапочку пепла, — Так вот, Геннадий Андреевич, не так важно, что я видел на самом деле.

— То есть?

— Помните Кекуле? Того, что установил структурную формулу бензола? Он свое открытие во сне увидел. И Менделееву его периодическая система вроде бы приснилась… И не так важно, галлюцинировал я или наяву совершил путешествие по чужому миру. Впрочем, я думаю, если это были иллюзии, то внушенные иным разумом, нечеловеческим. Но тут мы едва ли разберемся. Давайте о выводах. Вы изучали формулы, которые я написал в результате моего… гм… прозрения?

— Изучал. Спорно, очень спорно.

— Потому, что вы видели только итог. Когда я выйду отсюда, представлю вам весь математический аппарат. Тогда вопросов не останется.

— Борис, вы хоть сами осознаете до конца, что означают ваши формулы?

— Да, конечно. Это базовое описание динамического равновесия Сопряженных Миров, а также экстраполяция последствий его нарушения.

— И по-вашему выходит, что мы…

— Нарушили энергетический баланс, — подхватил Воронин. — С тех самых пор, как открыли первую Дверь… И ни вернуть, ни исправить тут ничего нельзя. Диспропорция с течением времени будет возрастать. Прорывы мембран станут более частыми, а потом барьеры рухнут, и то, что прячется за мембранами, затопит сначала Фоксхол, а затем и Землю. Мы своими руками разрушили плотину.

— Апокалипсис по Воронину, — вздохнул Ратомский.

— Скорее Экклесиаст. «Во многой мудрости мною печали, и тот, кто умножает познание, умножает скорбь».

После тягостной паузы Ратомский вдруг заявил:

— Я не верю.

— Кому? Мне или тем, кто вывел меня на правильный путь?

— Правильный ли? Вот в чем вопрос…

— Я покажу вычисления…

— Да, да… Но математика — штука неоднозначная, Борис. С помощью хитроумных вычислений можно доказать или опровергнуть все что угодно. Вам это известно так же хорошо, как мне.

— Вот бы мне вашу надежду…

— Она не совсем безосновательна.

— Да?

— Да.

Воронин затушил догоревшую сигарету. Ратомский выбросил окурок и пепел за окно, опустил раму, тщательно вымыл крышку-пепельницу. Во время этих манипуляций он говорил:

— Там, за мембранами, — не один мир, их несколько. Вам показали — и действительно не важно, наяву или с помощью внушенных галлюцинаций — противоборство, борьбу. Видимо, эти миры враждуют. Их интересы и цели неведомы нам. Так почему вы исключаете возможность, что по каким-то своим причинам одна из сторон могла передать вам искаженную информацию?

— А я и не исключаю. Расчеты необходимо проверять и перепроверять десятки раз. Но предварительные выводы…

— Вот именно, предварительные. Но допустим даже, что они стопроцентно верны. Так ли уж мы бессильны, так ли уж совсем ничего не можем противопоставить угрозе?

— Ничего. Даже если мы согласимся никогда больше не открывать ни одной Двери и взорвем наш энергетический центр, это уже ничего не изменит.

— Да вы обыкновенный пессимист! — воскликнул Ратомский. — Пусть на данном этапе мы не знаем, что делать. Но мы будем работать… Лучшие умы Института, включая вас… Выход может отыскаться в самой неожиданной стороне.

— Конечно, мы будем работать, — устало согласился Воронин. — Но боюсь, что я не пессимист, а реалист…

В палате появился доктор Михайлов и подозрительно потянул носом.

— Курили? — строго спросил он.

Ратомский принялся было оправдываться, но Воронин перебил его:

— Меа кульпа, доктор, моя вина… Сил не было терпеть.

— Нехорошо. — Михайлов осуждающе покачал головой. — А впрочем, прощаю. Раз тянет курить, значит, вы восстанавливаетесь быстрее, чем я ожидал… Но вашу беседу придется заканчивать, пора.

— Скорее выздоравливайте, Борис, — пожелал Ратомский на прощание. — Я еще загляну к вам.

Он осторожно пожал руку Воронину, крепко — доктору Михайлову и покинул палату. За дверью он сразу сник. Как ни бодрился Геннадий Андреевич в разговоре с Ворониным, он был обеспокоен гораздо сильнее, чем старался показать Борису. Итоговые формулы Воронина убеждали его и без знакомства с методикой расчетов. Не на сто процентов, но… На девяносто пять. И он не обольщался по поводу поисков эффективных вариантов спасения.

На улице Ратомского ждала машина.

— Куда? — бросил через плечо водитель (разумеется, сотрудник НКВД).

— Домой…

Машина тронулась, и Ратомский прогрузился в размышления. Упоминание Воронина о Кекуле и Менделееве привело главу Института Фоксхола к пугающим аналогиям. Эти ученые работали над своими проблемами долго, вдохновенно, упорно (подобно Воронину) и, подобно Воронину, пришли к результату путем внезапного озарения. Результат в обоих случаях оказался истинным, а озарение — следствием напряженных усилий мысли, проявившимся в необычной форме. Не произошло ли то же самое и с Борисом? Тогда получается, что ни с каким чужим разумом он не контактировал, а его галлюцинации (именно его, никем не внушенные!) — лишь обходная дорога, которой мозг ученого привел его к решению задачи, помог осознать уже готовый ответ. Истинный, как и у Менделеева, и у Кекуле… И тогда рушится всякая надежда на то, что некая непостижимая сила могла навязать Воронину ложную информацию. Если так, сколько времени остается Фоксхолу… И Земле? Уравнения Воронина не позволяют оценить сроки приближающейся катастрофы, они вообще не связаны с временем. Тут нужен иной подход, иная математика…

И все-таки, успокаивал себя Ратомский, окончательно еще ничего не ясно. Возможно, все это буря в стакане воды. Неплохо бы соблюдать осторожность в докладах политическому руководству, не провоцировать панику. Гордеев знает… И другие, наверное, тоже. Но они не ученые, им что формулы, что лес густой. Необходимо представлять наверх как можно более обтекаемые сообщения, напирать на незавершенность исследований и преждевременность категоричных выводов. Кстати, это будет правдой…