Я очень хочу знать правду. Я люблю песни, я умею складывать их и умею слушать. Песни блестят и переливаются, как самоцветные камни, и, как камни, их нельзя держать при себе, нужно отдавать, менять на деньги. Да, мы, музыканты, как хайдуки, отдаем самоцветы в обмен на разного достоинства монетки. Песни радуют глаз, тешат слух, будят фантазию. У них даже вкус есть, у каждой – свой, как у разных сортов винограда.

Но любая, даже самая сказочная песня была когда-то правдой. Некрасивой, скучной, чаще всего горькой. Почему так бывает, что не складывается ни сказки, ни песни из истории, где все хорошо, герои веселы и счастливы, и самые большие передряги, в какие они попадают, – это расковавшаяся лошадь или забравшийся в штаны муравей?

Я очень хочу знать правду.

Потому что в песнях и сказках Братья не знают бед. Потому что в песнях и сказках святой Миротворец и посланный ему небом брат счастливы и веселы, и даже лошади у них не расковываются, а муравьи держатся поодаль, почтительно впитывая исходящую от праведников благодать. Слышал я и другие песни, слышал другие сказки, где два колдуна сеяли великое зло и, расчищая ему путь, уничтожили зло малое. И не знали эти колдуны ни горя, ни бед, и лошади у них не расковывались, а муравьи держались поодаль: даже мельчайшие бессмысленные создания божьи боялись черной силы.

Сказки врут. Врут песни. Я сложил свою, и она не понравилась людям. Но командор Единой Земли не раз приглашал меня в Сегед, приказывал петь.

И никогда не предлагал остаться

Своими глазами я вижу совсем не то, о чем рассказывают сказки. Два юноши, ставшие легендой, меньше всего думают о своей легендарности. О подвигах же прошлых и будущих даже не вспоминают. Они говорят о женщинах, книгах и загадках Большого мира, они ругают Иляса Фортуну, жару и аграмское вино. Они такие обычные, что я понимаю, отчего зол и разочарован Зако Золотой Витязь, воспитанный на благоговейных легендах о Миротворце.

Зако сродни ребенку, разобравшему калейдоскоп, чтобы добраться до красивых узоров внутри, и нашедший лишь несколько зеркал да россыпь цветных стекляшек.

А я?

Я не разочарован. В самых обыденных разговорах я слышу отзвуки кровавых легенд. В спокойных замечаниях о том, что чудовища изменились, я явственно различаю несказанное: «за сто лет». И мне было страшно заглянуть в пропасть, что открылась во взгляде Артура той ночью во дворе дома Фортуны.

Даже в ничем не примечательной любви Артура и Ирмы, в ее изменах Варгу, в коротких, словно бы случайных встречах днем, в страстных ночах, во взглядах, улыбках, недомолвках, во всей греховности их взаимного влечения есть нечто, отличающее этот адюльтер от всех других.

Даже в ничем не примечательной нелюбви Альберта и Ветки, в его снисходительности, в ее готовности услужить, в его равнодушии, в ее бешеной ревности есть нечто, отличающее этот мезальянс от любого другого.

И даже ревность Ветки – ревность женщины, понимающей, что у кого-то есть права на ее возлюбленного, – не похожа на обычную ревность.

Все это выльется во что-то неожиданное, может быть, страшное и обязательно достойное новых песен и новых сказок. Я хочу знать правду. Видеть правду. И запомнить правду. Чтобы, когда Братья уйдут вновь, остался кто-то, кто сможет эту правду рассказать. Я – очень гордый поэт и очень самонадеянный, а еще я знаю себе цену. И если останусь жив, если Зако не убьет меня, если не убьет меня сам Артур, когда сбежавшая демоница Тори переселится в мое тело, я сложу о Братьях песню, послушав которую, правду увидит любой.

Я благодарен Артуру за то, что он спас мою душу. Я благодарен Господу за то, что он дал мне эту душу такой, какая она есть: способной брать и отдавать. И я благодарен судьбе за то, что она свела меня с двумя своими избранниками. Пусть даже все это закончится печально и для меня, и для них.

– Может, так запомнишь? – спросил старший без особой надежды.

– Да ну тебя! – отмахнулся Альберт. – Я тебе рыцарь что ли? Не беспокойся, отмечу все на карте, вернешься – отдам. Можешь ее потом хоть жечь, хоть есть, хоть в сундук прятать.

– Лентяй, – подытожил Артур. – Ладно, карту читать ты умеешь. Только не забывай, хорошо?

– Не забуду.

Старший заглянул перед самым отъездом, уже собравшись в дорогу. Явился этаким мрачным красавцем, на белом коне, сам весь светится. Альберт аж взревновал слегка, когда заметил, как Ветка на Артура загляделась. Давно ли радовался, что Рыжая с братцем друг к другу притерпелись, а вот, извольте видеть, уже и ревновать начал.

Хорошо хоть Ветка не в Артуровом вкусе. Впрочем, кто его поймет? Он всех любит.

«Ирму он любит, – напомнил себе Альберт, – ведьму зеленую. А вовсе не Ветку».

– Свинство, между прочим, – сказал вслух, – неделю не показывался, а заглянул на пять минут, и то по делу.

– Шумно здесь, – привычно соврал старший, – вот закончите с ремонтом, тогда посмотрим.

«Закончите» – это лучше, чем «закончишь», которое было сразу по возвращении. «Закончите» означало, что Ветку признали человеком. Вот только Артур сюда не переберется, что бы он там ни врал про шум и ремонт.

Зачем он врет? Что случилось? Что сделано не так? Или старший все еще не может простить того, что Альберт не сразу рассказал о жертвоприношении?

Стенка. Прозрачная и холодная. Появилась из ничего, на пустом месте выросла. Ее разбить надо, но страшно. Страшно натолкнуться на холодную, непонимающую усмешку.

– Ну ладно, – сказал Артур и улыбнулся невесело...

Вот сейчас он обнимет, как всегда, на прощание. И можно будет, ткнувшись носом в холодную кожу доспеха, спросить у него, что же случилось. И Артур скажет, в чем дело, и все прояснится, и станет хорошо. Как раньше.

– Ты уж возвращайся поскорее, – сказала из-за спины Ветка. Ее руки обвили плечи Альберта, подбородок лег ему на плечо. Глаза улыбались: – И будь осторожнее, благородный сэр.

– Да, леди. – Артур церемонно поклонился и птицей взлетел в седло. Выезжая со двора, поднял руку, прощаясь.

И все.

Альберт стоял возле калитки, смотрел на людную улицу, не спеша вернуться в дом. Артур уехал один – это непривычно. Артур рад, что не нужно брать с собой младшего... Рад.

– О чем задумался? – Ветка коснулась локтя.

– Да так, – Альберт помотал головой, – о ерунде всякой.

Он следил за Ирмой. И он учил Ветку. Учил пустякам, мелочам, с которых начинается магия. Учил читать и считать. Учил понимать и слова, и числа. Учил концентрации и сосредоточению. Учил видеть тонкие ниточки сил, паутинкой тянущиеся из земли к небу.

Ерундовые ерундовинки, для которых даже мэджик-бук не нужен. Когда Ветка в первый раз потянулась и передвинула по столу кусочек луковой шелухи, Альберт радовался едва ли не больше, чем сама ведьма.

Такая рыжая. Такая способная.

Круглая лодочка, желтая, ломкая и легкая, пролетела через стол и остановилась на краю.

Остановилась!

Сам Альберт когда-то выполнял это упражнение с высушенным цветком. Если верить профессору, он сдвинул цветок, письменный прибор, канделябр, сорвал с ножек столешницу и все это вместе вышвырнул в окно. Высадив, разумеется, раму.

Альберт ничего подобного не помнил. Он вообще не помнил, как начал учиться магии, – ему тогда и двух лет не исполнилось. Важно, что он «останавливать» не умел. Этому Фортуна учил отдельно. А Ветка – умела. Не задумываясь. Она делала то, что хотела сделать. Не меньше и не больше. Ровненько.

Может быть, женщины просто аккуратней?

Может быть. Но хотелось думать, что Рыжая – очень способный маг. Это было бы здорово. Одно дело рассуждать, мол, двум сильным магам в Долине тесно, а совсем другое —взять и такого мага найти. Самому. И научить. Самостоятельно.

Ага. Фортуна, поди, так же думал, когда Альберта подобрал.

Да наплевать, что он там думал.

Он учил Ветку. И он следил за Ирмой. Старший, вот скотина хитрая, отдал ей жемчужину, и теперь Альберт, не напрягаясь, мог почувствовать, где находится ведьма. Драгoцeнный Артуров подарочек светился на все герцогство. Если знать, что искать и как искать, понятное дело. Альберт знал, еще бы не знать – когда-то и у него жемчужина была.

Старший и сам иногда Ирму чуял, но себе доверял не слишком. У него ведь как когда: то пень пнем в магии, хоть «пандемониум» под носом выстраивай, не почует, то прямо ясновидящим становится. Месячной давности заклинания вынюхивает и грозится уши надрать.

Тоже нашелся! Уши... Ну-ну.

Когда он попросил за Ирмой присматривать и докладывать, где она была и сколько времени, Альберт чуть не сел. Чтобы Артур какой-то ведьмой заинтересовался!

Спросил: зачем? А старший только мордой крутит: не твое, мол, мажьe дело. Надо – значит надо. Трудно, что ли?

Нет, оно нетрудно, но интересно ведь.

– Влюбился, – констатировал Альберт, – в ведьму, – подумал, и добавил, чтобы изничтожить окончательно: – в зеленую!

– Ты еще скажи «в дикую», – огрызнулся Артур, – и не влюбился вовсе. А зеленое ей к лицу.

– Влюбился, влюбился, – радостно замурлыкал Альберт, тут же настраиваясь и на жемчужину, и на эмоциональный фон старшего, и на всякий случай покрепче запирая входную дверь. Мало ли? Артуру из «Звездня» до дома не полчаса, как всем людям, Артур, если разозлится, в пять минут долетит.

Жемчужина никуда не двигалась, пребывая в одной из деревень к юго-востоку от Шопрона. В эмоциональном фоне были злость и смущение.

Дверь послушно щелкнула замками.

Ха-ха!

Впрочем, буйствовать старший не стал, обрычал только матерно и напомнил, чтобы Альберт не забывал хотя бы раз в пару часов за ведьмой приглядывать. На том и порешили.

Это так давно было! Кажется, целую вечность назад. Тогда еще не выросла между ними стенка, и хотя Артур не приходил домой, предпочитая жить в «Звездне» или в казармах, Альберт знал, что старший все равно здесь, рядом. Что он придет, если будет в том нужда. Или придет, когда захочет. И будет, конечно, ругать за волшбу и грозиться надрать уши, и они поспорят привычно, и... Ну, как всегда, все как надо.

Он уехал и даже не попрощался толком. Так, заглянул по делу, об Ирме напомнить. Ведьма поганая. Из-за нее все. Из-за того, что Артур с ней связался.

И когда вернется, неизвестно.

От Сегеда до Цитадели Павших, если ездить как люди, а не как Артур обычно, – пять дней верхом. А с обозом – неделя. Храмовники, наверное, через Пустоши двинутся – рыцари все-таки, им и по бездорожью можно. Значит, дней за пять все-таки доберутся. Ну там плюс-минус полдня на чудищ каких-нибудь, не может такого быть, чтоб тамплиеры в Пустоши вышли и не прибили никого. Старший, правда, сказал, что командор собирается по Ямам прогуляться. Это делается время от времени, потому что, если Ямы хотя бы поверху огнем не вычищать, оттуда такое полезть может – огненные чувырлы котятками покажутся.

М-да. Ямы – это еще пара дней. Да пять дней обратно. Да в Цитадели заночуют, наверное. Дюжина дней выходит. У Артура – любимый срок. Шесть постных дней, четыре – нормальных и два воскресенья. А не все ли равно, когда старший вернется, если домой он и не заглянет? Опять в «Звездне» остановится или в казармах.

– Ты расстроился? – спросила Рыжая, присаживаясь рядышком. – Из-за меня?

– Из-за Артура, – поморщился Альберт. – Рыцарь – это не человек, считай. Не может он жить по-человечески.

– Не человек, – подтвердила Ветка, – ты только не сердись, но... я все еще боюсь его. Боюсь того, что он делает с тобой. Он хороший. Если ты так говоришь, значит, так оно и есть, но он помыкает тобой, как собачонкой. Он старший, ты – младший, он главный, ты – его прирученный маг. Нет-нет, – она помотала головой, – я знаю, что это не так. Я просто говорю то, что вижу, понимаешь? Он велит, ты – делаешь. Разве нет?

– Не знаю, – Альберт пожал плечами, – я над этим не задумывался.