Что-то не давало открыть дверь в складское помещение. Айзек тихо выругался, напирая на преграду.

Это происходило на следующий день после его успешного эксперимента с куском сыра. Когда накануне вечером Айзек добрался до квартиры Лин, он был страшно рад тому, что она оказалась дома. Лин выглядела усталой, но была счастлива не меньше, чем он. Три часа они провалялись в кровати, а потом отправились в «Часы и петух».

Это была восхитительная ночь. Все, кого Айзеку хотелось повидать, оказались в Салакусских полях, и все собрались в «Часах и петухе»; каждый заказал себе омара, бокал виски или чашку шоколада. Народу в компании прибыло, одной из новеньких была Мейбет Сандер, которую простили за то, что она выиграла конкурс на приз Шинтакоста. В благодарность она снисходительно не откликалась на едкие замечания, которые Дерхан бросала через газету, а остальные прямо в лицо.

Лин несколько расслабилась в кругу друзей, хотя ее печаль, казалось, лишь отступила ненадолго, но не рассеялась совсем. Айзек затеял громкий спор о политике с Дерхан, которая только что украдкой передала ему последний номер «ББ». Собравшиеся спорили, ели, бросали друг в друга едой до двух часов ночи, когда Лин с Айзеком вернулись в постель и заснули, сплетясь в теплых объятиях.

За завтраком он рассказал ей о своем успехе в создании кризисной машины. Правда, она не оценила масштабов сего научного достижения, но это было простительно для скульптора. Лин видела, что Айзек возбужден больше, чем когда бы то ни было, и изо всех сил постаралась проявить надлежащий восторг. Что же касается Айзека, то ему было полезно развеяться. Он почувствовал себя тверже стоящим на земле – а совсем недавно ему казалось, будто он живет в каком-то бессмысленном сне. Пока рассказывал Лин о своем проекте, он осознал потенциальные ошибки и понял, что сможет их исправить.

Айзек и Лин нежно попрощались, пообещав друг другу больше не расставаться так надолго. И вот теперь Айзек не мог попасть к себе в мастерскую.

– Луб! Дэвид! Что, черт возьми, вы там творите? – орал он, вновь налегая на дверь.

Когда он в очередной раз толкнул дверь, та чуть приотворилась, и сквозь узкую щелку Айзек увидел небольшую часть залитой солнцем комнаты. И еще он смог разглядеть часть того, что мешало ему открыть дверь.

Это была рука.

Сердце Айзека екнуло.

– Святой Джаббер! – услышал он собственный крик, всем весом наваливаясь на дверь. Под таким натиском та поддалась. У порога ничком лежал Лубламай. Айзек опустился на колено возле своего друга и в тот же миг услышал, как где-то между ног чистильщика пыхтит Искренность. Она была жутко напугана.

Айзек перевернул Лубламая и испустил вздох облегчения, почувствовав тепло его тела, услышав его дыхание.

– Очнись, Луб! – прокричал он.

Но глаза Лубламая уже были открыты. Айзек отшатнулся, увидев этот бессмысленный взгляд.

– Луб?.. – прошептал он.

На подбородке Лубламая копилась слюна, которая, стекая, оставила следы на запыленной коже. Он лежал совершенно обмякший, неподвижный. Айзек пощупал шею друга. Пульс был ровный. Лубламай делал глубокий вдох, на мгновение задерживал дыхание, а затем выдох. Ощущение было такое, будто он спал.

Айзек поводил рукой перед глазами Лубламая: никакой реакции. Он легонько хлопнул Лубламая по лицу, затем ударил дважды посильнее. Неожиданно Айзек осознал, что громко зовет Лубламая по имени.

Голова Лубламая раскачивалась вперед и назад, как мешок, набитый камнями.

Айзек почувствовал на ладони что-то вязкое. Она была измазана светлой слизью. Айзек с отвращением скривился, почувствовав слабый запах лимонной цедры и гнили. У него закружилась голова.

То, что сначала он принял за слюну Лубламая, оказалось пленкой слизи.

Ни крики, ни пощечины, ни мольбы не заставили Лубламая проснуться.

Когда Айзек наконец поднял голову и оглядел комнату, он увидел, что окно возле письменного стола Лубламая открыто, стекло разбито, а на подоконнике разбросаны щепки от деревянной рамы.

И когда Айзек бегал под своей лабораторией, бросаясь то в угол, где работал Лубламай, то в угол Дэвида, шепча бессмысленные слова утешения перепуганной Искренности, ища следы непрошеных гостей, у него возникла ужасная догадка, которую он со злостью запрятал поглубже. Вернее, попытался запрятать, но миг спустя понял, что из этого ничего не выйдет. Он застыл как вкопанный. Медленно поднял глаза и, холодея от ужаса, посмотрел вверх, на перила.

Леденящее душу спокойствие свалилось на него, как шапка снега. Он почувствовал, что ноги сами несут его к деревянной лестнице. Шагая, он повернул голову и увидел, как Искренность медленно приближается, шевеля носом, к Лубламаю, постепенно смелея, поскольку теперь она была уже не одна.

Ступень за ступенью он поднимался наверх. Айзек не почувствовал никакого удивления, его охватило лишь мрачное предчувствие, когда на каждой ступени он видел лужицы странной слюны и свежие царапины, оставленные острыми когтями. Он слышал, как его сердце стучит с кажущимся спокойствием; чудилось, что он впадает в какое-то шоковое оцепенение.

Но когда, поднявшись наверх, он увидел опрокинутую клетку с разорванными, вывернутыми наружу толстыми металлическими прутьями, когда увидел пустой кокон и вытекшую из него струйку темной жидкости, Айзек услышал свой крик ужаса и ощутил, как его одеревеневшее тело сотрясает ледяная волна дрожи. Страх захлестнул его, сомкнувшись над головой, словно нефтяное пятно на поверхности воды.

– О господи... – прошептал он дрожащими пересохшими губами. – Черт возьми... что я наделал?

Нью-кробюзонские милиционеры не любили действовать в открытую. Облаченные в темные мундиры, они появлялись по ночам, чтобы исполнить свои обязанности, например выловить мертвецов из реки. Милицейские поезда и воздушные корабли с таинственной целью лавировали, гудели над городом.

Милиция Нью-Кробюзона и солдаты внутренних карательных войск на улицы выходили только в мундирах, в масках, полностью скрывающих лица, и в темных доспехах, вооруженные щитами и кремневыми ружьями, когда надо было охранять каких-нибудь важных персон в неблагонадежных местах или пресекать крупные волнения. Но если внутренние и внешние враги открыто посягали на городской порядок, войска Нью-Кробюзона носили свои цвета не таясь. Так было во время Пиратских войн и Бунта Сакрамунди.

В повседневной работе они опирались на собственную репутацию, а также на обширную сеть осведомителей – вознаграждение за доносы было щедрым – и на агентов в штатском. Если, к примеру, милиция устраивала внезапный рейд в кафе, там обязательно уже сидели ее люди: дородный торговец, попивающий кассис, старушка с тяжелыми сумками, конторский служащий в накрахмаленном воротничке и отполированных до блеска ботинках. Тайный агент вдруг доставал из потайных складок одежды капюшон и мигом натягивал на голову; из спрятанной на теле кобуры выскакивал огромный пистолет. Когда карманник удирал от своей кричащей жертвы, какой-нибудь детина с пышными усами (явно фальшивыми, что впоследствии будет замечено всеми, и как же они сразу не просекли?) хватал обидчика карательным ошейником и исчезал вместе с ним или в толпе или в милицейской башне.

Впоследствии же никто из свидетелей не мог с уверенностью сказать, как выглядели эти агенты в гражданской одежде. И никто никогда больше не встречал ни конторского служащего, ни дородного торговца, ни старушку в этой части города.

Порядок держался на пронизывающем все и вся страхе.

Было четыре утра, когда проститутку и ее клиента нашли в Барсучьей топи. Двое мужчин, которые шли по темным переулкам, сунув руки в карманы и беспечно задрав головы, вдруг остановились, увидев в сумеречном свете газового фонаря очертания тел. Поведение прохожих резко изменилось. Оглядевшись вокруг, они потрусили в конец тупика.

Они обнаружили ошеломленную парочку: глаза застывшие, дыхание прерывистое, изо рта пахнет подгнившей цедрой. Штаны и трусы мужчины были спущены до щиколоток, открывая взорам его сморщенный пенис. Одежда женщины – юбка с потайной прорезью, какие часто носят проститутки, чтобы побыстрей сделать свою работу, – была нетронута. Когда новоприбывшим не удалось их разбудить, один из мужчин остался с безмолвными телами, а другой умчался в темноту. Оба натянули на головы черные капюшоны.

Некоторое время спустя подъехала черная повозка, которую тянули двое огромных переделанных с рогами и клыками, на которых блестела слюна. Невысокие тени одетых в форму агентов милиции соскользнули на землю и, не произнося ни слова, утащили бесчувственные тела в темное чрево экипажа, который тут же сорвался с места и помчался в сторону Штыря, торчавшего над центральной частью города.

Оба нашедших остались на месте. Они подождали, пока повозка не скрылась за поворотом, трясясь по булыжной мостовой. Затем тщательно осмотрели все вокруг, особое внимание уделив окнам и щелям домов и сараев, через которые пробивался свет, довольные тем, что остались незамеченными, они сняли капюшоны и снова сунули руки в карманы. Их облик и поведение преобразились в мгновение ока: оба стали спокойно перешучиваться и болтать, как обычные горожане.

В подземельях Штыря двух пострадавших пытались привести в чувства, испробовав тычки, пощечины, окрики и увещевания. Рано утром их осмотрел милицейский научный эксперт, который написал предварительный рапорт.

Все в недоумении почесывали головы.

Отчет эксперта вместе с собранной информацией о других необычных или просто тяжких преступлениях был отправлен на самый верх Штыря, на предпоследний этаж. Донесения переправлялись очень быстро по длинным извилистым коридорам в кабинет главного секретаря. Они всегда прибывали вовремя, к половине десятого.

В двенадцать минут одиннадцатого в пещеристом ангаре для милицейских вагончиков, занимавшем целый этаж на самом верху Штыря, властно загремел громкоговоритель. Молодой дежурный сержант находился на другом конце комнаты, бдительно следя за десятками вагончиков, разбросанных по воздушным рельсам, которые петляли и скрещивались под высоким потолком. Такое хитросплетение рельсов позволяло вагончикам, не мешая друг другу, маневрировать и отстаиваться на той или иной из семи воздушных линий, которые расходились радиально, через огромные отверстия, расположенные на равных расстояниях по периметру внешней стены. Рельсы уводили вдаль, над распростертым внизу необъятным ликом Нью-Кробюзона.

Со своего места сержанту было видно, как воздушный рельс входит в милицейскую башню Шек, расположенную в миле на юго-запад, и выходит с противоположной стороны. Он видел, как вагончик отделяется от башни, летит над беспорядочно разбросанными крышами домов, приблизительно на уровне его глаз, и уносится в сторону реки Вар, которая, извиваясь, уходила к югу.

Поскольку грохот наверху не прекращался, сержант бросился к переговорному устройству. Меховой тулуп на нем распахнулся. Даже летом здесь, высоко над городом, в открытом помещении, царил холод.

Сержант сорвал с кронштейна медный раструб и гаркнул:

– Слушаю, главный секретарь!

До него донесся едва слышный, искаженный многочисленными изгибами металлических труб голос:

– Немедленно приготовьте мой транспорт. Я еду на Страк.

Дверь, ведущая в палату Лемквиста, кабинет мэра в парламенте, была огромной, окованной железными полосами. Перед ней постоянно дежурили двое милиционеров, однако им было отказано в одной из самых распространенных привилегий, которыми пользуются дежурные в коридорах власти: никакие сплетни, никакие секреты, никакие звуки не достигали их ушей сквозь массивные дверные створки.

Сама комната, открывавшаяся за металлической решеткой входной двери, была неимоверно высокой, со стенами, облицованными темными деревянными панелями такого изумительного качества, что казались почти черными. Стены были увешаны портретами предыдущих мэров, ряд которых начинался в тридцати футах ниже потолка и, постепенно снижаясь по спирали, заканчивался в шести футах от пола. Необъятных размеров окно выходило прямо на вокзал на Затерянной улице и на Штырь, а в нишах по всему периметру комнаты были спрятаны разнообразные громкоговорители, вычислительные машины и телескопические перископы, застывшие в непонятных положениях, отчего казались опасными.

Бентам Рудгуттер с чрезвычайно внушительным видом восседал за своим рабочим столом. Никто из увидевших его в этом кабинете не мог отрицать, что он излучал невероятную уверенность в своей абсолютной власти. Здесь он был центром притяжения. И знал это непоколебимо; знали это и его посетители. Высокий рост и тучность мэра несомненно усиливали это впечатление, придавая Рудгуттеру внушительности.

Напротив него сидел, как всегда замотанный в толстый шарф, его визирь Монтджон Рескью. Он что-то объяснял, склонившись над документом, который оба внимательно изучали.

– Два дня, – сказал Рескью ровным, бесцветным голосом.

– И что же? – спросил Рудгуттер, поглаживая белоснежную козлиную бородку.

– Стачка растет. Пока убытки невелики, но у нас есть сведения, что водяные забастовщики планируют через два дня парализовать всю реку. Они собираются работать всю ночь. Чуть к востоку от Ячменного моста выроют воздушную траншею через всю реку, на всю ее глубину. Им придется укреплять ее, непрерывно чиня стены из воды, чтобы не обрушились, но у них достаточно народу, чтобы делать это посменно. Нет корабля, способного одолеть эту пропасть, мэр. Они совершенно отрежут Нью-Кробюзон от речных торговых путей в обоих направлениях.

Рудгуттер задумался, поджав губы.

– Мы не можем этого допустить, – рассудительно заметил он. – А как насчет докеров-людей?

– Об этом я хотел сказать во вторую очередь, мэр, – продолжал Рескью. – Новости не слишком веселые. Похоже, их враждебность по отношению к водяным постепенно тает. Среди них непрерывно растет число тех, кто, кажется, готов присоединиться к стачке.

– О нет, нет, нет, – произнес Рудгуттер, мотая головой, словно учитель, поправляющий ученика.

– Да. Наши агенты, очевидно, сильнее в лагере людей, нежели в лагере ксениев, а в основной массе пока существуют разногласия, там еще не пришли к единому мнению по поводу стачки, но, похоже, между забастовщиками и им подобными происходят совещания, если хотите – тайные собрания заговорщиков.

Рудгуттер растопырил толстые пальцы и пристально вгляделся в зернистую поверхность стола между ними.

– Там есть кто-нибудь из твоих? – спокойно спросил он.

Рескью затеребил шарф.

– Есть один среди людей, – ответил он. – Трудно оставаться незамеченным среди водяных, которые в воде обычно не носят одежды.

Рудгуттер кивнул.

После этого оба в задумчивости замолчали.

– Мы пробовали действовать изнутри, – наконец произнес Рудгуттер. – Это самая серьезная забастовка, какая угрожала городу за... более чем за сто лет. Мне ужасно не хотелось бы этого делать, однако, кажется, придется дать им урок...

Рескью мрачно кивнул.

Заворчал громкоговоритель, на столе мэра что-то глухо бухнуло. Мэр поднял брови и открыл заглушку.

– Давиния? – Одним словом он дал понять секретарше, что удивлен ее вмешательству в разговор, однако его доверие к ней столь велико, что он убежден: есть причина для нарушения строгой инструкции, и эту причину она должна сейчас же открыть.

– Отлично! – смягчился мэр, выслушав объяснения. – Конечно, конечно. – Он заткнул трубу и посмотрел на Рескью.

– Как кстати, – сказал он. – Это главный секретарь.

Массивная дверь распахнулась быстро и бесшумно. В кабинет, приветственно кивнув, вошла главный секретарь.

– Элиза, – сказал Рудгуттер. – Прошу, присоединяйся.

Он указал на кресло рядом с Рескью.

Элиза Стем-Фулькер подошла к столу. Вряд ли можно было определить ее возраст. Лицо ее было гладким, как у тридцатилетней. Тем не менее волосы были совершенно седыми, лишь пробивающиеся кое-где темные пряди говорили о том, что когда-то вся шевелюра была другого цвета. На ней был очень умело сшитый деловой костюм, цвет которого явно подчеркивал его принадлежность к милицейской униформе. Элиза не спеша затягивалась дымом ароматного табака из глиняной трубки с чубуком не короче полутора футов.

– Мэр. Помощник мэра. – Усевшись, она вынула из-под мышки папку. – Простите, что вторгаюсь без доклада, мэр Рудгуттер, но мне кажется, вам надо увидеть это немедленно. И вам тоже, Рескью. Я рада, что вы здесь. Похоже, мы стоим на пороге... какого то кризиса.

– Мы как раз говорили об этом, Элиза, – сказал мэр. – Ведь вы о забастовке докеров?

Стем-Фулькер взглянула на него и достала из папки какие-то документы.

– Нет, господин мэр. Я говорю о совершенно другом. – Голос ее звучал отчетливо и жестко.

Она бросила на стол милицейский доклад. Рудгуттер положил его между собой и Рескью, и оба склонились, читая. Через минуту Рудгуттер поднял глаза.

– Двое людей в коматозном состоянии. Странные обстоятельства. Полагаю, вы собираетесь сообщить мне что-то еще?

Стем-Фулькер протянула еще одну бумагу. И снова Рудгуттер и Рескью вместе принялись за чтение. На сей раз их реакция не заставила себя ждать. Рескью присвистнул и принялся жевать щеку изнутри – он всегда так делал, сосредоточиваясь. У Рудгуттера вырвался негромкий вздох понимания.

Стем-Фулькер бесстрастно наблюдала за ними.

– Очевидно, наш агент в организации Попурри не знает, что происходит. Она совершенно сбита с толку. Однако обрывки разговора, которые она записала... видите? «Они вышли наружу...»? Думаю, мы все понимаем, что это означает.

Рудгуттер и Рескью молча перечитывали сообщение.

– Я принесла научный доклад, который мы поручили сделать в самом начале проекта «Мотылек», насчет выполнимости задачи. – Речь Стем-Фулькер была быстрой и ровной, без эмоций. Она положила доклад на стол. – Я хотела бы привлечь ваше внимание к нескольким особенно важным фразам.

Рудгуттер открыл папку. Некоторые слова и предложения в отчете были обведены красным. Мэр быстро пробежал их глазами: «...крайняя опасность... в случае бегства... нет природных врагов... на грани катастрофы... размножаются...»