Глава 5
КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ
О плохом я еще не думал, только недоумевал — что за спешность? Я, конечно, не настаивал, как Геша Козодоев из «Бриллиантовой руки», на чашечке кофе, но от ванны в виде все той же дубовой кадки с дождевой водой не отказался бы.
Нет, сполоснуть лицо я успел и даже вволю полюбовался собственным отражением, в свою очередь ошалело разглядывавшим меня из глуби кадки с водой. Брр! Немудрено, что я вчера вечером принял себя за черта. Он самый и есть, пускай и внешне.
М-да-а, моя извечная проблема — как только дойду до нужной кондиции, так наутро приобретаю совсем некондиционный вид. Да и во рту после вчерашнего словно «эскадрон гусар летучих» переночевал. Причем вместе с лошадьми.
Чудом перехваченное яблоко помогло мало, и в самом начале нашей поездки меня больше всего расстраивало то, что придется дышать на шефа, то бишь на царя, таким перегаром, от которого самого воротило с души. Оставалось мечтать, что Иоанн Васильевич и сам накануне погулеванил вдоволь, а потому может не учуять родственный выхлоп.
«Может, еще и похмелимся вместе», — мелькнула вовсе дикая мысль — что значит не проспался.
Но мелькнула она лишь на мгновение и сразу же пропала, поскольку мы въехали в Кремль не через подъемный мост Никольской башни, до которой, кстати, от подворья Воротынского было ближе всего, а, минуя ее, устремились дальше. Точно так же, не останавливаясь, мы проскочили мимо следующей, Безымянной. Потом оставили за спиной Фроловскую, глухую Набатную и повернули к Константино-Еленинской, где… размещались пыточных дел мастера.
Только тогда у меня екнуло сердце. Но я и тут надеялся, что все обойдется, поскольку от Константино-Еленинской действительно гораздо ближе до Ивановской площади, до всех соборов, до Грановитой и прочих царских палат. А уж до приказов и вовсе рукой подать — что Разрядный, что Поместный, что… Но в них мы тоже не заглянули. Мы вообще до них не добрались, свернув гораздо раньше, едва миновали широкие ворота.
«А знаешь, откуда пошло слово «застенки»? — будто донесся до меня из неведомых далей голос Валерки. — Тоже из шестнадцатого века. Пыточной, устроенной в Константино-Еленинской башне, при Иоанне Мучителе стало не хватать, а потому пришлось устроить ряд тюремных помещений за самими кремлевскими стенами. Отсюда «застенки». И упаси тебя бог попасть туда, потому что над ними, как над вратами ада у Данте, можно смело вывешивать плакат: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Если ты, разумеется, не царь и не Малюта Скуратов.
Я не был ни тем, ни другим. В иное время — не с такой головой и не в таком плачевном состоянии, — вспомнив предостережение друга, я, возможно, и предпринял бы отчаянную попытку спасти свою шкуру, хотя трудно сказать наверняка, но сейчас…
Единственное, с чем я бы никогда не согласился, так это насчет оставления надежды, которая, как известно, умирает последней. Причем вместе с самим человеком. А я пока жив, хотя и… с трудом. Впрочем, к пыточной это отношения не имеет, так что я смело спешился и бодро шагнул вперед, едва не поскользнувшись на первой же ступеньке осклизлой каменной лестницы, ведущей в мрачную глубину подвала. Под сапогами то и дело попадались какие-то мягкие ошметки, и, судя по запахам, царившим тут, состояли они не только из грязи. А может, и вообше не из нее.
— Что, не доводилось здесь бывать, добрый молодец? — И высокая фигура величаво выплыла из полумрака пыточной.
На этот раз государь всея Руси царь и великий князь Иоанн Васильевич, прозванный современниками Мучителем, был одет гораздо скромнее, нежели там, на поле. На одежде практически никаких украшений, разве что дорогой пояс со здоровенным, широким, как у мясника, тесаком, подвешенным сбоку, вот и все драгоценности. Шапки на нем тоже не было — так, кругленькая темная шапочка на макушке, похожая на тюбетейку и именуемая здесь одними тафья, а другими — скуфья. Как правильнее — понятия не имею, да и не в названии суть. Можно сказать, человек вышел на работу и напялил на себя спецовку.
— Здрав буди, государь. — И я самым тщательнейшим образом отвесил поклон, которому меня когда-то обучил Воротынский.
— Я-то государь, — вздохнул он, — а вот кто ты — не ведаю. Толи сакмагон, то ли ратный холоп, то ли воевода, то ли тать шатучий. А может, ты и вовсе израдник, а?
«Если б ты еще подсказал, что означает последнее слово, было бы совсем хорошо, — подумал я, тупо глядя на Иоанна. — Хотя по смыслу и без того понятно, что за ним кроется что-то весьма нехорошее, раз оно еще хуже разбойника с большой дороги, то есть шатучего татя.
«Эта роль ругательная, и я прошу ко мне ее не применять», — заявил Шпак царю Иоанну Васильевичу.
Отважным мужиком был этот самый обокраденный стоматолог. Хотя он тогда еще не знал, что перед ним царь, вот и хорохорился. Посмотрел бы я на него, если б он оказался в моей ситуации, да еще в пыточной, где так сладко-тошнотворно пахнет людской кровью.
Между прочим, свежей.
Однако делать нечего и надо отвечать.
— Промашка, государь, — вежливо поправил я. — Все ты назвал, кроме истинного. Я — фряжский князь из италийских земель, Константино Монтекки.
— Не слыхал я доселе, чтоб иноземцы так чисто на нашенском глаголили, — усмехнулся царь. — В тот раз мне не до того было, а опосля призадумался и мыслю: скрываешь ты кой-что, фрязин, а вот что — невдомек.
— Так мать у меня русинкой была. Ее отец мой выкупил у турских нехристей и женой своей сделал. Она меня и сказывать учила, и в православную веру окрестила, чрез кою я пытки у гишпанского короля принял, а…
— То я слыхал, да токмо сказывать можно многое. Я вон тоже могу тебе поведать, что я — Бова-королевич, — резко перебил меня Иоанн.
— Пошто себя принижать, государь? — раздался вкрадчивый голос из дальнего угла, где темнота была гуще всего, и из полумрака выплыла приземистая фигура.
— Ба, знакомые все лица — сам Григорий Лукьянович, собственной персоной. Голова старательно выбрита, хотя и не так тщательно, как у царя. Да оно и понятно — весь в трудах, весь в хлопотах. Воды попить и то, поди, некогда — хлебнул кровушки с очередного пытаемого и дальше пошел трудиться. Даже на обед, наверное, не ходит — сюда приносят. Вон как мяском жареным припахивает. Не иначе как вообще не успел перекусить сегодня. Потому и взгляд голодный. И я даже вздрогнул, вспомнив, где именно нахожусь и что это за жареное мяско. Да и взгляд Григория Лукьяновича, устремленный на меня, был, скорее, не голодный, а изучающий.
Коротконогий Малюта всем своим видом выражал нетерпеливое ожидание очередной команды Иоанна, а уж какая она будет — не имеет значения. Потому и ценит его царь, что этот человек никогда не станет думать о морали, совести и прочем. Кишки у бабы вытянуть? Запросто. Старика за ребро на крюк подвесить? Легко. Дите грудное за ноги да головой об угол? Сей момент. Да ты повели, повели только, царь-батюшка, а уж я расстараюсь!
— Бова — он и есть королевич, коих немерено. Да ежели б и король — их тоже пруд пруди. А ты у нас наихристианнейший государь, — елейно пропел Малюта.
Иоанн недовольно покосился на него.
«Хоть и предан ты, как собака, но и глуп, яко дворовый пес, — говорил его взгляд. — Пошто перебил? Пошто мысль не дал досказать?»
Все это так явственно читалось на его лице, что я неожиданно для самого себя решил продолжить мысль Иоанна, как бы помогая ему.
— Я понял тебя, государь. По-твоему, раз подтверждений, что ты Бова-королевич, никаких, то, стало быть, нет тебе веры, — вежливо заметил я. — Выходит, что и мне, коль я грамоток не имею, веры тоже нет, ибо в таких делах на пустые слова полагаться опасно. Что ж, твоя правда.
Вообще-то рискованно таким образом атаковать самого себя, но лишь с одной стороны. С другой же получается иная картина. Если допрашиваемый выступает в роли добровольного помощника, то отношение к нему должно измениться. Наглость, конечно, но мне почему-то показалось, что нужен необычный ход, который собьет царя с наезженной колеи допроса.
Разумеется, получилось не столь уж оригинально, но голова с лютого похмелья выдавать на-гора нечто посущественнее наотрез отказывалась, соглашаясь исключительно на самое простое — переводить царскую мысль на современный лад и логически развивать ее.
Впрочем, пока хватило и этого. Иоанн даже не сумел сдержать своего одобрения. Довольно хмыкнув, он кивнул на меня и заметил, обращаясь к Малюте:
— Учись, Гришка, яко излагает.
Ну прямо Остап Бендер, когда он выпрашивал стулья у монтера Мечникова.
— Будто по книжице словеса читает, буквица к буквице. И как согласно все.
Ага. Согласно. Осталось только вслед за тем же Мечниковым изречь, что согласие есть продукт непротивления сторон, а потом, как человек, измученный нарзаном, потребовать медку.
А царь меж тем продолжал:
— Такого и на дыбу жалко подвешивать — да что поделать, коль мне охота истину узнать. Али ты ее так поведаешь?
— Я ж очистился, государь. — И тут же вздрогнул, вспомнив о судном поле.
Неудачно он меня выдернул с подворья князя Воротынского. Не вовремя. И вообще, это свинство. Может, у меня психологическая травма. Даже две — чуть душегубом не стал, и чуть любимая не бросила. Меня к психотерапевту надо, а тут — я покосился на Малюту — скорее уж патологоанатом прислан. Во всяком случае, запах аналогичный, да и прочее тоже.
Такое ощущение, что он вот-вот энергично потрет ладошки и бодро осведомится: «Ну-с, с чего начнем, государь? Грудную клетку вскроем или черепную коробку? Воля ваша-с, однако смею предупредить, что тогда тело будет безнадежно испорчено скорейшим летальным исходом, а мы даже не услыхали, какую мощь могут развить его голосовые связки, если воткнуть сюда и туда иголочки, а затем ласково выдернуть у него из бока кусочек мясца вон теми раскаленными щипчиками. Да-да, очень хорошо придумано — и вырываем, и сразу ранку прижигаем. Никакой тебе инфекции, никакого заражения. А затем и послушаем. Как знать, может, сей образчик имеет несравненный голос Шаляпина. Хотя нет, судя по тому что он фрязин, — тогда Карузо. Ах, все-таки трепанацию черепа? Ну как угодно. Вы — ведущий специалист. Можно сказать, светило, божий помазанник, вам и карты в руки».
— Руси жаждал послужить, — не совсем уверенно выдал я, не зная, что сказать в свое оправдание.
— Гм-м, Руси… А пошто доселе не объявлялся? — осведомился ведущий специалист. — Ты ж тут поболе лета ужо.
Да какое там лето. Срок уже не на три летних месяца — на годы идет. Хотя да, тут как раз летом год называется. Тогда все верно.
— И пошто скрывался от меня, яко хороняка?
Ха! Это мы еще поспорили бы, кто из нас хороняка. Я, который за Русь дрался, или ты, который как Шер-Хан, трусливо поджав хвост, бежал от рыжих собак. Ну не рыжих, но все равно собак. Между прочим, тоже на север. И шакала с собой прихватил — верного Табаки. Ладно, не буду я спорить, так и быть. Радуйся, мужик, что мне с бодуна лень устраивать дискуссии, а то бы я тебе напомнил, кого именно Девлет-Гирей назвал в своем послании хоронякой.
— Есть такой обычай в нашем роду, — вместо этого коротко заметил я, — поначалу надо послужить, а уж потом объявляться за наградой.
— Ты тут лисьим хвостом не мети, — оборвал царь. — Я речь не о награде веду, а о том, пошто о себе не давал знать.
— Стыдно было, государь, — честно заметил я, — Когда я сюда прибыл, то на мне такая одежа была — не к каждому окольничему в гости в такой прийти можно, не говоря уж о боярах. А пред твои ясные очи явиться и вовсе соромно.
— Вот испросил бы службишку, тут я тебя и приодел бы, — нашелся Иоанн.
Но и мы не лыком шиты. Чай, не в капусте найден — имеем что сказать.
— Верю, приодел бы. А честь как же? Не ровен час, подумаешь, будто я вовсе поизносился, а потому все равно к кому наниматься — лишь бы из нужды выйти. Если б наймитом был — не смутился. Но я осесть тут хочу. Чтоб навсегда. Чтоб дети и внуки тут родились да Русь за свою родину считали.
— Ишьты, — хмыкнул Иоанн, но уже не так недоверчиво.
Подобрел, по голосу чувствуется. Но расслабляться было нельзя — сдаваться царь не собирался.
— Складно сказываешь.
Ну прямо как Горбатый в телесериале. Только от этого, в отличие от телебандита, обещания, что меня зарежут не больно, не дождаться. Не принято оно здесь — не больно.
— Токмо сдается мне, что никакой ты не Константин Монтеков.
— Уж больно чистый говор, — немедленно вписал свои три копейки Скуратов.
— Вот-вот, — подтвердил Иоанн. — Опять же страха я в тебе не чую. Ни пред Малютой, ни пред местечком оным. Стало быть, доводилось тебе уже попадать в пыточную. Тогда, выходит, ты тать шатучий али душегубец.
— Бывать и впрямь доводилось, только в гишпанских землях, — подтвердил я, но тут же уточнил: — За веру православную пострадал. Очень уж хотел король тамошний, Филиппом его кличут, чтоб я в латиняне перекрестился. За это и земли сулил, и злато, и чин при дворе немалый.
— Ну а ты что же? — лениво осведомился парь.
— А я отказался. Нешто можно веру на злато поменять? Такого греха господь нипочем не простит. Вот и довелось претерпеть.
— Хуже чем у нас? — уточнил Иоанн.
— Бог миловал, как тут пытают, я не ведаю, а там… — Я набрал в грудь побольше воздуха и приступил к подробному описанию пыток.
Ох, как трудно врать с похмелья, если б кто знал. Хорошо, что голова, убоявшись грозящей ей некой хирургической операции по отделению от туловища, начала выдавать на-гора. Снова пригодилась начитанность. Если когда-нибудь каким-то чудом попаду домой, первым делом разыщу портрет Шарля де Костера, закажу для него рамочку и каждую неделю буду зажигать перед ним лампадку. И свечей в церкви наставлю за упокой его души. Много-много. Целый пучок, а то и два. В тот день, если бы не его «Легенда об Уленшпигеле», я бы точно засыпался, а так даже Малюта и тот заслушался. Про самого царя не говорю — тот чуть слюну не пустил. Лишь под конец, встрепенувшись, перебил меня и ехидненько протянул:
— Славно сказываешь, славно… А что ж про наших катов молчишь? Али мне с тебя силком каждое словцо вытягивать? Оно, конечно, нам и без тебя кой-что ведомо — знакомец твой сказывал, — да не все. Ты как, не желаешь с ним поцеловаться, по христианскому обычаю? Чай, долгонько не видалися. — И небрежно кивнул на неподвижно повисшую на дыбе человеческую фигуру.
Разглядеть лицо в полумраке — дело трудное, а когда оно залито кровью — безнадежное. Как я ни вглядывался — ничего не припоминалось. Разве что частые мелкие ямки на шеках — не иначе как переболел оспой. Только благодаря им у меня в голове забрезжило что-то смутно-далекое, словно и не со мной…
Чем хорошо похмелье, так это заторможенной реакцией. Узнай я его сразу — шарахнулся бы от ужаса, а тут, даже когда до меня дошло, что висит не кто иной, как подьячий Митрошка Рябой, я еще не осознал всей катастрофы. И чуть погодя, когда уже прикинул, во что может обойтись мое участие в липовом сватовстве, мысль о предстоящих муках не испугала так сильно, как могла бы. Хотя скрывать не стану — в груди все равно что-то екнуло. Но, призвав на помощь всю свою выдержку, я твердо заявил:
— То ли с глазами худо, то ли запамятовал, но не признаю я этого человека.
— Ты еще про парсуну ему сказывал, — елейным голосом напомнил Иоанн.
— С царской невестой, — уточнил неугомонный Малюта.
Выходит, раскололся подьячий. Плохо. Или нет — это было плохо, а сейчас совсем хана. Эдакий северный зверь по имени песец — иначе и не скажешь. А еще хуже то, что и с ответом не помедлишь, иначе сразу заподозрят, что соврал. Ой, головушка ты моя, думай быстрее, иначе…
— Так вот это кто… — протянул я и… радостно заулыбался, надеясь, что получается не очень фальшиво. — И впрямь знакомец. Было дело, встречались мы с ним. Умен у тебя сей подьячий и татей славно вылавливает. Со мной, правда, промашку дал, да оно и конь, хоть о четырех ногах, но тоже спотыкается, а уж человек…
— Ты о невесте нашей сказывай, — нетерпеливо перебил Иоанн и зло усмехнулся. — Али вовсе не было невесты, ась?
— Как не быть, была, — сокрушенно вздохнул я и… рухнул на колени, — Прости, царь-батюшка, но не решился я к тебе с худом идти. Парсуна сия и ныне целехонька — держу как память, а вот той, кто на ней нарисован, увы, в живых уж нет. Когда первый раз тати на меня напали… то близ Ведьминого ручья было, — вовремя пришла мне на ум догадка сплести воедино спасение княжны и свою версию, — я чуть ли не год в беспамятстве провалялся. После отошел да снова в Москву засобирался. И опять на меня тати в дороге налетели. Вот и знакомец этот подтвердить может. Словом, когда я сюда прибыл, то, прежде чем идти к тебе, зашел к знакомым купцам. Хотел узнать, что в Англии новенького. От них и сведал, что, покамест я добирался, почила красавица герцогиня Элизабет Тейлор от тяжкой болезни. Проверить тоже легко — об том мне поведал Томас Бентам, можно спросить его.
Я и сам удивился, как лихо приплел англичанина, которого спросить было невозможно — он задохнулся в своем каменном подвале во время прошлогоднего пожара.
А уж у кого он сам услыхал, спросить не догадался, — на всякий случай добавил я и обескураженно развел руками. — Теперь сам посуди, государь, с чем мне было идти к тебе?
— А пошто ж мне Дженкинсон об ей ни полсловцом не поведал? — усомнился царь. — Ни о том, что сполнил мое порученье тайное, ни о смерти оной девицы? Он ведь вовсе напротив мне сказывал… Хм…
Мамочка моя, если б я еще знал, кто такой этот Дженкинсон и какого черта он должен был поведать Иоанну. Или царь как раз и поручил именно ему сыскать в Англии невесту? А когда? И что сейчас мне ляпнуть, чтобы пришлось в масть? Но тут судьба криво усмехнулась, и Иоанн сам ответил на свои вопросы.
— Хотя да, она ж к тому времени богу душу отдала, потому он о ней и промолчал. Решил, поди, что и без него давно меня известили. А вторую он не сыскал. Тогда понятно. Ну а парсуну куда дел? — недоверчиво уточнил царь.
Я молча сунул руку за пазуху. По счастью, после возвращения с поля я так и не удосужился снять медальон — все было как-то не до того. Теперь он мне пригодился.
Однако достать мне его не дали — двое тут же сноровисто схватили за руки, а третий бесцеремонно запустил руку мне под рубаху, извлекая неведомую кинокрасавицу. Снимал он ее тоже не деликатничая — чуть ухо мне цепочкой не ободрал.
— Эвон кака справная, — сожалеючи протянул Иоанн. — Дебела, пышна, ликом бела, губами червлена…
«Ему еще осталось добавить, что зельной красотою лепа, бровьми союзна, телом изобильна, и тогда уже будет вообще копия пьесы Булгакова,— мрачно подумал я. — Ишь как разобрало, чуть слюной не исходит».
Наконец царь оторвал взгляд от парсуны и вновь устремил его на меня.
— Стало быть, худо ты повеление своей королевны сполнил, — задумчиво протянул он. — Покарать бы тебя за это надобно…
Да сколько ж можно?! Третья пыточная уже, и все по недоразумению. Кошмар! Хотя нет. Тут как раз следствие моей собственной трепотни, которая вытащила из одной беды, но зато сунула в другую, куда хлеше.
— Худо, государь, — согласился я. — Но и тут как поглядеть. Может, то господь над тобой смилостивился, потому и решил меня приостановить.
— Надо мной?! — несказанно удивился Иоанн и озадаченно уставился на меня.
— Над тобой, — подтвердил я. — Сам посуди, что было бы, коли я явился бы к тебе пораньше, еще не зная о ее смерти. Ты бы уже к сей красавице сердцем прикипел, ан глядь, а ее ангелы прибрали. Сызнова тебе печаль. Вот всевышний и не допустил меня к тебя раньше времени.
— Ишь как ловко вывернулся, — подивился царь. — Теперь я уж и не знаю, казнить тебя али помиловать. А пошто опосля не объявился, когда одежонкой разжился?
— И тут посчитал, что рано. Оказывается, непригоден я к вашему бою. В наших землях все больше на шпагах бьются, а саблей — совсем иное. Секиры тоже другие. Про луки я и вовсе молчу — богатыри тебе служат, как есть богатыри. Первый раз, когда тетиву натягивал, упарился совсем. Пришлось переучиваться, а на это время надобно.
— Да ты не токмо этому у нас обучался, — недовольно заметил Иоанн, встав передо мной вплотную и тут же отвернув лицо. — Эва, как несет. — И полюбопытствовал с коварной усмешкой на лице: — Небось жажда мучит, ась?
— От глотка студеной водицы и впрямь бы не отказался, — вздохнул я. — Ежели дозволишь, государь…
— Чай, не в Ливонии нищей, — снова перебил он. — Пошто водицы? Медку поднесу. Да не глоток, а полну чашу. Заодно и сам с тобой изопью. Ну-ка, кто там!
Иоанн повелительно хлопнул в ладоши, и из мрака пыточной вынырнула еще одна приземистая фигура, которая даже не подошла — подплыла к нам, держа в руках два серебряных кубка. Когда фигура приблизилась, мне вновь почудилось в ней что-то знакомое.
Нет, то, что он тогда на поле сноровисто суетился возле Осипа, я помнил, но вроде бы я встречал его и гораздо раньше, только где, когда и при каких обстоятельствах, выскочило напрочь.
Меж тем оба кубка были с поклоном протянуты Иоанну.
— Э-э-э нет, — отстранился тот. — Вон у нас гость, ему и чашу на выбор. Да не боись, — ободрил он меня. — Тут тебя поцелуйный обряд соблюдать никто не заставит, и в сахарные уста мово Елисейку лобзать не занадобится, так что бери смело.
Вспомнил! Как только Иоанн назвал имя, я тут же вспомнил и нашу случайную встречу перед сожжением Москвы, и мое предостережение, чтобы он не оставался во дворце Иоанна на Арбате. А еще вспомнил, что мне довелось про него прочитать. Кратко, правда, но тут достаточно и одной фразы: «Главный царский лекарь, астролог и… отравитель».
Я посмотрел на протянутые кубки. Получается, что Иоанн…
И что теперь делать? Отказаться вообще — силком вольют. Нет уж, лучше самому счастья попытать, авось выберу тот, что без яда. Вот только какой взять?
Я растерянно уставился на Бомелия, не решаясь сделать выбор. И тут он быстро скосил глаза на левый.
Подсказка? Неужто он тоже вспомнил? Или, наоборот, на яд показывает. И как поступить?
Эх, была не была, и я решительно принял кубок из левой руки.
— А пошто медлил? — подозрительно осведомился царь.
Ну что ты будешь делать — все ему не по нраву.
— Выбирал пополнее, — нашелся я.
Ну коль выбрал, так пей, — равнодушно, пожалуй, даже слишком равнодушно произнес Иоанн, приняв оставшийся кубок и приветливо подняв его: — Во твое здравие, фрязин.
И ты будь здрав, государь, — ответил я и принялся неторопливо пить, одновременно пытаясь распознать подозрительные оттенки во вкусе меда. Смысла в этом, по большому счету, не было никакого, но надо ж чем-то отвлечься от противной мысли, что лекарь подсунул мне отраву.
Иоанн молча следил, не говоря ни слова, пока я не выдул все содержимое.
— Благодарствую за угощение, государь, — поклонился я.
— Погодь благодарить, — усмехнулся он и обернулся в сторону двух здоровенных мужиков, по пояс голых и обряженных в кожаные фартуки. Те тут же подошли поближе и встали за моей спиной. — То жеребий был, — пояснил Иоанн, — Ты хоть и православной веры, а все ж иноземец. Потому и жеребий. Если бы ты мне правду сказывал, в награду чистого медку бы испил, а коль солгал, иного зелья испробовал. Смертного.
Так и есть — надул меня лекарь. А я его, гада, от смерти, можно сказать, спас. Или не узнал меня? Хотя какая теперь разница — все равно помирать. Обидно. В животе заурчало — не иначе как организм начал отчаянную, но безнадежную борьбу с ядом.
«Но зачем кому-то убивать меня?» — спросил Маугли.
Если б я знал. Да и что бы изменило это знание? Ничего.
— А теперь сядем рядком да поговорим ладком, — добродушно предложил мне Иоанн, указывая на лавку позади.
Сам он предусмотрительно уселся в кресло с высоким подголовником, которое как по мановению волшебной палочки возникло все из того же мрака пыточной. Или не по мановению? Я вгляделся. Ну точно! Невысокая фигура, стоящая за царским креслом, не зря показалась мне знакомой — Борис Годунов. Как мило получается.
«Он умирал, окруженный самыми близкими людьми», — всплыла в голове фраза из какой-то книги. Да уж. Ничего не скажешь. Ближе некуда.
— Спешить нам незачем, — заметил Иоанн, примащиваясь поудобнее. — Отрава токмо чрез пару часов свое возьмет, за оное Бомелий ручался, а потому времечко потолковать у нас есть. Ах да, — спохватился он. — Чтоб тебе не думалось, будто я обманщик какой…
Если бы не яд — честное слово, засмеялся бы. Это ж надо, отравить человека, а потом заявить о своей порядочности. А тебе не все равно, скотина, кем я тебя считать стану?!
Между тем толстая сволочуга, забывшая клятву Гиппократа, а может, и не дававшая ее вовсе, проворно приняла у Иоанна второй кубок и слегка плеснула на кусочек хлеба. Рядом откуда ни возьмись появился Малюта, держа за шкирку жалобно скулившего щенка. Бомелий склонился над собакой и протянул ему на ладони кусок хлеба, который пес жадно проглотил.
— Много ли годовалому щенку потребно? — пояснил Иоанн. — Ежели бы и в остатнем кубке яд был, то кобелек сей тут же издох, а так эвон яко взбрыкивать учал, — кивнул он в сторону пса.
Тот и вправду оживился, подошел к Иоанну и начал просительно вилять хвостом, умильно вытягивая мордочку.
— Не иначе как распробовал, а теперь добавки возжелал, — захохотал Иоанн.
Остальные бодро поддержали. Кроме меня.
— Что, фрязин? Неохота помирать-то? — с неподдельным интересом полюбопытствовал царь. — Чай, грехов, поди, скопилось, а тут без исповеди приходится. Так оно и в ад угодить недолго, — сочувственно вздохнул он. — Нуда уж ладно, я ныне добрый. Сказывай о грехах. Хоть я и не священник, но в Александровой слободе за отца-игумена буду, так что отпущу. Токмо недолго, уж больно времени у тебя мало. Ты коротенько, но о кажном.
Ну, козел царственный, сейчас я тебе все скажу как есть! И кто ты такой, и что я о тебе думаю, и кем тебя считают в других странах. А уж происхождение твое отмечу особо — не зря я в своей редакции слыл лучшим фельетонистом. Помирать — так с музыкой!
Но это я подумал в первые секунды, а потом пришло на ум иное: «А если это очередная проверка и нет никакого яда? Может такое быть? Да запросто. От него ведь можно ожидать чего угодно. И получится, что я сам на себя накликал беду. Нет уж, не дождешься ты от меня откровенности».
— Да что рассказывать, государь, — произнес я негромко. — Правду говорил — не поверил ты мне, а лгать божьему помазаннику мне не с руки. По счастью, смертных грехов я не нажил, да и с прочими негусто. Перед тем как на поле идти, я ж исповедался, а за два дня, что прошли, толком и согрешить не успел. — Я улыбнулся и мечтательно заметил: — Кабы знать, что нынче помирать доведется, да еще и исповедь дозволят, я б хоть попрелюбодействовал вволю — все услада, а так лишь хмельного меду перебрал, вот и все.
— Ишь ты. Не веришь мне, стало быть. Мыслишь, не было в твоем кубке смертного зелья, — правильно понял мою осторожность Иоанн. — Ну-ну. Елисейка! — позвал он Боме- лия. — А докажи-ка ему, что не лгал божий помазанник.
Тот молча кивнул и, взяв со стола пустой кубок, который я выдул, запрокинул над очередным куском хлеба. Держал долго, терпеливо выжимая последние капли.
Тут немного, — заметил он царю, — но для собака хватит.
Когда не подозревавший подлости пес жалобно заскулил и начал биться в судорогах, меня замутило. Далеко не каждому приходится вот так вблизи разглядывать собственную смерть во всех ее неприглядных подробностях.
— Теперь уверовал? — равнодушно осведомился Иоанн, когда из собачьей пасти уже перестала валить мутная желто-зеленая пена и кобелек затих окончательно.
— Уверовал, — кивнул я, даже забыв обычную приставку «государь».
Впрочем, сейчас мне это дозволительно. Сейчас мне много чего позволено. Очень многое. Жаль, что физический контакт невозможен, а так хотелось бы влепить вальяжно развалившемуся напротив меня в морду. Ну хоть разочек. Да куда там. Ребятишки, что стоят сзади, не дремлют. Когда щенок начал дергаться, я было машинально подался вперед, и тут же две могучие лапы легли мне на плечи и властно потянули обратно. С такой хваткой не потягаешься. Разве что плюнуть, да и то навряд ли достану — расстояние метра три, если не больше.
Нет уж, мы лучше наверняка харкнем, и точно в морду, только словесно. Если умеючи, то такой плевок куда обиднее будет. Я вздохнул поглубже, но спустя миг вспомнил Воротынского, которому может изрядно достаться за то, что привечал эдакого гостя, и замер. А уж не из-за меня ли и его сюда приволокут?
Правда, по истории, князь вроде бы должен погибнуть только в следующем году, но ведь Иоанн, как все трусы, осторожен и злопамятен. Выслушает меня, отложит в памяти, подождет несколько месяцев, а потом: «Пожалуйте в кутузку, дорогой Михайла Иванович. Тут мне твой фрязин такого наговорил, что уши в трубочку свернулись. А раз он твой ратный холоп, отвечай за собственного слугу». И трепыхаться, пытаясь что-либо доказать, уже бесполезно. Нетушки. Хотя здесь, да изменю я историю. Пришлось разочарованно выпускать воздух обратно.
А в животе уже что-то кольнуло, да так больно, что я чуть не ойкнул. Получается, что времени у меня в обрез, и намного меньше, чем я думаю. Так что же, неужели я умру, ничем не отомстив?! Не дело это. Тогда и впрямь выйдет, что я проиграл. Но какую же гадость выдать, чтоб этой венценосной скотине изрядно поикалось?! Ну же, голова! Выручай! В последний раз тебя твой хозяин просит! Давай, родимая! Но… не сработало. Может, что-то надумалось бы чуть позже, но вмешался царь.
— Ведомо мне, что ты изрядно повидал, — зевнул Иоанн. — Поведал бы, разогнал тоску государя, послужил бы ему в остатний раз.
«Ну и наглец! Это мне, которому осталось час или два жизни, тебя развлекать?! Ах ты ж зараза!» — восхитился я и… стал послушно рассказывать.
Это был шанс на спасение. А заключался он в том, что если я его заинтересую своим рассказом, то он прикажет дать мне противоядие. Не факт, что оно имеется у лекаря, не факт, что он вообще знает, как его приготовить, но все равно шанс появлялся. Единственный, совсем маленький, можно сказать, крохотный, видимый только в микроскоп — все так, но не воспользоваться им я не мог. Тем более никакого унижения. Вот если бы царь приказал мне вылизать ему сапоги — точно плюнул бы ему в морду, а так…
Повествовал я про Новый Свет, живописуя про удивительные тамошние цивилизации. Начал же с того, что, дескать, странствуя по свету, встретился с одним старым дворянином, который и рассказал о своих приключениях в тех землях. Далее пошел краткий пересказ книги «Дочь Монтесумы».
И снова заслушались все, кто был в пыточной. На вошедшего в подвал Бориса Годунова, которого Иоанн посылал с каким-то поручением, царь даже цыкнул, нетерпеливо махнув рукой и приложив палец к губам — мол, не мешай. Лишь когда я завершил повествование, царь спохватился, ткнув пальцем в клепсидру.
— Елисейка! Енто что такое? — зловещим голосом поинтересовался он.
Я тоже посмотрел туда. Ну и что? Да, верхнее отделение на водяных часах опустело, но так и должно быть — чего возмущаться-то? Потом лишь до меня дошло — это ж не вода ушла вниз, а остаток моей жизни, который мне отмерили.
Но тогда почему я до сих пор жив? Промашка? Но вон же лекарь клянется, что отрава должна была сработать строго согласно часам. Капля в каплю.
Ничего не понимаю.
— Не иначе как, государь, господь сего фрязина благодатью осенил, — хладнокровно заметил Годунов, склонившись к Иоанну.
— И собака сдох, — напомнил перепуганный Бомелий.
— А ежели мы его вдругорядь напоим — явит ему господь свою милость аль как? — язвительно поинтересовался царь у Бориса.
— Коль повелишь, отчего ж не напоить, — пожал плечами тот. — Токмо не грех ли это, сызнова бога испытывать? Не осерчает он? — осведомился Годунов. — К тому ж то, что сей фрязин не умышлял супротив тебя, видно уже по одному тому, яко он лихо ратился супротив твоих ворогов. Был бы изменщиком али лазутчиком, нешто полез бы в сечу, а он…
— И то верно, — хмуро кивнул Иоанн, — Давай-ка, Елисейка, спроворь намдоброго медку.
Показалось, или он слово «доброго» произнес как-то особенно? Нет, бесполезно и гадать. Тут вон чудеса поинтереснее. С чего это я выжил? Действительно господь сжалился? Не верю. Не будет он в такие мелочи лезть. Тогда Елисей должок вернул? Тоже не пойдет — пес-то сдох. И как все объяснить? Ну просто голова кругом…
Второй раз я брал кубок из рук Бомелия без страха, но оказалось — напрасно. Едва я допил, как царь чуть не захлопал в ладоши:
— Теперь-то мы тебя точно проверим на милость господню, с тобой она аль как.
Я даже не возмутился — сил не было. И вообще, лучше ужасный конец, чем ужас без конца. А то, что он не угомонится, пока меня не прикончит, — ежу понятно. Вон как глазенки заблестели. Не иначе как предвкушает наслаждение от моих будущих мук. Мало ему псины, ой мало — человека подавай.
Но тут же его пыл погасил лекарь.
— Прости, государь, — развел руками Бомелий, — не понял я, что сызнова должен был свое зелье туда сунуть.
И вновь почти сразу раздался негромкий голос Годунова.
— А ведь как знать, царь-батюшка, — рассудительно заметил он, — может статься, то, что Елисей не уразумел твоего тайного пожелания, и есть еще один знак с небес. Мол, беспременно надобно сего молодца в живых оставить, ибо неповинен он.
Царь озадаченно повернул голову к Годунову, некоторое время пристально всматривался в его лицо, остающееся по-прежнему невозмутимым, хотел было что-то сказать, но тут его взгляд упал на издохшую собаку, и он, кашлянув, нерешительно произнес, будто размышлял вслух:
Стало быть, и подьячий неповинен. Ну-ка, спусти его с дыбы, Малюта, а ты, Елисейка, чару ему государеву подай, да гляди, хоть теперь ничего не спутай.
Толстячок молча склонился перед царем в низком поклоне и снова ненадолго шагнул в темный угол.
За корчившимся в смертных муках подьячим Иоанн наблюдал с неподдельным наслаждением. Лишь когда тот затих, он спохватился и напустился на лекаря:
— Ты что творишь, Бомелий?! Сызнова все поперепутывал! Нешто я повелевал зелье подсунуть?!
— Прости, государь, но, кроме мед хмельной, в кубке ничто не быть, — перепуганно развел руками Елисей и огляделся по сторонам. — Где взять собака?! — плачуще взвизгнул он и тут же гордо заявил: — Нет собака — я сам аки собака. Гляди, царь-батюшка. — И махом опрокинул в себя недопитое Митрошкой зелье из кубка. — Выпив, он торжествующе перевернул кубок, из которого упало на земляной пол не больше семи-восьми капель, и гордо заявил: — Обман нет!
— Это что же делается, Бориска? — одними губами еле слышно прошептал царь.
— Я так мыслю, что сие есмь третий знак от господа, — предположил Годунов. — Знать, подьячий был и впрямь повинен в тех грехах, в коих каялся пред тобой. — И с неподдельной тревогой в голосе заметил: — Боюсь я за тебя, государь. Еще раз попытаешься супротив небес пойти и…
— Я ишшо не обезумел, — хмуро ответил тот, надменно вскинул голову и резво вскочил на ноги. — Бориска, нынче же надобно вклад по сто рублев отвезти в Чудов монастырь, Богоявленский, Симонов, Девичий, Троицкий, Волоцкий… — Он на секунду замешкался, прикидывая, куда бы еще.
— Может, нищим раздать? — осторожно спросил Годунов.
— Нищие тут ни при чем, — сердито отмахнулся Иоанн. — Мне от кого знаки пришли? Вот ему и заплатим. Снизошел.
М-да-а, ничего не скажешь, оригинальная вера. Я хоть и не религиозный человек, но так хамски с богом поступать никогда не стал бы. Впрочем, пес с ним. Нет-нет, я имею в виду царя, а то вы еще подумаете, что я лишен благодарности за свое спасение. Хотя все равно странно. Ну не верю я в чудеса… и правильно делаю.
Бомелий, которого царь на всякий случай отрядил вместе со мной в качестве сопровождающего до подворья Воротынского, наказав пробыть там со мной до вечера, чтоб потом все обсказать, пояснил технику произошедшего чуда. Спустя несколько минут после того, как я лег в постель, он присел у моего изголовья и, еще раз опасливо оглянувшись на плотно закрытую входную дверь, вполголоса поинтересовался:
— А что сам светлейший князь мыслит о чудо, кое с ним быть, и о свой необычный спасение?
Я посопел. Врать, что я уверовал в знак, знамение и прочее, не хотелось, но и выказывать сомнения в божественном промысле тоже чревато. Осталось неопределенно пожать плечами, и пусть себе понимает как хочет. В конце концов, я не обязан отвечать этому полулекарю-полуотравителю.
— Стало быть, князь не верить в чудо, — с легкой укоризной констатировал Елисей, и тут же последовало неожиданное продолжение: — И правильно делать.
Я недоуменно уставился на него.
— От моего зелья человека не спасет даже сам сатана, — горделиво заявил он, внезапно начав говорить практически правильно, без искажения родов, падежей и прочего. — Я же говорил, князь, что запомню тебя. Вот и свиделись. А долг я помню, так что ныне мы квиты. Жизнь за жизнь.
— А… как же собака? — вспомнил я несчастную псину.
— Если бы я не полил второй кусок хлеба остатками из твоего кубка, а скормил его так, она бы все равно сдохла, — пояснил Елисей. — Та краюха уже была пропитана отравой, а в вине ее вовсе не было. А что до подьячего, то тут еще проще — я постоянно принимаю противоядия. Государь Иоанн Васильевич — человек непредсказуемый, посему лучше попытаться себя немного защитить заранее. — Он несколько вымученно улыбнулся, громко рыгнул — видно, даже регулярный прием противоядий не полностью помогал справиться с отравой, и поучительно заметил: — Но впредь я бы посоветовал тебе быть осторожней. Чудо может хорошо помочь, особенно если как следует подготовлено, только не след забывать, что случается оно не каждый день.
Он еще посидел возле меня, хотя и недолго. Осип вертелся у меня на уме с самого начала, но спрашивать было страшно, и лишь под самый конец, когда толстяк засобирался уходить, я осмелился.
— Это тот молодой князь, с которым ты рубился на судном поле? — уточнил Бомелий.
Я сглотнул слюну и молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
— Удар, что и говорить, богатырский. — Он одобрительно поцокал языком. — Не хвалясь скажу — ежели бы не я, то ныне бы его уже хоронили. Да и я мог не успеть — очень много крови потерял сей молодец. Одначе с помощью божьей удалось отвоевать его у костлявой, как тут у вас на Руси именуют смерть. Ныне же могу с уверенностью сказать: хоть и плох сей князь, но должен со временем выздороветь, так что на тот свет он отправится не скоро, и уж точно, что не от этой раны.
Фу-у-у! Будто камень с души свалился. Вот теперь я мог окончательно успокоиться — оба мы с ним от смерти утекли. Надолго ли — никто не знает, но передышку я получил.
Однако передышка оказалась весьма короткой — меньше суток…
