Глава 16
ТАК Я ЖЕНИХ ИЛИ ОПАЛЬНЫЙ?

Ну и сват мне достался! Кабы знать, так я уж постарался бы, чтобы он и близко к порогу терема не подошел. Называется, доверил козлу капусту…

Но обо всем по порядку.

Начиналось все как и положено. В селище Бирючи царский поезд въезжал как и водится — пышно, чинно, под торжественный звон колоколов, разлетавшийся вширь по всей округе и наглядно подтверждавший почет, которым государь удостоил своего верного слугу, воеводу и князя Андрея Тимофеевича Долгорукого. Бедные вороны не знали, куда им приткнуться, и летали чуть ли не над нашими головами, так что первыми встречали нас именно они. Дурной знак, между прочим. Это я вам точно говорю — на себе убедился.

Сам Андрей Тимофеевич встречал дорогих гостей в блестящей на солнце ферязи, сплошь расшитой золотыми и серебряными нитями.

«Никогда такой на нем не видел, — не преминул заметить я. — Или он все сто рублей, что я ему дал, на нее спустил?»

В руках на подносе, покрытом вышитым полотенцем, как и положено, хлеб-соль. Словом, все по стандарту. Речь мне его, скажем прямо, понравилась не очень, особенно как он обыграл церковные праздники. Если пересказать вкратце, то смысл сводился к тому, что Иоанн не случайно заявился именно в этот день, словно Егорий-победитель, который спас несчастную деву от злого змия — глазами в мою сторону зырк-зырк, — обвязав ее своим поясом и как овцу доставив в город. Нашел с кем сравнивать. Это что же за намеки — даже обидно!

А дальше был поцелуйный обряд, и целовать Иоанну досталось не супругу Андрея Тимофеевича, а мою Машеньку! Бледная как полотно — должно быть, от волнения — и до чего же прекрасная. Ну а царь, как водится, полез целоваться, только не так, как положено. Иными эти поцелуи были, явно не обрядными. Смотреть противно на старого греховодника. Но я стерпел, только отвел глаза, чтоб не видеть. Вначале поглядел на князя. Так и есть — чуть не трясется от радости. Не иначе как и он заметил необычность поцелуя. Любоваться на его ликование мне тоже не хотелось, и я скользнул взглядом дальше, по толпе, что собралась. И вот тут-то чуть не охнул.

Светозара стояла в первых рядах. Скромненько так, не- приметненько. И одежда хоть и нарядная, но ничем особым от прочих не отличалась. Но как она смотрела на царя. Не просто — с пониманием. А на губах торжествующая улыбка. Уверенная такая, красноречивая. Мол, все идет как надо. Кому? Ей?

А едва заметила, что я на нее смотрю, улыбка у нее тут же пропала. Только очень уж она ликовала в этот миг, так что с губ она ее согнала, а из глаз убрать не получилось. И мне почему-то припомнилась осенняя ночь, когда мы с ней возвращались с полянки, а она ревела. Навзрыд. Тогда-то я, чтобы ее утешить, спросил:

— Неужто тебя всех наговоров лишили? Даже добрых не оставили?

— Оставили, — ответила она сквозь слезы. — Да что в них проку-то?!

— Ну как же, — рассудительно заметил я. — Значит, лечить ты все равно можешь. И болезни заговаривать, пусть и не все, и разные там присухи составлять, чтоб люди друг дружку любили. Так чего ж тебе еще? Вот и пользуйся. А народ тебе за это спасибо скажет.

— На что мне спасибо? Я ж хочу, чтоб меня боялись, — заявила она тогда и насмешливо фыркнула. — Болести, присухи… — И вдруг осеклась, как-то странно на меня поглядев, а потом, помолчав, не произнесла — пропела: — Ай и впрямь, пожалуй, я тебя послушаюсь. Благодарствую, князь-батюшка, за мудрое слово. Вразумил девку глупую.

И низко поклонилась. До земли. А в глазах искорки зажглись. Странные такие, насмешливо-загадочные. Как бесенята — прыг-прыг, скок-скок.

Мне отсюда не разглядеть, но я был уверен — эти искорки и сейчас скачут в ее глазах. Прыг-прыг. Скок-скок. Радуются вместе с хозяйкой. А чему?

От всех этих мыслей я чуть не пропустил своей очереди на поцелуй. Губы у Маши были отчего-то холодные. Лицо мраморное, и губы такие же. Да и сама она стояла как неживая.

Когда дошла очередь до вина, Борис Годунов сунулся было выполнить свою обязанность — он же кравчий, ему все надо пробовать в первую очередь, в том числе и вино на подносе, но Иоанн тут же небрежно его в сторону и за кубок. Он даже пил, не отрывая глаз от княжны.

А мне про приворотное зелье вспомнилось. Как там оно называется? Присуха? Вот-вот. Если, к примеру, плеснуть его в вино Иоанну, то получается, что… А додумывать не стал — уж очень погано получается. Я, конечно, во все это не верю, сказки, бабкины бредни, но вдруг. Или требуется вначале пить, а потом целовать? Возможно. Но тогда чему радовалась Светозара?

Спустя пару дней я, улучив момент, все-таки разыскал ведьму. Как она ни отбрыкивалась, что ее ждет князь с настоем для княгини, я не отстал. Прижал в углу к стене и твердо заявил:

— Рассказывай, а то не выпущу.

— Нечего мне рассказывать. Чиста я пред тобой. И уговор наш блюду, яко поклялась, — категорически отрезала она и шнырь у меня под руками — только я ее и видел.

Но, чуть отбежав, перед самой лестницей, что вела в женскую половину, она остановилась, обернулась и напомнила:

— Гляди ж и ты — не порушь наш уговор, да ключницей взять меня не забудь.

И бегом наверх.

Ни слова в тот день царь про сватовство не произнес. Ну там, у вас товар, у нас купец, добрый молодец. Сказал, что по приезде в первый день о том говорить негоже. Ладно, промолчал я. В конце концов, он сват, ему видней. На второй день опять молчание. На сей раз Иоанн сослался на великий церковный праздник. Дескать, в день апостола и евангелиста Марка о делах вести речь не след. И снова я промолчал. А что мне оставалось делать? Потом ему занеможилось. Затем он собирался с духом — мол, настрою нет. Под конец же и вовсе окрысился.

— Ишь пристал, яко банный лист! — рявкнул он. — Впредь повелеваю о сем помалкивать! — И уже тоном помягче: — Да помню я, помню, фрязин. Тока ты меня за рукав, сделай милость, не дергай. Нешто сам не зришь — горе у них, опять же княгиня в болести пребывает, а тут ты со сватовством! Потому подходец сыскать надобно, чтоб хозяев не изобидеть.

Крыть было нечем. Всего две недели назад неожиданно скончался брат Маши Александр, о чем я узнал лишь по прибытии. С тех пор княгиня и слегла, не в силах пережить смерть единственного сына. Получалось и впрямь не очень. Тут люди еще сороковины не справили, а я со сватовством.

И как быть? Веских аргументов у меня не нашлось, но царь, сжалившись, ободрил:

— Ладно уж, завтра с ним обо всем поговорю.

На сей раз он сдержал слово, и разговор со старым князем у него действительно состоялся. Только был он какой-то странный. Ни тебе свадебного кушака через плечо, ни прочих атрибутов свата, которых я здесь уже нагляделся будь здоров.

Вдобавок говорили они друг с другом наедине. Обо мне речи нет. Жених действительно ожидает в стороне и появляется только в самый последний момент, как черт из табакерки. Но ведь с царем не было вообще никого, а вот это уже неправильно. Сват с отцом невесты тет-а-тет вообще не говорит, особенно такой, как Иоанн. Сватовство — это своего рода театральное действо, а потому требует непременного присутствия зрителей. И такой «гениальный» артист, как царь, никогда не стал бы от них отказываться. Скорее наоборот. Ему только дай волю где-нибудь покрасоваться. А публики чтоб побольше, побольше.

Получается, он и не сватался вовсе? Тогда чем они там занимались, о чем говорили? Да и когда вышел царь из светлицы, вид у него был тоже какой-то неправильный. Я понял бы радость на его лице, понял бы даже печаль. Только удивился бы немного — как это Долгорукий отказал царю? У него же обе эмоции вместе. Это как понимать? Он опечален полученным согласием? Или обрадован полученным отказом? И ответ его мне тоже показался загадочным.

— Погодь, фрязин, со сватовством. Тут у него княгиня хворая, не ровен час помрет, потому чуть обождать просит. — И ускользающий взгляд в сторону — пойди поймай.

Чем дальше, тем мне становилось все тревожнее и тревожнее. Терпение на исходе, но пока еще имеется. Жду, хотя чего — уж и сам не пойму. Но на другой день с самого утра терем огласили женские вопли.

«Ой, да на кого ж ты нас покинула, белая лебедушка!», «Ой, да куда ж ты закатилась, ясно солнышко!», «Ой, да как же нам без тебя да жить!»…

Оказывается, не лгал царь. И впрямь умерла княгиня. Тихо ушла, неприметно. Под утро глаза закрыла да и уснула.

Навеки. Только вид у Иоанна опять-таки странный, словно не он мне говорил про тяжелую болезнь да про то, что со дня на день можно ожидать всякого. Скорее наоборот — будто и для него это известие оказалось внезапным.

Уезжали мы оба понурые. Мне было искренне жаль Машу — шутка ли, потерять мать. Ну и скрывать не стану — оттого что все вновь откладывается, причем как минимум на полгода — то есть на половину срока траура. Иоанн же… Тут я не знаю, не спрашивал. В таком минорном настроении и катили до Москвы.

А не прошло и недели, как царь напомнил мне о поместье. Мол, траур закончится, а куда ты повезешь молодую жену? Так что давай-ка езжай под Нижний Новгород да возводи хоромы в своем поместье. И нет бы мне задуматься, какого лешего он выгоняет меня из Москвы, — согласился безропотно. Даже обрадовался — закончилось изрядно тяготившее меня сидение возле непредсказуемого божьего помазанника.

А ведь было куда везти Машеньку. Шустрая Глафира времени даром не теряла и мое распоряжение насчет строительства терема и разных там подсобных помещений вроде конюшни, амбаров, церквушки и прочих почти выполнила. Если бы не ее беременность и роды, которые несколько мешали бойкой пирожнице, думается, она бы успела все полностью, но в ее отсутствие работы замедлялись, а из Апостола руководитель не ахти — уж больно мягок. Впрочем, он тоже внес свою лепту в оснащение господских хором всевозможной небелью, как ее тут называли.

Словом, еще пару недель, и все было бы готово полностью. Заминка лишь за деньгами. Те, что я оставил на строительство, как оказалось, уже заканчивались, а Ицхак без меня отказывался выдавать хоть полушку, справедливо считая, что Глафира изрядно подворовывает. Я с ним не спорил — чуть раньше, когда еще больше раздобревшая после родов пирожница завела разговор о деньгах, уловив ее хитрющий взгляд, понял, что на самом деле истрачено гораздо меньше, но промолчал — лишь бы не наглела да дело делала, а с последним у нее было как раз все в порядке.

И вообще, она не только знатная повариха, но и хозяйственная. В своем доме чисто прибрано, в моих хоромах тоже порядок, в подклетях всякого добра успела припасти чуть ли не на год вперед. В конце концов, у меня в кармане не убудет, если выну оттуда еще несколько рублей. Короче говоря, как русский человек, я отнесся к этому факту снисходительно.

Махнув рукой и оставив запрошенные тридцать рублей на окончательную достройку терема, а также подарив пару золотых дукатов «на зубок» новорожденному, я поехал забирать у Ицхака причитающиеся мне деньги — были кое-какие задумки.

Узнав, что меня отправляют в поместье, расположенное аж под Нижним Новгородом, купец изрядно расстроился.

— Это опала, — сокрушенно констатировал он.

— Ну не обязательно, — неуверенно возразил я.

— Нет, это опала, — настаивал он на своем и поморщился. — Вэй, как все неудачно складывается!

Еще больше он помрачнел, когда получил ответ на свой вопрос, который задал мне как бы походя: «Кто станет королем Речи Посполитой?»

Выборы проходили больше месяца назад, и результат Ицхак уже знал, но он оказался несколько непонятным, можно сказать, загадочным. Дело в том, что, невзирая на уверенную победу младшего брата французского короля принца Генриха, в настоящий момент на продолжающемся до сих пор сейме помимо обычных артикулов — что-то вроде королевских обязательств перед той же шляхтой — составлялся другой документ. О его содержании купца также осведомили, причем всего за три дня до моего визита, и потому Ицхак не без оснований сомневался, что принц согласится подписать те непомерные требования, которые знать туда вогнала.

Я понимаю, что ради королевского венца можно закрыть глаза на пятидесятилетнюю старуху, которую ему подсовывают в жены, благо что ночью темно и при исполнении супружеского долга вовсе не обязательно любоваться морщинами на ее лице, но оплачивать все долги прежнего короля — это чересчур. К тому же ему и потом нечем будет пополнить свой кошель с серебром, поскольку Генриху и дальше надлежит каждый год выкладывать в казну четыреста пятьдесят тысяч злотых из своих личных доходов. Если посчитать это в марках, то получается… — Ицхак закатил глаза кверху, долго шлепал губами, умножая и деля, после чего сокрушенно заявил: — Получается большой убыток.

— Зато королевская корона, — усмехнулся я.

— Таки что проку в этой короне, хотел бы я знать?! — возмутился Ицхак. — Если добавить к этим расходам обязательства выставить несколько тысяч солдат пехоты против вашего государя и послать французский флот на Балтику, да еще обеспечить строительство польского флота, то… — Купец вновь почмокал губами и уверенно подвел итог: — Половина всей казны Франции — это самое малое, чем он отделается, да и то лишь при том, что в этой стране исправно собирают налоги. Я бы с такими условиями нипочем не согласился, — твердо заметил он.

— А корона? — вновь повторил я.

Да что корона, если предстоят такие расходы! К тому же право на нее имеет только он сам, но никак не его дети. Хоть бы о них позаботился. Впрочем, что я! О них ему заботиться как раз ни к чему — откуда у Генриха возьмутся дети с такой женой?! И зачем красавцу-принцу такие кабальные условия, хотел бы я знать? Потому я и спрашиваю: не было ли у тебя, почтеннейший князь, некоего видения относительно нового короля Речи Посполитой, ведь то, что предложили молодому принцу, — это грабеж, а если он откажется, то придется объявлять новые выборы, в которых совершенно ничего не ясно и…

— Было видение, — кивнул я, перебив разгорячившегося не на шутку купца.

— И?

— Это Генрих Французский, — подтвердил я.

Ицхак сразу сник и в ответ на это скорчил такую гримасу, будто ему подсунули под нос свиное ухо. Судя по всему, анжуйский герцог его явно не устраивал и он рассчитывал услышать от меня нечто иное. Еще бы. Если уж тот вместе с братцем Карлом IX так круто и безжалостно расправился во время знаменитой Варфоломеевской ночи с гугенотами, которые, как ни крути, хоть еретики, но все-таки христиане, оставалось только догадываться, что он может отчебучить на польском троне с евреями. А их в королевстве, как назло, в те времена насчитывалось преизрядное количество, и преимущественно беженцев.

— А что, уже начались новые гонения? — сочувственно осведомился я.

— А они вообще когда-нибудь заканчивались для нашего народа? — язвительно поинтересовался в свою очередь Ицхак. — Впрочем, можно сказать и так, потому что лет сто назад с нас требовали деньги за каждый глоток воздуха, который мы, дескать, оскверняем, но такого, как сейчас, еще не бывало. И ты как назло ухитрился угодить в опалу. Вэй, какое неудачное ты выбрал для нее время! — посетовал он.

— Так вроде бы католики сейчас разделились, и им не до вас, — возразил я.

Им всегда до нас, — тяжело вздохнул купец. — Но раньше нас хоть защищали папы, потому что кое-что имели и это кое-что было весьма изрядных размеров. А лет двадцать тому назад или чуть меньше того пришел Павел IV, и тут-то все и началось. Да что я тебе говорю — ты же сам, как мне рассказывал, всего несколько лет назад был в Риме, — встрепенулся он, — а потому своими глазами видел гетто, которые по повелению римских пап создали для нас чуть ли не в каждом городе.

Честно говоря, я даже не нашелся, что ответить. В моем наивном представлении все гетто были неразрывно связаны с холокостом, фашизмом и так далее, но ведь сейчас-то я нахожусь на четыреста лет раньше, так откуда они взялись? И я на всякий случай помотал головой.

— Я пробыл в Риме недолго, и ты уж прости меня, но больше занимался своими вопросами, — осторожно возразил я.

— Все были заняты своими вопросами, а бедный еврей, который никому не делает зла… — Он, не договорив, сокрушенно махнул рукой. — А сколько книг было тогда сожжено, вэй! И каких книг! Спрашивается, зачем? Если ваши подданные не умеют читать на своем родном языке, то как они смогут одолеть наш иврит?!

— Это все, конечно, хорошо, — осторожно начал я, но тут же спохватился и торопливо поправился: — То есть в смысле, наоборот, плохо, и даже очень плохо, я всей душой сочувствую вам, но мне все-таки не совсем понятно, почему ты так расстроился моей отставкой? — полюбопытствовал я.

— Тебе хорошо. Царь любит иноземцев и привечает их, — вздохнул Ицхак еще раз. — А нас он прямо-таки ненавидит. Можно подумать, что еврейский мальчик украл у него в детстве вкусный пасхальный кулич. И куда деваться сейчас нашему бедному народу? Из Испании изгнали, из Италии гонят, из германских земель тоже — таки куда? В Польше при прежних королях нашему народу жилось относительно славно, если только евреям вообще бывает славно в этом мире. Я уж было собрался вывезти всю свою семью в Краков, а теперь не знаю, ибо чего хорошего можно ждать от человека, который режет своих же христиан как овец. Потому наша община и подумала — иметь в добрых знакомых такого образованного и красивого молодого фряжского князя, выбившеюся в любимцы к самому царю, всегда славно, особенно в столь беспокойное, тяжелое время. Кстати, противоядие, что тебе пригодилось в Новгороде, тоже не мое — заботясь о твоей безопасности, мне его принесли весьма почтенные и уважаемые люди — Соломон бен… — И оборвал себя на полуслове, устало махнув рукой: — Хотя какое значение имеют ныне их имена. Впрочем, я рад, что ты хоть остался жив. Может статься, что эта опала временная, и ты вновь… — Он не договорил, уставившись на меня с надеждой.

Так вот почему он так предусмотрительно заботился о моей жизни. А я-то думал, что… Стало немного грустно, хотя я особо не расстроился — отъезд из Москвы был слишком радостным событием, чтобы его могло пригасить это разочарование. Да и понять Ицхака было можно.

Я вначале решил успокоить купца, обнадежив его, чтоб он смело вывозил своих домочадцев в Краков, поскольку Генрих продержится на своем престоле всего год, а потом удерет обратно во Францию, но, открыв рот, почти сразу закрыл его, так и не сказав ни слова. А почем мне знать — вдруг этот ярый католик успеет за свое краткое пребывание настряпать столько антисемитских указов, что семье Ицхака и впрямь придется худо? К тому же его будущий преемник на польском троне мужик хоть и разумный, но, если память мне не изменяет, не просто католик, а тяготеющий к иезуитам, от которых евреям навряд ли стоит ожидать чего-либо доброго. И получится, что я хотел сделать как лучше, а вместо этого… Нет уж, лучше не рисковать.

Оставалось развести руками. Словом, прощание с купцом получилось грустным, и обнадежить его мне так и не удалось.

А на следующий день я уже плыл в свое поместье, благо дорожка удобная — прыг в ладью на пристани, что на Яузе, и кати себе вниз по Москве-реке. Даже гребцы не нужны — течение само донесет. Достаточно одного рулевого у кормила, и все. А потом Москва тебя с рук на руки передаст Оке, и вновь кати по течению. А уж когда закончится и эта река, вот тебе Дятловы горы, вон Кремль из красного кирпича, а по ту сторону Волги, чуть ли не напротив города, поместье. Высаживайся, обустраивайся, обживайся. Места хоть и диковатые, пошаливают, но зато хлебные. Пшеница не ахти, но рожь родит славно.

Все это и еще много всякой всячины вывалили на меня в Нижнем Новгороде, куда я заглянул на один денек. Затем пришла очередь поместья. Врать не буду — и впрямь природа та еще, залюбуешься. Крутом тихо, красиво. А то, что пошаливают, я догадался сразу. Небось где-нибудь под Дмитровом или возле Суздаля такого высокого вала вокруг хозяйского терема не строили. Да еще частокол поверху, а ряжи хоть и не толстые, но в ширину метра два, а то и три. Видно, солидные шалуны в округе бродят.

Внимательно оглядев терем, я лишний раз в этом убедился — бревна черные, и гарью пахнет. Выходит, последний пожар был не так уж давно. А как заехал с другой стороны, чуть не ахнул — какое там давно! Заднюю половину всех строений как корова языком слизнула. Огненным.

Возле пепелища лениво возились несколько человек. Оказывается, старосте деревни еще с осени прежний владелец поставил задачу восстановить терем и укатил в Москву. Староста, здоровенный хитрован-мужик с жуликоватыми глазами и огромным бугристым лбом, отыскал бригаду плотников, которая сейчас и изображала трудовую деятельность. Изображала, потому что хитрован слова не держал, уговоренные деньги не выдал, а кормил так погано, что можно протянуть ноги.

Говорить со старостой по прозвищу Дубак — наверное, из-за шишек на лбу, я отрядил своего стременного. Пусть привыкает — как-никак ему тут в первую очередь придется за всем следить и контролировать. Тимоха — малый простой, но не простак, а потому, едва только староста начал юлить, ссылаясь на недород, молча выложил на столешницу кулак.

— А серебрецо на следующей седмице непременно сыщется. Обоз с товаром я уже в град послал — вот-вот вернутся, — зашустрил тот еще сильнее.

Тимоха кивнул и, выложив на стол второй кулак, принялся задумчиво их разглядывать. На старосту он вообще не обращал внимания.

— А корма что ж… С запасов кормим — боле не с чего. Ну и что с того, что они малость повяли, подгнили да чуток заплесневели? Чай, не бояре, — произнес поникшим голосом хитрован, чуя недоброе.

— Угадай, каким я тебя приложу? — спросил Тимоха.

Я только хмыкнул, наблюдая любимую забаву своего стременного.

— Левым, — машинально ответил Дубак и через мгновение размазался по стене.

Не угадал, — с укоризной произнес Тимоха, приподнимая старосту за грудки. — А теперь?

— Правым! — завопил Дубак и… вновь завалился подлавку.

— Угадал, — кивнул Тимоха. — Так что с кормами?

— Будут корма, все будет, — заверил тот, не торопясь вылезать из своего убежища.

— А серебрецо?

И серебрецо будет, токмо не сразу. Вот когда…

— Угадай… — перебил Тимоха.

— Вот когда вылезу из-под лавки, и сей же час будет, — поправился Дубак.

Ужинать я уселся вместе с плотницкой артелью, и дородная повариха Корзуниха с румянцем во всю щеку навалила мне здоровенную миску каши, обильно политую душистым конопляным маслом. Есть было не просто можно — нужно. Остальные оцепенело застыли — князя за своим столом видеть им еще не доводилось — и лишь спустя время принялись жевать, робко поглядывая на загадочного фрязина, который — эхма, чудны дела твои, господи, — не чурается вот так запросто трапезничать с плотницкой артелью. Но аппетит вскоре взял свое, и они быстро меня догнали, а потом и обогнали.

— Трапеза хороша? — спросил я, когда народ насытился.

Таку кашу кажный день исть, дак мы к осени не терем — дворец отстроим, — заверил меня невысокий старшой по прозвищу Калага.

У них вообще, как я выяснил спустя десяток минут после начала беседы, в основном были в ходу прозвища. Только троих звали по крестильным именам: Михайлу, сына Борисова, Ляксандру, сына Васильева, да Пантелея, сына Иванова. Прочих же — Метелица, Белоглаз, Грач, Кулека, Моляк и Беляк.

— Яко в Москве палаты будут, — добавил худощавый Михайла.

— Токмо не каменны — того не могем, — степенно уточнил осторожный Ляксандра.

— Хошь в лапу, хошь в обло — мы по-всякому, — уверенно заявил Пантелей.

— Платили бы вовремя, — вздохнул Метелица.

Остальные помалкивали. Когда мастера говорят, подмастерьям соваться негоже — можно схлопотать по уху.

— Платить будут вовремя. Ежели хоть на день Дубак задержит, вы сразу к Тимохе. Он волшебное слово знает, так что подсобит, — заверил я. — Лишь бы стряпуха с едой не подвела.

— Вот ишшо! — не выдержав, звонко отозвалась Корзуниха. — Было б с чего, а уж я наварю — вместях с котлом проглотят. А коль что, Наталка моя подсобит.

— Енто верно, — подтвердил степенный Пантелей. — Баба она справная. В руках все горит. Да и дочка ее тоже в естьбе художествами володеет.

— С чего варить — будет, — кивнул я Корзунихе. — Если не будет — тоже к Тимохе. Он найдет. Но к осени, к Покрову, терем должен стоять готовый. А лучше к новому году, — вовремя вспомнил я про первое сентября. — Только мне не абы как, а чтоб глянуть и ахнуть. Вот тут я намалевал кое-что. Хочу такое же. — И выложил на стол чертеж.

Художник из меня не ахти, но мастера разобрались, вникли, а Михайла даже внес кое-какие уточнения и изменения. Оказывается, ему давно уже хотелось построить нечто эдакое, да никто не заказывал, а тут само в руки прыгнуло.

— Башенку-то со стрельней, али енто колокольня будет? — то и дело любопытствовал он, изучая мой корявый набросок.

— А крышу могем разной — туточки шатром пустим, а здеся бочечкой поставим, — присоединился к нему Пантелей.

— А за дымарь я сам примусь, — вторил Калага. — Такого ни у кого не будет — ты первый, княже. Всю душу вложу.

— Ну и я не обижу. И обещанное получите, и от себя сверху прибавлю, — посулил я им.

Старосту я тоже сумел заинтересовать, чтобы не вздумал жульничать.

— На этот год подати скошу всему селу, — заявил я ему наутро. — Но только ежели жалоб от них не услышу. — И ткнул пальцем в сторону энергично трудившихся плотников, — Хоть одна будет — серебрецо не в срок дал или с кормами пожадничал — все. Считай, ничего не говорил. По воскресеньям им по чарке вина в обед.

— Когда? — вытаращился на меня Дубак. — На Пасху, что ли? Так прошла давно.

Я мысленно выругал себя и поправился:

— В неделю. И вот еще что: надо на стенах стрельни подновить. Небось все село сюда бежит, коль что.

— Бежит, — подтвердил тот. — Некуда, князь-батюшка, боле и бечь-то. До Нижнего далече, ну и Волга опять же. И я бегу.

— Вот и подновляй, коль так. Для себя.

Потом приступил к детальному обходу села. В целом жили они ничего — я встречал деревни куда беднее. Разумеется, домишки были убоги и малы, но — домишки, а не полуземлянки. Амбары, правда, пустовали, но после посева яровых так оно везде.

— Ноне крапива пошла, лебеда — тепереча с голоду не помрут, — жизнерадостно сообщил мне Дубак, семенивший чуть сзади.

— А что, зимой мерли? — строго спросил я.

— Дак старики да две вдовицы. Ну и детишков пяток али поболе, — замялся тот.

— С голоду? — уточнил я.

— Дак с чего ж ишшо — знамо дело, с него.

— Этой зимой от голода хоть одна помрет али дите — считай, что ты не староста, — категорично заявил я.

— Самому, что ли, кормить их?! — возмутился Дубок.

— Не хочешь кормить — помоги им поле вспахать. Да засеять. Да урожай собрать, — жестко рубил я фразы. — Думаешь, не знаю, сколько к твоим рукам прилипнет, пока от них до меня дойдет? Так что думай. Пожадничаешь — больше потеряешь.

Я торопился сделать все в ближайшие недели. Чутье подсказывало — надолго засиживаться мне тут не дадут. Откуда оно взялось — не знаю, но я ему доверял. И не обманулся. Всего один день получился у меня относительно свободным, а на второй за мной приплыли. Гребцы были молчаливы, стрельцы угрюмы и неразговорчивы. Хорошо хоть, что десяток возглавлял Истома. Одно знакомое лицо — уже неплохо.

— Государь за тобой прислал, — сурово заявил он вместо приветствия. — Сказывал, немедля везти по неотложному делу.

— В Москву? — уточнил я.

— В Александрову слободу, — поправил он.

Тимоху я хотел оставить за старшого, чтоб наблюдать за всеми работами, но очень уж он просился, и я уступил, хотя половину ратных холопов все равно оставил, прихватив с собой лишь пятерых из десятка.

В пути Истома по-прежнему оставался так же суров и со мной почти не разговаривал. На сердце становилось все тревожнее. Что-то было не так, что-то неправильное в том, как меня сопровождали. Потом дошло. Это ж не почетный эскорт, а стража, и не сопровождают они меня вовсе — конвоируют, бдительно следя за каждым шагом, чтоб не удрал. Опаньки! Это за что ж такая немилость? Или у Иоанна Васильевича снова немцы сбежали? Но я тут при чем?

Стал пытаться разговорить Истому, но на сей раз стрелец вообще не реагировал на мои вопросы, словно вовсе их не слышал. Лишь на подъезде к Александровой слободе, уже после того, как мы миновали рогатки первой из застав на подступах к ней, он еле слышно спросил меня:

— Верно ли, что ты о прошлое лето на подворье князя Михайлы Ивановича Воротынского живал?

— Верно, — удивленно ответил я. — А что случилось?

Он с жалостью посмотрел на меня и вздохнул:

— У меня брат тож под Молодями был, у князя Дмитрия Ивановича Хворостинина. Слыхал про такого?

— Да мы с этим князем бок о бок…

— Вот и брат о нем славно сказывал, — кивнул Истома. — О нем и… о тебе. Потому и не верю я, что ты вместях с князем… — Он осекся, не договорив, лишь буркнул: — Сам все узришь, когда на Пыточный двор попадешь, а мне с тобой недосуг. Уж больно много люда развелось — не угадаешь. — И бросил вороватый взгляд назад, на своих стрельцов.

— Понятно, — кивнул я, беспардонно соврав.

На самом деле мне было ничегошеньки не понятно. Кое-что забрезжило в голове, когда я поднапрягся, выковыривая из нее нужные знания. Вроде я и про это читал, только что — хоть убей, не помню.

Вспомнил я гораздо позже, но уже в самой Пыточной. Помогли вспомнить.