Глава 13
ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ ПРАВИЛ, ИЛИ ВТОРОЙ ОТЕЦ СИЛЬВЕСТР

Во всяком случае, на мои тонкие намеки насчет женитьбы, чтобы окончательно осесть на Руси, он реагировал не просто положительно, а весьма бурно, энергично поддерживая меня в этом намерении и тут же ударяясь в бесчисленные советы и наставления, как правильно вести себя с русскими бабами.

Единственное препятствие, которое мне пришлось преодолевать, так это его настоятельное желание помочь с выбором невесты. Считая себя большим знатоком в этом деле — еще бы, имел четырех жен, из коих три уже в могиле, а последняя в монастыре, то есть, считай, тоже погребена, только заживо, — он долго разглагольствовал, что самые лучшие девки у Ваньки Меньшого Шереметева. Дескать, всем удались — что ликом, что ростом, а уж статью и вовсе — каждая чуть ли не в семи пудах весом. У Шуйских они тоже неплохи, но подходящего для меня возраста сейчас ни одной, а вот к Хованским соваться не след — там все сухопарые да жилистые, хотя на лицо тоже весьма и весьма, да ведь с лица воду не пить.

Про породу он тоже не забывал, и я лишний раз убедился, что котируюсь в его глазах весьма и весьма высоко — предлагал-то из самых лучших родов, а как-то, подвыпив, добрался даже до своего, царского. Мол, у него самого девок нет, а если б и были, так я рылом не вышел, но ежели пожелаю, то все равно могу с ним породниться, поскольку остались две девицы на выданье у Ваньки Шемячича-Севрюка, пращур которого сам Дмитрий Донской. Одной из них, Евдокии, ныне уже двадцать четыре, перестарок, хоть и не замужем, зато другой, Марфе, ежели ему не изменяет память, о прошлом годе исполнилось двадцать.

— Выбирай, кого хошь ощасливить, — предложил он, простодушно пояснив: — За кого иного нипочем бы не отдал, все ж таки царского роду, а за тебя выдам.

То есть я для него как конкурент неопасен.

Но даже учитывая знатность девиц, он все равно не упустил случая, чтобы не заметить — обе хороши ликом, но старшая будет подороднее, а уж там как самому глянется. Эдакий чисто практический подход, как при выборе домашней скотины, коровы там или свиньи. Нет, если бы я выбирал невесту для того, чтоб пахать на ней или вообще втихомолку съесть, то непременно воспользовался бы его советом, но…

Пришлось пояснить, что я уже полюбил девушку из рода князей Долгоруких. Поначалу он так удивленно на меня воззрился, будто сделал для себя великое открытие — оказывается, у иноземцев тоже есть душа и они даже могут влюбляться. Ну совсем как человек, а с виду фрязин фрязином.

Потом, поразмыслив, я решил, что это удивление, скорее всего, было вызвано необычной для царя причиной отказа. Не иначе как в его понимании отвергнуть девицу из первосортной русской знати для женитьбы на второсортной, пускай и по любви, было чем-то из ряда вон выходящим.

Иоанн недовольно поморщился, пробормотав себе под нос что-то о незнатности, но затем, вновь оживившись, начал дельно выяснять, какова она из себя. Я почесал в затылке и откровенно заявил, что до девок Ивана Васильевича Шереметева ей далеко и она не тянет ни на восемь, ни даже на семь пудов. От силы шесть, да то неизвестно, Иоанн презрительно присвистнул, после чего я, возмутившись, принялся расписывать ее красу, но вскоре осекся — в глазах царя зажегся какой-то нездоровый огонек, который мне очень не понравился.

— Погодь-ка, фрязин, — задумчиво остановил он меня. — Сдается мне, что я как-то раз мельком ее видал. — С Долгорукими, стало быть, решил породниться… — протянул он. — Ну-ну. — И огонек разгорелся еще сильней.

Это мне и вовсе не понравилось. Да, с Долгорукими, а при чем тут «ну-ну»? Какое может быть «ну-ну»?! Ты чего это, мужик?! Я, если уж на то пошло, за язык тебя не тянул — сам напросился, а теперь «ну-ну». Давай-ка не увиливай, и без всяких-яких! Тебя самого, между прочим, Анна ждет. Нет, не Колтовская, которую ты успел сплавить в монастырь, а Басильчикова, но все равно ждет не дождется, так что нечего тут нукать — не запряг! И вообще, твой номер шестнадцатый — красный кушак через плечо, и вперед, свататься!

Потому я закончил свою вдохновенную речугу буднично, постаравшись напрочь замазать все то, что наговорил вначале:

— Кому иному, государь, она, может быть, и вовсе пришлась бы не по душе. Сказал бы, что и глазки у нее небольшие, и носик с маленькой горбинкой, и белила с румянами не употребляет. Опять же и великим дородством она, как я говорил, не блещет. Но мое сердце выбрало именно ее, а за что — пойди спроси, так ведь не ответит.

Ага, вроде добился я своего — погас нездоровый огонек, да и сам Иоанн поскучнел.

— Ладно, коль сердце, так и быть, ее тебе сосватаем. Правда, на Руси не в обычае, чтоб холостого в сваты брать, негоже оно, — тут же пригасил он мой взрыв восторженных благодарностей и лукаво прищурился: что, мол, на это скажешь?

— А… как же тогда быть? — опешил я.

Так то среди смердов али там прочих, но я ж — государь. А помазаннику божьему все дозволительно. Ныне недосуг, вот-вот послы от ляхов подъедут, а опосля сыграем свадебку.

Может, стоило бы своих послов на ихний сейм послать? — в который по счету раз напомнил я, но Иоанн вновь остался непреклонен:

— Овес к лошади не бегает. Не смерд пшеничке, а она ему надобна, вот пущай и покланяются, а я подумаю.

И снова я понял, что продолжать дискуссию на эту тему не имеет смысла — не раз уже говорилось, но у нас на Руси, в отличие от некрасовских строк, не только мужик, но и царь что бык. Уж коли что втемяшится в башку, то хоть кол на ней теши… Впрочем, я это уже говорил и повторяюсь, исключительно чтоб показать, насколько он был упрям… Почти как я.

Так и получилось, что когда собрался сейм, то на нем в качестве представителей своих кандидатов на престол присутствовали послы от императора Максимилиана II, от французского короля Карла IX, от Юхана III, а вот от Иоанна Васильевича никого не было. Такое вот красноречивое презрительное отсутствие, в результате которого число сторонников русского царя несколько поубавилось, хотя все равно оставалось достаточно значительным — по-прежнему две трети шляхты Литовского княжества были на стороне русского кандидата, хотя не самого царя, но царевича, причем желательно Федора — не иначе как наслушались о нраве старшего из них, Ивана, мало чем отличавшегося от отцовского.

Они настолько были уверены в правильности своего выбора, что даже отправили своего посла Михаила Гарабурду договориться об условиях.

Еще за неделю до его прибытия из покинутых царем разоренных земель шведского короля, чуть ли не вслед за радостными новостями о взятии Нейгофа и Каркуса, пришла более печальная весть из-под Коловери. Шведский полководец Акесон наголову разбил поддерживавшее Магнуса русское войско. Впрочем, этого следовало ожидать — оставленный за главного воеводу князь и боярин Иван Федорович Мстиславский в очередной раз показал, что как полководец он никто и звать его никак. Не зря я советовал Иоанну назначить кого-нибудь другого, к примеру, того же Хворостинина.

— Тогда прочие вовсе о делах забудут да местничаться учнут, — несколько смущенно хмыкнул царь, обескураженно разводя руками — мол, с таким и он не в силах бороться. — Опять же, нешто забыл ты, из опричников он, а две трети воевод — из земщины.

— Так ведь нет же ныне ни земщины, ни опричнины, — взывал я.

— Так что с того. Память-то осталась. Доселе друг на друга яко псы глядят.

В результате получилось то, что получилось. Из-за бездарных распоряжений Мстиславского полки пошли на слишком большом удалении друг от друга, и шведы этим воспользовались, нанеся неожиданный удар в спину по сторожевому полку, которым командовал Иван Андреевич Шуйский. Воевода пытался остановить начавшуюся среди ратников панику и даже сам лично повел имеющуюся у него конницу в атаку. Так сказать, личным примером. Однако вдохновить остальных у него не получилось, поскольку одновременный пушечный и пищальный залп в упор нанес такой урон цвету полка, что остатки — но уже без погибшего Ивана Андреевича — постыдно бежали, добавляя сумятицы, и мчались так лихо, что врезались в передовой полк.

Отчаянно огрызаясь от подоспевших шведов, полк под командованием второго воеводы князя Хворостинина сумел сохранить боевой порядок, отступив организованно и четко. Там не менее Иоанн хотел поначалу наложить на него опалу за поражение, но мне удалось отстоять князя, доказав, что тот сделал все возможное и никто другой лучше распорядиться не сумел бы.

Теперь еще до прибытия польских послов предстояло решить вопрос со шведами — продолжать воевать, стремясь отомстить за поражение, или, наоборот, ускорить мирные переговоры. Мнения разделились на две неравные части. Зная, что войск у Иоанна пока еще в достатке, большинство воевод во главе с Воротынским, включая даже тех, кому досталось от шведов, ратовали за продолжение войны. Сторонников заключить мир оказалось гораздо меньше, зато среди них находился я. Правда, высказаться мне, невзирая на присутствие, царь не предложил, как, впрочем, и всегда. Он вообще предпочитал выслушивать мои доводы исключительно за игрой в шахматы, чтобы в случае согласия с ними иметь возможность потом выдать их за свои.

Между прочим, и тут спасибо Годунову. Это он успел заранее предупредить меня, что выигрывать у государя — верный проигрыш. Иначе я бы поначалу мог не сдержаться и разок-другой «обуть» божьего помазанника — он в них не ахти.

Кстати, пожалуй, ни в какой другой игре так отчетливо не высвечивается характер человека, как в шахматах. Взять, к примеру, того же Иоанна. Даже если бы он оставался для меня безымянным противником, я все равно бы сделал аналогичные выводы о его натуре, не говоря уж о полководческих дарованиях.

Понту много, азарта еще больше, но зарывается, ни в чем не зная меры. Реальная оценка собственных сил на нуле, и за соперника думать тоже не мастак. Опять же когда всерьез увлекается обсуждением насущных дел, то начинает безбожно «зевать» фигуры, а взять ход обратно отказывается из принципа, то есть упрямства хоть отбавляй. И не только его — еще и злости.

Правда, последнее, только когда проиграет, — наблюдал я разок, как ему влепил мат князь Дмитрий Хворостинин. Матч-реванш Иоанн тоже продул. Третьей игры не было — ни в этот вечер, ни вообше. Как партнер воевода попросту перестал для него существовать. Между прочим, именно после этих проигрышей царь и окрысился на князя.

Да-да, сами посудите. Когда мы еще находились в Новгороде, князя намечалось поставить вторым воеводой полка правой руки, который после большого полка считался самым значительным, а воеводство в нем — самым почетным. То есть человек пошел на повышение. Но, опрометчиво разделав под орех своего государя, Дмитрий Иванович получил в свое воеводство полк левой руки, а в нем должность второго воеводы по местническому счету оценивается даже ниже, чем в передовом и сторожевом полках. То есть один из победителей крымчаков под Молодями в итоге был понижен в ранге.

Да и потом царь, поставив его вторым на передовой полк, лишь вернул ему прежнюю должность, но без повышения. И впоследствии больше всех лютовал за то злополучное поражение именно на него, опять-таки, скорее всего, держа в уме шахматный проигрыш. Это не мои измышления — основываюсь на собственных словах царя, адресованных Хворостинину:

— Рати в сечу водить — не за шахматной доской сиживать. Поучиться тебе надобно.

Я обычно избирал в играх с Иоанном самую надежную тактику — «зевал» фигуру покрупнее или сразу две, давая фору, после чего сражался в полную силу и проигрывал лишь после ожесточенного сопротивления. Иногда, но редко позволял себе свести баталию к ничейному результату, после чего бурно радовался и изображал ликование.

— Ну яко дите малое, — со снисходительной усмешкой комментировал Иоанн и язвительно охлаждал мой пыл: — Ты одолеть сумей, а уж тогда пляши.

— Чую, что и до этого недалеко, — грозился я и торопливо расставлял фигуры, но… проигрывал. Две ничьи подряд — перебор.

Однако в этот раз шведский вопрос — мир или дальнейшее продолжение боевых действий — был слишком серьезным, и следовало подыскать сторонников в самой Думе, причем из числа солидных и авторитетных, иначе мой одинокий голос разума может и не пересилить дружного вопля вояк-«ястребов», ратующих за продолжение боевых действий. И желательно было вести эти поиски окольными путями — иной раз кривыми закоулками выйти к цели куда сподручнее, нежели по прямой.

Уже после того, как все потопали на ужин к царю, я подхватил под руку Бориса Годунова, многозначительно подмигнув ему и прошипев на всякий случай, чтобы он мне во всем поддакивал, и принялся громко излагать свои доводы за продолжение войны, стараясь подбирать те, что поглупее. Шедший мимо Воротынский услышал если не все, то половину из них точно.

Князь ничего не сказал, лишь усмехнулся в свою окладистую бороду — тоже мне сопляк, стратега из себя корчит, — но на следующий день резко изменил свою точку зрения, заявив, что не далее как три дня назад в деревнях уже «кликали звезды» и «зорили» пряжу на последнем морозе, кой случается как раз на апостола Онисима, а впереди Петр Мних, кой дает почин всем оттепелям. И даже ежели ныне дать команду на сбор, пока то да се, ранее Обретения им не выдвинуться. Пускаться же в путь на Обретение может либо дурень, у коего в голове труха да солома, либо тот, кто на Руси без году седмица. Бросив в мою сторону торжествующий взгляд, он перевел дыхание и более спокойно заметил:

— Какому-нибудь немцу али фрязину то дозволительно — чего с него взять. — Еще один победоносный взгляд на меня. — Но тебе, государь, так поступать негоже. Да и опосля распутицы, егда море очистится, тож ратиться тяжко. К тому времени свей непременно людишек подошлют да припасов по крепостям. Опять же неведомо, что за каверзу нам ныне крымчак уготовит. Вдруг не угомонился Девлетка, решит сызнова щастьица попытать. Потому и мыслю — замирье надобно учинять.

— Чтой-то ты вечор иное сказывал? — кротко осведомился царь.

— А утро вечера мудренее, государь, вот умишка-то и поприбавилось, — не полез за словом в карман Воротынский.

— Ишь как он тебя невзлюбил, — проницательно констатировал Иоанн, когда, по своему обыкновению, пригласил меня после вечерни отужинать чем бог послал.

Видать, не укрылись от него те торжествующие взгляды, которые князь бросал в мою сторону.

Я скромно пожал плечами:

— Вроде бы не за что, государь. Окромя помощи я ему ничего не делал — одно добро. Может, худо подсоблял, так ведь как мог. Я и вчера хотел ему поддакнуть, что, мол, ратиться надобно, да не успел.

— А ныне? — лукаво прищурившись, осведомился Иоанн, ободрив. — Ты кажи яко есть, да не боись — ему не передам.

— Так ведь и впрямь утро вечера мудреней. Невдомек мне было, что распогодиться может, а коли оттепель случится, то князь Воротынский верно говорил — потонут ратники. Да оно еще полбеды, а вот с пушками совсем худо — застрянут в грязи, и что тогда делать?

— Ну-ну. Выходит, и ты, фрязин, ошибаться можешь, — иронично усмехнулся Иоанн, но поступил, как я того хотел.

Однако, желая сохранить лицо, в указе повелел написать хитро. Получилось, будто повелевает не он, а «бояре да слуга государев князь Михаила Иванович Воротынский со товарищи приговорили послать к свейскому гонца, а с ним отписати, чтоб послов послал, да и опасные грамоты на послы послати, а до тех бы мест войне не быти».

Впрочем, какая разница, кто приговорил. Главное, что именно, а также тот факт, что теперь с этим вопросом все в порядке, и еще одна препона на пути к моему сватовству ликвидирована. К тому же мир действительно был необходим для блага Руси, хрипевшей в изнеможении под бременем налогов и захлебывавшейся кровью от непосильных потуг в бесконечных войнах. Народ разбегался кто куда не только из деревень, но и из городов, лишь бы не платить подати, потому что не с чего. Экономика же такая вещь, с которой не спорят. Как здоровье у человека. Можно сказать, что экономика — здоровье государства, так что ее надо лечить и впредь проявлять неусыпную заботу, а вместо этого война, как кровопускание. Иной раз и оно полезно… в умеренных дозах, то есть легкая и непременно победоносная. А вот затяжная…

Я на эту тему часто разглагольствовал перед царем, выкладывая притчу за притчей, благо что в свое время в институте прошел полный курс политэкономии. Конечно, царь и здесь соглашался со мной далеко не во всем, но тут уж ничего не поделаешь. В этом случае оставалось работать по принципу: «Повторение — мать учения», то есть поведать еще одну притчу на эту тему. А потом еще. И еще. Пока не дойдет.

К сожалению, метод этот срабатывал не всегда. Иной раз я чувствовал — бесполезно. Не в коня корм. Сколь волка ни корми, а он… Приходилось махать рукой и ставить на очередной задумке крест. Не вышло. Не судьба.

Кстати, Иоанн был далеко не дурак. Повторюсь, в том, что касалось чутья и проницательности, он вообще мог дать сто очков вперед любому. Как заметил бандит Горбатый Шарапову: «Бабу не обманешь. Она сердцем чует».

Так вот у царя, образно говоря, в этом плане было «женское» сердце. Как мне показалось, он и мою нехитрую затею с притчами раскусил если не в первую неделю нашего с ним общения, то в первый месяц — наверняка, потому что заметил как-то еще до Рождества:

— Ты яко отец Сильвестр. Тот тоже все поучать норовил. Подчас слухаю тебя, а зрю пред собой его, да чуть ли не воочию. Ровно и не князь ты, а поп. И тоже из нестяжателей.

— А нестяжатели что, плохо? — невинно осведомился я.

— Да что в них проку, — досадливо отмахнулся Иоанн. — Я и сам… — Тут он почему-то замешкался, кашлянул, лицо его побагровело, но потом он все-таки продолжил: — Будучи в юнотах пробовал с попами тягаться, да епископы вместях с митрополитом Макарием такой лай учинили, хоть святых выноси. Будто последний кус у них изо рта вынимают.

— Наверное, ты сразу все хотел забрать, государь, — предположил я. — Оно и впрямь тяжко. И зайца в угол загнать — драться кинется. А ты по кусочкам отнимать не пробовал? Чтоб они пусть и не смирились, но из опаски потерять все согласились бы пожертвовать частью.

— Ишь ты! — усмехнулся царь и заинтересованно уставился на меня. — И что ж ты допрежь всего отнял бы?

— Ничего, — ответил я. — Ничего, кроме… будущих доходов. На это они пойдут легче всего.

Иоанн задумался, рассеянно двинул своего ферзя мне под бой, и я сделал вывод, что он заинтересовался моей идеей всерьез. Внедрил он ее в жизнь не сразу, но достаточно быстро. Уже осенью этого года собранный по государеву приказу очередной собор во главе с митрополитом Антонием приговорил, чтоб вотчин в монастыри, буде кто станет их жертвовать, не принимать. Разве что в малые, где земли не хватает, но и то не иначе как после предварительного доклада о них царю и полученного разрешения.

А с Сильвестром он меня после этого сравнивал еще два или три раза. И понимай как хочешь. Может, намек, чтоб я заканчивал со своими рассказами, иначе меня ждет такой же бесславный конец, а может, и наоборот — похвала. Пришлось во избежание печального финала задать этот вопрос царю.

Да-да, не удивляйтесь. А что тут такого? С умом, конечно, задал. Припомнилось мне, что я фрязин, а потому знать российскую историю не просто не обязан — не имею права, вот и попросил его поведать о Сильвестре. Мол, интересно мне стало, что это за человек, с которым он меня очередной раз сравнивает, хороший или плохой.

Иоанн поморщился, будто зубы прихватило, и скупо пояснил:

— Был у меня такой… протопоп. Всем хорош. И жисть праведную вел, и ума большого. Токмо в одном худо — уж больно поучать любил, ровно я не царь, а дите неразумное. То нельзя, это негоже, об ином и помыслить не смей. И повсюду ему грехи мерещились. Знай себе постись, молись, кайся да по монастырям езди. А жить-то когда?! — неожиданно возмутился он. Видать, старая обида до сих пор жила в его сердце. — Коль я царь, так нешто в радостях бытия не нуждаюсь?! И в Писании Соломон али там Давид-псалмопевец вона сколь чудили. Одних жен сотни, а если с наложницами брать, и вовсе тысяча. А допрежь того, как в четвертый раз жениться, поначалу в ножки архиереям надобно поклониться. Ныне вот опять холост, стало быть, сызнова на поклон иди, ежели в пятый раз восхочу.

— Тогда ты, государь, ошибся, — ответил я. — Непохож я на твоего Сильвестра. Совсем непохож. Он праведником был, как ты говоришь, а на мне грехов, как на собаке блох. И вино я пью, и мед хмельной уважаю, и до девок опять-таки охочий.

Иоанн криво ухмыльнулся:

— Не сказал бы я, что ты до баб прыток. Эвон сколь я тебе давал, а ты что? — бесцеремонно перебил он.

Это верно — давал. Как только удавалось взять ливонский городишко, так царь первым делом устраивал очередные смотрины, называя их почему-то ведьминым сыском. Дескать, он тех баб, что с дьяволом спознались, за версту чует. Мол, дар у него такой. А в придачу господь, аки божьего помазанника, его еще одним даром наделил — оного дьявола изгонять.

До сих пор не пойму — то ли он и впрямь так считал, то ли это было некое оправдание, но пару-тройку самых пригожих он непременно оставлял на ночь в своем шатре. Иногда, что бывало реже, бес сидел в очередной ведьме крепко, и тогда девка задерживалась на вторую ночь. Случалось, хотя и совсем редко, — на третью. А потом он их предлагал остальным или выгонял — в зависимости от настроения, предпочитая осуществлять последнее преимущественно вдали от города и оставив на несчастной в знак своей милости в лучшем случае самый минимум одежды.

Прочих «подозрительных» по части присутствия в их телах бесов он щедро раздавал своим приближенным. Мне, как одному из любимчиков, доставалось право выбора в первом десятке. Когда это произошло в первый раз, я отказался, сославшись на недомогание, и деваха тут же перекочевала в шатер к Григорию Лукьяновичу, который, как мне потом стало понятно, в своих сексуальных забавах вел себя примерно так же, как на основной работе. Во всяком случае девку, предназначенную поначалу мне, из его шатра поутру попросту выволокли. За ноги. Оставалась ли она к тому времени в живых — не знаю, а вот то, что ее одежда превратилась в лохмотья, а само тело было в крови — факт.

После того случая я во избежание худшего уже не отказывался от своей очереди на выбор, хотя насиловать и не собирался. Просто заводил в свой шатер, после чего прикладывал палец к губам и молча указывал на постель — мол, ложись и спи. Кстати, нашлась в этом и выгода для меня самого — великолепная отмазка, чтоб не участвовать в очередной вечерней пьянке, до которых царь был весьма и весьма охоч.

Любопытно, что три четверти девок понимали меня превратно и, едва зайдя в мой шатер, послушно и безропотно начинали раздеваться, явно готовые на все. Какая-то безысходная собачья покорность у этих прибалтиек. Или коровья.

Словом, с русскими Машами и Дашами никакого сравнения.

Более того, некоторые наутро были весьма удивлены подобным равнодушием к их прелестям с моей стороны — оно прямо-таки сквозило в их взглядах. Готов биться об заклад, что половина удивленных решила, что я скрываю свои противоестественные наклонности и лишь по этой причине не попользовался ими.

А еще одна, нимало не смутясь, вообще попросила оплатить ее услуги, хотя я ими и не воспользовался. Наверное, готовность их предоставить в ее понимании тоже чего-то стоила. В отличие от прочих девок, которых провожал до города, чтоб никто не трогал по дороге, ее я в качестве наказания попросту выгнал из шатра.

Надо сказать, что на обратном пути мой нехитрый трюк царь вычислил — кто-то ему настучал, что девок я беру просто так, после чего Иоанн имел со мной продолжительную серьезную беседу, начав ее с вопроса в лоб, поинтересовавшись, где меня приучили к содомии.

Словом, разговор происходил в его обычной «деликатной» манере, в какой он общался с прочими подданными. Отмазаться мне удалось, хотя и с превеликим трудом. Пришлось вновь врать, собирая всякую чушь о каких-то обетах, согласно которым я поклялся выпустить на свободу сорок пленниц. Про них я ему и напомнил ныне. Мол, если бы не они, то я ух какой боевой, но нельзя — надо держать княжеское слово, особенно если оно дано самому господу богу. Напомнил и тут же продолжил о своем разительном несходстве с Сильвестром:

— Я и о постах забываю, государь, и обедни пропускаю, а по монастырям и вовсе не ездок. Да и ни к чему все это, если у самого бога в душе нет. А если есть — сызнова ни к чему так далеко ездить. Он же повсюду с тобой. Так что куда мне в глазах ближнего сучки выискивать — свои бы бревна вначале выковырять. Потому и не поучаю тебя. Лестно, конечно, царя в ученики взять, да не гожусь для такого. А притчи — они не поучения. Ты спрашиваешь, а я ответ даю, как сам думаю, вот и все. Не станешь спрашивать, и я умолкну. — И, как бы между прочим, по ходу дела, самым небрежным тоном: — Да, запамятовал что-то. Он что же, помер али как?

— Не запамятовал, — буркнул Иоанн. — Не сказывал я. — И с легкой иронией осведомился: — Али как — это ты про плаху помыслил?

Я неопределенно передернул плечами, а для надежности развел руки в стороны:

— Ой и умен же ты, государь. Насквозь зришь. Не то что в душу, но и то, что на ее донышке, все подмечаешь, ничего от тебя не утаишь.

Засмеялся. Понравилось. Потом насупился, припоминая:

— Да нешто я и впрямь зверь какой. Его, яко владыку Филиппа, в чародействе лихие люди уличили, так я и опосля того в обиду не дал. Но он к тому времени сам от меня в монастырь ушел и… Не желаю я о том вспоминать! — возмутился он с какой-то детской непосредственностью в голосе, словно ребенок, которому досадно отчитываться еще раз в том, как он вчера, расшалившись, разломал дорогую игрушку.

«Дядьки виноваты — столкнули мою куклу, она и раскололась», — упрямо лепечет он.

Ну и пусть лепечет. Мы, как в случае с тем же Воротынским, крестик в уме поставим и тем ограничимся. Хороший это крестик или плохой — дело десятое. Знаю одно: чем их больше, тем мне будет легче вести себя с ним, чтоб не влететь по глупости. Я, кстати, уже тогда приступил к строительству запасного аэродрома. Мало ли…