Книга: Путешествие Черного Жака
Назад: Кошмар семнадцатый КАТАРСКОЕ ГОСТЕПРИИМСТВО
Дальше: Кошмар девятнадцатый СВАДЕБНЫЕ ХЛОПОТЫ

Кошмар восемнадцатый
РУДНИКИ

Ближайшая истина восприятия состоит в том, что предмет есть скорее явление и его рефлексия-в-самое-себя есть для себя сущее внутреннее и всеобщее…
Гегель. Феноменология духа
Несколько долгих недель нас гнали в единой сцепке в тяжелых кандалах по дорогам Катарского королевства. Я сбивал ноги о дорожные камни, топтал бурую пыль и острые стебли скошенной травы, лечил израненные ступни на кратких привалах с помощью трав – хорошо, что Тереса не смогла отнять у меня мои знания. – Мы поднимались на холмы и спускались вниз, преодолевали лесные чащобы и бурные реки.
Когда кто-то в сцепке терял силы и падал, несколько стражей немедленно спешили к нему, чтобы проверить, жив ли он, и если он оказывался мертв, отпускали его на свободу: освобождали запястья от тяжелых цепей и бросали умершего, словно пса, возле дороги. Там он и оставался гнить – бесправный каторжник, кто подумает о его погребении? Если же несчастный оказывался живым, его поднимали и он шел дальше, пока не падал от усталости мертвым.
Поскольку маршрут этот использовался многократно, мы поминутно наталкивались на истлевшие, объеденные грифами кости тех, кто проходил здесь до нас.
Наступил день, когда силы покинули меня… Я рухнул в дорожную пыль и замер, ощутив острое наслаждение оттого, что мне больше не нужно идти вперед. Сцепка кандальников остановилась.
– Ну что тут еще? – Страж приблизился и пошевелил меня носком сапога. – Эй, я же вижу, как ты дышишь. А ну поднимайся, собака.
С большим трудом я поднялся на ноги: они мне не хотели повиноваться. Некоторое время я стоял, покачиваясь, и думал, что вот-вот потеряю сознание от усталости. Страж легонько толкнул меня в спину.
– Вперед, вперед, не стойте тут как бараны!!! – проорал он, и мы двинулись дальше…
На привалах я часто испытывал колдовские силы, хотел сотворить простейшее заклятие, чтобы согреться. Руки повиновались мне, как прежде, пальцы мои были гибкими и ловкими, но ни единого сполоха пламени мне так и не удалось вызвать. Порой восприятие обманывало меня, мне чудилось, что воздух колышется и густеет, но это лишь воображение рисовало картины волшебства, в то время как любое магическое действо оказывалось для меня недосягаемой роскошью. Поэтому, пересиливая приступы голода и жажды, бессильный что-либо изменить в своей судьбе, я продолжал двигаться вперед.
А когда мы наконец прибыли на место, я точно так же безропотно поднимал и опускал массивную металлическую кирку вместе с остальными каторжниками и смотрел, как пласты горной породы отделяются и падают вниз, мне под ноги.
Рудники, куда нас пригнали, располагались у самых отрогов скалистых гор, дыры в земле уводили глубоко в старые шахты. Поколения каторжников день за днем вгрызались в горную породу, кое-как укрепляя свои ходы подгнившими кривыми балками: надсмотрщики неизменно торопили заключенных, заставляли их трудиться на пределе возможного, работать на износ. Частенько шахта обрушивалась, похоронив под толщей горной породы несколько десятков несчастных. Тогда нам отдавали команду рыть новый тоннель, слегка отклонившись в сторону.
Камень, который мы добывали, был пористым, но очень тяжелым – это была древняя окаменевшая лава, – его в Катаре использовали для строительства домов, дорог и речных построек. Я постоянно проклинал архитектора, который когда-то придумал использовать этот камень в качестве строительного материала. Думаю, бедолага в гробу переворачивался, потому что проклятия сыпались на его голову по тысячу раз на дню.
Были и кое-какие плюсы в моем нынешнем положении. Мне повезло. Климат на рудниках, куда я угодил, был не столь суров, как в других местах, он даже был милостив к осужденным на каторжные работы. Теплое солнце ласкало землю, нечастые дожди были прохладны и освежающим. Но труд здесь был по-настоящему каторжным. Еще до рассвета тюремщики будили нас, спавших вповалку на тюках гнилой соломы, и отводили к ручью, где мы справляли нужду и умывались. Потом нам раздавали скудную пищу, которой хватило бы только на то, чтобы насытить сверчка, но не взрослых, работающих с рассвета до заката мужчин. Затем мы под жестким присмотром отправлялись на рудник, спускались под землю еще до появления солнца, а когда выбирались на поверхность, повинуясь жесткой команде тюремщиков, солнце уже успевало закатиться за горизонт.
Утрата магического дара повлияла на меня самым наихудшим образом: я больше не улыбался, ощущая свое абсолютное бессилие перед миром, был по большей части мрачен и сосредоточен, но не на работе, а на обдумывании того, как мне слинять из этого жуткого места, где в людях уже через несколько месяцев после того, как они попадали сюда, не оставалось ничего человеческого. Я с ужасом смотрел на тех, кто был здесь уже очень давно. Жилистые, поросшие густой бородой и длинными спутанными грязными волосами, они более всего походили на живые скелеты с вечно содранными, саднящими от соприкосновения с рукояткой кирки костлявыми руками. Открывавшиеся передо мной перспективы на будущее выглядели ужасающе мрачными. Впрочем, их просто не было… Была одна только бесконечная дочь и тяжелая монотонная работа, отупляющая, доводящая до неистовства.
Сбежать из рудников было почти невозможно. На нас постоянно были надеты кандалы. Надсмотрщики снимали их только после того, как мы оказывались внизу, под землей, а когда мы выходили на поверхность, эти бренчащие железяки надевали снова. При этом что-либо предпринять внутри рудника было бы настоящим безумием – там было просто не развернуться, к тому же выход охраняли пятнадцать хорошо вооруженных надсмотрщиков, которые в случае мятежа немедленно проткнули бы зачинщиков насквозь.
Мне не повезло больше всех – надсмотрщик за моей спиной оказался настоящим философом, к тому же он был весьма и весьма болтлив. Общаться с заключенными не возбранялось, поэтому он очень любил наставлять всех на путь истинный, а в особенности меня. Что он во мне рассмотрел такого, что ему приглянулось, темные боги его знают, но каждый день он садился неподалеку и начинал разглагольствовать. При этом он бешено вращал своим единственным глазом, а время от времени начинал всплескивать руками, вскакивал и тряс у меня перед лицом указательным пальцем. В это мгновение я мог остановиться и передохнуть. Не работать, а смотреть, как он ожесточенно выкрикивает слова, было истинным наслаждением… В конце концов он приходил в себя, спохватывался, что слишком разошелся, кричал: «К работе, к работе!», потом отходил и садился на свой маленький деревянный табурет, где продолжал без умолку болтать.
Иногда, впрочем, он был тих, говорил медленно и размеренно, чем также вызывал у меня жуткое раздражение и острые приступы голодной ненависти… Иногда я думал, что неплохо бы убить его и обглодать жирную руку, которой он любил размахивать у меня перед носом. Судя по всему, она была очень вкусной, такой питательной, налитой соком жизни…
– Я вижу, как ты переживаешь, – говорил одноглазый надсмотрщик, – но все твои переживания тщетны, как все сущее, тебе следовало бы подходить ко всему происходящему философски. Люди… Они переживают по поводу денег, материальных ценностей, их заботит положение, занимаемое в обществе. Они сходят с ума при одной мысли о том, что может с ними произойти в дальнейшем, представляют себе нечто страшное, поддаются депрессивному состоянию, уходят в себя или в запой… А вот для тебя дорога жизни уже стала ясной и прямой. Ты определился: трудишься на руднике, добываешь руду для короля, а мы тебя кормим. Будущее твое очевидно. Настоящее определено. В сущности, ты можешь чувствовать себя счастливейшим человеком – ведь для тебя жизнь проста и наполнена смыслом, и не каким-нибудь, а самым что ни на есть великим… Смыслом созидательного труда…
Он был большой философ, очень большой, эта одноглазая сволочь. Я бы мог с ним подискутировать, сказать что-нибудь умное – видят небеса, мне было что ему ответить, – но только в несколько иной обстановке: скажем, он был бы привешен за ноги над пропастью или я переворачивал бы его на вертеле, не забывая поминутно дуть на угли, чтобы корочка лучше прожарилась…
Людоедские мысли просыпались у меня все чаще и чаще. Я уже совершенно беззлобно вспоминал Латуния Цизерания Четырнерия. Кажется, я начинал его понимать. Некоторых людишек, честное слово, не грех и сожрать, а лучше всего проглотить целиком – вместе с башмаками, чтобы даже воспоминаний от них не осталось. И обязательно этот фокус надо проделать с каждым любителем пофилософствовать.
Грязный, в каменной крошке и грязи с головы до ног, одетый в жалкие лохмотья, с натруженными до кровавых мозолей ладонями, когда мышцы мои болезненно отзывались на всякое движение, я был совсем не расположен вести диспуты. Он же, усевшись на табуреточку или камень за моей спиной, почесывал свою внушительную переносицу и продолжал медленно и утробно вешать:
– Общество превращает человека в тупую скотину, каждый день приносит тебе разочарования, ты спешишь куда-то, чтобы заработать себе на жизнь, вместо того чтобы вдуматься в происходящее вокруг, переосмыслить его, внимательно рассмотреть в спектре собственного восприятия… И проанализировать, понять. Под лупой твоего спокойного восприятия все уже не кажется столь значительным…
Басовитые раскаты его голоса не удавалось заглушить даже сильными ударами заступа, когда я отбивал породу. Я старался бить так сильно, чтобы его не слышать, что плохо у меня получалось – в последнее время я здорово ослаб. Если так пойдет дальше, то мне суждено сгинуть в этих рудниках под мерные философствования одноглазого тюремщика. Щеки мои ввалились, а взгляд потерял былой блеск.
Он же всегда выглядел хорошо искушавшим, его лицо лоснилось от жира, а вечно набитый вкусной едой живот выдавался далеко вперед, так что философствовал он всегда с искренним наслаждением и явно получал удовольствие от своих примитивных умозаключений и от жизни, которую вел.
– Вот ты, Жак, молодой, здоровый, умный, и вдруг оказался здесь. А я, страшный, толстый, одноглазый, сижу и командую тобой – ну разве это справедливо? По-твоему, конечно, нет, а по-моему, все в этом мире предопределено. Ты преступник – и должен отбывать наказание. Я надсмотрщик – и должен направить тебя на путь истинный. Нет. Решительно все предопределено в этом мире. Вот, например, я глаза лишился. И что же, переживаю по этому поводу? Нет, я подошел к этому вопросу философски: если я глаза лишился, значит, так оно и должно быть, значит, кто-то хочет, чтобы я через свое одноглазие истину какую-то увидел, и я ее вижу, видит бог, вижу, а если бы был двуглазым – так и остался бы слепым. Согласен со мной?
– Угу, – угрюмо буркнул я, и изо всех сил ударил молотком в камень, так что отдельные искры долетели даже до моего мучителя.
– А с другой стороны, если вдуматься, – он замолчал ненадолго, а потом продолжил: – все в мире относительно… Вот я, например, воспринимаю потерю своего глаза философски, а ты наверняка воспринял бы отсутствие глаза, как зло… Или взять хотя бы холодец? Вот ты любишь холодец?
Я почувствовал, как моя спина заходила ходуном, а руки задрожали. Я бы все отдал за кусочек холодца…
– Все бы отдал за кусочек? Не так ли? – Надсмотрщик усмехнулся. – А я, веришь ли, его терпеть не могу. Да что там терпеть не могу… Меня просто тошнит от холодца…
Я и не заметил, как рот мой наполнился слюной и она потекла по подбородку. Я продолжал методично врубаться в горную породу, отколупывая киркой большие ее куски… «Будь проклят это дьявольский архитектор!»

 

Вечером я лежал на куче гнилой соломы и слушал, как сипло дышат другие каторжники. Кто-то стонал в дальнем углу и просил дать ему воды, но никто даже не пытался помочь ему. Воды у нас не было и быть не могло, и, если этот несчастный просил принести ее, значит, он уже был далеко отсюда: наверное, представлял, что он дома, лежит на пышной перине и просит свою супругу принести ему стакан холодной, кристально чистой воды. Ему было гораздо лучше, чем нам: мы все еще оставались узниками Катара и завтра нам предстояло снова подниматься и идти на каторжную работу.
– Мы все подохнем тут! – вдруг истерично проорал кто-то.
Такие выкрики по ночам были нередки. У людей постоянно сдавали нервы, они уже не могли себя контролировать, они уставали бороться за жизнь и в этом состоянии совершали разные глупости – кто-то бросался на охрану, кто-то пытался убежать в тяжелых кандалах, а некоторые нападали на товарищей по несчастью и даже пытались их съесть.
– Тише ты, – прошипел кто-то, послышался тяжелый звук удара и хруст ломаемых костей.
Вместо того чтобы замолчать, тот, кто получил удар, бешено заорал.
В пещеру ворвались надсмотрщики, они принялись охаживать всех длинными хлыстами, пока месиво людей на соломе не замерло, вжавшись друг в друга и в землю, застыв, словно куча живых мертвецов.
– Так-то, – с довольным видом отметил один из надсмотрщиков, – и смотрите у меня!
– У нас тут дохляк, – проговорил чей-то сдавленный хриплый голос.
– Мертвецов заберем завтра, когда отправитесь на работу, у нас тут идеальный порядок. – Надсмотрщик хлопнул себя кнутовищем по сапогу. – Так что лучше не вякай, а то я запомню твое лицо и как-нибудь потопчусь на нем…
Они развернулись и вышли. Тишина позволила мне наконец уснуть. Опустив тяжелые веки, я ощутил блаженство. В чем-то мой одноглазый тюремщик был прав: все в мире относительно.
С утра нас вывели к ручью. Я принялся ополаскивать в холодной воде лицо, смачивать саднящие мозоли на ладонях, внимательно всматриваясь в охружающий ландшафт. Ручей представлялся мне идеальным местом для побега. Я еще не сошел с ума, чтобы бежать в кандалах, поэтому днем и ночью я думал о том, как мне от них избавиться. Можно было найти какой-нибудь камень и в темноте попытаться разбить их, а потом утром, когда нас поведут к ручью, резко скинуть кандалы и броситься бежать прямо через ручей, прочь, все дальше и дальше от проклятого рудника. Но почему-то мне казалось, что моему плану не суждено осуществиться и я только погублю себя. Однако я не оставлял свои мучительные размышления ни на мгновение, мысли о побеге – это было все, что меня занимало. Наверное, неведомые небесные силы, всегда покровительствующие мне, понаблюдав за моими страданиями, в один прекрасный момент решили оказать мне помощь, потому что удача наконец повернулась ко мне лицом. Я помню происходящее в тот день, как сейчас, ибо это был день избавления от скорой смерти… Для кого-то он, правда, стал днем ее визита.

 

Кирка со свистом рассекла воздух и ударила в каменную кладку, но от нее ничего не откололось. Моя слабость уже становилась смертельной, организм был совершенно истощен, я знал, что проживу не дольше нескольких недель.
– Сильнее бей, Жак, – проговорил за моей спиной жирный тюремщик, – глядишь, и твой мозг просветлеет и ты узреешь истину, подобно мне. Я тоже был когда-то слеп, но постепенно начал прозревать, я стал размышлять обо всем понемногу и вот что заметил – происходящее вовсе не так одномерно, как может тебе показаться, у каждого свой взгляд на вещи и свое предназначение, мое – наблюдать за тобой, твое – махать киркой. Каждый должен как можно лучше выполнять свое, так что бей сильнее, Жак, и ни о чем не думай… Будущее твое предопределено.
Я с ненавистью покосился на его холодный, налитый кровью глаз. Вот сейчас развернусь и ударю его киркой в темечко… Но доводы разума одержали верх. На крик непременно прибегут другие тюремщики и забьют меня камнями насмерть, они оставят мое тело в руднике навсегда, завалят камнями, я никогда уже не увижу света.
Я ударил по камню еще раз, сделав вид, что прислушался к совету своего тюремщика бить сильнее, и вдруг произошло чудо: каменная стена провалилась внутрь, и моему взору открылся лаз, ведущий куда-то в глубь горы. Одноглазый философ вскочил на ноги и с изумлением воззрился на провалившуюся породу…
– Никогда такого не видел, – пробормотал он и, утратив бдительность, заглянул внутрь, в кромешный сумрак, который освещался единственной стоявшей у него за спиной свечой, – надо бы позвать остальных…
Он медленно озирался и что-то бормотал про себя: не знал, что делать в подобной ситуации. У него было множество вариантов ответов на сложные вопросы, но он не знал ни одного ответа на самый простой.
Еще некоторое время он стоял ко мне спиной, стараясь различить что-нибудь в кромешной темноте, а потом спохватился, что был слишком неосторожен, и резко обернулся. Последнее, что он увидел в своей во всех отношениях счастливой и наполненной философскими рассуждениями жизни, – острие кирки, которое я всадил в его хлопающий изумленный глаз. Тяжелый металл пробил глазное яблоко, врубился в его изощренный мозг и застрял в черепной коробке. Философ рухнул как подкошенный, а я, опасаясь, что кто-то слышал случайный шорох или звук удара, стал двигаться в два раза быстрее – схватил свечу и нырнул в подземный ход. Даже если это был лабиринт, подобный тому, в котором я когда-то давно блуждал в подземелье Каменного Горгула, лучше мне навсегда сгинуть под землей, чем продолжать долбить каменную породу на катарских рудниках.
Когда я, освещая проход, быстро полз на четвереньках по подземному ходу, в голове у меня вертелись слова, которые я мог бы сказать умершему философу: «В сущности, то, что ты сейчас мертв, не так уж и плохо, если рассуждать философски: тебе уже не надо набивать свое брюхо и мучиться жестокой изжогой, не нужно справлять малую и большую нужду, нет никакой необходимости наблюдать за каторжниками, – ты можешь спокойно лежать и смотреть на присыпанную землей крышку гроба, и ничто и никто не будет тебя беспокоить. Какое блаженство, право. И еще несколько слов об относительности всего происходящего. Если для тебя все происходящее кажется замечательным, то мне такое физическое состояние плоти совершенно ни к чему… Правда, удивительно?»

 

Лаз постепенно расширился так, что я смог встать на ноги и идти, выпрямившись во весь рост. Я лишь слегка пригибался, чтобы не удариться головой о каменный свод. Свеча быстро догорела, так что большую часть пути я продвигался вперед на ощупь, упираясь руками в стены. Деревянных крепежей я не заметил, так что стены подземного хода могли обвалиться в любой момент. Я все шел и шел, потеряв счет времени и своим неуверенным, но торопливым шагам, пока впереди не забрезжил едва различимый свет. По мере продвижения яркое пятно превратилось в ясно различимый источник света, и почти сразу я разглядел приземистую низенькую фигурку, которая двигалась вдоль стены и словно обшаривала ее длинными руками. Рядом с карликового роста незнакомцем стоял фонарь. Слабо трепетал огонек на фитиле, бросая желтоватые блики на стены. В толстой ладони карлик сжимал горный молоток. Время от времени он несильно бил им в стену, после чего копался в камушках, рассматривал их в тусклом свете фонаря.
Ступая со всей возможной осторожностью, на носках, я стал приближаться к незнакомцу.
«Для начала завладею его фонарем. Молоток мне тоже пригодится, с ним я смогу добыть себе пропитание, когда выберусь на поверхность».
Тем временем карлик обнаружил что-то интересное. Покрутив находку в толстых пальцах, он оживленно хмыкнул, схватил лежавший неподалеку мешок и бережно что – то туда сунул. Когда он повернулся, я заметил, что к стене за его спиной прислонен огромный боевой топор, в свете фонаря тускло блеснуло серебристое лезвие.
«Топор тоже очень кстати. Им я смогу отбиваться от врагов».
Я так увлекся наблюдением за странным карликом, что вцепился в каменную стену слишком сильно. Под моей рукой вдруг оказался неустойчивый камень, он упал и едва слышно ударился о каменный пол. Карлик мгновенно подобрался, кинулся к топору, схватил его и замер, подняв над головой. Я стремительно вжался в стену. Заметить меня было невозможно – я был закрыт от рудокопа каменным выступом. Но я тоже не мог наблюдать за незнакомцем.
Через какое-то время свет стал меркнуть. Я выглянул из-за выступа и увидел, что карлик забросил мешок на спину и спешит прочь, топор он держал в правой руке, а фонарь привесил в поясному ремню. Стараясь двигаться как можно осторожнее, я поспешил следом. Кажется, мое появление в подземном ходу осталось незамеченным.
Карлик шагал уверенно. Высота лаза вполне позволяла ему идти быстро, без опаски зацепиться головой за каменный свод. Я же вынужден был пригибать шею.
Нападать со спины я совсем не привык, но, похоже, у меня не оставалось другого выхода. Судя по реакции на звук упавшего из-под моей руки камня, настроен карлик был крайне воинственно.
Я уже совсем было собрался разбежаться и прыгнуть ему на плечи, когда свет впереди стал нестерпимо ярким, и через некоторое время карлик, а следом за ним и я выбрались в необыкновенно живописную цветущую долину. На невысоких плодовых деревьях висели сочные плоды, между деревьями порхали птицы, высокие цветы распускали пышные бутоны, над цветками жужжали медоносные пчелы, а меж всего этого благолепия примостилась маленькая деревушка, сплошь состоящая из крепко сбитых бревенчатых домиков. Крыши их были покрыты каменной крошкой. Среди общего однообразия построек выделялся только один дом – двухэтажный, с окнами, отделанными резьбой из красного дерева. После кошмара рудников и многодневной пытки тяжелым физическим трудом я буквально опьянел от потрясающего зрелища и на короткое время забыл, что мне угрожает смертельная опасность, а некто очень могущественный задался целью погубить меня.
Этого сладостного забытья оказалось вполне достаточно, чтобы вынырнувший откуда-то карлик с размаху опустил свой топор на мою голову. Хорошо еще, что бил он плашмя, чтобы только оглушить меня, иначе история моего путешествия прервалась бы самым печальным образом…
Впрочем, я был ему нужен. Вернее, нужен его народу. Как я узнал несколько позже, буквально накануне моего появления они собирались сделать вылазку в места человеческого обитания, чтобы украсть какого-нибудь юношу лет этак двадцати – двадцати пяти. И тут им подвернулся я.
Наверное, они дни и ночи воздавали хвалы своему карликовому богу, что я оказался таким прытким и сбежал из рудников. Правда, позже моя прыткость показалась им чрезмерной… Но об этом несколько позже.
Как бы то ни было, притащивший меня в деревню карлик целую неделю был кем – то вроде национального героя. Он сидел в главном питейном заведении деревушки и, опрокидывая в себя очередную кружку эля, в сотый раз рассказывал, как я напал на него, но «он оказался намного сильнее и проворнее»… Их несколько смутило мое бросавшееся в глаза истощение, но они быстро пришли к мысли, что это не наследственный недуг, а значит, его можно вылечить, если кормить меня до отвала…
Назад: Кошмар семнадцатый КАТАРСКОЕ ГОСТЕПРИИМСТВО
Дальше: Кошмар девятнадцатый СВАДЕБНЫЕ ХЛОПОТЫ