Глава 8
Резидентом Дороги Миров в пространстве Хвалынь-1853 был Петр Андреевич Собакин, состоявший когда-то инструктором горкома партии в Каунасе-2000. Говорили, что он занимал посты и в Москве и даже играл заметную роль в победном путче 1991 года, который в его пространстве принято было называть Августовской Революцией. Когда новое партийное руководство, по обыкновению, принялось «обрубать с хвоста» бывших соратников, Петра Андреевича загнали на ничтожную должность в провинциальный Каунас. Он, однако, не стал дожидаться перевода в места, менее отдаленные, а, обнаружив пространственную флуктуацию, бежал в Узловой.
В Управлении Дороги ему быстро подыскали новую должность, и он осел резидентом в тихом, не раздираемом партийными битвами, девятнадцатом веке.
Патриархальный уклад уездного городка пришелся по вкусу Петру Андреевичу. Он с удовольствием ездил к местному начальству свидетельствовать почтение, был в трогательной дружбе с супругой городничего и приглашал к себе на бостончик гарнизонных офицеров.
Некоторые блага цивилизации, от которых не смог отказаться Петр Андреевич, создали ему в городе репутацию чудака-изобретателя. Не желая привлекать излишнего внимания, Собакин ограничивал себя во всем, но приспособиться к неудобным свечам и канделябрам ему так и не удалось. В его доме повсюду горели электрические лампочки, ибо Петр Андреевич в последние годы работы в горкоме стал несколько бояться темноты. Лампочки поначалу вызывали вежливое недоумение отца Феоктиста, но постепенно город к ним привык и считал чересчур дорогой и довольно пустой забавой, вроде праздничной иллюминации…
Межмирники, появлявшиеся порой на пустыре за домом, не слишком докучали Собакину. Охраняемая им пространственная флуктуация именовалась портом только в официальных документах, сам Петр Андреевич в шутку называл себя «станционным смотрителем». Торговцы залетали к нему крайне редко, а следователя Полицейского Управления Дороги Миров он вообще видел впервые в жизни.
Представительный молодой человек, предъявивший удостоверение на имя следователя по особо важным делам Богоушека, прибыл в порт Хвалынь-1853 на межмирнике «Флэш Гордон» в сопровождении здоровенного детины — явного спецназовца и юной красавицы с золотыми волосами — по-видимому, эксперта-криминалиста. В распоряжении оперативной группы была и служебная собака, которая взяла чей-то след, едва оказавшись в порту.
Следователь велел показать таможенные декларации залетавшего сюда недавно торгового межмирника «Старец Елизарий», а затем потребовал разработать легенду и предоставить все необходимое для проведения специальной операции в местных условиях.
Резидент Собакин, воспитанный в традициях беспрекословного подчинения начальству, не ударил в грязь лицом и в кратчайшие сроки укомплектовал опергруппу лошадьми и коляской, одеждой, всеми необходимыми бумагами и вполне достоверной легендой.
Опергруппа укатила, и два дня от нее не было никаких вестей. Собакин, сильно переживавший поначалу, не вышло бы какой неприятности из-за этого несчастного «Старца Елизария», постепенно успокоился. Он понял, что лично к нему претензий у следствия нет, и стал даже подумывать о награде.
К вечеру второго дня знакомая коляска показалась на дороге. У крыльца из нее вылезли следователь Богоушек и его эксперт-криминалист (другими словами — Христофор Гонзо и совсем не его княжна Ольга). Они вошли в дом, дав Петру Андреевичу возможность еще раз продемонстрировать свою замечательную выучку и служебное рвение.
Он шагнул навстречу гостям, принял положение «смирно» и доложил:
— Товарищ следователь! На территории вверенного мне порта никаких происшествий не случилось! Проведенное лично наружное наблюдение показало: обстановка в городе нормальная, население спокойно!
— Свадьбы, похороны были? — отрывисто спросил Христофор, поддерживая реноме строгого начальства.
— Никак нет!
— Плохо это, — следователь неодобрительно покачал головой. — Выходит, жизнь в округе замерла. Так?
Петр Андреевич смутился.
— Да нет, что вы, товарищ… гражданин следователь… Она не замерла, она, как бы это…
— А по докладу вашему получается, что замерла!
— Виноват! — Собакин вытянулся в струнку, поедая глазами начальство, перед которым испытывал теперь священный трепет. — Да еще вот… информация по Дороге Миров. Прикажете доложить?
— Ну, что там? Докладывайте.
— Нелетная погода ввиду магнитной бури. Дорога закрыта до семи утра.
Вот тебе раз, подумал Гонзо. А если когти рвать придется? Впрочем, до утра еще многое нужно сделать…
— Хорошо! Идем дальше… — Гонзо уселся за письменный стол хозяина, взял перо и, неторопливо его ощипывая, приступил к постановке новой задачи. Петр Андреевич слушал стоя.
— Для проведения операции мне понадобится небольшой столик, — сказал Гонзо, — круглый, черного цвета…
— Восьмиугольный есть, если прикажете, — заметил Собакин. — С росписью под Хохлому.
Гонзо вопросительно посмотрел на Ольгу, присевшую рядом на край стола. Ольга кивнула.
— Пойдет, — согласился Христофор. — Кроме того, из дамского платья что-нибудь такое, поэкзотичнее…
— Платьем я займусь сама, — сказала Ольга. — Нужны ещё свечи…
— Свечей, извиняюсь, не держу… — Собакин развел руками. — Лампочки, если угодно…
— Свечи возьмем у Куратова, — сказал Христофор. — Что ещё?
Ольга задумчиво пощелкала выключателем настольной лампы.
— Вообще, если бы нашлась красная лампочка, не такая, а поменьше, это было бы полезно…
— Для чего? — тихо спросил Гонзо.
— Для гипноза, — также тихо ответила Ольга.
— Ты собираешься гипнотизировать ифрита?!
— Нет, остальных. Им незачем видеть того, что там будет происходить…
— Есть лампочка! — в восторге, что может ещё угодить, воскликнул Собакин. — От старого смотрителя осталась в инструментах. Малюсенькая такая штуковина, всего-то в ней и есть — батарейка, да лампочка. Включишь — горит. От межмирника, что ли, запчасть…
— Годится! — сказала Ольга. — Несите всё сюда, а я пока пойду, посмотрю наряды…
Они ушли — хозяин в кладовку, где хранились инструменты, а Ольга — в костюмерную, которая обязательно имелась в каждом порту. Гонзо остался один.
Ему было удобно сидеть в глубоком хозяйском кресле. Впервые за все время розысков наступила небольшая пауза — не нужно было бежать куда-то сломя голову, пробираться лесными чащами, лазить через заборы или строить из себя приват-доцента. Можно было просто посидеть в кресле и спокойно собраться с мыслями. Погони узловой полиции он не боялся. Между различными пространствами не было иных средств сообщения, кроме межмирников. По существующим правилам, капитан межмирника, покидая порт, обязан сообщить, куда он направляется, но всегда имеет возможность отправиться совсем в другое место. Именно так и поступил экипаж «Гордона», возглавляемый мнимым следователем Богоушеком. Если бы Полицейское Управление и вздумало отрядить за ними погоню, преследователям пришлось бы наудачу посещать, один за другим, сотни тысяч портов.
Ничтожная вероятность встречи с Дорожной полицией давала Христофору возможность хоть всю жизнь заниматься поисками ифритов. Но что с них толку? Гонзо так до сих пор и не уяснил, для чего они нужны зеленоглазой княжне. В истрепанной книжке, которую она дала ему вместо объяснений, не было ничего, кроме полузнакомых с детства и совершенно бесполезных восточных сказок. Там какой-то туповатый, но упрямый падишах с помощью ифритов все пытался добраться до каких-то невообразимых сокровищ где-то на мифическом острове. Словом, полная чушь. А между тем в погоне за ольгиными ифритами проходило золотое время, которое Христофор предпочел бы провести в Узловом — кипучем, веселом и доходном центре всего Параллелья. Провести не без пользы и удовольствия. Хотя бы с той же и княжной…
Так нет же, нашел себе работенку! Ни денег, ни отдыха. Нельзя даже здешних помещиков слегка пощипать за картами — Ольга не позволяет… Ведьма рыжая… Зеленоглазая… Оленька… Христофор вздохнул.
Вот что удерживает его в этой сумасшедшей компании — ведьмины зеленые глаза и золотые волосы… Руки, каждое прикосновение которых заставляет его, угрюмого уголовника, дрожать от незнаемой раньше мучительной сладости… Её губы, то надутые обиженно, то смеющиеся, то говорящие что-то… И хочется послушать, послушать их речей, а потом взять да и впиться, поймать ртом, ощутить вкус этих губ и долго-долго их не выпускать, все говорить и говорить вот так, слившись губами, но уже совсем о другом…
Эх, Оленька! И что она нашла в этом своем графе? Титул? Рост? Усы? Неужели, этого достаточно? Даже для такой девушки, как Ольга? Нет, что-то тут не так. Не может ей нравиться этот… конь в пальто!
Гонзо представил себе графа в черном фраке, ведущего Ольгу под руку. Ольга была в белом платье и с букетом. Да, картинка выходила эффектная.
"Но ведь ты с ним умрешь от скуки! — подумал Христофор, обращаясь к Ольге. — Вам просто не о чем будет поговорить! "
"Ты на себя посмотри, вошь тюремная! " — ответил воображаемый граф, и Христофор сразу загрустил.
Да, это верно. Если начать сравнивать недостатки… Уж он-то Ольге и подавно не пара. Без роду, без племени. Без дома. Аферист в розыске. Всю жизнь думал только о деньгах, да так и не нажил ни гроша. А она — вон какая!
Христофор снова посмотрел на Ольгу. На ней было теперь кроваво-красное платье и шляпа с вуалью. Глаза ее сияли сквозь вуаль и, казалось, говорили: «Вот видишь, Христо. Ты сам все понимаешь…»
— Ну как, годится для спиритического сеанса? — раздалось вдруг над самым ухом Христофора, так что он вздрогнул и проснулся. Перед ним стояла Ольга в темно-красном бархатном платье, тесно охватившем ее изумительную фигуру и наглухо закрытом до самого горла. На голове ее была шляпа с вуалью. Глаза сияли сквозь вуаль торжеством. Ольга понимала, какое впечатление она производит на Гонзо, и, кажется, это ей нравилось.
— Ух, ты! — Христофор выбрался из кресла и, прикрывая внезапное смущение чрезмерным восторгом, обошел вокруг Ольги.
— Вот это женщина! С такой бы женщиной — да в Ялту! А, Оленька? Между прочим, я серьезно… Имеем же мы право на небольшой отпуск! Давай плюнем на ифритов, графа оставим посторожить здесь, а сами махнем в Крым, хоть на пару дней, а?
— Погода нелетная, — улыбаясь, ответила Ольга.
— Ну, с утра махнем. Там теперь рай, тысяча девятьсот третий год. Его Императорского величества Ливадийский дворец. Большой прием. У меня там знакомые есть, потусуемся, а? Море, солнце, лучшие вина, экология…
Ольга покачала головой.
— Нет, Христофор, не до того сейчас. Вот, переловим ифритов…
— И тогда — в Ялту? — живо подхватил Гонзо.
Ольга вздохнула мечтательно.
— Эх, Гонзик! Что мне тогда твоя Ялта! Я ведь тогда, знаешь…
Христофор почувствовал, как хочется ей поделиться чем-то, тщательно скрываемым от всех, без исключения, но в этот момент открылась дверь, и в комнату вошел Джек Милдэм. Он тяжело дышал, видимо, очень торопился. Сапоги его были в грязи.
Гонзо поморщился.
— В чем дело, граф? — спросил он. — Что-то стряслось?
— Отец Феоктист велел благодарить за яйца! — радостно сообщил Джек, поглядывая на Ольгу. — И просил при случае пожаловать к обеду… А что, уже переодеваемся, да?
— Не все, — сказал Христофор. — Вы пока остаетесь кучером. Кстати, как там лошади?
— Задал овса, не распрягая, как сказали…
— Прекрасно! Можете подавать к крыльцу, мы сейчас выходим.
Граф-кучер удалился, но едва Христофор хотел продолжить начатый разговор, как в комнату, пыхтя, протиснулся хозяин. Он притащил восьмиугольный столик, неизвестную запчасть с красной лампочкой и бронзовый напольный канделябр — на всякий случай.
— Вот, — сказал он, сложив все на полу. — Полный боекомплект. У другого какого-нибудь резидента в хозяйстве вечно не доищешься того, что требуется. Взять хотя бы моего предшественника…
— Надо будет, возьмем и предшественника, — прервал его Христофор. — Вы можете не беспокоиться, ваша помощь следствию не останется без внимания.
— Всегда готов! — вытянулся Собакин. — А ещё я послал за землемером…
— За кем? — не понял Гонзо.
— За землемером Акимушкиным, который ходит тут к одной вдове… Он, сукин сын, у меня вот где! Так что свадьба завтра же. А там и похороны организуем. Оживим обстановку, товарищ следователь! Так и передайте руководству: Собакин отрапортует в ударном порядке!
— Не надо шумихи, — возразил Гонзо. — Я сам отрапортую. Помните: наше оружие — бдительность… Несите вещи в коляску и проследите, чтобы перед домом никого не было. Мы уезжаем.
Через минуту все вещи, за исключением напольного канделябра, были погружены в коляску, и оперативная группа выехала на задание, оставив резидента Собакина оживлять обстановку в городе.
— Это займет его на какое-то время, — сказал Христофор. — Удачно я, однако, припугнул его свадьбами! Откровенно говоря, ляпнул совершенно наобум, первое, что в голову взбрело, а он и рад стараться! Приятно иметь дело с аппаратными работниками! Никаких сомнений, никаких вопросов, для чего да почему… Однако, куда это мы едем, граф?
— Как это — куда? — удивился кучер. — Вы же сами сказали — к Куратову!
— Да-да! Все в порядке! — кивнул Гонзо. — Просто мне показалось, что мы не ехали этой дорогой.
Джек пожал плечами.
— Здесь другой нет.
— А, ну хорошо. Лишь бы не плутать зря по проселкам, а то мы и так задержались. Смотрите, уже темнеет!
Действительно, небо на закате мрачнело, и вместе с тучами быстро надвигалась ночная тьма.
Граф хлестнул по лошадям.
— Стану я плутать! — пробурчал он. — Я в Поясе Астероидов не плутал!
— Да никто и не спорит, — миролюбиво сказал Гонзо. — Я и сам вижу теперь, что это та самая дорога.
— Я в Море Спокойствия без навигатора ходил… — не унимался граф, — и весь Гарлем с закрытыми глазами, как свои пять… Стоп, а это что такое?
Из-за поворота дороги вдруг углом выступил темный массив леса.
— Вот леса точно не было! — сказал Христофор.
— Сам знаю! — огрызнулся Джек Милдэм, натягивая поводья.
Коляска остановилась. Ветер прошумел в вершинах черных елей.
— Что за чертовщина? — тихо ругался кучер. — Где мы свернуть-то могли?
— Просто ума не приложу… где _вы_ могли свернуть, — произнес Христофор голосом следователя Богоушека. — Оля, ты случайно не знаешь, куда это мы заехали… с графом?
— Знаю, — просто сказала Ольга. — Это Легостаевский лес…
— Как Легостаевский лес? — удивился Джек. — Ах, Легостаевский! Ну, значит, я просто левее взял… Тогда едем дальше, а там вырулим!
— Да, — согласилась Ольга, — поезжай. Теперь уже все равно…
Коляска снова тронулась в путь. Черные ели пошептались над ней, качаясь на ветру, и отступили. Дорога снова пошла полями. Уже, кажется, замелькали по сторонам знакомые места, но наступивший сумрак мешал их как следует рассмотреть. Наконец, впереди показались выстроившиеся двумя рядами огоньки — освещенные окна большого дома.
— Да вон же усадьба! — обрадовался Джек. — Не такой уж и крюк получился.
— Ну, слава Богу! — Христофор облегченно вздохнул. — А то я уж боялся, что заедем к черту на кулички…
— Вот именно, — тихо сказала Ольга.
— Что ты говоришь, Оленька?
— Я говорю, это именно то, что нам нужно…
— Да! Вот только не пойму, с какой это стороны мы подъезжаем… — граф, привстав на козлах, огляделся вокруг, — ворота-то где?
— Вон там, напротив столба, — сказала Ольга.
— Какого еще столба?
— Того самого: «Владение помещика, отставного коллежского секретаря…» и так далее.
— Оля, ты на что намекаешь? — встревожился Христофор.
— Какие уж тут намеки! Смотри сам.
Большое двухэтажное строение, постепенно приближаясь, казалось все более знакомым, но все меньше походило на дом Куратова.
— Значит, мы все-таки заблудилсь… — произнес Христофор.
— Нет, — отозвалась княжна, — не заблудились…
— Но ведь это дом Бочарова!
— Правильно. А вон и хозяин…
Плотная приземистая фигура показалась в воротах. Петр Силыч широко расставил руки, словно хотел обнять сразу всех гостей вместе с тройкой коней.
— Наконец-то! — закричал он еще издали. А уж мы ждем-пождем, все очи проглядели! Думаем, не сбился бы кучер с дороги, темень-то какая! На-ка, вот, тебе, братец, на водку!
Бочаров вскочил на подножку, сунул растерявшемуся графу какую-то мелочь в руку и повернулся к Ольге.
— Сударыня! — произнес он, сняв картуз и приложив его к сердцу, — Я счастлив принимать в своем, так сказать, скромном жилище особу столь знатную и столь, так сказать, sharmant… Доктор, что же вы? Представьте меня!
Христофор, несколько опешивший от такого напора, прокашлялся и сказал:
— Рекомендую, мадам… Петр Силыч Бочаров, богатейший здешний помещик…
— Готов служить! — Бочаров поцеловал Ольге руку и заговорщицки подмигнул Христофору. — Вы уж простите старика, что слегка покривил вам дорогу и заманил, так сказать, не спросясь… Просто мечтал оказать гостеприимство!
— Позвольте, но ведь Куратов.. — начал было Христофор.
— И Куратов здесь! Все здесь!
— Да как же он согласился?!
— Упрям, что и говорить! Весь в матушку! Да, впрочем, и Турицын хорош. Так что я их и спрашивать не стал. Перенес к себе всю компанию — и дело с концом! Только прошу вас, ничего им не говорите. Пусть думают себе, что хотят… Вон они, высыпали!
На крыльце показались Савелий Лукич Куратов с матушкой, Григорий Александрович Турицын и осовело хлопающий глазами урядник, видимо, только что разбуженный.
Когда коляска подъехала ближе, Куратов выступил вперед и, прижав руку к сердцу, с чувством произнес:
— Сударыня! Я счастлив принимать в своем, так сказать, скромном жилище особу столь знатную и столь, так сказать, sharmant…
Ольга покивала ему шляпой и, выходя из коляски, подала руку.
— Он думает, что это его дом! — прошептал Христофор.
— Нормально, да? — отозвался граф.
Бочаров, стоявший тут же, только хихикнул. Обман его блестяще удался, однако все присутствующие чувствовали себя немного не в своей тарелке. Турицын и Аграфена Кондратьевна испуганно косились по сторонам, урядник хмурился, протирая заспанные глаза, да и сам Куратов, пригласив гостей в дом, то и дело спотыкался о пороги и, казалось, не знал, как пройти в гостиную.
Петр Силыч вызвался помочь ему в распоряжениях по дому, сам слетал на кухню и в столовую, тотчас вернулся и объявил, что стол накрыт к ужину.
Ольга оставила шляпу и дорожный плащ в отведенной ей комнате, после чего вышла к столу, поразив присутствующих странной, нездешней красотой и почти демонической остротой черт лица. Умело наложенные краски грима и тушь сделали ее взгляд пронзительным, придали бровям надменный излом, а губам — властное и неулыбчивое выражение.
Это сразу настроило всех сидевших за столом на серьезный лад. К тому же еще выяснилось, что мадам Борщаговская плохо говорит по-русски, из помещиков же только Турицын кое-как мог объясниться по-французски. Так что ужин почти весь прошел в чинном молчании. Впрочем, доктор Михельсон успел рассказать, что спиритическое искусство родилось в Америке, в Европу же быстро перекочевало оттого, что именно здесь еще, над полями былых сражений витает самый славный из духов — дух императора Наполеона.
Любому человеку он может раскрыть тайны грядущего, если только умелый, отмеченный печатью небес медиум заставит его явиться и говорить со смертными…
— С нами крестная сила! — прошептала Аграфена Кондратьевна, незаметно помахав перед собою щепотью.
— Простите, а как же он будет говорить? — Куратов задумчиво почесал в затылке. — Я хочу спросить, на каком языке?
— Да что вы, право, Савелий Лукич, точно маленький! — рассмеялся Бочаров. — Будто не знаете, что император Наполеон — француз! Не по-китайски же ему говорить!
— Не скажите, Петр Силыч! — возразил Куратов, любивший, чтобы последнее слово оставалось за ним. — Во-первых, Буонапарт — корсиканец, а во-вторых, среди духов бестелесных, как я слышал, все наречия равны, и они легко общаются друг с другом на любом языке.
— От кого же это вы слышали? — язвительно поинтересовался Бочаров. — Уж не от них ли самих?
— Господа! — грудным оперным альтом произнесла вдруг Ольга и отложила салфетку. — Вы все увидаете сам! Главное — спирит, то бишь дух визиват, с ваша помога! Если он прилетай — ви разговаривать, если нет — пер бакко! — ви сами виноват, плёхо помогаль! Давай начинаем! Герр доктор! Зовите, битте, ваш кучер с мой багаж!
Через минуту в гостиной, где по распоряжению Ольги были погашены почти все свечи, Джек Милдэм установил столик резидента Собакина, расписанный под Хохлому. Гости, волнуясь, рассаживались. Всем, даже уряднику, весьма любопытно было побеседовать с духом покойного императора, и только матушка Аграфена Кондратьевна пыталась ретироваться. Бедная старушка, стуча зубами от страха, уверяла, что лучше пойдет готовить чай, потому что этого Бонапартия вдоволь насмотрелась еще в молодости, живя у тетки, в Смоленской губернии…
Но Ольга не отпустила Аграфену Кондратьевну.
— Нас тепер рофно семь, — сказала она. — Это есть «Нумеро магика». Никто не мошет уходить, не то дух пойдет за ним…
При этом известии матушка только слабо пискнула и без сил опустилась на стул. Глаза ее, выпученные от ужаса, неподвижно смотрели в одну точку. Гипноз больше не нужен был бедной старушке, она и так впала в беспамятство.
Прежде чем начать сеанс, мадам Борщаговская подозвала михельсоновского кучера и шепотом отдала ему какое-то приказание. Тот поклонился, вышел из комнаты и плотно запер за собой дверь.
Ольга велела всем положить руки на стол и раздвинуть пальцы так, чтобы каждый мизинец касался мизинца соседа. Куратову и Михельсону пришлось помочь Аграфене Кондратьевне справиться с неживыми пальцами, после чего все руки, наконец, коснулись друг друга, образовав замкнутую кольцом цепь.
Тотчас Христофор ощутил некое подобие электрического разряда, пробежавшего по рукам. Он не мог бы сказать, что это было — судорога в чрезмерно напряженных пальцах или эффект от прикосновения к ифриту, сидящему рядом с ним. Впрочем, это могли быть и первые фокусы зеленоглазой ведьмы.
— Астарот, Аллохим, — глухо заговорила Ольга. — Аполлион, Асмодеус… Их кенэ ирен намен, их ладе зи айн!… Элвус, Гномус, Нимвус, Саламандер! Субординате тус миос!… Ключ и врата! Четыре стихии, три начала, семь сфер… Ваши руки теплеют, расслабляются. Вы дышите глубоко и спокойно. Вы не слышите ничего, кроме моего голоса. Вы не видите ничего, кроме тлеющего огонька…
В центре стола вдруг сам собою заалел огонек и притянул к себе все взгляды. Даже Христофор, знавший, что это всего лишь лампочка крохотного прибора, не мог оторвать глаз от светящейся точки.
Никто и не заметил, что мадам Борщаговская перешла на русский язык и говорит совершенно без акцента.
— Вы слышите только меня, — продолжала Ольга. — Ваши ноги теплеют и расслабляются… Духи земли и воды, воздуха и огня повинуются мне… Дух великого императора стоит передо мной… Руки его сложены на груди, вежды его сомкнуты сном смерти. Слушай меня, существо из другого мира! К тебе обращается твой хозяин!
Голос Ольги неузнаваемо изменился с первыми словами нового заклинания. Собственно слов Христофор не услышал. Комната вдруг наполнилась звуками, напоминающими многоголосый шепот, беспорядочно окрашенный самыми неожиданными эмоциями — вздохами облегчения, безутешным всхлипыванием, сладострастными стонами. Ольга быстро шевелила губами, то монотонно бормоча что-то, то вдруг вскрикивая гортанно.
Христофор почувствовал, что оцепенение его постепенно проходит — новое заклинание предназначалось одному ифриту. Пытаясь усилием воли заставить себя отвести взгляд от лампочки, Гонзо заметно шевельнулся. Ольга тотчас уловила передавшееся столу движение и снова заговорила по-русски:
— Вы совершенно спокойны, вы слышите только меня. Ваши руки теплеют и расслабляются. Все ваше тело расслаблено. Оно теплеет… теплеет…
Блаженный туман снова начал было заволакивать сознание Христофора, как вдруг острая обжигающая боль заставила его отдернуть руку от руки соседа. Христофор вскрикнул и повернулся к Петру Силычу Бочарову. Тело ифрита светилось в полутьме малиновым жаром. В воздухе запахло паленым деревом и шерстью — обивка стула под Бочаровым уже тлела, над столиком, в том месте, где лежали его ладони, поднимался розовый дымок.
— Вот тебе и «руки теплеют»! — прошипел Христофор, дуя на обожженный мизинец. — Кончай его скорей, а то все сгорим тут!
Ольга не ответила. Глядя на ифрита в упор, она все быстрее шептала заклинания. Петра Силыча Бочарова сотрясала крупная дрожь. Столик под его ладонями подпрыгивал и стучал ножками в пол. Посуда в шкафу отзывалась мелодичным звоном.
Дрожь все усиливалась, силуэт Петра Силыча стал терять четкость, расплылся по краям. Вскоре светящийся туманный ореол полностью окутал тело ифрита.
И тогда княжна вынула бутылку. Багровый отсвет лизнул матовое стекло. Появление этого нового магического объекта, вероятно, было исполнено грозного смысла, так как ифрит вдруг совсем потерял форму. Округлое багровое облако повисло в воздухе над обожженным стулом.
Ольга поставила бутылку на стол и призывными пассами тонких белых рук с неумолимой силой потянула облако к себе. Сначала лишь слабая струйка тумана вырвалась из клокочущей массы в сторону бутылки. На полдороги она остановилась и даже немного подалась назад. Ифрит сопротивлялся. Но княжна крепко держала его силой своих заклинаний.
Мало-помалу светящаяся субстанция стала вытекать из облака, наполняя собой тонкий туманный ручеек. Он ширился, наливался силой и, наконец, сложным извилистым путем снова двинулся к горлышку бутылки.
Ольга, закусив губы от напряжения, молча тянула ифрита к себе. Христофор всей душой желал ей помочь, но не знал как. Ифрит сопротивлялся. Светящийся ручеек тек все медленнее и, наконец, замер всего в нескольких сантиметрах от горлышка.
— Не могу! — простонала Ольга.
Силы ифрита и колдуньи уравнялись.
В этот момент рубиновый огонек на столе потух, но сейчас же снова вспыхнул. Лампочка неизвестного прибора начала равномерно мигать.
— Что это? — испуганно спросил Христофор.
— Не знаю… — с трудом выговорила Ольга. — Это не я… Посмотри, что с ней!
Христофор склонился было над лампочкой, но тут открылась дверь, и в осветившуюся комнату вошел Джек Милдэм. В руках у него была огромная бутыль — одна из тех, что хранились в подвале бочаровского дома.
— Ну что, пора? — спросил Джек у Ольги. — Я Бочарова принес.
Он окинул взглядом комнату, остановился на мигающей лампочке, и вдруг глаза его расширились.
— А зачем это вы детонатор завели? — спросил он с опаской.
— Какой детонатор? — Христофор, проследив его взгляд, тоже уставился на лампочку.
— Да вот этот, ДП-300, для пластиковой взрывчатки, — сказал граф. — С такими вещами не шутят!
— Детонатор… — задумчиво произнес Христофор. — Ложись! — заорал он вдруг и, схватив Ольгу за плечи, повалил ее на пол.
Граф лишь мгновение растерянно смотрел на неподвижные фигуры людей за столом, а затем с отчаянной решимостью размахнулся и швырнул бутыль прямо в центр круга.
Столик вместе с детонатором отлетел в дальний угол, бутыль с настоящим Петром Силычем внутри и бутылка для ифрита ударились друг о друга. Раздался короткий звон лопнувшего стекла. В ту же секунду в углу грохнуло так, что разом вылетели все стекла в окнах. Оранжевая вспышка на миг осветила комнату, после чего наступила тьма и тишина…
Первым нарушил безмолвие голос Петра Силыча Бочарова.
— Степан! — сипло позвал он и закашлялся. — Степан! Принеси свечу! Не видишь — погасла!… Что это, — продолжал он вполголоса. — Точно обухом по голове… Хотел только рюмочку выпить — и бац! Не помню даже, выпил или не выпил… Вот это коньяк! Что это… какие-то осколки под ногами… Степан, чтоб ты лопнул! Где тебя черти носят?
Джек Милдэм щелкнул зажигалкой и, перешагнув через урядника, зажег свечи на камине. На полу зашевелились пришедшие в себя гости.
— Господа… — растерянно сказал Петр Силыч, увидев их. — Это большая честь для меня… Я рад принимать… Когда же вы приехали, господа?
— К-куда… приехали? — с трудом произнес Куратов.
— К-ко мне?… — так же неуверенно ответил Бочаров.
Савелий Лукич долго озадаченно озирался.
— А ведь и правда, — вымолвил он, наконец, — мы у вас…
— И я очень рад! — Петр Силыч помог ему подняться. — Хотя мне что-то сегодня нездоровится… И, простите, я как-то не всех узнаю…
Он покосился на Ольгу и Христофора, хотел было сделать шаг им навстречу, но, поскользнувшись на битом стекле, попал прямо в объятья Турицына.
— Гри… Григорий Александрович! — пробормотал пораженный Бочаров. — И вы здесь! Вот уж, действительно, сюрприз!…
— Что это с ним? — прошептал Христофор.
— Ты разве не понял? — отозвалась княжна. — Это настоящий.
— Как настоящий?! — Гонзо округлил глаза. — А где ифрит?
Вместо ответа Ольга демонстративно отвернулась от него. И тут Христофор увидел бутылку. Княжна держала ее за спиной. Бутылка была совершенно цела и закупорена пробкой.
— Ты все-таки сумела! — обрадовался Гонзо, — Но как? Когда?
— Когда взорвалась эта штука. Ифрита слегка тряхнуло, он и расслабился… Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло…
— Олька, ты молодец! — Гонзо наклонился к уху княжны, так что ее золотые волосы щекотали ему нос. — Значит, уже можно рвать когти?.. Ах, черт! Порт до утра закрыт! Но все равно, дай я тебя поцелую!…
— Тсс! — Ольга приложила палец к губам и, продолжая прятать бутылку за спиной, вышла на середину комнаты.
— Ви сами увидаль, господа, — снова заговорила она ломаным языком, — что визиват спирит есть очень опасно! Она может уносить вас на край свет или память дистроинг… отбивать, как у дорогой Петер Силович! Но это не есть беда, он все вспомянет… Ведь вы уже вспоминаете, не правда ли?
Последние слова она произнесла тихо, пристально глядя Бочарову прямо в глаза.
— П-правда… — едва ворочая языком, произнес Петр Силыч. — Как же! Я вспоминаю… А что я вспоминаю?
— А все! — уверенно заявила Ольга. — Как мы гостеваль у господин Куратофф с матушка и визиваль дух л'эмпериор Наполеон. А он перенес всех нас в ваш дом.
— Да-да. Конечно… Дух… Наполеон… — Бочаров пожал плечами. — Не беспокойтесь, господа! — обратился он к гостям, — я уже все вспоминаю! Идемте в столовую, слегка закусим. А с Наполеоном продолжим, когда пожелаете.
— Нет, — возразила Ольга. — Сегодня дух есть сердит. Визиват больше не будем…
— Господи, слава тебе, милостивец! — тихо проголосила Аграфена Кондратьевна, впервые после сеанса подавая признаки жизни.
— А и правда, не мешает слегка освежиться… — урядник подкрутил усы и решительно направился в столовую.
— Ну что ж, господа, — сказал Христофор, поправляя часы на стене, — до утра еще далеко. Одно остается — пропустить по рюмочке, да под это дело — в картишки!
Предание о втором ифрите
… О, владыка, затмевающий дневное светило! Позволь ничтожнейшему из рабов твоих продолжить рассказ о путешествии бесстрашного Адилхана!
Даже пойманная птица, услышав в небесной выси голос своей подруги, не рвется из клетки так, как рвалось из груди сердце премудрого падишаха при виде цветущей долины на острове Судьбы. Всей душою стремился Адилхан поскорее высадиться на остров и углубиться в эти чудесные сады, чтобы отыскать дорогу, ведущую к несметным сокровищам. Однако ему пришлось сначала привести в порядок свой корабль, отдать все необходимые распоряжения экипажу, остающемуся на борту чинить оснастку и ждать, может быть, до конца своих дней, возвращения повелителя…
Лишь на третий день падишах во главе большого отряда ступил на вожделенный берег. Здесь по-прежнему было пустынно. Среди камней не замечалось ни малейшего движения какой-либо живности, словно гигантская птица и ее выводок были последними живыми существами, обитавшими на побережье. Еще удивительнее, что и со стороны долины не доносилось ни звука. Впрочем, люди Адилхана были даже рады этому запустению. После знакомства с чудовищем, гнездившемся на скале, они не торопились повстречаться с новыми обитателями острова.
— И не удивительно, что все зверье разбежалось, — говорили воины. — Разве можно жить и растить потомство, имея таких страшных соседей? Вдобавок, великий падишах, да продлит Аллах его дни, устроил здесь такой взрыв, что все живое разбежалось и разлетелось в ужасе на сотни фарсангов. Воистину, нет силы, способной противостоять воле и мудрости нашего повелителя!
Построившись в походную колонну и высылая вперед разведчиков, отряд тронулся в путь. Адилхан не рискнул брать лошадей в длительное плавание по океану, поэтому воинам пришлось теперь идти пешком. Два десятка рабов, сменяя друг друга, несли паланкин падишаха. Следом за паланкином восемь самых сильных воинов несли сосуды с ифритами. Еще шестеро сгибались под тяжестью двух огнеметных машин, снятых с корабля. Остальные шли налегке. Отряд перевалил через жалкий бугор — каменную россыпь, оставшуюся на месте разрушенной скалы, и углубился в долину.
По сторонам узкой тропы, представлявшей собой русло пересохшего ручья, поднялись крутые склоны, густо заросшие кустарником, над которым лишь кое-где возвышались искореженные стволы мертвых деревьев. Зато ветки кустов, тесно сплетенные друг с другом в сплошную непролазную чащу, казалось, были полны жизненных сил. Крупные белые, желтые и нежно-розовые цветы, сиявшие там и сям среди зелени, радовали глаз путников, отвыкших в туманной мгле океана от ярких красок. Это пестрое многоцветье и делало долину похожей издали на райский сад. Цветы источали сильнейший аромат, необычайно сладкий и такой бодрящий, что сердца людей начинали биться чаще, а ноги совсем не чувствовали усталости.
Чем дальше углублялся отряд в благоухающую долину, тем больше цветов было вокруг. Они росли все гуще и уже сплошь покрывали ветки кустов, совсем заслонив собой листья.
Все же Адилхан был недоволен. Он рассчитывал найти в саду дорогу, прямо ведущую к цели, а здесь отряд вынужден был продвигаться совершенно нехоженым путем между двумя стенами диких зарослей, не имея возможности свернуть ни налево, ни направо. Казалось, не только человек, но и животные никогда не забредали в эти места. Козы и олени не щипали сочную траву в русле ручья, пчелы и бабочки на кружились над цветами, из кустов не доносилось ни одной птичьей трели. Час за часом проходили в напряженной тишине. Люди сами невольно притихли и переговаривались друг с другом только шепотом, бросая недоуменные взгляды на застывшую в мертвом безмолвии растительность.
Движение сильно затруднялось неровностью почвы, усеянной мохнатыми кочками. Легче всего было идти друг за другом гуськом, и постепенно отряд растянулся в цепочку на целый фарсанг. Это не понравилось падишаху.
— Беги к Маджиду, — приказал он одному из воинов, — и скажи, что я назначу его погонщиком в караван, если он немедленно не построит людей в колонну, как полагается!
— Колонной идти труднее! — неожиданно возразил солдат. — Мы и так полдня бьем ноги по бездорожью.
— Ступай к командиру, — едва сдерживая ярость, произнес Адилхан, — передай ему мой приказ и добавь еще, что я велел наказать тебя плетьми, за то что ты осмелился заговорить!
Лицо солдата вспыхнуло пунцовым румянцем. Он судорожно сжал древко копья, но ничего не сказал, повернулся и медленно побрел в хвост колонны.
— Что это за деревенщина? Откуда он взялся? — сердито спросил Адилхан, обернувшись к другим воинам, и вдруг поймал на себе несколько недоброжелательных взглядов.
— Что такое?! — в гневе закричал он. — Кто-нибудь недоволен моим приказом?
Но солдаты шли молча, опустив головы, и Адилхан уже не мог определить, в чьих именно глазах только что видел осуждение и даже неприкрытую злобу.
— Фаррух! — позвал падишах. — Где ты бродишь, бездельник? Я не доволен дисциплиной в отряде! Позови сюда Маджида, а сам проследи, чтобы мой приказ о наказании солдата был исполнен, как следует. Да пошевеливайся, пес! Я вижу, ты разленился на своей должности! Придется мне подыскать визиря порасторопнее…
Фаррух с удивлением глядел на своего повелителя, всегда столь милостивого к нему, а теперь вдруг впавшего в неистовый гнев. Но сильнее удивления была жгучая обида верного слуги, несправедливо униженного господином.
— Ты можешь сместить визиря, — тихо произнес Фаррух, — но этим лишишь себя возможности услышать добрый совет в минуту гнева. Например, такой: не настраивай против себя солдат, под защитой которых собираешься совершить опасное путешествие!
— Что?! Да как ты смеешь, раб?! — кровь ударила в голову падишаха, он схватился за саблю. — Как дерзнули твои скверные уста разговаривать с падишахом без страха? Без прибавления титулов? На колени, собака! Я сам отсеку эту непокорную голову!
Адилхан спрыгнул с носилок, не дожидаясь, когда рабы опустят их на землю. Размахивая саблей, он бросился на Фарруха, но в этот момент сзади из колонны послышались истошные крики и звон оружия.
— Что там стряслось? — Адилхан повернулся на шум.
Расталкивая воинов, к нему подбежал помощник Маджида — десятник Сардар.
— Великий падишах! — вскричал он, падая на колени. — Позволь спросить тебя, о владыка вселенной, посылал ли ты воина к Маджиду?
— В чем дело? — нетерпеливо спросил Адилхан. — Я посылал воина с приказанием! Ответь мне, если тебе дорога жизнь, почему мое приказание до сих пор не выполненно?
— Знай же, о, несравненный! Твой посланный сказал Маджиду, что он разжалован и будет продан в первый же встречный караван погонщиком. От этих слов мой начальник впал в неистовство, выхватил саблю и зарубил солдата на месте. Тогда другие солдаты бросились на него с оружием. Началась драка между солдатами и офицерами твоей гвардии. Если ты, о многомудрый, не вмешаешься и сам не отменишь своего безумного приказа, то через минуту останешься без отряда!
Лицо падишаха посерело. Он задрожал всем телом и, подняв саблю, шагнул к Сардару.
— Ты назвал мой приказ безумным?! Это что, бунт?!
— Прости, о повелитель! — отвечал Сардар, тоже дрожа, как в лихорадке. — Я не могу удержаться, чтобы не сказать тебе правду в глаза! Гнев затопляет мой мозг, когда я думаю, что из-за твоей глупости гибнут ни в чем не повинные люди… И больше всего мне хочется… убить тебя!
Сардар вскочил. В руке его блеснул клинок. Как безумный он бросился на падишаха, страшным ударом выбил оружие у него из рук, но сейчас же упал, насквозь пронзенный саблей Фарруха. Фаррух повернулся к Адилхану. Падишах отпрянул в ужасе — лицо визиря было искажено злобной гримасой, зубы оскалены, изо рта вырывалось хриплое дыхание. Но Фаррух не собирался нападать.
— Я все понял! — закричал он. — Это цветы! Мы все одурманены запахом!
— Цветы? — падишах удивленно оглянулся на стену зарослей.
Огромные чашечки цветов, которыми был усыпан каждый куст, все, как одна, нацелились на людей. Источаемый ими приторный аромат становился нестерпимым. Адилхан только сейчас почувствовал как бешено колотится в груди его сердце, как туманит глаза кровавая пелена. Хотелось закричать, что есть силы, броситься в остервенении на кого угодно и рубить, рубить без пощады…
Падишах судорожно вздохнул. Ему не хватало воздуха.
— Цветы… — повторил он. — Но что же теперь делать? Поворачивать назад?
— Поздно! — отозвался Фаррух. — Мы перебьем друг друга прежде, чем выберемся из этих зарослей… Нужно их сжечь.
— Но как? — Адилхан глядел на сочные мясистые чашечки цветов. Кое-где в них еще поблескивала роса. — Они не будут гореть!
— Ифрит, — твердо сказал визирь. — Он может опалить огнем всю долину, и запах исчезнет.
Падишах вздрогнул. Красная пелена гнева снова застилала ему глаза, они загорелись безумным огнем.
— Так вот что ты задумал! — вскричал Адилхан. — Подбираешься к моим ифритам? Хочешь сам завладеть сокровищами? Не выйдет!
Он вдруг бросился к ближайшему воину, вырвал у него из рук сосуд с ифритом, и, прижав драгоценную ношу к груди, пустился бежать.
Однако бежать было некуда. Со всех сторон к падишаху подступали солдаты с выставленными копьями и занесенными саблями. Глаза воинов наливались яростью.
— Рубите его! — надрывался чей-то визгливый голос. — Чего встали? Это не падишах! Это злой дух, принявший его облик!
Фаррух подбежал к Адилхану и загордил его собой от угрожающе нацеленных копий.
— Скорей же, глупец! — закричал он со злостью. — Вызывай ифрита, или погибнешь!
Последним невероятным усилием воли Адилхан стряхнул с себя ядовитый дурман и тогда только увидел безумные глаза окруживших его солдат. Ломая ногти, он сорвал печать с горлышка сосуда и с лихорадочной быстротой стал читать заклинание, пока Фаррух отбивался от нападавших. Круг их почти сомкнулся, острые, как бритва, изогнутые клинки готовы были опуститься на головы Фарруха и Адилхана, как вдруг из сосуда повалил густой дым, а затем раздался взрыв. Солдаты в страхе отступили, вместе с ними попятился и Фаррух, потому что перед падишахом в огненном облаке появился ифрит.
— Немедленно сожги все цветы этой проклятой долины! — хрипло выкрикнул Адилхан.
— Слушаю и повинуюсь! — раздалось из глубины облака.
С оглушительным ревом ифрит устремился ввысь, и сейчас же над долиной развернулось огромное огненное покрывало. Казалось, все небо, от края до края, запылало огнем. Пламенные волны чередой ходили по небесному океану, сталкиваясь друг с другом и выпуская грохочущие оранжевые языки.
Люди с воплями попадали на землю, когда все это море огня вдруг рухнуло прямо в долину. Сырые дебри на склонах вспыхнули, как тополиный пух. В одну минуту цветущая долина превратилась в дымную, усыпанную пеплом пустыню.
Когда дым немного рассеялся, обнаружилось, что никто из людей не пострадал от пламени. Солдаты чихали и кашляли, выдыхая остатки яда и стряхивая с себя пепел, но лежать на земле остались лишь те, кто был убит в безумной схватке своими товарищами.
Гвардейцы, окружавшие Адилхана, почтительно склонились перед ним, в страхе ожидая гнева повелителя.
— О, всемилостивейший падишах, чьё могущество не имеет границ… — начал было Фаррух.
Адилхан положил ему на плечо испачканную руку и сказал с улыбкой:
— Знаешь что, друг мой, оставь-ка ты все эти титулы до лучших времен!
