Глава 5
Помещик Новокупавинского уезда, отставной капитан Савелий Лукич Куратов, проснувшись этот день позже обычного, сел за чай попросту: в халате и с матушкой, Аграфеной Кондратьевной.
Старуха по обыкновению завела разговор об картах и вине, коих хотя и не знала сама, все же считала главным на свете злом после Наполеона, а потому всячески старалась отвратить от них сына. Впрочем, матушкины выговоры мало оставляли следа в душе Савелия Лукича. Он был уже и сам волосом сед и знал по опыту, что, в отличие от Наполеона, ни вина, ни карт нельзя прогнать из отечества.
— Ты, Савелий, Бога побойся, коли мать-старуху пожалеть не хочешь, — причитала довольно монотонно Аграфена Кондратьевна. — Ведь ты уже не молодой человек. Куда тебе перед мальчишками-то удаль показывать! И добро бы, в богоугодном каком деле, а то ведь в пьянстве! Срам!
— Оставьте, маман! — простонал Савелий Лукич, прижимая серебряный молочник к пылающему виску. — Как не надоест, ей-богу! Без того голова болит…
— А матери разве не больно смотреть на тебя? Ведь другого и занятия нет, как с актерками да с гусарами травиться калхетинским!
— Дрянь, это верно, — вздохнул Куратов. — Куда против венгерского!
— Что у них ни кола, ни двора нету, так вот они и величаются геройством друг перед другом, пропивают да проигрывают казенное содержание… А у тебя — собственность! Ты — помещик и должен только о том думать, как имением управить, да приращение ему сделать.
— Зачем же приращение? — удивился Савелий Лукич. — Уж, кажется, всего у меня достаточно — и земли, и людей, и угодья всякого… На мой век хватит!
— Не о тебе пекусь! А как пошлет господь наследников, — матушка перекрестилась, — им-то что оставишь?
— Хватит и наследникам! — махнул рукой Куратов. — Не прикажете ли мне с соседями тяжбы заводить ради ваших наследников?
— А хоть бы и тяжбы, — глаза Аграфены Кондратьевны заблестели, видно было, что разговор, наконец, дошел до самого дела. — Вон, сосед Турицыных, Петр Силыч Бочаров…
— Сутяга он и больше ничего! — оборвал матушку Куратов.
Аграфена Кондратьевна постно поджала губы.
— Однако же мельницу оттягал у Турицыных.
— Ну и дурак, что оттягал! Черта ли в ней? Давно сгнила… Отсудил бы лучше Легостаевский лес. Там хоть охота…
— Отсудит и лес! — матушка в запальчивости хлопнула по скатерти костлявою ладонью и вдруг осеклась.
— Ох ты, господи! Я же тебе, друг мой, забыла рассказать главную новость!
— Ну? — Савелий Лукич уже собирался вставать из-за стола, чтобы идти в библиотеку курить трубку и смотреть в окно.
— Прямо страсть! У Турицыных дворовая девчонка в Легостаевском лесу потерялась! Поутру конюх ихний приходил, так я послала с ним Василия да Михайлу, да сыновей Заплаткиных, чтоб пособили искать.
Савелий Лукич покачал головой.
— Что за напасть такая? Не везет Турицыным, да и только! И давно потерялась?
— Третьего дня, конюх говорит, пошла за грибами и сгинула. Ни слуху, ни духу. Я уж думаю, не завелось ли там, на болотах, нечистой силы? Ведь у них и в прошлый раз также было! С коровой…
— Вздор! — Куратов решительно поднялся и бросил на стол салфетку. — Найдется, коли волкам не попалась…
— Страсти какие! — прошептала старушка, крестясь.
— Хотя… может, и беглые шалят. Мало ли их теперь по лесам шастает! — Савелий Лукич зевнул. — Исправнику донести надо бы…
За окном вдруг послышался стук копыт и скрип дорожного экипажа.
— Никак, гости! — оживился Куратов.
— Ну вот, — проворчала матушка, — опять понаедут гусары, покою от них нет…
Однако в коляске, подкатившей к крыльцу, гусар не было. Правда, впереди сидел кучер с усами, как у гусара, но в армяке. Рядом с ним поместилась молодая женщина, по-бабьи закутанная в платок. На подушках расположился барин — человек лет тридцати, весьма ученого вида, который придавали ему сидящие на носу круглые очки.
У ног барина лежала собака, столь лохматая, что невозможно было понять, с какой стороны у нее голова.
Савелий Лукич распорядился подать еще чаю и просить гостя к столу. Через минуту молодой человек был введен в комнату.
— Простите, что беспокою вас во время трапезы, уважаемый Савелий Лукич, — обратился он к хозяину. — Я к вам с поклоном от Петра Андреевича Собакина.
— А! Очень приятно! — Куратов принял гостя в объятия. — Милости прошу откушать со мною и с матушкой, Аграфеной Кондратьевной!
— И вам, сударыня, велел кланяться Петр Андреевич! — добавил приезжий.
— Спасибо, спасибо, — покивала матушка, сама наливая гостю чая из самовара. — Савеша! — обратилась она к сыну. — А какой же это Петр Андреевич? Не Клавдии ли Васильевны зять?
— Нет, это другой, — ответил Савелий Лукич. — Петр Андреевич Собакин — человек занятий ученых. В городе живет. Сам губернатор его любит. За светлый ум, за хитроумные прожекты построения дорог и мостов… А сколько разных чудесных механизмов в дому его! Освещение завел у себя на квартире такое, что у князя на балу, даже глаза слепит, а обходится в копейку. Вот голова!
— Весьма почтенный человек! — оживилась Аграфена Кондратьевна. — И уважаемый, и занятий серьезных. Не то что…
— Впрочем, он и банчок держит, — сказал Савелий Лукич, и матушка тут же умолкла.
— А вы, сударь, — продолжал хозяин, — чем изволите… Но разрешите сначала спросить имя ваше и отчество.
— Конрад Карлович Михельсон, — живо отрекомендовался приезжий. — Э-э… приват-доцент Петербургского Университета. Из немцев. Впрочем, давно. Предки мои жили в России еще при Петре Великом. Сам я, подобно отцу и деду моим, занимаюсь медициной.
— Лекарь! — всплеснула руками Аграфена Кондратьевна. — Да тебя, батюшка сам Бог послал! Здешние-то лекаря ни аза не смыслят, а меня по ночам так вот и разнимает всю!
— Сударыня, — поклонился с улыбкой Михельсон, — был бы счастлив оказаться вам полезным. Однако мои познания лежат в области не так телесного, как душевного здоровья человека. Именно для изучения душевных расстройств обитателей различных губерний я и предпринял это путешествие…
— А! Ну так ты, отец, правильно к нам заехал, — Аграфена Кондратьевна покосилась на сына. — Сумасбродов здесь хватает…
— Что вы! — смутился Конрад Карлович. — Я не затем вовсе! Просто путь мой лежит теперь в стороне от столбовых дорог, и необходимость добывать фураж лошадям и помещение себе… при том, что Петр Андреевич рекомендовал мне ваше замечательное семейство, как…
— Полно, брат, не надо слов! — Савелий Лукич положил гостю на тарелку еще кусок пресного пирога с ревнем. — Вы здесь полный хозяин — и всё. Вот поживите у нас другой-третий день, сами не захотите после уезжать. Что же до ученых ваших изысканий… — Куратов понизил голос. — Матушка права. Тут в округе попадаются такие типы — хоть сейчас в дом призрения! Если останетесь на неделю, непременно уедете отсюда готовым профессором! Пока же позвольте задать вам один вопрос…
— Почту за честь.
— Вы в карты играете?…
В тот же вечер в доме Куратовых составился вист. За карточным столом сидели: хозяин, его ученый гость, сосед Куратова помещик Григорий Александрович Турицын и местный урядник, который по случаю произведенного у Турицыных следствия был уже несколько пьян.
Дворовая девчонка так и не отыскалась. Савелий Лукич положительно был уверен, что ее украли разбойники и бунтовщики, засевшие шайкой в Легостаевском лесу. Он, подкрепив себя парой бутылок шипучего, уже предлагал проект реляции губернатору с требованием послать против бунтовщиков войска под водительством капитана-исправника.
Урядник не возражал. Он знал, что губернатор войска не даст и даже слушать про бунтовщиков не станет. На вверенной ему территории никакого бунта быть не может, хоть пропади тут в лесах вся помещичья дворня, и с помещиками вместе…
Григорий Александрович Турицын лишь горестно вздыхал, во всем обвиняя злую свою разорительницу-судьбу. Вот даже и в карты ему положительно не везло сегодня, меж тем как приезжий приват-доцент метал очень бойко, загребая с приятной улыбкой не первый уже банк. Такая удачливость, вероятно, вскоре начала бы удивлять и самого хозяина, когда бы небольшое происшествие не развлекло вдруг общего внимания. Именно, жена михельсоновского кучера, проходя мимо играющих с подносом в руках, нечаянно облила сюртук своего барина вином из недопитого стакана.
— Ну что же ты, Малаша! — с досадой сказал Конрад Карлович. — Глаз у тебя нету? Новехонький сюртук…
— Прощенья просим! — молодая женщина покраснела. — Позвольте, Конрад Карлович, я тотчас пятно застираю, и ничего не будет!
— Застираю! Изволь теперь прерывать игру посреди талии, да по твоей милости идти переодеваться!.. Простите, господа, — обратился он к сидевшим за столом, — через минуту я вернусь.
— Это чья же такая красавица? — спросил урядник, глядя вслед Малаше, удалявшейся за барином.
— Его, Михельсона, — сказал Куратов. — У него с собою чета людей для услуг. Они с ним ездят и даже по медицинской части помогают. Маланья — на манер милосердной сестры, а муж ее, кучер — видали молодца? — тот как бы санитар. Если вдруг попадется какой-нибудь буйный больной…
— М-м-да! — задумчиво протянул урядник. — Знатная баба!
Меж тем, в покоях, отведенных Конраду Карловичу, состоялся другой разговор, и начала его жена кучера, милосердная сестра Маланья.
— Ты что, сдурел?! — обратилась она к барину, едва закрыв за собою дверь. — ты что тут вытворяешь?!
— В чем дело, Оленька? — с невинным видом спросил тот. — Я не понимаю.
— Оставь свои шулерские замашки для портовых кабаков! Ты прибыл сюда искать ифритов, а не в карты играть! Хочешь, чтобы нас выгнали из дома за твои фокусы?
— Но я должен поближе познакомиться с местными обитателями.
— Не понимаю, Христо, зачем тебе нужны местные обитатели? Почему мы остановились именно в этом доме?
— Потому что ифрит где-то близко. Я это чую совсем также, как наш нюшок! Не зря он привел нас в эту местность…
— Но ты не дал ему привести нас прямо к ифриту.
— Дорогая моя! Здесь деревня! И здесь не принято среди бела дня лазить через заборы барских усадеб.
— Значит, мы дожидаемся только ночи?
— Если мы ночью полезем, так на нас собак спустят. Чтобы делать визиты, нужно быть представленным. Нужно вращаться в обществе, понятно?
— И потрошить карманы окрестных помещиков?
— Ну, сознаюсь, слегка увлекся. Больше не буду… Теперь о деле. Где граф?
— Пошел прогулять нюшка.
— Хорошо. Как вернутся, ты их обоих покорми, и пусть ждут на конюшне. Может быть, ночью мы все же сделаем вылазку.
— Наконец-то!
— Но особенно рассчитывать на нее не приходится. Нюшок идет на запах фиксатора, которым я когда-то обрызгал все бутылки с ифритами…
— Чтобы улучшить их товарный вид.
— Неважно, зачем. Мы знаем, что межмирник «Леонид Кудрявцев» побывал в здешнем пространстве. В его таможенной декларации, в разделе «Спиртные напитки», по прибытии указано девять бутылок, по убытии — восемь. Следовательно, одна бутылка так называемого коньяка «Наполеон» из вашего ящика была реализована и находится где-то здесь, в окрестности. Что дальше?
— Дальше — нюшок приведет нас к ней, и если она еще не раскупорена…
— Если она еще не раскупорена, — перебил Христофор, — то стоит на полке в буфете. В столовой одного из здешних помещиков. Куда нашего нюшка не пустят ни под каким видом. Разве что с хозяином мы будем закадычными друзьями…
— Понятно.
— А теперь представим, что кто-то решил выпить коньячку и раскупорил бутылку… Что будет?
Ольга задумалась.
— Если сделать это без специальных заклинаний, — сказала она, — ифрит вырвется наружу. Дальнейшее его поведение трудно прогнозируется — у ифритов нечеловеческая логика. В принципе, я могу засадить его обратно в бутылку с помощью других заклинаний, если только он их выслушает от начала до конца. Но для этого его нужно, как минимум, обнаружить. Он ведь может и замаскироваться…
— Замаскироваться? А как?
— Да как угодно! Может превратиться в любой предмет, в человека, в корову, в лошадь, в дом, в лес!
— В лес? — живо переспросил Христофор Гонзо. — Так, так, это интересно… Однако, меня уже заждались, наверное, за столом. Пойду, дам им отыграться. А ты сделай все, как мы договорились. Графу скажи — пусть запрягает. И будьте наготове…
Он направился было к двери, но Ольга остановила его:
— Постой! А пятно? Ну-ка, повернись…
С этими словами она прикоснулась к плечу мнимого барина, провела ладонью по его рукаву, и пятно бесследно исчезло. Христофор с восхищением глядел на Ольгу, тихо млея от прикосновения.
— Ведь что делает, ведьма! — прошептал он.
— Ерунда, мелкие фокусы! Мне как профессионалу стыдно было бы не управиться с твоими сюртуками…
— Да разве только с сюртуками! — вздохнул Христофор и вышел за дверь.
* * *
— … Легостаевский лес? — переспросил Куратов. — Верно, у Григория Александровича там преогромнейший клин. Но вы у него не спрашивайте про Легостаевский лес. Видите, он не в духе! Слышать о нем не может. А коли хотите разузнать, так спросите у нашего соседа, Петра Силыча Бочарова…
При этом имени Григорий Александрович Турицын вовсе сморщился, положил карты на стол и, схватив бокал с вином, изрядно оттуда отпил.
— А что у Петра Силыча, — заинтересованно спросил Михельсон, — также в этом лесу участок?
— Ни черта у него нет! — отрезал Куратов. — Просто свихнулся старый хрыч, перессорился со всеми соседями, затаскал по судам. Подавай ему то одно, то другое. Легостаевский лес, вишь, при царе Горохе изводил на дрова какой-то его предок. Стало быть лес — фамильная их собственность! А с неделю назад понес, дурак, уж и вовсе околесицу. Старик, верно, прямой ваш пациент, Конрад Карлович!
Михельсон поправил очки.
— И что же он рассказывает?
— Право, затрудняюсь вам передать… несвязное что-то. Вот вы поезжайте к нему и послушайте — вы увидите, что он за фрукт. Только один не ходите, лучше с кучером.
— Правильно! — вступил Турицын. — А как начнет рассказывать про нечистую силу, что невидимкой бродит по Легостаевскому лесу, так вы его сейчас хватайте — и прямо в лечебницу. Очень всех нас этим обяжете!
— И то верно! — поддержал Куратов. — Таких господ надо прямо в Петербург переводить! И там в Кунсткамере, в банке со спиртом держать… — он поднял свой бокал. — Други мои! Я пью за науку!
— За медицину! — согласно тряхнул головой Турицын.
— За вас, господа, — вежливо ответил Михельсон.
Урядник же ничего не сказал, так как с четверть часа назад, откинувшись на спинку стула, уснул.
Тут у стола появился Прохор, инвалидный солдат, исполнявший у Куратова обязанности лакея. С четкостью совершенно военной он доложил, что к его благородию Григорию Александровичу Турицыну с поручением от барыни прибыл ихний конюх.
— О, Боже мой! — пробормотал Турицын, схватившись за голову. — Неужели опять что-нибудь?
— Никак нет! — продолжал Прохор. — Сказывает, значить… отыскалась. Девочка та…
— Да ну?! — все сидевшие за столом, за исключением урядника, разом оживились.
Савелий Лукич потребовал привести конюха, чтобы лично его допросить. Конюх, робея, вошел в столовую, поклонился дворянству и, отдельно, спящему уряднику, а затем подтвердил принесенную весть.
— Точно так, барин. Сыскалась. Потемну уже, у оврага за огородами. Акурат — на краю леса.
— Ну а говорит-то чего? — допытывался Куратов. Ему мало было дела до девчонки, а занимала лишь тайна Легостаевского леса. — отпустили её злодеи? Или сама убежала от них?
— Говорит-та? — переспросил конюх, соображая. — Сама-та ничего не говорит. Трясет ее, бедную, всю. Послали за бабкой, чтобы заварила травы.
— А кто нашел ее? — спросил Турицын. — Надо бы угостить молодца…
— На двор привел ее Гаврила Косых, огородный сторож. Барыня уж выслали ему штоф… Только боимся, как бы и его не пришлось лечить…
— А с ним-то что?
— Так ведь трясется, не хуже девчонки той! Языком заплетается. Вроде и рассказывает, но как-то эдак… косвенно. Толком ничего не понять.
— Я сам должен порасспросить его! — Турицын поднялся. — Ты на дрожках приехал?
— Я… изволите видеть… — смутился конюх. — Барыня велели только известить. Так я верхами. Может, думаю, вы не поедете…
— Дурак! — произнес с сердцем Григорий Александрович. — Разве не знаешь ты, что своим людям я — первый заступник и наставитель, все равно как родной их отец?
Последние слова говорил он, обращаясь уже к Михельсону и Куратову.
— Так едемте в моей коляске! — сказал Конрад Карлович. — Я как знал — велел заложить ее для вечерней прогулки.
— Что вы! Я не смею утруждать вас!
— И никакого тут нет труда, а напротив — это мой долг. Как врач я обязан осмотреть пострадавших. При том же, должен сознаться, меня, как человека науки, чрезвычайно интересует этот случай душевного расстройства.
— И я п-поеду! — выговорил Куратов слегка заплетающимся языком. — Меня тоже интересует этот случай!
Он начал было выбираться из кресел, но Михельсон поспешно и довольно решительно усадил его назад.
— Нет, Савелий Лукич, вам никак нельзя ехать! У вас гость, — он указал на неподвижного урядника. — К тому же я тотчас буду назад и все вам расскажу.
— Ну извольте, — неохотно согласился хозяин. — Я готов ждать. Только не забудьте расспросить подробно, в какой части леса скрываются разбойники. А уж мы с урядником составим отношение к губернатору…
Через минуту дорожная коляска выкатилась из ворот куратовской усадьбы. В коляске, кроме Конрада Карловича и Григория Александровича, сидела еще лохматая собака Михельсона, и на козлах — кучер с женою. Последняя взята была для помощи по медицинской части.
Уже совсем стемнело, и в поле стало ничего не видно. Только черная змея дороги проступала порой впереди, когда среди облаков появлялось размытое лунное пятно.
— А что, у этого Бочарова, — задумчиво спросил Конрад Карлович, — давно крыша поехала?
— Что? — Турицын глянул на него испуганно.
— Я хочу спросить, — поправился Михельсон, — давно ли начались у него эти… причуды?
— Да как вам сказать? — Турицын тяжко вздохнул. — Сутягою был он всегда. Еще и отец его славился тем же. Покойник, говорят, по три, по четыре тяжбы заводил в земском суде за раз. Но этот, думаю, переплюнет и отца… И всегда ему, собаке, везет! Честный человек, коего обирает он до нитки, никогда не приберет столько доказательств своей правоты. Да и недосуг! Этот же, крючок, будет корпеть и год, и два, ан к самому-то суду и подгадает! Уж наперед знайте, что найдется у него какая-нибудь мерзкая закладная бумажка или забулдыга-свидетель…
— Значит, раньше он нечистой силы не поминал?
Григорий Александрович невесело усмехнулся.
— Нет. Раньше обходился как-то без нее. Это уж в последние дни на него накатило. Понес семь верст до небес! Думает, разве, напугать меня своими сказками? Так зря старается. Лес — мой, и от владений своих я не отступлюсь, хоть там дьявол объявись!
Сказавши так, Григорий Александрович опасливо огляделся по сторонам.
— А может он и вправду видел что-нибудь в лесу? — беззаботно спросил Михельсон.
— Ну вот и вы туда же, Конрад Карлович! Совестно вам! Образованнейший человек…
— Нет, я не то… — оправдывался Михельсон. — Не то, чтобы это была именно нечистая сила, а так, какое-нибудь явление натуры… Ведь вот и люди ваши испугались чего-то!
— И вовсе нет никакого явления! — отрезал Турицын. — Взбесились все из-за этого Бочарова, вот и все! Право, если он вздумает вещать о конце света, так найдутся, пожалуй, свидетели, рассказывающие, как на их глазах воды обратились в кровь…
Пес завозился в ногах Турицына, устраиваясь поудобнее. Григорий Александрович потрепал было его по голове, но тотчас убрал руку, с изумлением услышав сердитое рычание, раздавшееся в совершенно противоположной части собаки.
Тем временем, коляска уже заворачивала на двор дома Турицыных и скоро остановилась у крыльца. Велев доложить о своем прибытии хозяйке, Григорий Александрович и Конрад Карлович отправились сперва в людскую. Там показали им отыскавшуюся нынче девочку. Успокоенная отваром целебных трав, она спала теперь под приглядом своей исстрадавшейся матери.
Михельсон пощупал пульс девочки и сказал, что опасности теперь нет. Все же он велел своей помощнице Маланье побыть у ее постели, а сам обратился к сторожу, нашедшему девочку.
Гаврила Косых, сидя в одиночестве за длинным скобленым столом, заканчивал штоф, высланный ему в награду хозяйкой, однако, казалось, совершенно не был пьян. Он сидел очень прямо, глядел расширенными глазами на противоположную стену и в припадке какого-то истерического красноречия рассказывал снова и снова одну и ту же историю, ни к кому в особенности не обращаясь. Григорий Александрович и Конрад Карлович, подсев к нему, в четверть часа узнали всё о происшествии на краю Легостаевского леса.
— Главное дело, ветру не было весь день, — говорил сторож. — А под вечер и вовсе тишина — не шелохнет. Стада ушли, на пруду — никого. Даже птиц не слыхать. Иду вот так по дорожке между гряд и чую, как под ногами песок скрипит…
Уже управился я с делами, натаскал воды в бочку и зашел в сторожку квасу попить. Вдруг слышу — стук-стук! — будто ветер на крыше жердями играет, солому ерошит. Что за черт? Ведь тихо было вокруг! На небе — ни хмаринки!
Ладно. Выхожу на двор — мать честная! По огороду вихорь так и ходит! Будто пальцем ковыряет, по грядам, по всему… Землю там, песок, сор всякий — так в нем и крутит!
Ах ты, думаю, поломает ботву-то!
А его понесло дальше, дальше, по-над огуречными грядками, и, вроде, над оврагом пропал… вихорь-то. Я — туда. Искал — искал, не могу найти никакого следа! Все цело на грядах! Ну и слава Богу.
Только вижу — плетень со стороны оврага проломлен понизу широкою дырою. Это уж, думаю, кабан из леса зашел по хозяйскую брюкву. Беда, когда огород близко от леса… Ну да рассуждать тут долго нечего. Как ваша милость поставили меня огородным сторожем, так прямая моя обязанность — соблюдать в порядке плетень. Благо, починить-то его не трудно — весь овраг ивняком зарос, стало быть, матерьял вот он — под рукой.
Сходил я в сторожку, взял топор — и назад. Да пока туда-сюда обернулся, гляжу — обложило все небо тучами, будто горы повырастали вдруг над лесом. Колыхнулись деревья, завыл под ними ветер, и сделалась тьма.
Я забыл и про плетень. Вот-вот буря налетит, уже и молния сверкнула, а в лесу-то так и воет, будто стонет кто. Что за черт, говорю сам себе, это не ветер!
И только успел сказать, как там, в самой чаще зажглись огни — десятка два, аль боле, и все парами! Я и понял: ить это ж волки! Много! Целая стая. А ну как переберутся они через овраг, да сюда?
И опять — будто услышали меня! — мелькнуло что-то на той стороне, простелилось тенью до края оврага. Слышу — уж и кусты трещат на самом дне.
Я не то, что, как бывает, робкого десятка человек. Видывал разные штуки. С покойным барином на медведя вдвоем хаживали. А тут будто столбняк на меня напал. Стою, не шевелюсь, топора в руках и не чую. Слышу только, что треск уж близко, прямо за плетнем, вижу — верхушки кустов дрожат. Потом что-то белое показалось в проломе, плетень рассыпался, точно сдуло его ветром, и вышел прямо на меня зверь страшный, как сам Сатана.
Видом похож он на волка, а величиною — с быка, пламенем жгучим пылают глаза его, и нет от них спасения, ниже укрытия… А в зубах волочет он девчонку, она легче ему той куклы тряпичной, в какие играет детвора.
Вот ближе подходит! Вот ближе! И шагах в пяти от меня, не больше, остановился он. А кабы еще только единый шаг шагнул — мне бы и конец.
Но, благодарение Господу, не пошел он дальше. Положил девчонку на землю, а сам смотрит на меня. Я и молитвы позабыл, и, кажется, кричу от страха, а голоса-то совсем нет никакого! Так, сипит в горле хрипоткое что-то…
Посмотрел тот дьявол на меня, будто подумал: не задрать ли еще душу христианскую? Но не тронул. Поворотился, так что громадою своею заслонил весь божий свет в очах, и пошел прочь.
Тут и мне будто полегче стало. Почуял я, что жив и дышу. Бросил наземь топор, поднял руку, чтобы перекреститься, да так и застыл. Волк ли, Сатана ли в волчьем облике, вдруг обернулся на краю оврага, глянул на меня глазом огненным, да как засмеется по-человечьи!
И от смеха того страшного, зловещего, подкосились мои ноженьки, пал я на землю, не взвидев света божьего, и забылся смертным сном…
Гаврила умолк, пожевал беззвучно губами и протянул руку к бутылке.
— Главное дело, ветру не было никакого! — снова заговорил он, выливая в кружку остатки водки. — Весь день и под вечер — тишина, даже птиц не слыхать! А вот поди ж ты! Только зашел я в сторожку…
Конрад Карлович понял, что повествование пошло по кругу и поднялся.
— Что ж, — сказал он, берясь за картуз, — все ясно. Разрешите мне теперь откланяться, Григорий Александрович.
— Куда же вы? — вздрогнул Турицын. Казалось, он боялся остаться один на один с тихо бормочущим сторожем. — Идемте в комнаты, я представлю вас жене!
— Почту за честь, — Михельсон наклонил голову. — Но в другой раз. Теперь уж поздно… Нужно ехать!
— Как же вы поедете после того, что… — Турицын замялся, поглядел растерянно на сторожа, потом снова на Михельсона. — Нет, я не верю, конечно, но… Право, оставайтесь ночевать! Посмотрите, какая тьма! Мало ли что…
— Вздор! Ничего такого не может быть. Просто… — Конрад Карлович не договорил. За окном раздался вдруг странный, невыносимо тоскливый вой. В его пронзительных переливах, не свойственных ни одному из живых существ, звучала какая-то совершенно неземная печаль.
— Что это?! — прошептал Григорий Александрович, белея.
— М-м… а что? — несколько смущенно спросил Михельсон.
— Вы слышали?
— Нет, ничего не слышал.
— Но как же?! Этот звук! Вой…
Конрад Карлович пожал плечами.
— Я как-то не обратил внимания…
— Но позвольте!!!
— Успокойтесь, Григорий Александрович! Вы слишком возбуждены. Помилуйте, можно ли так волноваться из-за ерунды!
— Но…
— Вам непременно нужно отдохнуть! Лучше всего — ложитесь спать поскорей. Утро вечера мудренее…
— Да какой там сон! Я глаз теперь не сомкну! Все будет мерещиться этот проклятый Легостаевский лес!
— Ну, полно, полно! Кстати, в какой он стороне?
— Сразу за воротами налево… Да зачем вам?
— А затем, что приближаться к нему у меня тоже нет никакой охоты! Не тревожьтесь, я поеду сразу направо. К тому же, меня ждет Савелий Лукич…
— Постойте! Еще только одно слово. — Григорий Александрович вплотную приблизился к Михельсону, взял его за пуговицу и прошептал, кивая на сторожа:
— Скажите же, что вы об этом думаете?…
— А! — Конрад Карлович махнул рукой. — Вздор. Все вздор! Малый испугался волков — что из того?
— А девочка?
— Вот увидите, Григорий Александрович, завтра, как солнышко встанет, все будут веселы и здоровы! прощайте!
Михельсон крепко пожал хозяину сразу обе руки, кликнул Маланью и вышел.
У крыльца его уже поджидала коляска. Кучер, перегнувшись через козлы, крепко держал за холку рвущуюся куда-то собаку.
— Что у вас тут происходит?! — Конрад Карлович поспешил ему на помощь. — Почему нюшок воет? Всю округу до смерти перепугал!
— А черт его знает! — прошипел граф, укушенный в руку и уже осатаневший, управляясь одновременно с лошадьми и с нюшком. — Я сам скоро завою! Где вы пропадаете? Ольга где?
— Тихо! Я здесь. — Ольга легко запрыгнула в коляску, погладила нюшка, и тот, сразу успокоившись, превратился в плоский мохнатый коврик у ее ног.
— Трогай!
Граф щелкнул кнутом, и коляска, скрипя, выкатилась за ворота…
Григорий Александрович Турицын безуспешно вглядывался в темноту за окном. Луна, как назло, снова скрылась за тучами, и стало не видно ни зги.
— Стенька! — крикнул Григорий Александрович в людскую. — Беги сейчас за коляской, посмотри, куда повернут, налево или направо…
— Так ить, барин… — растерянно отозвался ломкий юношеский басок.
— Я вот тебе покажу барина! Беги, чертов сын!
Бухнула дверь, по крыльцу прошлепали босые ноги. Турицын в нетерпении принялся раскуривать трубку. Пальцы его дрожали…
Наконец, снова послышались шаги, входная дверь заскрипела — медленно и неуверенно — и через минуту гонец Григория Александровича появился на пороге комнаты.
— Ну, — живо спросил Турицын. — Куда они повернули?
Стенька в затруднении почесал затылок.
— Да, повернули они… в коляске. Точно так.
— Что точно так?! Налево или направо?
Но вопрос был совершенно непосилен для Стеньки.
— Воля ваша, барин! За воротами сразу повернули и уехали!
— Вот я тебя выдрать велю, остолопа! Куда уехали-то? Куда?
— Ах, куда! — Стенька подсмыкнул штаны. — Что ж вы ругаетесь, ей-Богу? Так бы и спросили! Значит, повернула коляска та и уехала прямиком в Легостаевский лес… Во как!
