Глава 17
У девушки в фирменном кокошнике с надписью «Царевъ кабакъ» охотники за ифритами получили по порции расстегаев в пластмассовой тарелочке и по стакану кваса со льдом и соломинкой. После этого они уселись на лавке за длинным столом, сколоченным из потемневших дубовых досок, и в молчании принялись утолять голод. Поодаль, за тем же столом, сидело еще немало людей, но в теплом полумраке царева кабака видны были лишь смутные очертания голов да кланяющиеся тарелкам бороды. На все помещение светило лишь одно яркое пятно — подвешенный над стойкой целовальника телевизор. Зато шуму и разговоров было хоть отбавляй. Произносились здравицы и тосты, оловянные чашки ударялись в пластмассовые стаканчики, по временам раздавались взрывы хохота или чья-то заплетающаяся речь. Почтенные горожане величали друг друга по батюшке, непочтенные — по матушке.
Среди общего гомона особенно выделялся резкий раздраженный голос, показавшийся Христофору знакомым. Представительный мужчина в поблескивающей золотом епанче, заросший бородой до самых глаз, так и подсигивал на месте, бросая гневные слова. При этом мегафон, висевший у него на боку рядом с саблей, ударялся о лавку, издавая кастрюльный звон.
— Хрена он основал, а не Москву! — горячился бородач. — Шпана суздальская! На готовенькое пришел. За то его и Долгоруким прозвали. Как увидит у соседей что пригожее, сейчас ручонки свои и протя-ягиват!
Бородач показал, как протягивают ручонки, при этом ловко подцепил с дальнего конца стола головку маринованного чеснока.
— Да бог с ним! — отозвался на это дьячково-сладкий тенорок. — Плюнь, Степан Иванович, не кручинься. Мы ему ночью на памятнике слово соблазнительное напишем. Выпей лучше Кремлевской…
— Де-люкс? — уточнил Степан Иванович.
— А де ж еще, — заверил тенорок. — Аккурат, де люкс! Здрав буди, боярин!
Бородач, отставив мизинец со сверкающим лалом, выплеснул в рот лафитный стакан водки и захрустел чесноком.
— У меня терема были, каких потом до Ивана Калиты не было, понял? — за чесночным хрустом голос Степана Ивановича потерял членораздельность, но собеседник, видимо, уже не раз слышал эту историю и кивал в нужных местах.
— А что изоб, клетей да мелкой постройки, — продолжал боярин, — то и не сосчитать!
— О чем говорить! — поддакнул тенорок.
— Ты понимаешь? — Степан Иванович ухватил его за рукав и подтянул поближе к себе. — Москва эта ваша… то ж все моя вотчина! Все шесть сел, — он выпустил рукав и принялся загибать пальцы. — Кудрино… Сушево… Симоново… Высоцкое… и Воробьево. Шесть! — боярин показал собеседнику кулак, потом разжал пальцы, подумал и добавил:
— А! Еще Кулишки! Правильно, шесть. По всей Яузе — челны да ладьи. На Москве-реке, каб не разливы да не топи, у меня бы пристаней больше было, чем на Волге!.. Ну и ка-анешно! Слетелись вороны. Пожаловал князюшка, как снег на голову, да еще дружков привез, Славку северского со товарищи!
— Не горячись, Степан Иванович, — уговаривал тенорок, подавляя зевоту, — побереги пыл для Думы…
— Нет, погоди! — боярин Кучко, которого теперь уже узнали все посетители царева кабака, отпихнул собеседника локтем и заговорил так, чтобы его было слышно на дальнем конце стола. — Поначалу-то соловьем разливался князюшка: уж так-то лепо, говорит, у тебя, боярин! Терема твои красны, челны с ладьями быстробежны, лужники твои сочны, орань всхожлива, стада тучны. А краше всего… — тут Кучко повысил голос до крайней степени драматизма, — жена твоя, боярин!…
— Да знаю я все! — не выдержал приятель Степана Ивановича. — Рассказывал уж не раз! Чего опять раскипятился?
— Не мешай! — отмахнулся от него боярин. — Я репетирую. Завтра ж у меня дебаты в телевизере… не забыть еще саблю наточить…
— Ты брось это, Степан Иванович, — не одобрил приятель. — Для дебатов тебе текст пишется, утром разучишь. А это нытье оставь для комиссии по этике.
— Да? — Кучко озадаченно почесал в затылке. — А по-моему ничего. Выразительно, эмоционально…
— Эмоционально!… — передразнил тенорок. — Вот станешь депутатом, тогда крой хоть матом. А пока чины да деньги тятины — не пори отсебятины… Понял? У телевидения свои законы.
Услыхав слово «телевидение», Христофор Гонзо внимательно посмотрел на говорившего и потихоньку стал придвигаться к нему по лавке. Как раз в эту минуту боярин Кучко вышел в сени стрельнуть сигаретку. Христофор подсел к его собеседнику — сухощавому человечку с козлиной бороденкой на постном лице, в черных очках поверх быстрых понятливых глаз. Кивнув вслед Степану Ивановичу, Гонзо доверительно произнес:
— Надежа наша! Такой человек не в Думе — в Кремле должен сидеть! Как вы считаете? Есть шансы?
— Стараемся… — пожал плечами человечек, подняв на Гонзо круглые стеклышки очков. — Но в конечном счете все зависит от избирателей…
— Мы не подведем, — заверил Христофор. — Народ знает Степана Ивановича и уже успел полюбить.
— За что? — с неподдельным интересом спросил человечек.
— За муки, — быстро ответил Гонзо. — Судя по лицу, ему близки и понятны народные бедствия. Пьянство, например. В связи с этим у меня возник небольшой избирательский наказик, сейчас его принесут… А вот и наш кандидат! Представьте меня пожалуйста!
И не дожидаясь представления, Христофор поднялся навстречу вернувшемуся Кучке.
— Салют, Степан Иванович! — крикнул он боярину, как своему старому знакомому. — Вы уж извините, что мы без вас тут ведем штабные разговоры, но это у нас профессиональное — во время кампании не расслабляться ни на минуту! Отдыхать будем после победы.
Он схватил руку Степана Ивановича и потряс ее энергично.
— Гонзо Христофор. Помните? Горячий ваш сторонник и, между прочим, профессиональный имиджмейкер.
Кучко недоуменно покосился на своего приятеля.
— Симеон, это из твоих, что ли?
Человек в очках покачал головой, неприятно блеснув стеклами на Христофора.
— Нет. У товарища наказ…
— А! Наказ… — заметно погас боярин. — Так это вам надо на прием ко мне… там все запишем, зафиксируем и непременно…
— А вот и наказ! — прервал его Христофор.
Все та же девушка в кокошнике с надписью «Царевъ кабакъ» принесла и поставила на стол перед Гонзо большую пузатую бутылку коньяку, три бокала к ней и три порции закуски под слоем свежей зелени. Боярин крякнул.
— Ты, брат, боек! — сказал он и, быстро присев на лавку, сразу налил себе полный бокал коньяку. — Ну, говори, чего хочешь…
— Батюшка боярин! — Христофор истово отмахнул Степану Ивановичу поклон мало не в пояс, — возьми меня в свою команду! Я тебе пригожусь!
— Ишь ты! Пригожусь… — Кучко поглядел сквозь бокал на свет телевизора. — Да что ты за птица-то? Как говоришь? Профессиональный — кто?
— Имиджмейкер, — сказал Гонзо, без дальнейших церемоний усаживаясь напротив боярина.
— И что оно за хреновина? — спросил тот.
— Хреновина! — покачал головой Христофор. — Нельзя так, Степан Иванович! Как же вы: в Думу собираетесь, а элементарных вещей не знаете! Имиджмейкер — это специалист по народным избранникам. Тот, кто из самого распоследнего кандидата может сделать приличного человека.
— А-а! Так на это у меня, вон, Симеон есть! — Кучко кивнул на приятеля. — Речи пишет, советами замучил совсем… Сполняет, одним словом, обязанность. Куда ж его прикажешь?
— А гони ты его, батюшка, в шею! — вдруг бухнул Христофор. — Он ведь зря только деньги твои проедает, а толку от него никакого!
Симеон, будто обваренный кипятком, выпучил глаза на Гонзо. Боярин тоже смотрел на удивительного имиджмейкера, но с выражением неподдельного интереса.
— Да ты и впрямь профессионал… — пробормотал он.
Гонзо громко расхохотался.
— Шучу я! — левой рукой он обнял опешившего Симеона за шею, причем сделал это так энергично, что у того голова мотнулась, как привязанная. — Да нас с Симеоном водой не разольешь!
— Правда? — в голосе Степана Ивановича послышалось легкое разочарование. — Спелись, значит. А зря. Я люблю, чтоб мои люди друг перед другом лаской боярской кичились, а передо мной чтоб каждый отличиться хотел. Чтоб ревность была. Конкуренция… Ты имей в виду, Симеон: если этот парень побойчее тебя окажется, не быть тебе доверенным лицом. Мне нахлебников не надоть!…
Вот и нажил себе врага, грустно подумал Христофор. Сказать ему потом по секрету, что не боярин его мне нужен, а пропуск в Останкино?
Он искоса поглядел на Симеона. Тот сидел, мрачно нахохлившись, но глаза его за темными стеклами летали быстро, а останавливаясь, неприятно кололи Христофора.
Нет. Такому не стоит признаваться, решил Гонзо. Пусть пока плетет интригу, а мы займемся своими делами…
Он налил себе и Симеону, поднялся с бокалом в руке и произнес:
— Я предлагаю выпить за будущего депутата, будущего председателя какого-нибудь важного думского комитета, а то и, пардон за выражение, спикера! Степан Иванович! Родной! Ведь мы к вам, черт вас подери, просто сыновнюю какую-то преданность испытываем! Меня многие просили, помоги, дескать, в Думу. А я им: нет, не могу, и не просите. Испытываю, говорю, преданность к Степану Ивановичу Кучке, и что хотите со мной делайте. Так и не уломали. А ведь меня в Думе знают. Больше скажу: знают как родного… О чем бишь я? Да. Побольше бы в Думе таких людей, так мы бы живо пооткручивали головы всем этим политиканам, этим Долгоруким и Боголюбским! Короче, Степан Иванович, за вашу и нашу победу! Одну на всех! А за ценой мы с вами не постоим!
Он залпом осушил бокал и молодецки грянул его об пол. Кучко взвизгнул по-татарски и тоже расколотил пустой бокал, после чего троекратно расцеловал Христофора, измочив его слезами.
— За это люблю, — говорил боярин, утирая глаза рукавом. — Учись, Симеон!
— М-да, — доверенное лицо неопределенно покривилось. — Хороший парень. Шустрый. А вот коньяк подгулял. Паленый.
— Дареному коньяку… — сказал Кучко, наливая до краев лафитный стакан.
— Вот если бы такого отведать, — продолжал Симеон, — как по телевизору показывают… — он кивнул на телевизор, подвешенный над стойкой целовальника.
Гонзо обернулся и замер. На экране мелькали хорошо знакомые ему бутылки туманного стекла с золотыми этикетками.
"Да ведь это наши ифриты! " — едва не закричал он. Но кричать уже было ни к чему. У стойки, задрав головы и пожирая экран глазами, стояли Ольга и Джек.
«Впервые после снятия запрета на рекламу спиртных напитков, — говорил голос в телевизоре, — призом в новой телевизионной игре станет коллекционный коньяк „Наполеон“, завезенный к нам из Параллелья. Он был изготовлен в честь победы великого императора при Ватерлоо и является величайшей редкостью даже в своем пространстве. Кто же они, те счастливчики, которым достанется раритетный коньяк с легендой? Ответ на этот вопрос вы получите в субботу, в передаче „Д. С. П. — студия“ на канале ТВ-666…»
Прекрасно, подумал Христофор. Сегодня еще только вторник, а я уже знаю, где ифриты. Завтра же я до них доберусь. Завтра…
— Завтра, Степан Иванович, — сказал он вслух, — я угощу вас этим коньяком! Как только мы прибудем в Останкино.
— Извините, — доверенное лицо тонко улыбнулось, — но завтра мы в Останкино не попадем…
— То есть как это не попадем? — забеспокоился Христофор. — А теледебаты?!
— А теледебаты не в Останкино будут, — любезно пояснил Симеон, — а вовсе даже — во Дворце Молодежи.
«Вот тебе раз! — Гонзо обескуражено почесал в затылке. — Что ж я, дура, наряжалась?»
— Ер-рунда! — боярин ударил кулаком по столу и налил себе еще стакан коньяку. — П-после дебатов поедем! К черту! Прямо щас пъ-едем!… Паедем, красо-отка, ик! Ктаться…
— А пропуск у вас есть? — спросил Христофор, — в Останкино пропуск нужен.
— К черту пропуск! Я в девяносто третьем без пропуска проходил. Подогнал грузовик и в ссекло — дзынь! Во забегали все! — боярин потряс над пустым стаканом бутылкой, роняющей последние капли. — Так что придумали! Заборов понаставили с тех пор! Ни проехать, ни пройти… К черту Останкино! — он отшвырнул бутылку. — В монастырь! В Новодевичий… к Ленке…
Степан Иванович уронил голову на грудь и захрапел. Гонзо плюнул с досады.
— Да вы напрасно беспокоитесь, — сладко улыбнулся Симеон. — Все равно никакого коньяка в Останкино уже нет.
— Как это — нет? — тревожно спросил Христофор.
— А так, — злорадно оскалилось доверенное лицо. — Нет и все! Ведь это был анонс, а в анонсе используются кадры уже отснятой программы. Давно уже выиграли ваш коньяк и развезли по домам, а может быть и выпили…
Христофор ошеломленно вытер пот со лба. Такого удара он не ожидал.
— Новое дело! — произнес он, вспоминая Остапа Бендера. — Ифриты расползаются, как тараканы…
Предание о седьмом ифрите
О, небо! Как мне передать ту радость, что охватывает ничтожного сказителя преданий, когда сам Покоритель Народов и Светоч Мудрости присылает за ним своих предупредительных стражников! Чувства влекомого в шахский дворец можно сравнить лишь с ощущениями праведника, готовящегося к вступлению в рай. Что же касается счастья лицезрения Повелителя, то оно вообще ни с чем не сравнимо. Осмелюсь выразить надежду, что благочестивый сон, которому Владыка Мира изволил предаться во время моего последнего рассказа, не был потревожен трагическими событиями в судьбе несчастного Адилхана, и спешу сообщить, что падишах Хоросана не погиб во время землетрясения.
Стремительное падение во тьме, чувствительные удары о камни, за которые Адилхан никак не мог уцепиться, помешали ему сразу осознать главное — скала рухнула, а он все еще жив. Правда, вокруг все еще продолжал грохотать камнепад, а сам он все катился в какую-то бездну, каждую секунду рискуя сломать себе шею, но несколько мгновений все же были выиграны — он не погиб под скалой… А остальные?
Склон вдруг стал отвесным и ушел в сторону. У Адилхана захватило дыхание: вот сейчас удар о дно пропасти — и конец…
В ту же секунду его тело врезалось в толщу ледяной воды и, продолжая погружаться, закружилось в стремительном подземном потоке.
Позже Адилхан не мог вспомнить, сколько времени провел он в борьбе с водой, безжалостно колотившей его о камни и затягивавшей в водовороты. Наконец, избитого, почти захлебнувшегося падишаха вынесло на песчаную отмель. Течение в этом месте поворачивало, под ногами обнаружилось пологое дно, и он, наконец, сумел выбраться на берег. В кромешной темноте, наполненной ревом воды и грохотом сталкивающихся камней, Адилхан не мог даже определить, с какой стороны его принесло. Лишь постепенно, ползком, ему удалось немного удаляться от потока.
Рука вдруг наткнулась на что-то мягкое, сейчас же сквозь рев воды прорвался короткий болезненный вскрик.
— Кто здесь? — спросил Адилхан, но сам не услышал своего голоса. С трудом подполз он еще ближе и крикнул в самое ухо лежащего:
— Кто ты?
— Я… Пулат, — донеслось словно из-за стены.
— Пулат! — обрадовался падишах. — Ты жив, парень! Кости целы?
— Не знаю… — отозвался гвардеец. — Кажется…
— Ну раз кажется, значит целы! — убежденно сказал Адилхан, хотя в тот момент не мог определить, целы ли его собственные кости. — А где Вайле? Ты ее не видел?
— Нет… — Пулат тяжело дышал. — Я не помню… Скала падала. Прямо на меня. Потом — удар. Стало нечем дышать. Потом почему-то вода… И еще… Я, кажется, ослеп. Ты видишь меня, Адилхан? Я ничего не вижу!
— Не бойся! Мы просто под землей. Где-то очень глубоко под землей.
— А как мы здесь оказались?
— Провалились в трещину и попали в подземную реку. Она затянула нас в эту пещеру. Вот только Вайле…
— А остальные?
— Остальных, боюсь, накрыло скалой. Нам еще, можно сказать, повезло. Если, конечно, отсюда есть выход…
Пулат приподнялся на локте.
— Что же нам теперь делать? В какую сторону идти?
— Подожди, парень! Дай передохнуть. Что-нибудь придумаем!
Адилхан опустил голову на песок и закрыл глаза…
Очнулся он от странного ощущения пустоты. Будто что-то, к чему он давно привык, вдруг исчезло. Он пошарил рукой вокруг себя. Пулат спал рядом, дыхание его было спокойным и размеренным. Вокруг по-прежнему был лишь мокрый холодный песок. Что же изменилось?
Адилхан вдруг понял. Исчез шум. Исчез надсадный рев воды, из-за которого приходилось разговаривать, крича в самое ухо собеседника. Где-то вдалеке едва слышно звенела капель, да слабо журчали последние ручейки иссякшего потока.
Адилхан толкнул Пулата.
— Просыпайся, парень! Пора нам попытать счастья.
Пулат зашевелился.
— Попробуй-ка встать, — продолжал падишах. — Давай руку! У нас, может быть, мало времени.
Гвардеец с помощью Адилхана поднялся на ноги.
— Идти можешь?
— Могу, — отозвался Пулат. — Только куда?
— Попробуем пойти по руслу реки. Вода, слава Аллаху, ушла, но вот надолго ли?
Держась друг за друга, они медленно заковыляли в ту сторону, откуда доносилось журчание воды.
Русло оказалось достаточно ровным и пологим, только очень скользким. Приходилось идти с большой осторожностью, чтобы в темноте не свалиться в какую-нибудь расщелину. По-прежнему не было слышно иных звуков, кроме стука капель да хлюпанья под ногами.
— Не нравится мне эта тишь! — ворчал Адилхан. — Нужно торопиться. Если землетрясение перекрыло реку, рано или поздно она выйдет из берегов или прорвет плотину. Тогда здесь снова будет очень шумно… и мокро.
Пулат вдруг поскользнулся на камне, покрытом мелкими водорослями, и громко вскрикнул. Адилхан успел подхватить его, но сам не удержался на ногах. Оба покатились под уклон, безуспешно пытаясь уцепиться за скользкое дно, и с разгона въехали в мелкое озерцо с ледяной водой.
— Нечего сказать, большое удовольствие купаться тут, среди ледников! — ругался падишах, выбираясь на сушу и пытаясь отжать воду из одежды.
— Постой, повелитель! — прервал его вдруг гвардеец. — Слышишь ли ты?
Адилхан замер. Все тот же звон капели раздавался под сводами пещеры.
— Ничего не слышу…
— Тише! Вот опять!
На этот раз и падишах уловил слабый отголосок не то зова, не то просто стона, доносившегося откуда-то издалека. У Адилхана не оставалось сомнений — в глубине пещеры был человек.
— Это Вайле! — вскричал падишах. — О, Аллах! Я знал, что мы найдем ее!
Стон снова повторился.
— По-моему, это там, впереди, — сказал Пулат.
— Пошли, пошли скорей! — заторопился Адилхан.
Он уже забыл о купании в ледяном озере и был готов повторить его еще много раз, лишь бы поскорее найти Вайле.
Но не так-то просто было спешить в полной темноте. И Адилхан, и Пулат поминутно падали, соскальзывали в ямы, заполненные щебнем и грязью, рискуя однажды попасть в какой-нибудь действительно глубокий провал.
— Вайле, я здесь! — взревывал время от времени падишах так, что эхо разносилось по всему подземелью. — Держись, девочка! Мы идем на помощь!
Чаще всего его крик оставался без ответа, но иногда обоим казалось, что они слышат слабый отзыв далеко впереди. Наконец, ясно различимый стон раздался совсем близко от них.
— Стой! — сказал Адилхан. — Не сюда, это в той стороне!
Он схватил Пулата за руку и выбрался вместе с ним на правый берег речного русла.
— Адилхан, помоги! — послышался из темноты голос Вайле. — Где ты, Адилхан?
— Я иду, иду! Я слышу тебя, малика!
Падишах и гвардеец ощупью пробирались среди камней, держа направление на голос. Адилхан вдруг услышал частое и тяжелое дыхание где-то совсем рядом.
— Что с тобой, Вайле? — спросил он, протягивая руку, — Ты ранена?
К ужасу падишаха рука его коснулась не гладкой человеческой кожи и не одежды, а заросшей грубой шерстью звериной шкуры.
Тяжелое дыхание сменилось вдруг низким угрожающим рыком. Падишах отшатнулся.
— Здесь обезьяна!
Он схватился за саблю, чудом не сорвавшуюся с пояса в водоворотах подземного потока, но наделавшую эфесом и ножнами немало синяков на его теле.
— Адилхан, я здесь… — голос Вайле раздался снова, на расстоянии десяти шагов. — Не причиняйте зла обезьяне! Она меня спасла…
— Как это спасла? — не понял Адилхан, — Да где же ты, Вайле?! Что она с тобой сделала?
— Ничего, это обвал. Мне прижало ногу камнем, и ему тоже досталось, этому… зверю. А он помогал мне держаться наплаву, пока нас несло потоком…
— Ну да, помогал, чтобы потом сожрать! Надо добить его поскорее!
— Нет! — вскрикнула девушка, — Адилхан, ты ошибаешься, он вовсе не хотел меня сожрать!
— Ну ладно, пока оставим это… — Адилхан перешагнул через голову обезьяны и, осторожно ступая в темноте по крупным валунам, приблизился к Вайле.
— Как твоя нога? — спросил он.
— С ней, по-моему, все в порядке, — ответила девушка. — Только вот вытащить не могу…
— Сейчас попробуем… Пулат, ты где?
Гвардеец отозвался совсем близко.
— Нужно приподнять вот этот камешек. — сказал Адилхан. — Дай руку. Возьмись за камень вот здесь. Взялся? По команде поднимаем! И — раз!
Тяжелая глыба нехотя оторвалась от двух других валунов, между которыми в узкой щели застряла нога девушки. Вайле зашипела от боли, но легко освободилась.
— Все, — сказала она, — Спасибо и храни вас Ассура!
— Не бросай! — прокряхтел Адилхан, на долю которого приходилась основная тяжесть камня.
Медленно, чтобы не вызвать нового обвала, глыбу опустили на прежнее место.
— Ффу-у! — Адилхан вытер пот со лба. — Ну что там наша нога?
— Немного затекла, — отозвалась Вайле, но почти не болит.
— Отлично! Мы с вами, дети мои, можно сказать, легко отделались… Пока что. Но теперь пора выбираться отсюда. Здесь нас больше ничто не удерживает.
Жалобный стон обезьяны вдруг донесся из темноты.
— А как же он?! — с беспокойством спросила Вайле.
— Кто он? Этот серый людоед? Я предлагал тебе добить его. Это все, что мы можем сделать из сострадания к его мукам.
— Убить существо, которое меня спасало?! Ни за что! — в голосе Вайле зазвучали гневные нотки, выдавшие вдруг ее высокое происхождение.
— Да с чего ты взяла, что это чудовище тебя спасало?! Ты для него только добыча!
— Нет, — тихо сказала Вайле, он добрый… Я бы разбилась о камни, а он уберег меня, все удары принял на себя. Потом помог выбраться из воды… Нельзя его убивать.
— Нельзя, так нельзя! — Адилхан решительно взял Вайле за руку. — В таком случае мы немедленно уходим отсюда. И никаких больше споров! Хватит. Пулат, вперед!
— Ой! — вскрикнула вдруг Вайле.
— Что случилось?
— Нога! Я не могу идти!
Адилхан с досады плюнул.
— Ты же говорила, что с ней все в порядке!
— В порядке, пока сидишь! А идти невозможно.
— Ну так я тебя понесу!
Падишах легко подхватил девушку на руки, но, сделав всего несколько шагов, вынужден был остановиться. Двигаться в полной темноте среди нагромождения камней можно было только наощупь.
— Лучше побыть здесь еще несколько часов, — сказала Вайле. — Нам всем нужно немного отдохнуть. Я уверена, что потом смогу идти…
— Боюсь, что времени у нас нет, — вздохнул Адилхан, — Если вода прорвет завал, мы все погибнем.
— А если вы будете меня нести, мы покалечимся. Или нас снова засыплет камнями…
— Ладно уж, отдыхай! — Адилхан сердито принялся устраивать себе песчаное ложе в узком промежутке между валунами, — Знаю я, из-за чего ты не хочешь уходить, маленькая пери… — ворчал он тихонько, — Нашла себе спасителя-людоеда… Эй, Пулат!
— К услугам великого падишаха!
— Ложись, где стоишь! Привал.
Из темноты снова донесся стон раненой обезьяны. Зверь уже осип и мог издавать лишь сухие хрипы почти без голоса.
— Бедняжка! — прошептала Вайле. — Нужно принести ему воды!
— Кому воды?! — возмутился падишах. — Пусть лучше рука моя отсохнет, чем поднесет воду этому уроду из племени убийц! Вспомни Маджида! Мой лучший сотник! Мы не можем даже похоронить его кости! Кости, обглоданные родственниками твоего нового приятеля!
— Они, может быть, все погибли… — сказала тихо Вайле.
— И хвала Аллаху! — отрезал Адилхан. — Чем меньше их осталось, тем больше у нас самих шансов выбраться отсюда живыми. Эх, отряд жалко! Какие были люди! Маджид, Тофия, Ктор… Неужели никто не уцелел?
Адилхан улегся поудобнее, насколько это вообще было возможно на сыром холодном песке, и, с горечью вспоминая погибших, постепенно задремал.
Несмотря на крайнюю усталость, он не мог спать долго. Разбудило его нахлынувшее вдруг отчаяние. Может быть, прежний Адилхан не совсем еще растворился в новом, унаследовавшем вместе с сердцем Фарруха его неспособность слишком много думать о себе. Новому Адилхану было легче, его мысли были заняты простой, насущной потребностью — выжить, чтобы помочь выбраться из этой переделки остальным. Но стоило хоть на минуту задуматься, вспомнить, ради чего затевалось путешествие через два моря и океан, через соленую пустыню, через эти проклятые горы — и сразу приходило безжалостное понимание: все рухнуло, и нет никакой надежды как-то исправить положение. Нет больше ифритов. Ни одного. Но даже если бы они были — нет заклинания, заставляющего их повиноваться! А без этого никогда не добраться до Города Джиннов, не победить медных стражей, не овладеть главным сокровищем Города — властью вершить судьбы мира!
Падишах застонал и открыл глаза. Рядом никого не было. Он окликнул Вайле, но девушка не отозвалась. Падишах испуганно вскочил на ноги, но сейчас же услышал в отдалении спокойные голоса Вайле и Пулата, а затем, к своему полному изумлению, увидел их самих. Оба сидели, склонившись над раненой обезьяной, и Адилхан сначала не понял, чем именно поразило его это зрелище. Лишь несколько мгновений спустя он сообразил: в пещере мерцал свет! Тусклый и серый, шедший неизвестно откуда, он, тем не менее, четко обрисовал контуры камней и человеческих фигур.
Адилхан чуть не вприпрыжку поспешил к своим спутникам.
— Что это такое?! — закричал он на бегу.
— Это вода. — сказала Вайле. Она поила из ладоней обезьяну, прижатую к земле крупным обломком скалы. — Пулат, приподними ему голову!
Гвардеец поспешно исполнил приказание девушки, хоть это было и нелегко. Голова обезьяны казалась большой черной глыбой, навалившейся на жиденькую подпорку. Подпоркой был Пулат. Обезьяна жадно пила с ладоней Вайле, но круглые беспокойные глаза ее косились на Адилхана. Что в них, злоба, страх? Или доверие?
Адилхан отвернулся.
— Я спрашиваю, что это за свет?
— Это утро, о, великий падишах! — кряхтя, ответил гвардеец. — В сводах пещеры есть дыра. Отсюда не видно, но если отойти шагов на тридцать, можно увидеть солнце. Мы в огромном подземном зале… только с обвалившимся в одном месте потолком.
— А добраться до этой дыры можно? — живо спросил падишах.
Пулат покачал головой.
— Нет. Слишком высоко. Я уже пытался…
— Какое все-таки счастье, что мы остались здесь до рассвета! — тут же вставила Вайле. — А он… — она указала на притихшего зверя. — Он вел меня именно сюда, потому что хотел спасти!
— Ну хорошо, хорошо! — Адилхан махнул рукой.
Он видел, как жадно обезьяна раскрывает рот навстречу каждой новой порции воды, которую Вайле носила для нее из ручья. При этом в сумерках поблескивали огромные белые клыки зверя.
— Не будем спорить о том, для чего этот людоед тебя спасал, — продолжал падишах. — Но благодаря ему… и тебе, прекрасная малика, мы не прошли мимо выхода, когда на поверхности была ночь. Что ж, я готов это признать, и теперь, пожалуй, у меня рука не поднимется, чтобы прикончить парня… Как ты думаешь, Пулат?
— Я по-прежнему готов выполнить любое приказание великого падишаха! — отрапортовал гвардеец, но на его лице вдруг промелькнула едва заметная лукавая улыбка. — Особенно если оно будет совпадать с приказаниями госпожи!
— Хитрец! — хмыкнул Адилхан, а про себя добавил:
— Все таки Ктор был прав. Этот мальчишка не простой солдат…
С помощью гвардейца Адилхан быстро очистил большой обломок скалы, придавивший обезьяну, от более мелких камней, наваленных сверху.
— Теперь нам нужен надежный рычаг, чтобы сдвинуть с места эту глыбу, — сказал падишах.
— Там, в песке, — Пулат махнул рукой в сторону русла подземной реки, — торчат еловые ветки. Наверное, дерево принесло сюда потоком. Только как к нему подступиться без лопаты, без топора?
— Ну-ка пойдем, посмотрим! — сказал Адилхан.
Через несколько минут он вернулся, сопровождаемый гвардейцем, разинувшим рот от изумления.
На плече у падишаха покоился почтенной толщины ствол дерева, облепленный песком. Адилхан нес его без посторонней помощи. Толстый конец ствола он подсунул под обломок скалы, а крупный камень, лежащий рядом, использовал в качестве опоры для рычага.
— Теперь отойди подальше от своего приятеля, — сказал он девушке. — Мы случайно можем сделать ему больно. Как бы он не обиделся.
— Не беспокойтесь, Атум все понимает, — ответила Вайле.
— Атум? — удивился падишах. — Ты что, дала ему имя?
— Нет, он сам повторяет его то и дело. И при этом показывает на себя. Между прочим, на шее у него след от ошейника, взгляните! Наверное, он жил когда-то у людей…
— Помнится, в легендах о Конане, которых я наслушался во время болезни, упоминалась одна серая обезьяна… — Адилхан криво усмехнулся. — Она тоже жила у людей. И питалась узниками тюрьмы… Ну да это было давно. — Он обхватил обеими руками смолистый ствол. — Пулат, берись за верхушку, а я нажму здесь…
Дерево согнулось дугой, расщепленный комель его затрещал, но скала не шевелилась. Тогда Адилхан стал раскачивать ствол вверх-вниз, стараясь расшатать засевший в песке камень. Вайле бросилась на подмогу. Пулат, держась за макушку ели, высоко взлетал в воздух, а опускаясь, прижимал ее к самой земле. После трех-четырех качаний мохнатый Атум издал вдруг отчаянный вопль и заколотил по песку огромными кулаками.
— Ага! Шевелится! — обрадовался Адилхан. — Да не ори ты! — прикрикнул он на обезьяну. — Нового обвала хочешь?
К его изумлению, Атум сразу послушался. Чтобы не кричать, он впился зубами в собственную руку и только стонал при каждом шевелении скалы. Медленно, но верно камень выходил из цепко держащей его песчаной оправы. Наконец, Атум, коротко взвизгнув, выдернул сначала одну ногу, затем вторую. Но подняться он не мог — ноги бессильно тянулись по земле. Гигант с воем отполз в сторону, подальше от скалы, продержавшей его в плену почти сутки.
— Бедненький! — Вайле велела Пулату носить воду, промыла раны Атума, и тот мало-помалу успокоился.
— И что мы теперь будем с ним делать? — поинтересовался Адилхан. — Ходок-то он, видимо, плохой, а нам, возможно, придется отсюда уходить…
— Зачем же уходить? — возразила Вайле. — Нельзя никуда уходить, пока он не встанет на ноги!
Адилхан вздохнул.
— Знать бы хоть, что у него с ногами…
— Нужно пощупать, нет ли перелома, — сказал Пулат.
— Нет уж! Я и сам щупать не собираюсь, и вам не позволю. Вообще, держитесь-ка от него подальше!
Атум, казалось, снова понял слова падишаха. Он обиженно фыркнул, потом осторожно потянул носом воздух, принюхиваясь.
— Так. Понятно. Проголодался, — Адилхан проверил, на месте ли его сабля.
Но гигант не смотрел на людей. Все так же волоча ноги, он подполз к большой куче камней у самого русла подземной реки. Сильная рука его хватала один камень за другим и нетерпеливо отбрасывала в сторону. Другой рукой Атум упирался в землю, чтобы не упасть.
— Он что-то ищет! — Адилхан подошел ближе к зверю, но так, чтобы не угодить под разлетающиеся в разные стороны камни.
— Что он там может искать? — тихо проговорила Вайле.
Почему-то в ее голосе слышались тревожные нотки.
Наконец, Атум с довольным ворчанием вытащил что-то из-под камней и принялся с интересом обнюхивать. Адилхан, сразу забыв собственные призывы быть осторожными, бросился к нему и едва не наступил серому людоеду на больную ногу. В руке обезьяны был зажат сосуд с ифритом!
Каким чудом он не разбился при землетрясении, при путешествии по бурной реке, при обвале — этого Адилхан объяснить не мог. Разве что… В самом деле! Может быть, сосуд оберегала от ударов сильная рука — та же, что спасла Вайле? Но зачем все это нужно людоеду?
— Хорошая обезьянка, — ласково сказал падишах. — Вот, молодец! Только осторожно, не разбей…
Атум повернулся к нему и заворчал, показывая клыки.
— Спокойно! — предупредил его Адилхан, трогая саблю. — Все хорошо. Все мы — друзья… Все мы очень любим обезьянок… Только маленьких, — добавил он со вздохом.
— А-тумм! — вдруг явственно произнесла обезьяна.
— Атум, — согласился падишах, оглянувшись на Вайле. — Хороший Атум. Очень хорошая обезь…
Он вдруг остановился. Атум на раскрытой ладони протягивал сосуд с ифритом ему. Очень осторожно Адилхан взялся за ручку сосуда, снял его с черной складчатой ладони, сделал три шага назад и сел на землю.
— Спасибо, Атум, — сказал он проникновенно. — Этой услуги я не забуду… А больше там нет таких же штучек?
Обезьяна фыркнула, переползла на сухой песок и улеглась, прикрыв рукой глаза.
Вайле и Пулат подошли к падишаху.
— Нет, вы видели это?! — восхищался Адилхан.
— Изумительно, — сказала Вайле, глядя куда-то в сторону.
— Значит мы — спасены? — с надеждой спросил Пулат.
Все оживление падишаха сразу прошло. Как же, спасены! В их нынешнем положении находка сосуда ничего не меняет… Ему страшно было представить разочарование Вайле и Пулата, но скрывать правду он теперь не умел.
— Видите ли… — с трудом проговорил он, — дело в том, что я… как бы это… ну, в общем, забыл заклинание…
Реакция гвардейца и девушки удивила и обидела падишаха. Вайле, взглянув на него с неприкрытой иронией, покивала:
— Да. Бывает…
Пулат, сразу став серьезным, отчужденным, почти равнодушным, молча отвернулся. Адилхан смотрел ему в спину, испытывая нарастающее раздражение. Ни черта ведь ты не понял, щенок! Решил, что падишаху опять жалко тратить ифрита на твое спасение? Как бы не так! Ишь, надулся. В глаза не глядит… Да падишах, каким он был прежде, и разговаривать бы с тобой, сопляком, не стал! А за то, что глаза отводишь, велел бы растянуть тебя на земле, да поучить кнутом! Смотреть в глаза! Перед кем стоишь, собака?! Молчать!!!
Ничего этого Адилхан не сказал, он только почувствовал, как его трясет от обиды и злости, и вдруг замер. Что-то очень знакомое шевельнулось в сознании, показалось краешком, чуть было не вспомнилось целиком и снова ушло, растворилось. Заклинание! Он сейчас едва не вспомнил заклинание! Оно где-то здесь, рядом! Оно не пропало безвозвратно…
Адилхан поднялся.
— Так. Всем отдыхать. Вайле, это касается тебя. Ты собиралась ждать выздоровления обезьяны? Вот ложись и спи. Пулат в дозоре. Меня беспокоить только в случае опасности. Ясно? Или повторить?
— На голове и на глазах, о, повелитель! — рявкнул гвардеец и полез на самый верх каменной кучи.
Вайле удивленно посмотрела на падишаха, но безропотно улеглась поодаль на песке. Падишах выбрал обломок скалы поровней и сел, прислонившись к нему спиной.
Итак, что же произошло? Им овладела злость? Да, но дело не в этом. Дело в том, что на минуту в нем проснулся прежний Адилхан, легко впадающий в гнев, подозрительный, не терпящий возражений и неодобрения и, наконец, самое главное — помнящий заклинание!
Так, может быть, именно в этом — спасение? Если стать прежним, если думать и действовать, как прежний Адилхан, то, может быть, удастся вспомнить заклинание и хорошенько его затвердить?
Ему вдруг вспомнился десятник Касим, гибнущий посреди огненной реки, маленький Саади, беспомощно висящий на скале, которую он, падишах, приказал взорвать… И все это — подвиги прежнего Адилхана. Его подвиги.
Да, это отвратительно — снова стать прежним, думал он. Но это ведь ненадолго! Только вспомнить заклинание — и назад… Он знал, что лжет самому себе. Потому что обратной дороги не будет. Если он сможет по-настоящему стать прежним, то останется им навсегда… А если не сможет, то ифрит превратится в бесполезный груз, и придется идти дальше, вдоль русла подземной реки в кромешной тьме, с хромающей Вайле и почти безногой обезьяной… Проклятая обезьяна! Из-за нее все беды…
Сидящий на куче камней Пулат вдруг встрепенулся. Откуда-то из темной пещерной дали до него донесся едва различимый шум. Вот он повторился. Вот прозвучал ближе и стал нарастать… Гвардеец спустился вниз и подбежал к падишаху.
— Слышит ли повелитель? — прошептал он.
Адилхан живо поднялся. Теперь и до него донесся неровный гул, усиленный и размытый эхом. Что это? Подземный поток? Досиделись! Вода прорвала плотину… Он посмотрел на Вайле. Девушка спала, подложив обе ладони под щеку. Даже будить жалко…
— Нет, — прошептал Пулат. — Это больше похоже на людей. Много людей. Голоса, шаги, звон оружия… И они идут сюда.
— Правда, — согласился Адилхан, послушав. — Но кто они?
— А может, это наши? — с энтузиазмом зашептал Пулат. — Может, они спаслись!
Он почти уже не сомневался в этом.
— Вот что… — падишах положил ему руку на плечо. — Придется тебе сбегать — посмотреть и послушать. Слишком близко не суйся. Главное определить, наши или не наши. И если не наши — стрелой сюда, понял?
— На голове и на глазах, о, повелитель! — радостно ответил Пулат.
— Ну, иди.
Гвардеец скрылся во тьме, а падишах принялся ходить взад-вперед вдоль русла реки, время от времени прислушиваясь к нарастающему гулу голосов. Разбудить Вайле? Ни к чему, только зря пугать. Вдруг это и в самом деле наши? А хорошо бы было!…
И тут издалека донесся звонкий мальчишеский голос:
— Бегите! Это халвары!!..
И сразу умолк.
— Пулат! — Адилхан заметался. Поздно. — Эх, Пулат, Пулат!…
Девчонку лучше не будить, а то опять вцепится в своего Атума. Лучше прямо хватать ее и бежать. Но куда бежать? Их сотни! Найдут… Как ни крути, а выход один… Падишах поднял с земли сосуд с ифритом и медленно приблизился к обезьяне. Во сне ее колотил озноб.
— Извини, друг, — прошептал падишах. — Я бы взял тебя с собой, но мне приходится выбирать между твоей жизнью и своей. Я выбираю… свою.
Он выхватил саблю и вонзил клинок глубоко в горло Атума…
Вайле подняла голову. Пещера наполнялась шумом, криком, звоном, многократно отраженными от стен. Девушка вскочила. Атум лежал, неестественно запрокинув голову. И из-под этой большой, уродливой, но совсем не страшной теперь головы медленно расползалось по песку темное пятно. Рядом, склонившись над сосудом с ифритом, стоял Адилхан.
— Что ты наделал?! — вскрикнула Вайле.
Но он не ответил. Быстрой, уверенной скороговоркой он прочитал заклинание и ударил окровавленной саблей по горлышку сосуда. Багровое облако повисло прямо над мертвой обезьяной.
— Слушай меня, существо из другого мира! — произнес падишах. — К тебе обращается твой хозяин!
— Остановись! — раздался вдруг в глубине пещеры властный голос.
Из темноты выскочила сразу целая армия халваров с мечами и копьями. Над этой толпой низкорослых, но чрезвычайно кряжистых уродцев возвышалась статная фигура верховного жреца Ассуры.
— Остановись, падишах! — повторил он. — Ты проиграл!
— А, предатель! — Адилхан вдруг бросился вперед, но не на Ктора, а к Вайле.
Он схватил девушку и крикнул ифриту, ожидающему приказаний:
— Выноси нас двоих к свету! Остальных — уничтожить!
— Слушаю и повинуюсь! — пророкотал ифрит.
Прежде чем халвары успели кинуться на падишаха, его вместе с Вайле закружил огненный вихрь и стремительно поднял прямо к отверстию в своде пещеры. Оно было недостаточно велико для человека, но для ифрита не существовало препятствий. Скалы дрогнули, раздавшись в стороны, Вайле и Адилхан пролетели сквозь отверстие. Яркий свет ударил им прямо в глаза и заставил зажмуриться. Сейчас же позади них раздался ужасный грохот — в пещере произошел новый обвал. Он заглушил вопли гибнущих халваров.
