* * *
Наступил вечер. Свет давно уже перестал течь из тела Каладина. Он растаял, как прогоревший костер.
Каладин шел на юг вдоль края Разрушенных Равнин, в промежутке между военлагерями и Равнинами. Кое-где — как на поле построения рядом со складом леса Садеаса, — их соединял покатый склон. А в других местах разделял невысокий кряж, восемь или десять футов в высоту. Как раз сейчас он шел мимо такого; камень справа, открытые Равнины слева.
Каменистую поверхность усеивали трещины, ямы и бугры. Кое-где еще стояла вода сверхшторма, прошедшего несколько дней назад. Между камнями суетились маленькие зверюшки, хотя холодный воздух скоро заставит их спрятаться. Он прошел мимо множества маленьких, наполненных водой ям; крэмлинги — многоногие, с крошечными когтями и вытянутыми бронированными телами — плескались и кормились на их краях. Из ямы вытянулось маленькое щупальце и утащило одного. Вероятно, хватун.
На склоне кряжа росла трава, травинки высунулись из нор. Из зелени, как цветы, торчали гроздья пальцемха. Розовые и красные усики пальцемха напоминали щупальца, ветер развевал их в воздухе. Когда Каладин приближался, робкая трава втягивалась обратно, но пальцемох оказался храбрее. Усики втягивались в раковину только тогда, когда он касался камня рядом с ним.
На кряже, над ним, несколько разведчиков глядели на Разрушенные Равнины. Область за кряжем не принадлежала ни одному кронпринцу, и разведчики не обращали внимания на Каладина. Его бы остановили только в том случае, если бы он попытался уйти из лагеря на севере или юге.
Никто из бригадников не пришел за ним. Он не знал, что Тефт сказал им. Возможно, что Каладин расстроился после смерти Карты.
Так странно быть одному. С тех пор как Амарам предал его и обратил в рабство, он всегда был среди людей. С рабами, готовившими заговор. С мостовиками, с которыми работал. Солдаты стерегли его, рабовладельцы били, друзья зависели от него. В последний раз он был в одиночестве в ту ночь, когда его привязали к стене, чтобы сверхшторм убил его.
Нет, сказал он себе. В ту ночь я был не один. Со мной была Сил.
Он опустил голову и посмотрел на маленькие трещины слева от себя. Эти линии, двигаясь на восток, постепенно становились расщелинами.
То, что с ним произошло, — не бред, не иллюзия. Тефт и Лоупен видели свечение. А Тефт вроде даже ожидал этого.
Во время сверхшторма Каладин должен был умереть. И тем не менее он выжил и очень быстро выздоровел. Ребра еще немного дают о себе знать, но на самом деле не болят уже несколько недель. Из его сфер — и из сфер мостовиков, находившихся рядом, — неизменно убегал Штормсвет.
Неужели это сверхшторм изменил его? Нет, сферы гасли задолго до того, как его оставили умирать. И Сил… она призналась, что частично ответственна за это. Значит, уже давно.
Он остановился около каменного кряжа, оперся о него спиной, заставив траву спрятаться, и посмотрел на восток, через Разрушенные Равнины. Там его дом. Его склеп. Жизнь, из которой его вырвали. Бригадники смотрят на него как на предводителя, спасителя. А он раскололся, как камень, здесь, на краю Разрушенных Равнин.
Эти трещины внутри, они становятся больше. Он продолжает держать слово, данное самому себе, но он — как бегун на длинную дистанцию, у которого не осталось сил. Немного дальше. Добеги до следующей горы. Потом сможешь сдаться. Крошечные трещины, разломы в камне.
Я сделал правильно, придя сюда — на Равнины, подумал он. Мы созданы друг для друга, я и вы. Я — как вы.
Но что заставило Равнины треснуть? Удар чего-то очень большого?
Вдали возникла мелодия и полетела над Равнинами. Каладин подпрыгнул. Она была настолько неожиданна, настолько не к месту, что он испугался, несмотря на ее мягкость.
Звук шел с Равнин. Колеблясь, но не в силах сопротивляться, он пошел вперед. На восток, по плоскому, выглаженному ветром камню. Звук становился все громче, хотя казался неуловимым и ускользающим. Звук флейты, хотя и ниже того, что он обычно слышал.
Подойдя ближе, Каладин ощутил запах дыма. И увидел свет. Крошечный костер.
Каладин подошел к краю своеобразного полуострова; разломы превратились в расщелину, уходящую во тьму. На самом кончике полуострова, с трех сторон окруженного пропастью, на валуне сидел человек в черном костюме светлоглазого. Перед ним, в раковине камнепочки, горел небольшой костер. Треугольное лицо, короткие черные волосы. На поясе тонкий меч в черных ножнах.
Глаза у человека были светло-синими. Каладин никогда не слышал о светлоглазых, играющих на флейте. Разве они не считают музыку занятием женщин? Светлоглазые мужчины поют, но не играют на музыкальных инструментах, если они, конечно, не арденты.
Этот человек был исключительно талантлив. Он играл странную, волшебную мелодию, как будто пришедшую из другого места и времени. Она улетала в пропасть, но эхо возвращало ее обратно, как будто человек играл дуэтом сам с собой.
Каладин остановился неподалеку от незнакомца, сообразив, что сейчас ему меньше всего хочется иметь дело со светлоглазым лордом, который оказался настолько эксцентричным, что оделся в черное и отправился на Разрушенные Равнины — упражняться в игре на флейте.
Каладин повернулся, чтобы уйти.
Музыка прекратилась.
— Я всегда боюсь, что когда-нибудь забуду, как играть на ней, — сказал мягкий голос за его спиной. — Да, глупо, учитывая то, сколько времени я ею занимался. Но в эти дни я редко уделяю ей то внимание, которое она заслуживает.
Каладин повернулся к незнакомцу. Его флейта была вырезана из темного, почти черного дерева. Слишком заурядный инструмент, для светлоглазых, но человек держал его очень почтительно.
— Что вы здесь делаете? — спросил Каладин.
— Сижу. Иногда играю.
— Я хочу сказать, почему вы здесь?
— Почему я здесь? — спросил человек, опуская флейту, откидываясь назад и расслабляясь. — Почему мы все здесь? Слишком глубокий вопрос для первой встречи, юный мостовик. Обычно я предпочитаю сначала представиться, а потом уже заниматься теологией. Сначала — ленч, также неплохо бы приятно вздремнуть. Итак, практика всегда должна предшествовать теологии. Особенно важно представление.
— Хорошо, — сказал Каладин. — И вы..?
— Сижу. Иногда играю… с умами мостовиков.
Каладин покраснел и повернулся, чтобы уйти. Пускай этот светлоглазый дурак говорит и делает, что хочет. Каладину надо принять трудное решение.
— Что ж, уходи, — сказал светлоглазый. — Рад, что ты приходил. И не подошел слишком близко. Я довольно привязан к моему Штормсвету.
Каладин застыл. Потом повернулся.
— Что?
— Мои сферы, — сказал странный человек, держа в руках полностью заряженный изумрудный брум. — Все знают, что мостовики — воры или по меньшей мере нищие.
Ну конечно. Он говорил о сферах. Он не знает о… несчастье Каладина. Или знает? Глаза человека сверкнули, как если бы он здорово пошутил.
— Не оскорбляйся, что я назвал тебя вором, — сказал человек, поднимая палец. — Это был комплимент.
Каладин застыл.
Куда делась сфера? Он только что держал ее в руках.
— Комплимент? Назвать кого-то вором?
— Конечно. Я сам вор.
— Вы? И что вы воруете?
— Спесь, — ответил незнакомец, наклонясь вперед. — Иногда скуку, если могу стать спесивым сам. Я — королевский шут. Или был им, недавно. Вскоре я потеряю это почетное звание.
— Королевский кто?
— Шут. Моя работа — быть остроумным.
— Смущать людей — не то же самое, что быть остроумным.
— О! — воскликнул человек снова, его глаза сверкнули. — Ты уже доказал, что умнее большинства тех, с кем я был знаком в последнее время. И что такое быть остроумным, по-твоему?
— Говорить мудрые вещи.
— И что такое мудрость?
— Я… — Почему он вообще ввязался в этот разговор? — Я считаю, что это способность говорить и поступать правильно.
Королевский шут вздернул голову, потом улыбнулся. Наконец он протянул руку Каладину.
— Как тебя зовут, мой вдумчивый мостовик? И говори со мной на ты.
Каладин, колеблясь, протянул руку.
— Каладин. А вас… тебя?
— У меня много имен. — Человек пожал руку Каладина. — Я начал жизнь как мысль, как идея, слова на странице. А потом я еще кое-что украл. Себя. В другой раз я назвал себя именем камня.
— Красивого, я надеюсь.
— Великолепного, — сказал человек. — И ставшего совершенно бесполезным для того, чтобы его носить.
— И как тебя называют сейчас?
— По-разному, и только некоторые из этих имен вежливые. К сожалению, почти все они правда. Ты, однако, можешь называть меня Хойд.
— Твое имя?
— Нет. Имя кого-то, кого я должен любить. Еще одно, что я украл. Это именно то, что мы, воры, делаем.
Он посмотрел на восток, на быстро темнеющие Равнины. Маленький костер, горевший рядом с валуном Хойда, бросал мимолетный свет, красный от мерцающих огоньков.
— Было приятно познакомиться с тобой, Хойд, — сказал Каладин. — Я должен идти…
— Но не раньше, чем я дам тебе кое-что. — Хойд поднял флейту. — Подожди, пожалуйста.
Каладин вздохнул и сел. У него возникло четкое ощущение, что этот странный человек не отпустит его просто так.
— Это флейта Путника, — сказал Хойд, оглядев темное дерево. — Она предназначена для рассказчика историй, который играет, рассказывая историю.
— Ты хочешь сказать, аккомпанирует рассказчику историй. Тому, кто играет, пока он рассказывает?
— Я хотел сказать именно то, что сказал.
— Как может человек рассказывать истории, играя на флейте?
Хойд поднял бровь, а потом поднес инструмент к губам. Он играл на ней не так, как видел Каладин, — держал флейту не перед собой, а сбоку и дул в нее сверху. Он извлек несколько нот. Та самая печальная мелодия, которую слышал Каладин.
— Эта история, — объявил Хойд, — о Деретиле и Бродячем Парусе.
Он начал играть. Быстрее и резче, чем раньше. Казалось, ноты налетали одна на другую, вылетая из флейты, как дети, бегущие друг за другом. Прекрасные и чистые, они поднимались и опускались, замысловатые, как вышитый ковер.
Каладин обнаружил, что зачарован. Мелодия была могущественной, почти зовущей за собой. Как если бы каждая нота была крючком, пронзавшим плоть Каладина и привлекавшим его еще ближе.
Внезапно Хойд остановился — мелодия продолжала литься из расщелины, возвращаясь обратно, — и начал рассказ.
— Деретил был хорошо известен в некоторых странах, хотя здесь, на востоке, о нем говорили меньше. Он был королем в эпоху Теней, о которой не сохранилось никаких воспоминаний. Могущественный человек. Командир тысяч, предводитель десятков тысяч. Высокий, царственный, наделенный прекрасной кожей и красивыми глазами. Предмет для зависти.
Как только эхо растаяло, Хойд опять начал играть, подхватив ритм. Он продолжил именно в то мгновение, когда эхо-мелодия стала слишком тихой и, казалось, музыка не прерывалась. Ноты стали неторопливыми и зазвучали так вальяжно, как король шествует по дворцу, окруженный свитой. А Хойд все играл, закрыв глаза и наклонившись к огню. Воздух, который он выдувал, шевелил и перемешивал дым костерка.
Музыка еще больше смягчилась. Дым закружился. Каладину показалось, что он различает лицо с острым решительным подбородком и высокими скулами. Конечно, его не было. Воображение. Но навязчивая песня и крутящийся дым подстегнули воображение.
— Во времена Герольдов и Сияющих Деретил сражался с Несущими Пустоту, — сказал Хойд, не открывая глаз; флейта под губами, музыка льется из расщелины и сопровождает его слова. — Наконец наступил мир, но не принес ему покоя. Его глаза всегда глядели на восток, в сторону открытого моря. Он построил самый лучший корабль, который когда-либо видели люди, величественное судно, которое должно было сделать то, что не удавалось никому: проплыть сквозь сверхшторм.
Эхо стало затихать, и Хойд заиграл снова, чередуясь с невидимым помощником. Дым завился, поднялся в воздух, повинуясь дыханию Хойда, и Каладину показалось, что он видит огромный корабль, стоящий на верфи, с огромным, как дом, парусом и прочным корпусом, похожим на стрелу. Мелодия ускорилась, стала отрывистой, подражая ударам молотков и визгу пил.
— Деретил хотел найти источник Несущих Пустоту, — Хойд перестал играть и продолжил рассказ, — место, породившее их. Многие назвали его глупцом, но он не отступил. Он назвал корабль «Бродячий Парус» и собрал экипаж из самых храбрых моряков. И вот, в день, когда надвигался сверхшторм, этот корабль вышел в океан. Его парус широко развернулся в воздухе, как руки, открытые штормветрам…
В следующую секунду флейта снова оказалась у губ Хойда, и он пошевелил огонь, подбросив в него кусок камнепочки. Клубы дыма и искры пламени взметнулись в воздух и закружились, когда Хойд повернул голову и направил на них отверстия флейты. Песня стала яростной, бурной, появились неожиданные волнующие ноты, жемчужные переливы сменились хриплыми криками.
Внутренним взором Каладин увидел, как огромный корабль внезапно уменьшился, устрашенный мощью сверхшторма, и ветер унес его, как щепку, в бескрайнее море. Что ожидал найти Деретил? На что надеялся? И на земле сверхшторм достаточно ужасен. Что уж говорить о море.
Звуки отражались от стен пропасти. Каладин по-прежнему сидел на камнях, глядя на извивающийся дым и колеблющееся пламя. Но был весь там, где могучий вихрь схватил крошечный корабль и крепко сжал в смертельных объятиях.
Наконец музыка Хойда замедлилась, жестокое эхо затихло, песня зазвучала более лирично. Как успокаивающиеся волны.
— Буря едва не уничтожила «Бродячий Парус», но Деретилу и большинству членов его команды удалось спастись. Они оказались на одном из маленьких островов, которые образовывали кольцо вокруг огромного водоворота, где, как говорили, тонул океан. Деретила и его людей приветствовали странные люди с длинными гибкими телами, носившие одежду одного цвета и вставлявшие в волосы раковины, которых не встретишь на Рошаре.
Островитяне приютили выживших. Они кормили их и выхаживали. Выздоравливая, Деретил изучал странных людей, которые называли себя увара, Народ Великой Пропасти. Их поведение показалось Деретилу очень странным. В отличие от людей Рошара, которые постоянно спорили, увара всегда соглашались. С детства они не задавали вопросов. Каждый человек знал свой долг и выполнял его.
Хойд опять заиграл, на этот раз не мешая дыму подниматься в воздух. Каладину показалось, что он видит этих людей, всегда занятых, всегда работающих. В окне стоял Деретил и смотрел на них. Музыка стала спокойной и приятной.
— Однажды, — продолжал Хойд, — когда Деретил и его люди тренировались, чтобы восстановить силы, юная служанка принесла им освежающее питье. Она споткнулась на неровном камне и уронила кубки на пол; те разбились на куски. В мгновение ока другие увара накинулись на несчастную девочку и хладнокровно убили ее. Деретил и его люди были поражены до глубины души. К тому времени, когда они пришли в себя, ребенок уже умер. Разгневанный Деретил захотел узнать, за что так жестоко расправились с невинной девочкой. И один из туземцев объяснил ему: «Наш император не выносит ошибок».
Опять заиграла музыка, на этот раз печальная, и Каладин поежился. Он увидел окровавленное дитя, лежащее на камнях, и скорбную фигуру Деретила над ее маленьким трупом.
Каладин знал, что такое печаль. Печаль потери того, кого он хотел спасти, для кого должен был что-то сделать. Слишком многие из тех, кого он любил, умерли.
И теперь он знал причину. Он навлек на себя гнев Герольдов и Всемогущего. Ведь дело именно в этом, не так ли?
Он знал, что должен вернуться в Четвертый Мост. Но не мог оторваться от рассказа. Этот Хойд заворожил его.
— Деретил начал наблюдать, — продолжил Хойд, эхо негромко сопровождало его слова, — и увидел другие убийства. Эти увара, Народ Великой Пропасти, были склонны к потрясающей жестокости. Если кто-то из них делал что-то неправильно — даже чуть-чуть неловко или неудачно, — остальные немедленно убивали его. И каждый раз на вопрос Деретила отвечали одно и то же: «Наш император не выносит ошибок».
Эхо замолчало, Хойд немедленно поднес флейту к губам и заиграл мрачную и торжественную мелодию. Тихую и спокойную, как жалоба того, кто ушел. И тем не менее в нее изредка врывались загадочные быстрые тона, как бы скрывающие тайны.
Нахмурившийся Каладин увидел тонкую струйку дыма, похожую на башню. Высокую и тонкую, с открытой верхушкой.
— Деретил обнаружил, что император живет на вершине башни восточного берега самого большого острова увара.
Каладин почувствовал озноб. Дымные образы должны дополнять рассказ, верно? Неужели он увидел башню раньше, чем Хойд рассказал о ней?
— Деретил решил, что должен повидать императора. Что за чудовище требует от очевидно мирного народа убивать так часто и ужасно? Деретил собрал своих моряков, группу героев, и они вооружились. Увара не пытались остановить их, хотя со страхом смотрели, как чужеземцы врывались в императорскую башню.
Хойд замолчал и не вернулся к флейте. Вместо этого он дал дозвучать музыке из пропасти. На этот раз она играла намного дольше. Длинные мрачные звуки.
— Очень скоро Деретил и его люди спустились вниз, неся с собой высохшее тело в великолепных одеждах и драгоценностях. «Это и есть ваш император? — спросил Деретил. — Мы нашли его в самой верхней комнате, одного». Похоже, что тиран умер много лет назад, но никто не осмеливался войти в его башню. Увара слишком боялись его.
Когда увара показали мертвое тело, те начали выть и рыдать. А потом на острове воцарился хаос, увара начали поджигать дома, сражаться и кататься по земле от боли. Потрясенные и ничего не понимающие, Деретил и его люди пробились на верфь, где восстанавливали «Бродячий Парус». Там к ним присоединилась девушка, обычно сопровождавшая их, и попросила увести ее с острова. Так на корабле появилась Нафти.
Деретил и его люди поставили парус и, несмотря на слабый ветер, провели «Бродячий Парус» вокруг водоворота, использовав инерцию движения, и вышли в океан. И задолго до того, как земля увара растаяла вдали, моряки увидели дым пожаров, стелющийся над этими «мирными» островами. Все собрались на палубе, недоуменно глядя на разыгравшуюся на их глазах трагедию. Деретил спросил Нафти о причине этого ужасного бунта.
Хойд замолчал, дав своим словам улететь в ночь вместе со странным дымом.
— И? — спросил Каладин. — Что она ответила?
— Закутавшись в одеяло и провожая испуганным взором свою родную страну, она произнесла: «Неужели ты не понимаешь, путешественник? Если император мертв и был мертв все эти годы, значит, вина за все эти убийства ложится не на него. А на нас».
Каладин очнулся и выпрямился. Насмешливый, даже шаловливый тон, которым Хойд говорил раньше, исчез, в его голосе не осталось и тени насмешки. Никаких острот, никаких попыток смутить собеседника. Рассказ шел прямо из сердца, и Каладин обнаружил, что слова застряли у него в горле. Он мог только сидеть, думать об островах и ужасных вещах, происходивших там.
— Мне кажется… — наконец ответил Каладин, облизывая сухие губы, — мне кажется, что это и есть мудрость.
Хойд поднял бровь, оторвал взгляд от флейты и взглянул на него.
— Помнить истории вроде этой, — сказал Каладин, — и с такой любовью их рассказывать.
— Поосторожнее со словами, — улыбнулся Хойд. — Если для того, чтобы быть мудрым, надо только уметь рассказывать истории, я потеряю свою работу.
— Но ты вроде сказал, что уже потерял работу?
— Верно. И король потерял шута и разум. Я спрашиваю себя, что с ним будет дальше.
— Он… э… стал безумным? — сказал Каладин.
— Я обязательно передам ему твои слова, — заметил Хойд, и его глаза блеснули. — Хотя и думаю, что ты не совсем точен. Можно иметь разум, но быть неразумным. Что такое разум?
— Не знаю. Может быть, какой-то спрен у тебя в голове, который дает возможность думать?
Хойд вздернул голову, потом засмеялся.
— Ну, как мне кажется, это объяснение ничем не хуже других. — Он встал и стряхнул пыль с черных штанов.
— Это подлинная история? — спросил Каладин.
— Возможно.
— Но откуда мы вообще знаем ее? Неужели Деретил и его люди вернулись?
— Некоторые истории говорят, что да.
— Но это невозможно! Сверхштормы дуют только в одном направлении.
— Тогда эта история — ложь.
— Я этого не говорил.
— Нет, это сказал я. К счастью, это лучший вид лжи.
— И что это за вид?
— Мой рассказ, конечно. — Хойд улыбнулся, потом ударил ногой по костру, потушив последние угольки. Только теперь Каладин разглядел, что в костре было слишком мало дерева и он не мог давать столько дыма.
— Что ты добавил в костер? — спросил Каладин. — Чтобы он давал такой дым?
— Ничего. Самый обычный костер.
— Но я видел…
— То, что ты видел, принадлежит тебе. А рассказ не живет, пока не возникает в чьем-то сознании.
— Тогда что он означает?
— Он означает все, что ты хочешь, — усмехнулся Хойд. — Цель рассказчика — не научить тебя думать, а поставить перед тобой вопросы, над которыми стоит поломать голову. Но слишком часто мы забываем об этом.
Каладин задумался и посмотрел на запад, в сторону военлагерей. Сейчас их освещали сферы, фонари и свечи.
— По-моему, речь идет об ответственности, — сказал Каладин. — Эти увара, они с радостью убивали и были счастливы, пока могли во всем обвинять императора. И опечалились только тогда, когда поняли, что сами ответственны за все убийства.
— Одна из возможных интерпретаций, — сказал Хойд. — Великолепная, на самом деле. Тогда почему ты избегаешь ответственности?
Каладин вздрогнул.
— Что?
— Люди видят в историях то, что они хотят увидеть, мой юный друг. — Хойд пошарил за валуном, вытащил оттуда рюкзак и закинул его за плечи. — У меня нет ответа на твои вопросы. По большей части у меня нет ответа ни на один вопрос. Я пришел в вашу страну, чтобы найти старого друга, но вместо этого большую часть времени прятался от него.
— Ты говорил… обо мне и ответственности.
— Бесполезное замечание, ничего больше. — Хойд протянул руку и коснулся плеча Каладина. — Чаще всего мои замечания совершенно бесполезны. Я никогда не поручаю им серьезную работу. Иначе мои слова носили бы камни. Было бы интересно посмотреть. — Он протянул Каладину черную флейту. — Вот. Я носил ее дольше, чем ты можешь поверить. Возьми ее себе.
— Но я не умею играть на ней!
— Научись, — сказал Хойд, вкладывая флейту в руку Каладина. — И когда почувствуешь, что музыка из нее льется в тебя, значит, ты овладел ей. — Он пошел прочь. — И позаботься о моем непутевом подмастерье. Он должен был дать мне знать, что еще жив. Хотя, возможно, боялся, что я опять спасу его.
— Подмастерье?
— Скажи ему, — сказал Хойд, продолжая идти, — что я произвожу его в мастера. Сейчас он истинный миропевец. И не допусти, чтобы его убили. Я провел слишком много времени, пытаясь втиснуть некоторый смысл в то, что он называет своим мозгом.
Сигзил, подумал Каладин.
— Я отдам флейту ему, — крикнул он вслед уходящему Хойду.
— Нет, — сказал Хойд, поворачивая назад и возвращаясь по своим следам. — Это дар тебе, Каладин Благословленный Штормом. Надеюсь, что при нашей следующей встрече ты будешь способен играть на ней.
С этими словами он опять повернулся и побежал в сторону военлагерей. Однако, не добежав до кряжа, темная фигура повернула на юг, как если бы не собиралась входить в лагеря. Куда же он направился?
Каладин посмотрел на флейту в своих руках. Она оказалась тяжелее, чем он думал. Что это за дерево? Он задумчиво потер гладкую поверхность.
— Мне он не понравился, — внезапно сказала Сил, ее голос донесся откуда-то сзади. — Он странный.
Каладин повернулся и обнаружил ее сидящей на камне, там, где несколько мгновений назад находился Хойд.
— Сил! — сказал Каладин. — Ты давно здесь?
Она пожала плечами.
— Ты глядел историю. Я не хотела мешать. — Она сидела, сложа руки на коленях и выглядя смущенной.
— Сил…
— Я виновата в том, что произошло с тобой, — сказала она тихо. — Я это сделала.
Каладин, нахмурившись, шагнул вперед.
— Мы оба тут замешаны, — продолжала она. — Но без меня ты бы не изменился. Я… я кое-что взяла у тебя. И дала кое-что взамен. Так это всегда происходит, хотя я не помню, что и когда.
— Я…
— Шшш, — сказала она. — Я говорю.
— Извини.
— Я могу остановить это, если будет на то твоя воля, — сказала она. — Но мне бы не хотелось опять становиться тем, кем я была. Меня это пугает. Летать с ветром и не помнить ничего. Даже того, что случилось несколько минут назад. Мне кажется, что только из-за связи между нами я могу помнить, кто я такая. Если мы разорвем нашу связь, я потеряю себя.
И она поглядела на Каладина с печалью.
Он посмотрел в ее глаза и глубоко вздохнул.
— Идем, — сказал он, повернулся и пошел от полуострова.
Она полетела над ним, став ленточкой света. Вскоре они дошли до кряжа, ведущего в военлагеря. Каладин повернул на север, в лагерь Садеаса. Крэмлинги вернулись в свои дыры и трещины, но многие из растений еще давали своим листьям купаться в холодном воздухе. Когда он проходил мимо, листья прятались, и трава напоминала мех какого-нибудь черного ночного зверя, освещенного Саласом.
Почему ты избегаешь ответственности…
Он не избегает ответственности. Наоборот, он взвалил на себя слишком много ответственности! Так все время говорил Лирин, ругая Каладина за то, что тот чувствовал себя виноватым за все смерти, которые не смог предотвратить.
Хотя, да, есть кое-что, за что он цепляется. Отговорка, вроде мертвого императора. Душа ходячего трупа. Апатия. Вера, что он ни в чем не виноват и не мог ничего изменить. Если человек проклят или верит, что ему не о ком заботиться, тогда ему не больно, когда он терпит очередное поражение. Эти поражения нельзя было предотвратить. Что-то — или кто-то — предопределило их.
— Если я не проклят, — тихо сказал Каладин, — почему я выживаю, когда все гибнут?
— Из-за нас, — ответила Сил. — Эта связь. Она делает тебя сильнее, Каладин.
— Тогда почему она не делает меня настолько сильным, чтобы я смог помочь другим?
— Не знаю, — сказала Сил. — Может быть, придет время, когда у тебя все получится.
Если я откажусь от нее, я стану таким, как был, нормальным. И для чего… чтобы умереть, как остальные?
Он продолжал идти в темноте, проходя мимо огоньков, отбрасывавших слабые тени на камни перед ним. Усики пальцемха, собравшиеся группами. Их тени казались руками.
Он много думал о том, как спасти мостовиков. И только сейчас сообразил, что хотел спасти себя, а потом уже их. Он поклялся не дать им умереть, зная, что будет, если они умрут. Ведь ходячий труп угрожал взять над ним верх, зная, как он ненавидит проигрывать.
Что это? Почему он с таким упорством искал причины, по которым его могли проклясть? Чтобы объяснить свои поражения?
Каладин пошел быстрее.
Он делал кое-что хорошее, помогая мостовикам, — но делал и кое-что эгоистическое. В результате сила озадачила его, из-за ответственности перед ними.
Он побежал, не быстро. Но скоро уже несся стрелой.
Но если дело не в нем — помогал ли он им из-за страха увидеть их мертвыми или из-за ненависти к поражениям — тогда дело в них. В вежливых колкостях Камня, энергии Моаша, серьезной грубоватости Тефта или спокойном доверии Пита.
Что он может сделать, чтобы защитить их? Сдаться иллюзиям? Найти предлоги?
Надо хвататься за любую возможность помочь им, и не имеет значения, насколько изменится он сам. Разве важно, насколько это нервирует его или какое бремя ему приходится на себе нести?
Он влетел на склад леса.
Четвертый Мост сидел вокруг вечернего костра, болтая и смеясь. Почти двадцать раненых из других бригад ели с благодарностью. Просто поразительно, насколько быстро они потеряли выражение тупого безразличия и стали смеяться вместе с остальными.
В воздухе стоял запах острого рогоедского супа. Каладин замедлился и остановился рядом с бригадниками. Некоторые озабоченно посмотрели на него, запыхавшегося и исходящего пóтом. На его плечо приземлилась Сил.
Каладин поискал взглядом Тефта. Пожилой воин сидел под скосом крыши барака и глядел на камни перед собой. Он еще не заметил командира. Каладин сделал остальным знак продолжать, подошел к Тефту и сел на корточки рядом с ним.
Ветеран удивленно посмотрел на него.
— Каладин?
— Что ты знаешь? — тихо, но напряженно спросил Каладин. — И откуда тебе это известно?
— Я… — шепотом начал Тефт. — Моя семья принадлежала к тайной секте, которая ожидает возвращения Сияющих. Я ушел от них, когда был совсем молодым. Думал, что это чепуха.
Судя по колебаниям в голосе, он передумал.
Ответственность.
— Что ты слышал о таких, как я?
— Очень немногое, — ответил Тефт. — Только рассказы и легенды. На самом деле никто не знает, на что были способны Сияющие, парень.
Каладин встретился с ним взглядом и улыбнулся.
— Тогда мы выясним это вместе.
Глава пятьдесят восьмая
Путешествие
РеШипер, Мать Полуночи, породившая мерзких тварей, чья сущность темнота, ужас и пожирание жизни. Она здесь! Она смотрит, как я умираю!
Дата: Шашабев, 1173, восемь секунд до смерти. Объект: темноглазый докер, сорок лет, отец троих.
— Я терпеть не могу ошибаться. — Адолин откинулся на спинку стула, одна рука лениво лежит на хрустальном столике, другая встряхивает вино в бокале. Желтое вино. Сегодня он не на дежурстве, может слегка расслабиться.
Ветер ерошил его волосы. Он сидел с группой молодых светлоглазых за столиком на открытой площадке винной лавки. Ниже уровня террасы шумела людная улица Внешнего Рынка — комплекса зданий, выросших около королевского дворца, вне военлагерей.
— Ты думаешь, Адолин, мы не такие? — сказал опиравшийся на стол обеими локтями Джакамав, крепкий человек третьего дана из лагеря кронпринца Ройона. — Кому нравится быть неправым?
— Я знаю тьму людей, которые предпочитают ошибаться, — задумчиво сказал Адолин. — Конечно, они никогда не признаются. Но любой другой это легко заметит по количеству их ошибок.
Инкима звонко рассмеялась. Эта пухлая невысокая девушка со светло-желтыми глазами, крашеными черными волосами, в плохо сидевшем на ней красном платье была спутницей Джакамава.
Данлан тоже была здесь, конечно. Она сидела на стуле рядом с Адолином, сохраняя расстояние приличия, хотя изредка касалась его своей свободной рукой. Она пила фиолетовое вино. И она любила пить вино, причем ей это шло. Любопытная черта. Адолин улыбнулся. Она выглядела очень привлекательной — длинная шея, грациозная фигура, завернутая в блестящее платье. Она не красила свои золотисто-каштановые волосы. В конце концов в этом нет ничего плохого. На самом деле, ну почему все без ума от темных волос, хотя идеальные глаза — светлые?
Хватит, сказал себе Адолин. Ты становишься таким же нудным, как отец.
Остальные двое — Торал и его подруга Эшава — были из лагеря кронпринца Аладара. Хотя дом Холин больше не пользовался расположением кронпринцев, но у Адолина были друзья и знакомые почти во всех лагерях.
— Ошибаться забавно, — сказал Торал. — Это делает жизнь интереснее. Если мы будет всегда правы, где мы окажемся?
— Мой дорогой, — заметила Эшава. — Разве не ты сказал мне однажды, что почти всегда прав?
— Да, — сказал Торал. — Но если бы все любили меня, кого мне высмеивать? Я боюсь стать совершенно обычным, как все.
Адолин улыбнулся и пригубил вино. Сегодня у него словесная дуэль, и, как он обнаружил, бокал желтого вина помогает расслабиться.
— Торал, обо мне тебе нечего беспокоиться, я ошибаюсь слишком часто. Я был уверен, что Садеас пойдет против отца. И вот… Это бессмысленно. Зачем ему это?
— Укрепить свое положение? — предположил Торал. Сообразительный парень, он отличался изысканным вкусом. Таких людей приятно иметь рядом, выбирая вино. — Он хочет выглядеть сильным.
— Садеас и так сильный, — возразил Адолин. — И ничем бы не рисковал, если бы пошел против нас.
— Я знаю, — тихо, как бы затаив дыхание, сказала Данлан, — что я новенькая в военлагерях и моя оценка скорее отражает мое невежество, но…
— Ты всегда так говоришь, — лениво заметил Адолин. Ему нравился ее голос.
— Я всегда говорю что?
— Что ты невежественная, — ответил Адолин. — Однако это не так. Ты — одна из самых умных женщин, которых я встречал.
Она заколебалась, на мгновение став странно раздосадованной. Потом улыбнулась.
— Ты не должен говорить такого, Адолин, когда женщина пытается показать себя скромной.
— О, скромность. Я и забыл, что это такое.
— Слишком много времени в компании светлоглазых Садеаса, а? — сказал Джакамав, вызвав еще один взрыв смеха Инкимы.
— Все, прости, — сказал Адолин. — Продолжай.
— Я сомневаюсь, что Садеас хочет начать войну, — сказала Данлан. — Ведь если он пойдет против твоего отца, война станет неизбежной, верно?
— Несомненно, — согласился Адолин.
— Вот почему он отступил.
— Не знаю, не знаю, — сказал Торал. — Он мог бы бросить тень на твою семью и не нападая на вас прямо. Ну, например, мог бы сказать, что вы небрежно защищали короля, хотя и не стоите за попытками убийства.
Адолин кивнул.
— Одно это могло бы начать войну, — упрямо сказала Данлан.
— Возможно, — не стал возражать Торал. — Но ты должен согласиться, Адолин, что в последнее время репутация Терновника… не такая впечатляющая.
— Что ты хочешь сказать? — рявкнул Адолин.
— О, Адолин. — Торал махнул рукой и поднял пустой бокал. — Не будь скучным. Ты знаешь, что я сказал, и знаешь, что я не собирался оскорблять тебя. Где эта служанка?
— Можно подумать, — добавил Джакамав, — что после шести лет войны мы можем найти приличную винную лавку.
Инкима засмеялась и на это. Она действительно очень глупенькая.
— Все знают репутацию моего отца, — сказал Адолин. — Или вы не заметили наших последних побед?
— Достигнутых с помощью Садеаса, — заметил Джакамав.
— И все-таки достигнутых, — сказал Адолин. — За последние несколько месяцев отец спас жизнь не только Садеасу, но и самому королю. Он сражается невероятно смело. Так что вы сами видите, что все слухи о нем ни на чем не основаны.
— Хорошо, хорошо, — согласился Торал. — Нечего становиться на дыбы, Адолин. Мы все согласны, что твой отец замечательный человек. Но именно ты жаловался нам, что хочешь, чтобы он изменился.
Адолин какое-то время изучал свое вино. Оба мужчины за столом носили одежду, на которую отец посмотрел бы с неодобрением. Короткие камзолы, надетые на цветастые шелковые рубашки. А Торал надел тонкий желтый шарф на горло и еще один вокруг правого запястья. Очень модно и выглядело намного богаче, чем мундир Адолина. Далинар бы сказал, что их одежда выглядит глупо, но мода и должна быть глупой. Вызывающей, другой. Было что-то ободряющее в том, чтобы носить одежду, привлекающую внимание других, следовать волнам моды. Когда-то — до того как поехать на войну, — Адолин любил следовать моде. А теперь у него есть только две возможности — летняя форма и зимняя форма. Негусто…
Наконец появилась служанка с двумя графинами вина, один — с желтым, второй — с темно-синим. Инкима опять хихикнула, когда Джакамав наклонился к ней и что-то тихо прошептал.
Адолин поднял руку, запрещая девушке наполнить его бокал.
— Не уверен, что хочу увидеть, как отец изменится. Больше не хочу.
Торал нахмурился.
— Последняя неделя…
— Знаю, — сказал Адолин. — Но все это было перед тем, как он спас Садеаса. Каждый раз, когда я забываю, насколько изумителен мой отец, он делает что-нибудь этакое и доказывает, что я один из десяти дураков. То же самое произошло, когда Элокар оказался в опасности. Похоже… отец действует таким образом только тогда, когда действительно волнуется о ком-либо.
— Тогда получается, дорогой Адолин, — сказала Данлан, — что война его не волнует.
— Да, — ответил Адолин. — Для него спасти жизнь Элокара и Садеаса значительно важнее, чем убить тысячи паршенди.
Остальные, приняв его объяснение, заговорили о другом. Но мысли самого Адолина шли по тому же кругу. В последнее время ему было тревожно, по двум причинам. Во-первых, он ошибся в отношении Садеаса; во-вторых, появилась вероятность, что видения не врут, — и это надо было доказать или опровергнуть.
Адолин чувствовал себя в ловушке. Он сам подтолкнул отца сразиться со своей болезнью и теперь — судя по их последнему разговору, — должен был согласиться с решением отца отречься, если видения окажутся бредом больного сознания.
Все терпеть не могут ошибаться, подумал Адолин, за исключением отца, который сказал, что будет рад ошибиться, если это пойдет на пользу Алеткару. Адолин сомневался, что многие светлоглазые были бы рады оказаться сумасшедшими, а не правыми.
— Возможно, — сказала Эшава. — Но это не отменило все его глупые ограничения. Я бы хотела, чтобы он отрекся.
Адолин вздрогнул.
— Что? Что?
Эшава посмотрела на него.
— Ничего. Проверка, следишь ли ты за разговором, Адолин.
— Нет, — упрямо сказал Адолин. — Повтори, что ты сказала.
Она пожала плечами и поглядела на Торала. Тот наклонился вперед.
— Ты же не считаешь, что лагеря не знают, что происходит с твоим отцом во время сверхштормов, Адолин. Люди говорят, что он должен отречься, из-за этого.
— Вот это было бы глупостью, — твердо сказал Адолин. — Учитывая то, как он сражается.
— Отречение — это чересчур, — согласилась Данлан. — Но, Адолин, я бы действительно хотела, чтобы твой отец отменил — или ослабил — все эти глупые ограничения, из-за которых ты и другие мужчины нашего лагеря не можете присоединиться к обществу по-настоящему.
— Я пытался, — сказал он, проверяя положение солнца. — Поверь мне. И, к сожалению, мне надо подготовиться к дуэли. Если вы извините меня…
— Один из блюдолизов Садеаса? — спросил Джакамав.
— Нет, — улыбнулась Данлан. — Светлорд Реси. Кое-что сказал, скорее всего со слов Танадала; это поможет заткнуть ему рот. — Она с любовью посмотрела на Адолина. — Я встречусь с тобой здесь.
— Спасибо, — сказал он и встал, застегивая пуговицы мундира. Поцеловав свободную руку Данлан, он махнул остальным и пошел по улице.
Кажется, внезапный уход — лучший выход, подумал он. Заметили ли они, что разговор мне неприятен? Скорее всего, нет. Они не знали его так, как Ринарин. Адолин был знаком со множеством людей, но никого не подпускал слишком близко к себе. Даже Данлан, хотя ее еще не знал, как следует. Однако, быть может, пришло время установить с ней настоящие отношения. Он уже устал от Ринарина, который дразнил его за постоянные прыжки от одной к другой. Данлан довольно хорошенькая; быть может, ухаживание сработает.
Он шел через Внешний Рынок, и слова Торала висели над ним. Адолин не хотел становиться кронпринцем. Он еще не готов. Он любит драться на дуэлях и болтать с друзьями. Одно дело — вести в бой армию, но кронпринц должен заниматься и совсем другими делами. Вроде будущего войны на Разрушенных Равнинах или советов королю. И его безопасностью.
Это не должно было стать нашим делом, подумал он. Но стало, как всегда говорил отец. И если не они, то кто?
Внешний Рынок был намного более безалаберным, чем рынки внутри лагеря Далинара. Дряхлые здания — построенные по большей части из камня, добытого поблизости, — выросли здесь без всякого плана. Судя по шляпам, курткам и длинным загнутым бровям, на нем торговали главным образом тайленцы.
Этот многолюдный рынок был одним из немногих мест, где смешивались солдаты всех десяти лагерей. И фактически стал главным местом, где могли встретиться мужчины и женщины из разных лагерей. Самим рынком никто особенно не управлял, хотя Далинар и установил некоторые правила, когда на нем началось шторм знает что.
Адолин кивнул проходившей мимо группе солдат в синих цветах Холина; те, в ответ, приветствовали его. Сегодня они патрулировали рынок — алебарды на плече, шлемы сверкают. Армия Далинара взяла на себя обеспечение порядка, писцы присматривали за купцами. И все за счет Далинара Холина.
Отцу не нравилось как местоположение Внешнего Рынка, так и отсутствие стен. Он говорил, что любой рейд паршенди станет катастрофой и вообще это нарушение духа Кодекса. Но прошло много лет с тех пор, как паршенди в последний раз напали на алети с Равнин. И если они действительно решатся на рейд, то разведчики и стражники заблаговременно сообщат об этом.
И какой тогда смысл в этом Кодексе? Отец действовал так, как если бы он был жизненно необходим. Всегда в мундире, всегда вооруженным, всегда трезвым. Всегда готовым отразить атаку. Но нет даже угрозы атаки.
По дороге Адолин — в первый раз по-настоящему — оглядел рынок и попытался понять, что делает отец.
Он легко выделял офицеров Далинара. Они все, как и положено, носили форму. Синие штаны и мундир, серебряные пуговицы, узлы, указывавшие ранг, на плечах. Офицеры из других лагерей были одеты во что попало и мало отличались от купцов и состоятельных штатских.
Но это не имеет значения, опять подумал Адолин. На нас никто не собирается нападать.
Он нахмурился, проходя мимо группы светлоглазых, расположившихся перед винной лавкой. Их одежда, позы и манеры говорили только об одном — им плевать на все, кроме попойки. Адолин обнаружил, что разозлился. Отец Штормов, идет война! Солдаты умирают, почти каждый день. Пока эти светлоглазые пьют и болтают.
Может быть, Кодекс говорит не только о том, как сражаться с паршенди. Может быть, речь идет о чем-то большем — например о том, как дать людям командира, которого они могут уважать и на которого могут положиться. О том, как относиться к войне со всей серьезностью, которую она заслуживает. Может быть, не надо превращать войну в праздник. Солдаты всегда должны оставаться бдительными. И Адолин с Далинаром тоже.
Адолин остановился. Никто не обругал его и не попытался заставить его уступить дорогу — все видели его ранг. И обходили его.
Похоже, я понял, подумал он. Почему это заняло так много времени?
Встревоженный, он поспешил на площадку для дуэлей.
* * *
«Я шел из Абамабара в Уритиру, — сказал Далинар, цитируя по памяти. — Для меня они одно, метафора и опыт, неразделимые, как ум и память. Одно содержит другое, и, хотя я могу объяснить вам одно, другое только для меня одного».
Садеас, сидевший рядом с ним, поднял бровь. По другую сторону от Далинара сидел Элокар, в Доспехах Осколков. Он надевал их все чаще и чаще, уверенный, что убийцы идут за ним по пятам. Они вместе смотрели вниз, на дно небольшого кратера, который Элокар отвел для дуэлей. Каменные ярусы, бежавшие внутри десятифутовой стены, являлись замечательными местами для зрителей.
Дуэль Адолина еще не началась, сейчас сражались светлоглазые, но не Носители Осколков. Их затупленные дуэльные мечи были покрыты мелообразным белым веществом. Удар таким мечом по подбитым ватой доспехам оставлял на них видимый след.
— Погодите, — сказал Садеас. — Человек, который написал эту книгу…
— Нохадон, это его духовное имя. Другие называли его Баджерден, хотя мы не знаем точно, это его настоящее имя или нет.
— Откуда и куда он шел?
— Из Абамабара в Уритиру, — сказал Далинар. — Мне кажется, довольно большое расстояние, судя по рассказанной истории.
— Но разве он не был королем?
— Был.
— Тогда почему..?
— Сбивает с толку, а? — сказал Далинар. — Но слушайте дальше. Поймете. — Он прочистил горло и продолжил.
«Я прошагал это значительное расстояние сам и не дал свите сопровождать себя. Моим единственным конем были мои поношенные сандалии, а единственным попутчиком — дорожный посох, который говорил со мной, ударяя по камням. Моим кошельком был рот, но я набил его не драгоценными камнями, а песнями. А когда не мог зарабатывать пением, мои руки чистили пол или свиное перо и часто зарабатывали мне достаточное вознаграждение.
Люди, которым я был дорог, опасались за мою безопасность и, возможно, душевное здоровье. Короли, говорили они, не ходят сотни миль, как бродяги. В ответ я говорил им, что если любой нищий может совершить такой подвиг, почему не могу совершить его я, король? Не думаете ли вы, что король менее способен, чем простой бродяга?
Но иногда я думал, что так оно и есть. Нищие знают то, о чем король может только догадываться. И тем не менее, кто устанавливает законы подачи милостыни? Часто я спрашиваю себя, дает ли мне право мой жизненный опыт — легкая жизнь после Опустошения и нынешняя роскошь — устанавливать людям законы? Если мы должны опираться только на то, что знаем, короли должны издавать законы о том, как подогревать чай и класть подушки на трон».
Садеас задумался. Внизу два мечника продолжали дуэль. Элокар напряженно смотрел. Он любил дуэли. Чуть ли не первое, что он приказал, приехав на Разрушенные Равнины, — покрыть песком пол арены.
«Не обращая на них внимания, — Далинар продолжал цитировать „Путь Королей“, — я пустился в путь и — как уже понял проницательный читатель, — пережил его. Истории о волнениях, вызванных им, составят отдельную страницу, но сначала я должен объяснить, почему я выбрал такую странную дорогу. Пусть моя семья считает меня безумцем, но я не хочу, чтобы ветры истории покрыли мое имя пылью сумасшествия.
Моя семья приехала в Уритиру обычным способом, и ей пришлось ждать меня несколько недель. В воротах меня не узнали, потому что без бритвы моя шевелюра стала слишком буйной. Но как только я открыл себя, меня увели прочь, нарядили, накормили и выругали, именно в таком порядке. И только после этого меня спросили о цели моего путешествия. Неужели я не мог приехать в святой город обычным путем?»
— Вот именно, — прервал его Садеас. — Или по меньшей мере на лошади!
«Для ответа, — продолжал цитировать Далинар, — я снял свои сандалии и показал им мозолистые ступни. Они очень удобно устроились на столе рядом с подносом с наполовину съеденным виноградом. Судя по выражению их лиц, друзья посчитали меня сумасшедшим, но тут я начал рассказывать им истории о моем путешествии. Я выкладывал их одну за другой, как мешки с таллием, запасенные на зиму. Вскоре я сделаю из них хлебец, которым наполню эти страницы.
Да, я мог бы путешествовать быстро. Но все люди в конце концов придут в одно и то же место. Встретим ли мы свой последний час в роскошном саркофаге или во рву для бедняков, все — кроме Герольдов, конечно, — должны пообедать со Смотрящей в Ночи.
Так что же важнее? Пункт назначения или путь, которым мы к нему идем? Я объявляю, что никакое достижение не является даже близко таким великим, как путь, который мы проделываем, чтобы достичь его. Нас создает не назначение, а дорога к нему. Она дает нам мозоли на ступнях, делает наши спины сильными от груза, который мы несем на своих плечах, и открывает нам глаза на простые радости жизни.
А в конце я должен объявить, что ничто хорошее не может быть достигнуто плохими методами. Сама суть нашего существования не достижение, но метод. И монарх должен это понимать; он ничего не добьется, если отведет взгляд от дороги, по которой должен пройти».
Далинар откинулся назад. Он сидел на подушке, руки на деревянных подлокотниках, сзади опора для спины. Дуэль закончилась, когда один из светлоглазых — в зеленом, человек Садеаса, — ударил по нагруднику другого, оставив на нем длинную белую отметку. Элокар одобрительно захлопал, боевые рукавицы со звоном ударились друг о друга, оба дуэлянта поклонились. Одна из женщин, сидевших в судейских креслах, записала победу в книгу. Рядом с женщинами лежали книги с дуэльным кодексом; с их помощью они разрешали споры и назначали наказания за нарушения.
— Я так понимаю, что это конец истории, — сказал Садеас, когда на песок вышли два следующих дуэлянта.
— Да, — сказал Далинар.
— И вы запомнили слово в слово такой большой кусок?
— Ну, наверно, несколько слов я перепутал.
— Зная вас, это означает, что вы могли забыть пару восклицаний.
Далинар нахмурился.
— Не будьте таким жестким, старый друг, — сказал Садеас. — Это был комплимент. Своего рода.
— Что вы думаете об истории? — спросил Далинар, когда дуэлянты начали сражаться.
— Смешная, — откровенно сказал Садеас, махнув рукой слуге. Тот быстро принес вина. Желтого, потому что было еще утро. — Он прошел все это расстояние только для того, чтобы открыть банальную истину — король должен думать о последствиях своих приказов?
— Не только, — возразил Далинар. — Раньше я думал как вы, но сейчас начал понимать. Он шел потому, что хотел получить новый опыт. Он хотел сделать то, что делает его народ. Вы считаете это метафорой, но, как мне кажется, он действительно хотел узнать, на что это похоже — идти пешком так далеко.
Садеас глотнул вина и посмотрел на солнце.
— Можно установить какой-нибудь тент или навес?
— Я люблю солнце, — сказал Элокар. — Я провожу слишком много времени в этих пещерах, которые мы называем домами.
Садеас, округлив глаза, посмотрел на Далинара.
— Большая часть «Пути Королей» построена как тот отрывок, который я вам процитировал, — сказал Далинар. — Метафора из жизни Нохадона — настоящее событие, превращенное в пример. Он называет их сорок парабол.
— И все они такие же смешные?
— Эту я считаю великолепной, — тихо сказал Далинар.
— В этом я не сомневаюсь. Вы всегда любили сентиментальные истории. — Садеас поднял руку. — Это тоже комплимент.
— Своего рода?
— Точно. Далинар, друг мой, вы всегда были очень эмоциональным. Это делает вас гением, хотя и мешает хладнокровно мыслить. Но поскольку чувства подсказали вам спасти мою жизнь, я это переживу. — Он потер подбородок. — Полагаю, я должен, по определению.
— И мне так кажется.
— Остальные кронпринцы считают вас слишком самоуверенным. И конечно, вы знаете почему.
— Я… — Что он мог сказать? — Я не хочу, чтобы обо мне думали так.
— Вы провоцируете их. Тем, например, что отказываетесь отвечать на их доводы или оскорбления.
— Протест только привлечет излишнее внимание к проблеме, — сказал Далинар. — Самая лучшая защита — правильные действия. Будь добродетельным — и ты можешь ожидать соответствующего отношения к тебе от тех, кто вокруг.
— Ну вот, опять, — сказал Садеас. — Кто говорит таким образом?
— Далинар, — сказал Элокар, не отрывая взгляда от дуэлянтов. — И мой отец, в последнее время.
— Вот именно, — сказал Садеас. — Далинар, дружище, все остальные не могут поверить, что такое можно говорить всерьез. Они предполагают, что здесь какая-то интрига.
— А вы? Что думаете вы?
— Я вижу здесь правду.
— Какую?
— Ту, что вы слишком самоуверенны, — беспечно сказал Садеас. — Но говорите совершенно честно.
— Я уверен, что и это вы тоже считаете комплиментом.
— На этот раз я пытался разозлить вас. — Садеас поднял бокал вина, приветствуя Далинара.
Элокар, со своей стороны, усмехнулся.
— Садеас. Это было почти умно. Не должен ли я объявить тебя новым Шутом?
— А что случилось со старым? — энергично поинтересовался Садеас, как если бы надеялся, что с Шутом приключилось какое-то несчастье.
Усмешка Элокара сменилась сердитым взглядом.
— Он исчез.
— Неужели? Какое несчастье.
— Ба, — Элокар махнул рукой в боевой рукавице. — Не в первый раз. Со временем он вернется. Ненадежный, как само Опустошение, вот он какой. Если бы он не смешил меня до слез, я бы давно заменил его.
Они замолчали; дуэль продолжалась. Еще несколько светлоглазых — мужчины и женщины — смотрели, сидя на похожих на скамьи ярусах. Далинар с неудовольствием заметил, что появилась Навани, болтавшая с группой женщин, среди которых находилась последняя любовь Адолина, золотисто-каштановая писец.
Глаза Далинара остановились на Навани, впитали ее фиолетовое платье и зрелую красоту. Она записала его самое последнее видение, не пожаловавшись, и, кажется, простила его за то, что он так резко выгнал ее из комнаты. Она никогда не насмехалась над ним, никогда не сомневалась в нем. Он ценил ее отношение. Должен ли он поблагодарить ее или она расценит его благодарность как приглашение?
Он отвернулся от нее, но обнаружил, что, глядя на дуэлянтов, все равно видит ее, краем глаза. Так что он, вздохнув, поднял глаза в небо и прищурился, защищаясь от полуденного солнца. Снизу доносились звуки — металл бил о металл. За его спиной несколько больших улиток припали к камню, ожидая воды сверхшторма.
Так много вопросов, так много неясного. Он слушал «Путь Королей» и пытался понять, что означали последние слова Гавилара. Как если бы они были ключом как к его безумию, так и к природе видений. Но голая правда состояла в том, что он ничего не знал и не мог полагаться на свои решения. Это разрушало его мало-помалу, кусочек за кусочком.
Над этими продуваемыми ветром равнинами облака появлялись не слишком часто. Здесь всегда пылало солнце, прерываемое только яростными сверхштормами. На остальной Рошар сверхшторма влияли — но Востоком жестокие неприрученные шторма правили, как своей вотчиной. Может ли какой-нибудь смертный король даже надеяться объявить эту землю своей? Легенды говорили, что когда-то на Ничейных Холмах, пустых равнинах и в непроходимых лесах жили люди. Натан, Гранитное Королевство.
— Ага, — сказал Садеас, скривившись, как будто съев что-то горькое. — Неужели это он?
Далинар опустил голову. Кронпринц Вама, таща за собой свиту, пришел поглядеть на дуэли. Большинство из его людей надело традиционную коричнево-серую одежду, но сам кронпринц надел длинный серый мундир, в разрезах которого виднелась красно-оранжевая шелковая рубашка, с манжетами и воротником.
— Я-то думал, что тебе нравится Вама, — сказал Элокар.
— Я терплю его, — ответил Садеас. — Но у него совершенно омерзительный вкус. Красный и оранжевый? И даже не выгоревший оранжевый, а крикливый, бросающийся в глаза оранжевый? Эти разрезы вышли из моды сто лет назад. О, замечательно, он уселся прямо напротив нас. Теперь мне придется глядеть на него до конца боев.
— Вы не должны так резко судить о людях только по внешнему виду, — сказал Далинар.
— Далинар, — спокойно сказал Садеас, — мы — кронпринцы. Мы представляем Алеткар. Весь мир считает нас центром, как культуры, так и могущества. Не имею ли я право, хотя бы поэтому, ожидать от них подходящего внешнего вида?
— Подходящего внешнего вида? Да, — сказал Далинар. — Мы должны быть подтянутыми и аккуратными.
И было бы замечательно, если бы твои солдаты, например, ходили в чистой форме.
— Подтянутыми, аккуратными и одетыми по моде, — поправил его Садеас.
— И мне? — спросил Далинар, посмотрев на свой простой мундир. — Неужели вы хотите одеть меня в эти рюши и кричащие цвета?
— Вас? — переспросил Садеас. — Вы совершенно безнадежны. — Он поднял руку, предупреждая возражения. — Нет, я не прав. Ваш мундир… как бы это сказать, он безвременный. Военный костюм, благодаря своей полезности, никогда полностью не выходит из моды. Безопасный выбор — и постоянный. Кстати, вы всегда избегаете вопросов моды и не играете в эти игры. — Он кивнул на Ваму. — А Вама пытается играть, и очень плохо. Такого прощать нельзя.
— А я по-прежнему считаю, что вы придаете слишком большое значение всем этим шелкам и шарфам. Мы солдаты на войне, а не придворные на балу.
— На Разрушенных Равнинах появляется все больше и больше влиятельных зарубежных сановников. И важно представить себя соответствующим образом. — Он ткнул пальцем в Далинара. — Я принимаю ваше моральное превосходство, мой друг, но, возможно, настало время и вам принять мой стиль одежды. Любой может заметить, что вы судите людей по одежде намного больше, чем я.
Далинар замолчал. Замечание укололо его, но было чистой правдой. Однако, если иностранцы собираются встречаться с кронпринцами на Разрушенных Равнинах, не ожидают ли они найти группу военлагерей, руководимых людьми, которые по меньшей мере выглядят как генералы?
Далинар откинулся назад и равнодушно смотрел, как закончилась дуэль. По его счету пришло время Адолина. Двое светлоглазых, только что сражавшихся на арене, поклонились королю и ушли в тент, в стороне от дуэльной площадки. Мгновением позже на песке появился Адолин, в синих Доспехах Осколков. Шлем он нес под мышкой, его черные с белым волосы были уложены в стильном беспорядке. Он поднял руку в боевой перчатке к Далинару, поклонился королю и надел шлем.
Человек, появившийся рядом с ним, носил желтые Доспехи Осколков. Светлорд Реси был единственным полным Носителем Осколков в армии кронпринца Танадала — хотя еще трое имели или Клинок, или Доспехи. У самого Танадала не было ни того, ни другого, что, кстати, оправдывало генерала, предпочитающего оставаться за линиями солдат и только руководить боем. В княжестве Танадала уже много веков существовала должность Королевского Защитника, которую получал тот, кто владел Осколками Реси.
Танадал недавно позволил себе высказаться об ошибках Далинара, и Адолин — как бы ненароком — вызвал звездного Носителя кронпринца на дружеский поединок. Мало кто сражался на дуэли в Осколках; в этом случае поражение не только приводило к ухудшению рейтинга. Такой поединок привлекал всеобщее внимание, и, пока дуэлянты готовились и разминались, маленькая арена наполнилась народом. Не одна женщина уже сидела с блокнотом или альбомом на коленях, готовясь записать или зарисовать впечатления. Однако сам Танадал не появился.
Высшая судья, леди Истоу, приказала бойцам призвать Клинки, и схватка началась. Элокар, захваченный зрелищем, наклонился вперед, а Реси и Адолин закружили вокруг друг друга. Наконец в их руках материализовались клинки. Далинар обнаружил, что сам наклонился вперед, хотя и почувствовал укол стыда. Согласно Кодексу на войне дуэлей следовало избегать. Хотя, конечно, Кодекс различал поединки для тренировки и настоящие дуэли, вызванные оскорблениями, после которых важные офицеры оказывались ранеными или убитыми.
Реси принял стойку камня — меч держится двумя руками, кончик направлен в небо, руки вытянуты. Адолин, однако, использовал стойку ветра — корпус слегка повернут, согнутые в локтях руки перед собой, кончик меча направлен поверх головы. Они по-прежнему кружили по песку. Побеждал тот, кому удавалось полностью разбить секцию Доспехов соперника. Это не было слишком опасно; ослабленные Доспехи все равно держали удар, даже разбиваясь в процессе.
Реси атаковал первым. Прыгнув вперед, он взмахнул Клинком над головой и с силой ударил вправо от себя. Стойка камня предполагала такой тип атаки, давая возможность вкладывать в удар инерцию движения и силу бойца. Далинар считал ее неуклюжей — вам не требуется вкладывать столько силы в удар во время сражения; она полезна только для дуэлей Носителей Осколков.
Адолин отпрыгнул назад, его усиленные Доспехами ноги легко несли на себе вес в сотни стоунов. Атака Реси — хотя и великолепно исполненная — оставила его на мгновение открытым, и Адолин ударил по левому вэмбрейсу противника; доспех на предплечье треснул. Реси напал опять, и опять Адолин, изящно оттанцевав от его удара, в ответ набрал очко ударом в левое бедро.
Некоторые поэты описывают поединок как танец. В обычном бою такое случается крайне редко. Два человека, вооруженные мечами и щитами, с яростью нападают друг на друга и молотят своим оружием по врагу, пытаясь обойти щит. Никакого танца, скорее борьба с оружием в руках.
Но поединок двух Носителей Осколков действительно мог напоминать танец. Большой меч требовал большого мастерства, а упругие Доспехи обеспечивали длинные обмены ударами. Бойцы били широкими сильными движениями. Сражение Клинком требовало плавности и грации.
— Он действительно хорош, — сказал Элокар. Адолин ударил в шлем Реси, вызвав аплодисменты зрителей. — Лучше, чем мой отец. И даже лучше тебя, дядя.
— Он очень много тренируется, — сказал Далинар. — И действительно любит это дело. Но не войну и сражения. Дуэли.
— Он может стать чемпионом, если пожелает.
Далинар знал, что Адолин этого хочет. Но всегда отказывался от схваток, которые позволили бы ему приблизиться к завоеванию титула. Далинар подозревал, что таким образом Адолин придерживается Кодекса. Чемпионаты и турниры должны происходить в редкие перерывы между войнами. Однако защищать честь семьи надо всегда.
В любом случае Адолин сражался не ради рейтинга, и поэтому остальные Носители Осколков недооценивали его. Они быстро соглашались на дуэль с ним, и иногда его вызывали даже те, кто не владел Осколками. По традиции такие светлоглазые могли взять — за большую сумму — Клинок и Доспехи короля, если, конечно, он соглашался их ссудить.
Далинар содрогнулся от мысли, что кто-то другой мог надеть его Доспехи или взять в руку Носитель Присяги. Это казалось неестественным. И, тем не менее, аренда королевских Клинка и Доспехов — или, перед тем как была восстановлена королевская власть, Клинка и Доспехов кронпринца — была давней прочной традицией. Даже Гавилар не осмелился отказаться от нее, хотя втайне не раз сожалел.
Адолин нагнулся, уходя от очередного удара, и перешел в защитную стойку. Реси оказался не готов к этому — хотя он и сумел ударить Адолина в правый полдрон, удар получился слабым и скользящим. Адолин перешел в наступление, Клинок замелькал в воздухе. Реси отступил и сосредоточился на отражении ударов, благо стойка камня позволяла.
Адолин отбил Клинок в сторону, заставив противника нарушить стойку. Реси восстановился, но Адолин повторил прием. Реси со все большим трудом принимал стойку, и Адолин начал бить, то с одной стороны, то с другой. Быстрые несильные удары, чтобы заставить противника нервничать.
И это сработало. Реси взревел и изо всех сил нанес характерный для стойки камня удар наотмашь. Адолин, перехватив Клинок правой рукой, поднял левую и принял удар на неповрежденный вэмбрейс. Тот треснул, но в это мгновение Адолин взмахнул своим Клинком и ударил Реси в уже поврежденный левый набедренник.
Раздался металлический треск, и набедренник разлетелся на куски, которые дымились и сверкали, как расплавленный металл. Реси отпрыгнул назад; его левое бедро больше ничто не защищало. Поединок закончился. Более важные дуэли иногда продолжали до двух и даже трех разбитых пластин, но это было крайне опасно.
Высшая судья встала и объявила о конце боя. Реси похромал прочь, сорвав с себя шлем и бормоча ругательства. Адолин отдал противнику честь, коснувшись тупой гранью Клинка своего лба, потом выпустил Клинок и поклонился королю. Другие часто смешивались с толпой, чтобы получить порцию похвал, но Адолин вернулся в тент.
— Действительно талантливый, — сказал Элокар.
— И такой… завидный жених, — сказал Садеас, потягивая вино.
— Да, — сказал Далинар. — Иногда я хочу, чтобы настал мир и он смог бы посвятить себя дуэлям.
Садеас вздохнул.
— Вы опять о том, чтобы бросить войну, а, Далинар?
— Я имел в виду совсем не то.
— Ты до сих пор сожалеешь, что проиграл тот спор, дядя, — сказал Элокар, поворачиваясь к ним. — И продолжаешь плясать вокруг да около, со страстью говоря о мире. Люди в лагерях называют тебя трусом.
Садеас фыркнул.
— Он не трус, Ваше Величество. Я могу это подтвердить.
— Тогда в чем дело? — спросил Элокар.
— Слухи, Ваше Величество, ни на чем не основанные, — сказал Далинар.
— Тем не менее ты не ответил на мой вопрос, — сказал Элокар. — Если бы ты принимал решение, дядя, ты бы увел нас с Разрушенных Равнин? Ты трус?
Далинар заколебался.
«Объедини их, сказал голос внутри него. Это твоя задача, я поручаю ее тебе».
Трус ли я? спросил он себя. Нохадон потребовал от него, в книге, проверить самого себя. Никогда не быть настолько уверенным или высокомерным, чтобы не искать правду.
Элокар спросил его не о видениях. И тем не менее Далинар иногда в душе называл себя трусом, по меньшей мере в вопросе отречения. Если он хочет отказаться от власти из-за того, что происходит с ним, это и означает избрать легкий путь.
Я не могу уйти, осознал он. Не имеет значения, что происходит. Я должен дойти до конца. Даже если сойду с ума. Или, — мысль, беспокоившая его все больше и больше, — даже если эти видения — настоящие, пришедшие из подозрительного источника. Я должен остаться. И разработать план, гарантирующий, что в самом худшем случае не утяну за собой весь дом Холин.
Вот такой трудный путь. Ничего ясного, все затянуто мглой. И он был готов сбежать, потому что любит ясные дороги. Принимая решение остаться кронпринцем, он, похоже, кладет важный краеугольный камень в основание самого себя.
Он не отречется. Точка.
— Далинар? — спросил Элокар. — Ты… ты хорошо себя чувствуешь?
Далинар мигнул, сообразив, что забыл о короле и Садеасе. Взгляд в никуда вряд ли улучшит его репутацию. Он повернулся к королю.
— Да. Если бы я мог командовать, я бы свернул все десять лагерей и вернулся в Алеткар.
Что бы ни говорили другие, это не трусость. Он только что победил свою трусость и знает ее в лицо. Это что-то другое.
Король выглядел ошеломленным.
— Я бы прекратил войну, — твердо сказал Далинар. — Но не потому, что я боюсь сражаться. Нет, я боюсь за Алеткар; конец боевых действий помог бы обезопасить нашу родину и гарантировать верность кронпринцев. И послал бы еще больше ученых и посланников; пускай они выясняют, почему паршенди убили Гавилара. Мы слишком быстро сдались. Быть может, убийство было заказано их негодяями или бунтовщиками.
Я бы приложил все усилия, чтобы понять их культуру, — да, она у них есть. И если дело не в бунтовщиках, я бы продолжил спрашивать, пока не понял, почему они сделали это. Я бы потребовал выкупа — возможно казни их короля, — в обмен на мир. Что же касается гемсердец, я бы поговорил со своими учеными и нашел бы лучший способ удержать эту территорию. Возможно, построив здесь город и обезопасив Ничейные Холмы, мы могли бы расширить наши границы и объявить Разрушенные Равнины своими. Я бы не оставил полностью мысль о мщении, Ваше Величество, но более тщательно обдумал ее — и заодно всю войну. Сейчас мы знаем слишком мало, чтобы действовать достаточно эффективно.
Элокар удивленно посмотрел на него. И кивнул.
— Я… Дядя, это действительно имеет смысл. Почему ты не предложил мне этого раньше?
Далинар мигнул. Несколько недель назад Элокар возмутился при одном упоминании о возможности возвращения. Что произошло?
Я недооценил мальчика, сообразил он.
— Еще недавно я не мог четко выразить свои собственные мысли, Ваше Величество.
— Ваше Величество, — вмешался Садеас, — вы же не собираетесь всерьез рассматривать…
— Последняя попытка убийства сильно встревожила меня, Садеас. Скажи мне, удалось ли тебе узнать, кто ослабил геммы в моих Доспехах?
— Еще нет, Ваше Величество.
— Они пытаются убить меня, — тихо сказал Элокар, съеживаясь в Доспехах. — Они хотят увидеть меня мертвым, как и отца. Иногда я спрашиваю себя, не охотимся ли мы здесь за десятью дураками. Убийца в белом — он был сином.
— Паршенди взяли ответственность на себя, — сказал Садеас. — Они послали его.
— Да, — ответил Элокар. — И все-таки они дикари, и ими легко манипулировать. Великолепное прикрытие — свалить все на группу паршменов. Мы воюем уже многие годы, даже не замечая настоящих негодяев, тихо работающих в наших лагерях. Они смотрят на меня. Ждут. Я вижу их лица в зеркалах. И символы, перекошенные, нечеловеческие.
Далинар поглядел на Садеаса, оба обменялись встревоженными взглядами. Быть может, паранойя Элокара прогрессирует или он всегда скрывал ее тяжесть? Он и так видел призраков в каждой тени, а теперь — после покушения на свою жизнь — получил доказательства, которые питают его страхи.
— Уход с Разрушенных Равнин — хорошая идея, — осторожно сказал Далинар. — Однако это не значит, что после него мы немедленно должны начать новую войну. Сначала нужно прийти в себя и объединить наш народ.
Элокар вздохнул.
— Сейчас охота на убийцу совершенно невозможна. Возможно, она и не нужна. Я слышал, что твои попытки сражаться вместе с Садеасом оказались успешными.
— Так оно и есть, Ваше Величество, — гордо сказал Садеас, хотя и с нотками самодовольства. — Хотя Далинар по-прежнему использует только свои медленные мосты. Иногда мою армию чуть не стирают в порошок, пока подходит его. Работа пойдет еще успешнее, если он использует мою современную тактику.
— Такой расход жизней… — возразил Далинар.
— Допустимый, — сказал Садеас. — Они рабы по большей части. Принести хоть какую-то пользу — честь для них.
Очень сомневаюсь, что они смотрят на это с такой точки зрения.
— Я бы хотел, чтобы вы хотя бы попробовали мой способ, — продолжал Садеас. — Мы и дальше собираемся работать вместе, но я опасаюсь, что паршенди опять вышлют против нас две армии. Мне не нравится мысль сражаться на два фронта до того, как вы придете.
Далинар задумался. Да, действительно трудная задача. Но отказаться от осадных мостов?
— Почему бы не пойти на компромисс? — предложил Элокар. — Дядя, пускай мостовики Садеаса помогут тебе дойти до плато во время следующей атаки. У Садеаса полно бригад, и он может ссудить тебе несколько. Он все еще может опередить тебя с небольшой армией, но и ты последуешь за ним значительно быстрее, чем раньше.
— Это все равно что использовать мои собственные бригады, — сказал Далинар.
— Не обязательно, — возразил Элокар. — Ты сам говорил, что паршенди обычно прекращают стрелять по мостовикам, как только начинается бой. Армия Садеаса начнет сражение, как обычно, и ты присоединишься к ним, когда он уже обеспечит для тебя плацдарм.
— Пожалуй, — задумчиво сказал Садеас. — Мостовики, которых вы используете, будут в безопасности, а вы окажетесь на плато в два раза быстрее.
— А что, если вы не сумеете отвлечь достаточно паршенди, — сказал Далинар, — и их лучники начнут стрелять по моим мостовикам, когда я буду пересекать последнюю расщелину?
— Тогда мы отступим, — со вздохом сказал Садеас. — И назовем это неудачным экспериментом. Но по меньшей мере попытаемся. Только так и можно преуспеть, старый друг. Все время пробовать что-то новое.
Далинар задумчиво почесал подбородок.
— Далинар, соглашайся, — сказал Элокар. — Он же принял твою идею совместной атаки. Сделай ответный шаг.
— Хорошо, — наконец сказал Далинар. — Посмотрим, что из этого получится.
— Замечательно, — сказал Элокар, вставая. — А теперь я должен поздравить твоего сына. Схватка была захватывающей!
Далинар так не считал. Противник Адолина не имел ни малейшего шанса на победу. Впрочем, это лучший вид боя. Далинар отрицал, что самые лучшие бои — равные. Лучше всего победить быстро и с огромным преимуществом.
Далинар и Садеас стояли, из уважения, пока король спускался по похожему на лестницу каменному выступу на песчаный пол арены. Потом Далинар повернулся к Садеасу.
— Я должен идти. Пришлите мне клерка с детальным описанием плато, на котором мы сможем проделать этот маневр. В следующий раз я приведу свою армию на вашу площадку для построения, и мы выступим вместе. Вы и ваша маленькая быстрая армия пойдете впереди, а мы догоним вас, когда вы будете на позиции.
Садеас кивнул.
Далинар повернулся к лестнице, ведущей наверх.
— Далинар, — окликнул его Садеас.
Далинар оглянулся. Шарф Садеаса раздувал порыв ветра, руки сложены на груди, золотая вышивка блестит.
— Пришлите ко мне одного из ваших клерков. С копией книги Гавилара. Пожалуй, я немного развлекусь, послушав другие истории из нее.
Далинар улыбнулся.
— Обязательно пришлю, Садеас.
