В кромешной темноте безлунной ночи громада разрушенного дворца возвышалась призрачной голубой глыбой. Пустынный ветер гудел в провалах окон, черные внутренности развалин шипели тревожимой ветром песчаной пылью, будто дворец населяли сонмища змей. Ургольд с обнаженным мечом на плече осторожно прокрался меж зазубренных клыков колонн, спотыкаясь, поднялся по щербатой каменной лестнице и остановился на пороге распахнутых громадных врат. Столетия тому назад покинутый дворец смолк, будто насторожившись… но мгновение спустя шипение раздалось вновь.

Ургольда передернуло. Вот уж развалины… Ненормальные какие-то развалины. Казалось бы: нагромождения древних камней, истертых шершавыми языками ветра — и ничего больше, но почему-то все здесь виделось другим, искаженным, будто смотришь сквозь мутно-прозрачное стрекозиное крыло. И эта ночная темнота… Липкая, как смола, — чудилось, поведи пальцами перед лицом, сожми кулак посильнее, и потекут по ладони клейкие, отвратительно-теплые, зловонные струйки сгущенного мрака…

Помявшись на пороге, Ургольд повернул прочь от ворот. Ну его, этот дворец. Сюда и днем-то заходить — дрожь проберет до костей, а уж ночью… Провались он в пасть бегемоту, проклятый этот дворец… Никто сюда и не суется, кроме, конечно, господина. Задача дозорного какая? Бродить вкруг лагеря и высматривать, не подкрадываются ли недруги. А недругов в Пустыне Древних Царств оказалось достаточно, да еще таких, каких Ургольду в жизни не приходилось видеть. Замотанные до самых зыркалок в тряпье визжащие оглоеды на уродливых лохматых горбатых тварях. Ургольд по сей день с замиранием сердца вспоминает высадку на эти проклятые земли…

Выгрузились, построил он своих ребят в затылок друг другу и двинули вперед по пустынной каменистой равнине. Сзади горластой толпой валят оборванные головорезы, которых господин за каким-то чертом понабрал в грязном и шумном Руиме, а сам господин на мохноухом ослике трусит рядышком с ним, с Ургольдом. Шли весь день, а как закатилось за горизонт солнце (здесь и солнце-то не такое, как везде, — раздутый красный шар, полыхающий по краям, того и гляди лопнет, извергнув на землю струи раскаленной лавы), как село солнце, каменная пустыня словно ожила.

Сразу со всех сторон загрохотали копыта, и — только Ургольд успел стянуть кольцо своих ребят вокруг господина — сзади лавиной обрушилась орда горбатых тварей, а на каждой твари, улюлюкая и визжа, подпрыгивали страшные, словно ожившие мумии, воины. Толпу испуганно вопящих головорезов как гребенкой прочесали. Ургольд смотрел и ничего не понимал: мумии на горбатых тварях мчались сквозь толпу, а оборванцы по двое и по трое вдруг взлетали в воздух и шлепались обратно на камни уже бездыханными. Прокатилась лавина и сгинула во тьме. Едва перевел дух Ургольд, как еще один удар обрушился уже прямиком на него самого и на его ребят. Ургольд первым углядел в руках нападавших пики на длинных и тонких древках и заорал ребятам: «Сомкнуть щиты!» Громольд, самый молодой из северян, замешкался, снимая со спины тяжелый четырехугольный щит — и тут же взлетел, воздетый на пику, перевернулся вверх тормашками и мешком рухнул наземь. И больше не двигался. Но другие девять успели вовремя. На этот раз орда нападавших лишь скользнула по укрытым щитами воинам, скользнула, словно волна по черепашьему панцирю, и отхлынула в сторону, чтобы снова пропасть в ночной темноте.

Ургольду уж подумалось тогда: не пережить им эту ночь. Господин, спрятавшийся под брюхом своего ослика, трясся и громко взывал к какому-то — то ли духу — хранителю своему, то ли богу… «Эолле! Эолле!» — плача вопил господин. Ребята-северяне угрюмо молчали, не опуская щитов. А руимская шпана горлопанила и бестолково металась из стороны в сторону.

— Срываться надо с места! — втолковывал тогда Ургольд господину. — Одно спасение — найти укрытие какое-нибудь, а то до утра нас всех растопчут!

Но господин, не слушая, продолжал заклинать своего Эолле… И Ургольд понял, что распоряжаться придется ему самому.

— Встать! — скомандовал он своим. — Щиты на левую руку, мечи не убирать! Вперед! Бегом!

Ребята послушно побежали, звякая кольчугами, бряцая нижними краями щитов по бронзовым наголенникам. Господина Ургольд самолично взвалил на ослика, а ослика взял в повод. Портовые головорезы беспорядочной толпой ринулись следом — куда ж им деваться!

Так и бежали, обливаясь потом, выбиваясь из сил, пока круглая луна (ох и страшная тут луна! Большая и сине-белая, как безглазая рожа мертвеца!), не выкатилась из прорехи темного неба и не осветила уродливо громоздящиеся впереди развалины. За это время пустынные воины предприняли еще две молниеносных атаки. Северяне, укрывшись за щитами, уцелели все до единого, а вот руимским оборванцам досталось здорово: кого не проткнули пиками — тех растоптали копытами горбатых тварей. Раненых не подбирали, нельзя было терять время, и стоны обреченных неслись вдогонку отряду, словно косматые, неопрятные вороны…

Как ввалились за искореженные, точно обгрызенные сверху, стены разрушенной древней крепости, Ургольд уже помнил плохо. Ему, кроме снаряжения, приходилось тащить перепуганного, упиравшегося осла, да и господин, потерявший разум от страха, все норовил сползти с тряпичного седла и спрятаться под ослиным брюхом… Дрянная оказалась крепость! Время от нее и камня на камне не оставило. Стены дырявые, что твоя сетка, из четырех башен обрушены три, от четвертой остался только фундамент да кладка в человеческий рост вышиной, а все, что внутри крепости… груды камней — и только. Без страха ждал Ургольд очередного нападения. Вот-вот загрохочут вдали копыта жутких лохматых тварей, и в ненадежное это укрытие ворвется орда ночных убийц. Тогда будет уже не до страха. Подороже продать свою жизнь и сделать так, чтобы господин прожил дольше всех остальных, — вот как велит поступать в подобных случаях неписаный кодекс чести наемника из Северной Пустоши.

Но нападений больше не было. До самого утра они тряслись — кто от холода, кто от страха — скрючившись под темными камнями. Изредка где-то вдали простучат копыта, и стук погаснет под случайным порывом ночного ветра… Так было несколько раз. Не могли не заметить недруги, куда скрылся от них отряд, но почему-то к развалинам не приблизились. Будто боялись чего-то…

А наутро очухавшийся господин уже бодро раздавал направо и налево приказы. Словно и не он всего несколько часов назад скулил под ослиным хвостом. Мол, костры развести, дозорных выставить, отрядить десяток человек, чтобы те с трупов оружие да сумки с припасами поснимали и раненых подобрали, если кто, конечно, выжил. Красное солнце освещало пустую, ощетиненную камнями, безлюдную равнину. Куда делись ночные воины? Точно они были частью мрака и бесследно растворились с рассветом.

Обирать мертвых отправились, конечно, портовые оборванцы, которых от прежних шести десятков осталось только три дюжины. Всей гурьбой и повалили. Ургольд лишь строго-настрого наказал: Громольда принести на его же щите, и боже упаси, хоть ременную пряжку с его тела срезать!

Оборванцы вернулись неожиданно скоро, подавленные и непривычно молчаливые. Нет трупов, сказали они. Нет. Ни одного. Побуревшая кровь на камнях, кое-где оружие валяется, лохмотья кой-какие, а трупов нет. И еще одну жуткую весть принесли руимцы: в своих поисках набрели они на брошенное становище, где в черной золе давнего костра обнаружили обглоданные кости. Видимо-невидимо костей, гора целая. И все кости — человечьи. Вот что, значит, ночные воины делали-то… Не чужаков от своих земель отваживали, а охотились они. Дичь били. После такого никому и кусок в горло не полез. Так, без завтрака, и двинулись дальше. Как завечерело, отыскали развалины какого-то городишки, заночевали там. И снова, — как и в прошлую ночь, — стучали копыта горбатых тварей и далеко и неподалеку, раздавались страшные визг и улюлюканье, но к развалинам людоеды не смели приблизиться…

А на следующий день добрели до этого вот пустого дворца, будь он трижды проклят. Купола его башен, изъеденные временем, словно проказой, виднелись издалека, последние сотни шагов шли уже по полной темноте, и ночные убийцы настигли отряд почти у самых дворцовых стен. Лишь троих успели пронзить они своими пиками, и тела всех троих Ургольд со своими ребятами сумели отбить и внести за стены. Еще трое убитых: один северянин, Бродольд, и два руимских головореза. Для тела Бродольда, как и полагается, соорудили невысокий навес, где он должен будет пролежать два дня и две ночи, с тем, чтобы на третье утро, с первыми лучами солнца поджечь навес — тогда дух воина черный дым унесет в небеса — а тела головорезов закопали под стенами. Северяне и закапывали. Руимцам на своих было плевать, да и Ургольду, впрочем, тоже, но не выкидывать же трупы в каменную пустыню на съедение ночным человекоподобным чудовищам. Не годится это…

Утром господин ушел во дворец — один, никому не велел следовать за собой — и целый день там пробыл. Вернулся задумчивый, но нисколько не мрачный. Все о чем-то размышлял, шевеля губами и подбрасывая на ладони свой медальон, который выковал ему из меди кузнец в Руиме. Как-то заметно изменился он после посещения дворца. Будто сильнее стал, будто силы откуда-то черпнул. Очнувшись от раздумий, велел разбить лагерь вокруг дворца, да беречь продукты. Сказал, что с этого места не двинемся, по меньше мере еще пару дней…

Ургольд замер, услышав встречные шаги. Снял с плеча меч и отошел к стене. Кто-то шел ему навстречу, неуверенно и шатко загребая ногами. Вспомнив, что в нынешний ночной дозор он сам определил пятерку руимцев, северянин беззвучно выругался. Шваль! Вместо того чтобы смотреть во все глаза и слушать во все уши, эти чертовы оборванцы умудрились надраться! Пьяными идти в дозор! И где они взяли столько вина? С собой тащили, не иначе… Шваль! Отродье!

«Зарублю! — дрожа от злости, твердо решил Ургольд. — Чтобы зараза не распространилась по всему телу, следует отсекать зараженный палец…»

Шаги впереди затихли. Затем застучали снова, но — удаляясь.

Сплюнув, Ургольд побежал в том направлении, откуда слышался шум ходьбы. Несущаяся на него тьма вдруг оформилась в краеугольный камень, бывший когда-то, должно быть, в основании одной из дворцовых башен.

От удара в грудь погнулась нагрудная пластина панциря. Ургольд, задохнувшись, полетел с ног и еще долго сидел на земле, раскинув ноги, превозмогая боль и восстанавливая дыхание.

А шагов тем временем не стало слышно совсем.

Когда он, нашарив рядом с собой меч, поднялся, в черном небе блеснул мертвенный распухший лунный круг. Голубым светом, точно ледяным молоком, облились развалины. Все еще пошатываясь, Ургольд продолжил свой путь. «Тем лучше, — думал он, косясь на луну в черном небе. — Теперь эти сволочи от меня никуда не денутся. Отыщу, из любой дыры выну, ежели проспаться залезут. Нет, рубить не буду. Сейчас не буду. Утром прилюдно разберемся и, конечно, казним. Все пятеро пьяные — значит, всех пятерых… Только так с ними и надо. Расслабились, черти. Пустынные воины в развалины пока не лезут, так и в дозор надо пьяными идти, что ли? Сегодня не лезут, завтра полезут. Порядок в воинском деле — прежде всего. За то нам господин и платит…»

Дорогу ему преградила лежащая на земле колонна. Давным-давно рухнувшая, она уже наполовину вросла в каменистую почву, словно гигантское гнилое бревно в болотную топь. Из-за колонны высовывались грязные босые ноги.

«Так и есть, — чувствуя, что злость закипает в нем снова, подумал Ургольд. — Нализались и дрыхнут…»

В два прыжка он обогнул лежащую колонну, склонился над спящим и вдруг — едва сдержав крик — отпрянул.

Дозорный вовсе не спал. Дозорный был мертв.

И убила его не сталь: горло руимца, от подбородка до ключиц, представляло собой большую открытую рану — через кровавые ошметья плоти виднелась белая искривленная змейка шейных позвонков. Глаза убитого были зажмурены так крепко, что морщины, легшие через виски, смотрелись глубокими шрамами.

Мгновенно покрывшись холодным потом, Ургольд осел на землю. На своем веку старый наемник повидал много изувеченных тел и давно разучился страшиться причудливости смерти. Но этот труп поверг его в ужас. Руимца убил не дикий зверь — кроме раны на горле, никаких других следов насилия на теле не было. Горло не вырвали клыками единым укусом: кто-то, впившись в плоть, слабыми зубами грыз и грыз, пока не наткнулся на кость… Это мог сделать только человек, но трудно было представить человека, способного на такое. Скорее инстинктом, а не разумом Ургольд осознал: убийство — вовсе не результат налета пустынных воинов… И тут ему вспомнились медленные шаркающие шаги, слышанные недалеко отсюда.

Надо было кричать, поднимать тревогу, но северянин будто оторопел. Он неловко поднялся. Бледный луч луны упал на его лицо — резко побелевшее, с четко обозначившимся сложным узором татуировки. Пошатываясь, он отошел на несколько шагов и перегнулся пополам…

Когда спазмы в желудке утихли, Ургольд, не поднимая головы, открыл глаза. И теперь уже закричал, закричал во весь голос, пятясь, поводя перед собой руками, не в силах закрыть глаза.

Прямо под его ногами лежала голова с широко распяленным ртом, с кровавыми лоскутами вместо шеи… Одна лишь голова, а тела в сумерках видно не было.

Издалека раздался вибрирующий свист. Понимая, что должен ответить условным свистом, он не сумел правильно сложить трясущиеся губы, и изо рта вырвалось короткое шипение. Тогда он подхватил с земли меч и, отбежав подальше от страшной головы, закричал:

— Сюда! Сюда!

Топот множества ног и встревоженные вопли долетели до него сразу. К нему бежали. И осознание этого вдохнуло в грудь северянина былую уверенность. Он же, черт возьми, воин! Он мужчина! Негоже мужчине трепетать при виде изуродованных мертвых тел. Однако… Что здесь все-таки случилось? Вон там — голова… Вот здесь — портовый оборванец, лежит, раскинув руки, являя черному небу прогрызенное горло. Рядом с ним потухший факел — Ургольд дотронулся до обугленной головни — еще теплый! А на поясе кривой меч в ножнах. И еще нож валяется рядом, а на клинке нет следов крови. Эти оборванцы даже не защищались! И не позвали на помощь… Почему?

Ургольд почувствовал, что в пальцах снова забилась дрожь. Чтобы прогнать противный липкий страх, он завопил что было сил:

— Тревога!

Луна скрылась, затянутая полосами тьмы. В темноте стучали шаги, лязгала сталь: еще минута, и его ребята будут здесь, с ним.

А со стороны пустого дворца прокатился по камням сдавленный, хрипящий крик. Вот оно! Вот оно! Снова! И как холодной водой окатило: нужно действовать. Нужно хотя бы посмотреть, что же такое творится с этими чертовыми руимцами-дозорными? Какой он, к дьяволу, старший в отряде, если будет стоять тут столбом и дожидаться подкрепления? К тому же ждать осталось совсем недолго…

Не раздумывая больше, рванул на хрип. Он перепрыгивал еще одну рухнувшую, расколотую колонну, когда в глаза его ударил белый свет — луна вновь всплыла на волнах тьмы. И в этом холодном свете он увидел человека…

Вернее, двух людей. Один лежал на спине, вяло трепыхая конечностями, как рыба, выброшенная на берег — плавниками. Второй, склоненный над лежащим, глухо рычал, словно пес. И, словно пес, рвущий пищу клыками, мотал и дергал головой.

Ургольд остановился как вкопанный. Лязгнул меч в опущенной руке, коснувшись бронзового наголенника. Человек — он был безоружен и в кольчуге, тускло поблескивающей в лунных лучах, — медленно обернулся.

Ургольд узнал его лицо. С трудом узнал, потому что белая харя с пятнами гнилостной зелени на щеках, с окровавленным перекошенным ртом, с непроницаемо-черными дырами вместо глаз уже почти ничем не напоминала суровое лицо убитого две ночи назад Бродольда.

— Что же это… — пролепетал Ургольд, глядя на то, как мертвец разворачивается всем корпусом и, сутулясь, переваливаясь по-медвежьи с ноги на ногу, руки с загнутыми пальцами-крючьями вытянув вперед, идет на него.

Испуганные и яростные крики вонзились в темное небо за спиной Ургольда. Ребята уже здесь… И старший среди северян-наемников, отчаянным воплем отгоняя цепенящий страх, бросился вперед.

Мертвец не остановился, когда меч снес ему верхнюю половину головы. В бескровной отвратительно-белой мозговой массе зашевелились сотни крупных червей, высовывая далеко вверх слепые головки. Замутилось зрение Ургольда. Почти ничего не видя, он рубил и рубил мечом наугад. Клинок звенел, ударяясь о пластины на кольчуге, глухо чавкал, погружаясь в мертвую плоть…

Когда подоспела подмога, Ургольду достало сил только отступить на шаг, выронить меч, на котором не было ни капли крови, и упасть на руки воинов. То, что когда-то было Бродольдом, волнообразно извивалось на земле, распадаясь на части… Отрубленная рука, загребая скрюченными пальцами, ползла в сторону.

Ребята что-то говорили, возбужденно жестикулируя, но Ургольд ничего не слышал, кроме шума крови в ушах. Бледные лица плавали перед его глазами, сливаясь в единое бесформенное лицо. Потом кто-то из оборванцев подбежал к северянину, схватил за руки и тряс, тряс…

— Могилы пусты! — с трудом разобрал Ургольд. — Под стеной… две разрытые ямы!.. Эти места… прокляты! Прокляты! Надо уходить отсюда!.. Где Кривоглаз и Голован?.. Могилы пусты!

Догадавшись, что речь идет о похороненных руимцах, Ургольд разлепил склеившиеся губы и повторил:

— Надо уходить…

Становище народа Исхагга было меньше самого маленького поселка Метрополии. Несколько тростниковых хижин с очагами у входа, десяток верблюдов — и все… Молчаливые женщины, закутанные в черные одеяния так плотно, что свободными оставались только кисти рук и глаза, стайка голых ребятишек, спрятавшихся в хижины, только разглядев среди возвращающихся воинов чужаков, жалкие деревца, торчащие из расщелин в каменистой, выжженной солнцем земле.

Впрочем, подробнее обозревать внутреннее устройство становища путники не могли. Исхагг, поклоном испросив прощение, дал понять, что его люди недостойны принять воплощение Ухуна. Двое из Детей Красного Огня подняли самую большую тростниковую хижину — попросту четыре тонких стены и настил, заменяющий крышу, — и перенесли ее шагов на сто от становища. У хижины женщины в черном, похожие на больших неловких куриц, боязливо косясь в сторону горделиво подбоченившегося Самуэля, стали разжигать из верблюжьего помета костер. Мужчины разбрелись по своим хижинам, даже Исхагг куда-то пропал, и необычная тишина повисла над становищем.

— По-моему, они меня боятся, — сказал Самуэль Берту. — Как-то… очень необычно себя чувствую.

— Я тоже, — признался Ловец.

— И я довольно необычно себя чувствую, когда думаю о том, что нам придется делить с этими людьми трапезу, — высказалась и Марта. — Наши припасы остались на корабле, а обедали мы в последний раз… даже не помню…

— Поговори с женщинами, — посоветовал Берт. — Баба бабу всегда поймет. Может, у них, помимо человечины, имеются и еще какие-нибудь блюда… Салаты, например…

— Пирожные, — облизнувшись, присовокупил Самуэль.

Марта кивнула:

— Попробую… — и направилась к женщинам, которые при виде ее настороженно припали к земле.

К становищу подскакал всадник, соскочил с верблюда и шмыгнул в одну из хижин. Через несколько минут из той же хижины вышел Исхагг и скорым шагом направился к Берту и Самуэлю. Покинув границу становища, пустынный воин опустился на колени и дальнейший путь продолжил на четвереньках. Это выглядело довольно смешно, тем более что лицо Исхагга было серьезным до крайности.

— Ухун! — выпалил он, взмахнув руками.

— Слушаю тебя, смертный, — раньше, чем заговорил Берт, величаво произнес Самуэль.

Ловец, не удержавшись, прыснул в кулак.

— Анис… — сказал Исхагг и обеими руками провел по губам, точно очищал оскверненный проклятым именем рот. — Очень плохо, очень… Ухун пришел, Анис уходит… Так!

— Что-что? — заинтересовался Берт.

— Говори яснее! — надменно кивнул пустынному воину Самуэль.

Исхагг, торопясь и перевирая слова, повел длинную речь, суть которой сводилась к следующему: пришествие Ухуна означает избавление от проклятия, сковавшего эти земли. И долг Детей Красного Пламени — всеми силами помочь Ухуну и тем, кто пришел с ним.

— Добрые новости, — сказал Самуэль, снова опередив Берта. — Вы соберетесь всеми племенами и отнимете Кость Войны у недостойных выскочек, которые стремятся опередить нас?

Раскрыв рот, Исхагг некоторое время переваривал услышанное.

— Не переусердствуй, — негромко проговорил Ловец, — не требуй от них невозможного…

— Не-воз-мош-шно! — жалобно поддержал его Исхагг. — Нельзя! Дети Красного Огня… проклятое место… нельзя!

— Могу обидеться, — пообещал Самуэль.

Если Исхагг его не понял, то нотки недовольства уловил верно. Он застонал, раскачиваясь в разные стороны, словно деревцо в грозу и, в довершение жеста отчаянья, бухнулся головой о землю.

— Так, — решил взять нить переговоров в свои руки Берт. — Отойди, Самуэль.

— Да, хозяин! — привычно склонился Самуэль.

— Не так смиренно! Не забывай, что ты — живое воплощение бога. Сделай вид, что ты… в раздумье…

Самуэль кивнул, старательно напыжился и приложил кулак ко лбу.

— Надо идти… — заторопился Исхагг, — земли Авруха… Большая хижина Аниса — там! Аврух сказал — пусть. Не надо платы. Идти свободно.

— Плата? — нахмурился Берт.

— Не надо платы, — замотал головой Исхагг. — Те… другие… Аврух взял у них много-много! Хватит надолго!

— Сожрал половину армии Сета этот Аврух, — перевел для Самуэля Берт. — Это я уяснил…

— Боже мой! — ужаснулся Самуэль. — Что за нравы!

— Помолчи, Смерть-огонь. Не забывай, что ты в глубоком раздумье. М-м… уважаемый Исхагг, — начал Берт. — Я буду говорить от имени Ухуна. Слушай и внимай…

Прошло около получаса, прежде чем Ловец сказал последнее «понял?» и отступил к Самуэлю, который изображал глубокое раздумье уже сидя.

— По-моему, получилось, — отдуваясь, проговорил Берт. — Насилу объяснил…

— Насилу объяснила, — эхом отозвалась Марта, возвратившись от очага, вокруг которого суетились женщины в черных одеждах. — Женщины народа Красного Огня очень удивлялись, как это мы отказываемся от пищи настоящих воинов и предпочитаем пожирать плоть мертвых животных…

— А пища настоящих воинов — это что? — поинтересовался Самуэль. И тут же гримаса отвращения исказила его лицо:

— Можешь не говорить, я догадался…

Задыхаясь от усилий и обливаясь потом, Сет сгребал прогнившие до невероятной легкости обломки полок в кучу посреди большого дворцового зала, служившего когда-то, скорее всего библиотекой. Сверху сыпал истлевшие, хрусткие, словно осенние сухие листья, манускрипты и свитки. Щелкал огнивом, разжигал костер за костром. Окон в зале не было вовсе, желтое чахлое пламя скудно освещало древние стены, расписанные облупившимися фресками, напоминавшими теперь присохшую паутину гигантского паука.

В очередной раз покончив с созданием освещения, Сет продолжал поиски.

Рукоятью ножа он тщательно простукивал стены, потрескавшиеся плиты пола, исследуя каждый выступ и каждую трещину…

Вот здесь, именно в этом зале, должен быть тайник, где ждет своего часа Кость Войны. Именно здесь, и нигде больше. Сет сделал все так, как говорил ему Эолле. Сет следовал указаниям Хохотуна слово в слово и не мог ошибиться. Здесь, в этом зале — Кость Войны.

Только надо еще отыскать ее. Зал был громаден, может быть, один из самых больших залов во всем дворце, и вот уже целый день Сет, не разгибая спины, ползает по полу, колотя рукоятью кинжала в плиты; когда колени начинают ныть невыносимо, поднимается и переходит к исследованию стен.

Ничего, что трудно. Он будет возиться хоть целую неделю, а все равно найдет то, что ищет.

Сет чувствовал, что Кость где-то рядом. Потаенная мощь пропитывала древний дворец от глухих подземелий до покосившихся куполов. Иногда Сет даже замечал, что из-под пола доносится угрожающий подземный гул, а стены начинают вибрировать — будто многотысячная армия призраков вступает во дворец; копыта закованных в железо боевых лошадей гремят по каменным плитам, подкованные сапоги воинов выбивают пугающую дробь, и отголоском грома звучит грохот острых мечей по тяжелым щитам…

Но эти ощущения не страшили Сета. Он чувствовал, что мощь Кости не причинит ему никакого вреда. Напротив, Кость жаждет освобождения, она раскидывает во все стороны незримые влекущие нити, чуять которые может только он один. Рано или поздно он найдет Кость, иначе и быть не может.

Тупые наемники там, снаружи, трясутся от страха, никакими силами нельзя заманить их под темные своды пустого дворца. Особенно после того, как двое из руимцев, соблазнившись увеличением награды, прошли вместе с Сетом по глухим коридорам, где кости под ногами рассыпаются в серый прах, где над головой, в струях подвижной тьмы скользят невидимые крылья сгинувших в гибельных объятиях времени существ. Пошли и не вернулись. Одного из них расплющила в кровавую лепешку сорвавшаяся с потолка плита, другой, внезапно впав в необъяснимый страх, сам бросился в бездонную черную трещину в полу одного из залов… Ничего, Сет обойдется без помощников. Он сам, только он сам должен обнаружить то, зачем пришел сюда. Никто, кроме него, не может понять: все, что происходит в окрестностях дворца и в самом дворце, — результат просящейся на волю невероятной мощи древнего артефакта. В близости от дворца даже мертвые тела оживают. Разве это страшно? Только ничего не смыслящие дураки могут бояться этого. И из-за своего страха становиться уязвимыми. Подумаешь, восставшие из могил мертвецы! Как они переполошили весь лагерь! Несчастного северянина, уже и так мертвого, иссекли на куски и сожгли. Изловили и зарубили и одного из убитых руимцев. И тоже сожгли, вместе с телами загрызенных ими жертв. И пепел развеяли по ветру. А третий мертвец… когда он был живым, его, кажется, звали Голован — успел уйти во дворец, и никто не посмел последовать за ним… А теперь оставшиеся в живых идиоты жмутся друг к другу, словно стадо баранов и, дрожа, пугают друг друга выдумками о том, что по ночам из дворцовых подземелий раздаются не то рыдания, не то хохот; о том, что в темноте на куполах башен вспыхивают голубые призрачные огоньки, глядеть на которые нельзя, не то ослепнешь или сойдешь с ума; о том, что какого-то из руимцев в драке мертвец укусил за плечо, а рана все не зарастала, гнила, гнила, пока вся рука не покрылась плесенью и не задушила владельца во сне… Много о чем говорят, некоторые в открытую умоляют сняться с этого места и вернуться в Метрополию, кто-то даже готов отказаться от обещанной награды, и лишь страх перед пустынными воинами мешает до поры до времени всему этому сброду разбежаться.

Временами Сет осознавал, что дворец изменил его, но эти изменения только радовали. Ушел ужас смерти, теперь только со стыдливым смехом можно вспоминать те ночи, когда он трясся от страха, слыша визг и воинственное улюлюканье ночных убийц. Пустынные воины — тоже жалкие ничтожества, которые даже не смеют входить на территорию древних развалин. Ему одному, Сету, откроется великая тайна Кости Войны, только ему, никому больше…

Сет понимал, что его страстное желание поскорее отыскать артефакт начинает походить на одержимость, но и это его не пугало. Его все сильнее тянуло сюда, в затхлую, шелестящую пыльным ветром тишину дворцовых переходов. Под открытым солнцем стало неуютно. Грубые голоса наемников, вонь от их немытых тел, боязливые разговоры о проклятии, а главное — сжигающие тело и слепящие глаза лучи здешнего красного солнца — невыносимо раздражали Сета. Кость Войны будет его, Сета, он найдет артефакт, сегодня или завтра, неважно когда — но обязательно найдет.

Больше он ни о чем не думал.

Сет продолжал исступленные поиски. Костры, зажженные им по всему залу, гасли один за другим, но он этого не замечал. Наконец, погас последний. Когда в библиотеке воцарилась кромешная тьма, пульсирующая, будоражащая, словно бы одушевленная, он не остановился. Он слился с темнотой, стал ее частью — стал одним из суставов зловеще шевелящейся Тьмы.