ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Вначале я подумал, что попал в соседний номер, а точнее, в чрезвычайно захламленное подсобное помещение. Все лучше, чем сверзиться на землю со второго этажа.

Половину помещения занимали сваленные в кучу подрамники с картинами, у окна стояло кресло-кровать со скомканным постельным бельем, рядом возвышался мольберт, занавешенный грязным халатом. Пахло масляной краской, настоявшимся табачным дымом. Что-то в обстановке показалось знакомым, но что именно, я понять не мог.

За окном тренькнул трамвай, послышался стук колес на стыках рельс. Я подошел к окну, раздернул пыльные шторы и увидел улицу родного города с высоты четвертого этажа.

Лишь тогда я осознал, что очутился в квартире Мирона, которая в сером свете дарованного мне ночного видения выглядела неузнаваемой и еще более неприглядной, чем в натуре. Да, но каким образом я сюда попал и почему? Вспомнилось, как Буратино ехидничал, выглядывая сквозь дверь. Почему же я не выпал со второго этажа гостиницы, а перенесся в город? Но тут память услужливо подсказала, что на берегу Корстени я тоже очутился, пройдя сквозь стену каземата «Горизонта», однако в тот момент был настолько ошеломлен, что мысль о телепортации в голову не пришла.

— Мирон! — позвал я, но он не отозвался.

«Где его носит среди ночи?» — подумал я и снова выглянул в окно. По покрытой гололедом дороге медленно катили автомашины, по тротуару ходили люди, в окнах домов горел свет. Значит, не ночь, а вечер. А что ответил комендант гостиницы в свернутом пространстве на вопрос «Который час?» Восьмой опосредованный? Гм… И чем же опосредованное время отличается от реального?

Я включил в комнате свет. Творческий беспорядок в квартире Мирона больше походил на бедлам. На рабочем столике вперемешку с красками, кистями, досками с незаконченными иконами громоздились тарелки с остатками пищи, чашки с кофейными разводами. В своей холостяцкой жизни я такого не допускал, но с Мирона взятки гладки. Вкусил все прелести семейной жизни, привык, что о его быте заботятся, но после развода никак не может войти в колею. Хотя, как мне кажется, квартирный бедлам — визитная карточка любого художника.

Раздумывая, ждать мне Мирона или уйти, я прошелся по комнате и остановился у мольберта. Нельзя сказать, что я часто бывал у Мирона в гостях, но, когда бывал, мольберт всегда был занавешен. Последние три года Мирон торговал исключительно иконами, значит, то, что писал на мольберте, было исключительно для души — даже в хорошем подпитии он никогда не соглашался показать.

Я воровато оглянулся и снял с мольберта халат. Картина была выдержана в мрачных серо-коричневых тонах. По центру на троне величественно восседала укутанная в саван Смерть, опираясь костлявой рукой на древко стоящей стоймя косы со сверкающим над головой отточенным лезвием. С умильной улыбкой оскаленного черепа Смерть наблюдала, как у ее ног маленькие смертушки в балахонах и с миниатюрными косами играют в салочки. Некоторые детали были тщательно выписаны, какие-то — только прорисованы, но даже в таком виде картина производила жутковатое впечатление, которое усиливалось подписью: «Торжество жизни».

М-да… Ну и фантазия у Мирона… Как ему удалось передать материнский взгляд пустых глазниц из-под капюшона савана? Я набросил на картину халат, но «Торжество жизни» продолжало стоять перед глазами. После моего побега сквозь стену евроказемата «Горизонта» десяток, если не больше, таких вот «смертушек» во вполне респектабельных обличьях сотрудников «Горизонта» рыщут по городу в поисках меня, но вовсе не для того, чтобы чиркнуть по горлу косой. Судьба, которую мне уготовили, гораздо хуже… Б свое время я посмеивался над бреднями теории реинкарнации — если человеческая душа после смерти переселяется из тела в тело, но при этом ничего не помнит из прошедшей жизни, то какой смысл в таком переселении? Это все равно будет новая душа, независимо от того, жила она раньше в другом теле или только что появилась. Память — вот что определяет смысл существования сознания. При «реинкарнации» в сумасшедшего Иванов обещал сохранить память, и это было бы самым страшным. Помнить все, но быть при этом дебилом — хуже смерти.

От невеселых мыслей захотелось напиться. Естественное желание обычного человека, попавшего в безвыходное положение. Напиться до состояния дров, и трава не расти. На дворе трава, на траве дрова… Это про алкоголиков. Никогда не напивался до потери сознания, но сейчас очень хотелось. Вдруг в последний раз? В этой жизни…

Пройдя на кухню, я обшарил все шкафчики в поисках спиртного, но ничего не нашел. В призрачной надежде открыл холодильник… и застыл на месте как вкопанный. Холодильник ломился от пластиковых пакетов со съестным, как полки продовольственного отдела супермаркета. Ай да Мирон! Непроизвольно я окинул ошарашенным взглядом убогую обстановку кухни. Выходит, и ему повезло. Как там он говорил — «Бог троицу любит»? Атеист ты наш…

Ни водки, ни коньяка в холодильнике не оказалось, зато вся дверца была заставлена бутылочным пивом. Им, к сожалению, не напьешься.

Я взял бутылку, откупорил, отхлебнул. Надежда, что могу какое-то время отсидеться в квартире Мирона, растаяла без следа. И дело тут не только в набитом под завязку холодильнике. Исходя из элементарной человеческой логики, агенты «Горизонта» в первую очередь будут искать меня у друзей и знакомых. Что же касается Буратино, то он без всякой логики вычислил меня в каземате «Горизонта». Так что деваться некуда…

Я снова отхлебнул из бутылки, поморщился, поставил ее на стол. Не шло пиво в горло, и все тут. Ладно, если уж меня все равно рано или поздно обнаружат, пойду напролом. Наглость — лучшая тактика в безвыходной ситуации.

Прикинув в уме, где сейчас может находиться Мирон, я прошел к телефону и набрал номер «Артистического кафе», в котором всем членам любых творческих союзов раз в месяц презентовали по бокалу бесплатного пива. Хозяин кафе, прозванный за это Меценатом, может быть, что-то и терял в деньгах, зато увеличивал оборот, поскольку благодарные клиенты и в другие дни предпочитали пить пиво у него. Тот еще жук… Хотя, справедливости ради, цены у него были не выше, чем в других кафе. До сегодняшнего дня и я его иначе как благодетелем не называл.

— «Артистическое кафе», — донесся из трубки голос бармена.

— Сережа? — спросил я, хотя сразу узнал голос.

— Да.

— Это Егоршин.

— Слушаю вас, Денис Павлович.

— Мирон у вас сидит? — спросил я.

— Савелий Иванович Миронов? — корректно уточнил Сережа. Меценат строго-настрого наказал персоналу обращаться к клиентам по имени-отчеству. Еще одна «завлекалочка» в кафе — приятно всё-таки, что творческих личностей хоть где-то уважают.

— Он самый.

— Сидит, деньгами сорит. Позвать к телефону?

— Не стоит. По-твоему, он надолго обосновался?

— Если бы мы работали круглосуточно, то, думаю, навсегда.

— Спасибо, — мрачно буркнул я и повесил трубку. Не ошибся я в своих предположениях — и Мирону перепало зелени с денежного дерева. Интересно, ему-то за что?

Я направился к двери, и здесь вышла небольшая заминка. Замок был без защелки, и это означало, что с той стороны без ключа дверь не закроется. Подкладыватъ свинью Мирону, оставляя дверь открытой, не хотелось, и тогда я решился на крайние меры.

В этот раз глаза закрывать не пришлось. Я вытянул руку вперед, и она прошла сквозь дверь, не встретив ни малейшего сопротивления. Оставалась единственная проблема — куда меня может вынести? На всякий случай я осторожно просунул голову сквозь дверь и огляделся. Однако никакой телепортации не намечалось, и я увидел перед собой лестничную площадку, тускло освещенную пыльной лампочкой. Но вместо проблемы телепортации возникла другая. На лестничном марше, крепко ухватившись за перила, стояла старушка в побитой молью шубе и во все глаза смотрела на торчащую из двери голову. В глазах старушки застыл ужас, губы мелко дрожали.

— Гм… — пробормотал я, протиснулся сквозь дверь и неизвестно зачем отряхнул куртку. — Ключи где-то запропастились, — ни к селу ни к городу ляпнул извиняющимся тоном.

— Свят, свят, свят… — запричитала старушка, медленно оседая на ступеньки и истово крестясь.

Не дожидаясь, когда она упадет в обморок, я проскочил мимо и побежал по ступенькам вниз. Вот так рождаются легенды о нечистой силе.

На улице было промозгло и сыро, с неба сыпалась ледяная крупка пополам с моросью, покрывая мостовую наждачной наледью. В такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выгонит. Эх, жизнь пошла хуже собачьей… Невзирая на пачки долларов в кармане. Я поднял воротник куртки, застегнул молнию до подбородка и, оскальзываясь на наледи, заспешил к трамвайной остановке, не забывая оглядываться по сторонам. Слишком памятно было, как меня похищали в микроавтобусе.

Час пик давно миновал, людей в трамвае было немного, иначе я вряд ли бы решился воспользоваться общественным транспортом. Просто паранойя какая-то — чуть ли не в каждом пассажире мне чудился агент «Горизонта». Люди подозрительно косились на меня и, только проехав пару остановок, я понял, что виной этому мое неадекватное поведение. Я дергался, вздрагивал, затравленно озирался… К тому же трамвайная ветка огибала лесной массив, в глубине которого располагалась психбольница. Сам частенько встречал на этом маршруте не совсем уравновешенных людей.

Я представил, что будет, если ко мне подойдет кто-нибудь из пассажиров и скажет: «Гражданин Егоршин? Пройдемте». Руками-ногами, как это делают герои кинобоевиков, я махать не умею, а звать милицию бесполезно. Если Иванов предъявил мне удостоверение участкового, то у других агентов могут оказаться и более серьезные документы. Финал заранее предопределен, так что нечего дергаться. Как там говорится, если изнасилование неизбежно, то расслабьтесь и…

Трамвай дернуло на повороте, я попытался схватиться за поручень, но промахнулся и с трудом удержал равновесие. Точнее, со стороны могло показаться, что промахнулся, но я-то видел, что рука, не встретив сопротивления, прошла сквозь поручень. Как только сквозь пол на рельсы не выпал! Еще одна проблема на мою голову. Не успел обучиться проходить сквозь стены, как надо учиться контролировать это умение, чтобы не вывалиться из едущего транспорта.

Происшествие отвлекло от паранойи, и я сумел взять себя в руки. Будь что будет. Живем, в конце концов, один раз, и прожить жизнь нужно так, чтобы… Гм… В общем, прожить. Желательно в свое удовольствие.

Когда трамвай проезжал мимо городской библиотеки, кольнуло в сердце. Прожить так, как хотелось, не получалось. Но ни Буратино, ни организация «Горизонт» к этому не имели никакого отношения.

Войдя в кафе, я ожидал увидеть Мирона во главе стола в окружении собратьев-художников. Любил он, когда водились деньги, пустить пыль в глаза. Да и бармен намекнул, что Мирон деньгами сорит. Но в кафе находилось всего три посетителя. В одном углу пара тинэйджеров потягивала пиво, а в другом углу сидел Мирон один на один с наполовину опорожненным графинчиком водки. С хмурым видом он ковырялся в тарелке и ни на кого не глядел.

Я подошел к стойке бара, кивнул.

— Добрый вечер, Денис Павлович, — поздоровался Сережа, достал из-под стойки увесистый гроссбух и открыл. — В этом месяце вы пиво ещё не получали. Какое предпочитаете?

— Не надо пива, — сказал я. — Дай-ка мне бутылочку хорошего коньячку.

Я полез в карман и вдруг осознал, что рублей на коньяку меня не хватит. С трудом наскреб мелочь за проезд в трамвае.

Сережа с сомнением смотрел на меня, не спеша подавать коньяк.

— У тебя сдача будет? — спросил я, доставая стодолларовую банкноту.

Бармен с недоверием взял купюру, потер между пальцами, посмотрел на свет.

— Вы что, с Савелием Ивановичем сговорились? — спросил он. — Или один станок на двоих соорудили?

— Нет, мы по старинке гусиным пером рисуем. Всю ночь старались.

— Боюсь, не наберу сдачи, — покачал головой Сережа. — Видите, народу почти нет, — повел он глазами в сторону зала. — С трудом разменял Савелию Ивановичу.

— Тогда занеси в свой гроссбух как предоплату моих будущих посещений. Устраивает?

— Можно и так, — согласился бармен.

Его устраивало, а вот меня… Не знаю, доведется ли еще когда в кафе зайти. Если не доведется, то и о деньгах жалеть не стоило.

— Вам какой коньяк — отечественный, заграничный?

— Армянский. Но из лучших.

Бармен снял с полки бутылку «Арарата» и поставил на стойку.

— Что еще?

— Пусть Светочка закуску принесет. На твое усмотрение.

Я взял бутылку и направился в угол к столу Мирона.

— За сколько сребреников продался? — спросил я, ставя бутылку перед Мироном.

Он поднял глаза, посмотрел на меня долгим взглядом, затем молча полез в карман, достал пачку долларов и бросил на стол. Купюры веером рассыпались по столешнице.

— Спрячь, — посоветовал я, снял шапку, куртку, кинул на свободный стул и уселся напротив Мирона. — Не увеличивай инфляцию.

По-прежнему не говоря ни слова, Мирон собрал доллары со стола и засунул в карман. То ли был в стельку пьян, то ли в глубочайшей депрессии.

Подошла официантка Светочка, симпатичная блондинка в фирменном голубом платьице, поставила на столик рюмки, блюдечко с нарезанным лимоном и салат из крабов.

— Крабы настоящие? — поинтересовался я. — Или крабовые палочки?

— Для вас, Денис Павлович, только настоящие, — иронично усмехнулась Светочка. — И свежие. Только что из консервной банки.

Когда хозяина в кафе не было, она позволяла себе иногда подшутить над клиентами. Впрочем, незлобно, и никто на нее не обижался.

Мирон посмотрел на салат, затем на свою пустую тарелку и наконец-то разлепил губы:

— А мне под водочку еще селедочки… э-э… такой же, как была…

— Под шубой? — подсказала Светочка.

— Да. И это… Холодец с хреном. — Он посмотрел на меня затуманенным взглядом. — Две порции.

— Все?

— Пока все.

Светочка развернулась и ушла.

— По коньячку? — предложил я, скручивая пробку с бутылки.

Мирон отрицательно покачал головой.

— Нет. Я водку…

Я внимательно посмотрел на Мирона, но опять не понял, пьян он или заторможен.

— Как же ты без селедки водку пить будешь? — сыронизировал я, поменяв местами причину и следствие в знаменитой булгаковской фразе.

— Смешивать не люблю, — буркнул Мирон, старательно отводя глаза в сторону.

— Брось, — поморщился я, разливая коньяк по рюмкам. — Водку пивом полировать для тебя нормально, а коньяк после водки поперек горла встает?

— И за чужой счет пить не хочу, — упрямо добавил он.

— И давно у тебя такая блажь? — насмешливо спросил я. — Бери.

Мирон тяжело вздохнул, взял рюмку, прошелся взглядом по столу… И вдруг его зрачки расширились. Он уставился на мою руку. Точнее, на ногтевую гематому.

— Откуда это у тебя? — судорожно сглотнув, спросил он таким тоном, будто меня только что выпустили из гестаповского застенка, где загоняли иглы под ногти.

Я не стал его разочаровывать.

— В носу ковырялся, — многозначительно процедил я и чокнулся с его рюмкой. — За торжество жизни! — сказал тост и выпил.

Мирон бросил на меня косой взгляд и медленно выпил. Странно, но взгляд при этом наконец-то приобрел осмысленность. Он пожевал губами, снова вздохнул и нахохлился.

— Ты был у меня дома и видел полотно? — глухо спросил он.

— Да.

К моему удивлению, Мирон не стал интересоваться, каким образом я там оказался.

— Всю жизнь мечтал рисовать… — тихо-тихо, будто разговаривая сам с собой, сказал он. — Мечтал быть художником… Писать то, что хочу, что на душе, а не то, что закажут… А приходится заниматься халтурой…

Я взял ломтик лимона, положил в рот, разжевал. Прерывать исповедь неудавшегося художника я не собирался. Сам неудачник.

— Когда кто-то с пеной у рта утверждает, что картины Ван Гога и Шагала — высокое искусство, меня берет оторопь. Мазня, — продолжал исповедоваться Мирон. — В стиле примитивизма может работать любой, даже ребенок. Но когда я смотрю на «Джоконду», на «Сон, навеянный полетом пчелы вокруг граната…», когда вижу отточенное мастерство, с которым выписана картина, когда чувствую мысль художника, его душу, вложенную в полотно, то понимаю, что так написать может только гений и никому другому это не по силам. К такому самовыражению надо стремиться, этого добиваться в своем творчестве… Пятнадцать лет я пишу «Торжество жизни». Пишу урывками, потому что все остальное время должен заниматься халтурой, чтобы существовать. Не знаю, что получится, ценить не мне, но это моя мечта. А чтобы ее осуществить, необходимо быть свободным и независимым… — Его лицо скуксилось, и он зябко повел плечами. — От халтуры…

Подошла официантка, и Мирон замолчал. Света выставила на стол две порции холодца, забрала у Мирона пустую тарелку и поставила на ее место тарелку с селедкой под шубой.

— Приятного аппетита, — пожелала она и удалилась.

— Давай водки выпьем? — предложил Мирон, заискивающе заглядывая мне в глаза.

Я неопределенно двинул плечами, и он налил в рюмки. Молча чокнулся с моей рюмкой, залпом выпил и принялся закусывать, низко склонив голову над столом. Я к своей рюмке не притронулся. Ждал.

Бармен включил музыку. Репертуар в «Артистическом кафе» был специфический, и в зал полился романс, посвященный Наталье Воронцовой.

Тенор, стеная, выводил: «Натали, Натали, как вы могли…»

Мирон скривился и гнусаво передразнил тенора:

— Как вы могли, как вы могли… — Он хрястнул кулаком по столу и раздраженно гаркнул: — Да вот так и могла!.. — Затем вдруг поник головой и индифферентно закончил: — Сука…

Я повернулся к стойке бара, поймал взгляд Сережи и, извиняясь, развел руками. Сережа понимающе кивнул и выключил музыку.

Бывшую жену Мирона звали Наташей, и, хотя развелись они давно, Мирон все никак не мог простить ей измену.

— Спасибо… — буркнул Мирон. — Давай еще водки, а?

Он снова выпил, а я опять не притронулся к рюмке. Но ждать его откровений больше не стал и взял бразды разговора в свои руки.

— Свобода от халтуры, говоришь? Судя по тому, как деньгами швыряешься, ты ее обрел. Только что-то радости не вижу. Цена высока?

Мирон достал сигареты, закурил.

— Денег много, а счастья нет… — сказал он, шумно выпуская дым.

— Узнаю родную интеллигенцию, — фыркнул я. — Сделает что-то, а потом мучается в сомнении — а не дурак ли я? Сальвадор Дали сотрудничал с фашистами, но никому до этого нет дела, когда видят «Сон, навеянный полетом пчелы вокруг граната…» А ты что сделал? Дьяволу душу продал?

— Дьяволу душу я бы с удовольствием продал и нисколько бы не жалел, — проговорил Мирон. — Знаю, за что. Но не дьявол меня соблазнял, и товар, который у меня купили, чужой.

— И что же это за товар?

Мирон глубоко затянулся сигаретой и выдохнул имеете с дымом:

— Ты.

Ожидал я чего-то подобного и все же вздрогнул. Неприятно засосало под ложечкой.

— Это в каком смысле? — глухо спросил я.

— В переносном, конечно. Обещал на тебя доносить…

Словно камень у меня с души свалился. «Всего-то?!» — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя прикусил язык.

— Иванову? — уточнил я.

— Евгению Викторовичу, — кивнул Мирон, не поднимая глаз.

И тогда я рассмеялся. Тихим, довольным смехом. А как не радоваться, когда понимаешь, что реинкарнация в дебила откладывается? Если за мной собираются следить, то, выходит, я еще поживу в своей теперешней ипостаси.

— Ты чего? — недоверчиво уставился на меня Мирон.

— Да ничего! — отмахнулся я и принялся разливать подрагивающей от смеха рукой коньяк. — Давай выпьем, только теперь уже коньячку.

В это время холодец на одной из тарелок самопроизвольно задрожал, и в нем по центру образовалась воронка.

— Нехорошо, Савелий Иванович, — сказал холодец голосом Иванова, — мы с вами условливались, что договор будет конфиденциальным.

Мирон икнул и оторопело уставился на дрожащий в тарелке холодец. Что-то неуловимо общее было между холодцом и студнеобразной массой, которую я наблюдал в ночи на речке Корстени в свернутом пространстве.

— Да пошел ты!.. — взъярился пришедший в себя Мирон и со всего маху ткнул в холодец окурок.

Зашипело так, будто он ткнул не окурок, а горящую головню. Студень мелко затрясся, затем внезапно вспух и выплюнул окурок в лицо Мирону.

— Не делай больше так! — назидательно изрек холодец, завертелся на тарелке водоворотом и сгинул с глаз, ввинтившись в фаянс с характерным звуком всасываемой в раковину воды.

— Блин!.. — прохрипел Мирон, вытаращившись на пустую тарелку. Машинальным жестом он взял салфетку, промокнул лицо и вытер бороду. Затем посмотрел на салфетку.

— Хрен? — удивился он, увидев свекольно-красные разводы. — Вот хрен! Везде хрен…

— Так как насчет коньячку? — невозмутимо предложил я, поднимая рюмку. Чем меня мог удивить говорящий холодец после всего того, что произошло сегодня? Разве что хреном.