Глава 2
Гроза над лугом

Семья для меня всегда была чем-то святым. Что бы ни происходило в моей жизни, какие бы соблазны я ни испытывал — я не смел изменять жене. Ни-ко-гда. Однако Юлька однажды сказала, что лучше бы я гулял налево, чем ей наблюдать каждый день мое «скотообразное», как она выразилась, состояние… Ну да, я пил. Чуть больше обычного. То есть обычно — это по выходным, в праздники и дни рождения. А я пил чуть больше.

Каждый день.

Конечно, поначалу за мной такого не водилось. Я был молодым и нахальным лейтенантом, отличником боевой подготовки, только что вернувшимся со Второй Чеченской, где мне даже удалось немного пострелять под Шали. Юлька говорила, что вышла за меня замуж потому, что я показался ей не таким, как все. Особенным. Не знаю, что она во мне нашла. Сейчас она говорит, что и сама не помнит. От молодого улыбчивого лейтенанта остался только призрак с четырьмя звездочками на погонах.

С каждым годом маховик алкогольного влечения раскручивал обороты. Поначалу я не признавал водки без хорошей компании. Но потом наличие компании стало несущественным, на замену водке пришли спирт, одеколон и аптекарские настойки. Я потерял форму, располнел, стал быстро пьянеть. Раньше пол-литра были для меня как включение двигателя на прогрев, настоящий полет начинался лишь после дозаправки. Теперь, к тридцати четырем годам, печень словно съежилась и пол-литра вполне хватало, чтобы у организма начались проблемы с памятью и координацией.

На самом деле удивительно, факт, достойный Книги рекордов Гиннесса, что я так долго продержался на службе, что меня не выкинули с нее намного раньше. А все потому, что не похмелялся по утрам. Сколько бы ни вошло в меня накануне, стоит поспать три-четыре часа — и утром я встаю как огурец, только запах один. Обычно я перебивал его одеколоном, отчего получил кличку «Богема» — из-за сопровождавшего меня повсюду аромата. Солдаты от скуки любят придумывать прозвища. Короче, мое хобби пить все, что горит, касалось службы только краем. Остальными же многочисленными гранями оно обрушивалось на семью.

Юлька говорит, что уже не помнит, какой я бываю трезвый. Только на фотографиях в альбоме. Она, конечно, кривит душой, вразнос-то я пошел в последние годы. За это время она трижды порывалась уйти, но каждый раз я клятвенно обещал, что завяжусь в морской узелок. Знаете, когда захочу, я могу быть очень убедительным. Я сажал ее за кухонный стол и, преданно глядя в глаза, повторял: «Ну посмотри на Настю! Как она будет расти без отца? Как?!» Настя у нас чистый и светлый ребенок, открытая душа. И я, и Юлька прекрасно понимали, что развод обернется для нее психологической травмой. После моих слов Юлька обычно сдавалась и шипела сквозь зубы, какая я все-таки сволочь… Вообще она у меня незлая: закончила филфак и работает учителем литературы у старшеклассников. Они ее уважают, потому что она привлекательная, знаете, нечто вроде подросткового секс-символа, и к преподаванию предмета подходит нестандартно, учиться у нее интересно. Коллеги ее жалеют: такая замечательная женщина и такой непутевый муж…

Так что служить я мог хоть до старости, если бы не досадный случай, из-за которого все полетело кувырком. Накануне того дня поспать мне не удалось вовсе. Из Германии на побывку приехал мой школьный друг Димка Самсонов, с которым мы не виделись лет пять. Гудели ночь напролет. Наутро глаза у меня были красными, ноги заплетались, а запах изо рта шел такой, словно из пасти Змея Горыныча, — никакой одеколон не спасал. А тут еще в часть приехал проверяющий из штаба округа. «Это что у вас такое? — опешил он, когда я вывалился отдать рапорт командиру части. — Да он же в говно!» И тут же — уволить. Наш «батя» Савелыч, хороший мужик из Иваново, попытался замять дело. Дескать, строгача мне влепят и все такое. И проверяющий почти согласился на компромисс. Только я не знал о достигнутом соглашении и при первой удобной возможности от души смазал ему по мордам… Под трибунал не попал чудом. Зато в военном билете появилась замечательная запись: «Уволен из рядов Вооруженных сил РФ за невыполнение условий контракта». Будто в контракте что-то сказано о том, что нельзя бить морды проверяющим!

Считаете, что я алкоголик? Ошибаетесь. Я глушил душевные позывы. Служба в войсковой части, если честно, меня убивала. Поначалу, когда это все разворачивалось перед восемнадцатилетним юношей, служба казалась захватывающим приключением. Я потомственный военный: мой прадед служил в царской армии, мой дед сражался с фашистами и погиб в сорок четвертом, мой отец дослужился до подполковника (он сейчас на пенсии, живет на дачке под Тутаевым). Я с десятилетнего возраста собираю «калаш» с закрытыми глазами и имею корочки кандидата в мастера спорта по пулевой стрельбе. Но потом, после Чечни, когда я осел в гарнизоне, ощущение новизны от профессии растаяло, и я обнаружил, что мне чего-то не хватает для полного счастья. Трудно сказать, чего именно, но одно я знаю точно — солдат не должен сидеть в казарме. Он должен сражаться, бить врага, Родину там защищать. Вон викинги — опытные вояки, прекрасно об этом знали. Когда им становилось скучно, они отправлялись искать счастья в дальнем походе — резать врагов и громить города. Максимум, что я громил, — витрины магазинов. Но это совершенно не тот адреналин.

Когда меня выкинули из армии и нам пришлось съехать с гарнизонной квартиры, жена поставила ультиматум. Я бросаю пить и нахожу работу. Только при исключительном выполнении этих двух условий она и Настюха остаются со мной. В противном случае наша ячейка общества перестает существовать. Я попросил дать мне два месяца. Она дала один. И я справился. Самое главное заключалось в том, чтобы найти замену водке. Ведь я пил, чтобы заполнить пустоту в своей жизни.

Замена отыскалась с неожиданной стороны. Я стал вырезать деревянные ложки.

Когда меня прихватывало желание вмазать стакан, я брал в руку ложкорез и заготовку. Чем сильнее мне хотелось выпить, тем сосредоточеннее я вонзал жало в податливую древесину и выводил контуры. К тому моменту, когда Гаджиев предложил мне работу в «Вымпеле», деревянные ложки валялись по всей квартире тещи, у которой мы временно разместились. Настюха ради развлечения расписывала некоторые красками, а Юлька шутила, что работу я уже нашел, осталось только найти рынок сбыта.

Конечно, я бросил пить вовсе не потому, что начал вырезать ложки. Все гораздо сложнее. Я взялся за переоценку своих ценностей и приоритетов. Не сделай я этого, снова бы вернулся к водке, никакие бы ложки не спасли. Может, и хорошо, что меня выкинули из армии? Не быть мне военным. Недостоин я отца, подполковника в отставке, и деда, сгоревшего в танке. Надо искать другой смысл в жизни и другие пути самореализации. Какие? Я пока не знал. Но эта тихая работа на спецхранилище за тридевять земель от городской суеты позволяла не спеша пораскинуть мозгами.

На протяжении первых недель работы в новой должности я постигал смысл фразы «охрана объекта, заброшенного к черту на рога». На меня обрушились организационные и хозяйственные вопросы, требующие немедленного решения. С энтузиазмом человека на новом рабочем месте я окунулся в них с головой.

Первым делом мне пришлось искать лампочки для фонарей, освещавших территорию. Караульные жаловались, что по ночам не видят и половины объекта. У лампочек был особый цоколь, в хозтоварах поселка таких не нашлось, но сердечные люди направили меня к электрику ткацкой фабрики Коле. Коля обещал осыпать меня такими лампочками, если я позволю ему демонтировать пятьдесят метров кабеля с задней стены казармы на спецхранилище. Так как казармы были уже основательно пограблены, когда войсковая часть уходила с объекта, я решил, что кабеля никто не хватится, и мы ударили по рукам.

Разобравшись с этой проблемой, я обнаружил, что у нашего служебного карабина СКС закончился срок разрешения на хранение и использование. Пришлось срочно ехать в город в УВД для оформления нового разрешения, да еще самому печатать приказ по «Вымпелу», без которого разрешение было не получить. Крутясь с этими бумажками в головном офисе, я попутно получил на складе новую спецодежду для своих и кой-какие мелочи по хозяйству.

Попутно с решением насущных вопросов, съедавших львиную долю моего времени, я знакомился с поселком, где жили мои подчиненные и где на ближайшие полтора-два года осел я. Коровьино населяли около двух тысяч человек. Панельные пятиэтажки, бревенчатые многоквартирные дома и частные дворы расположились вокруг дореволюционной ткацкой фабрики, работниками которой являлась половина жителей поселка. «Вымпел» снял для меня квартиру на окраине в многоквартирном бревенчатом доме, населенном в основном бабушками-пенсионерками. На дворе стояло лето, и к ним на каникулы понаехали внучки и внучата. Дом и прилегающий двор порой гудели от их визга, крика и гуканья. Моей Настеньке, перешедшей в третий класс, скучать здесь явно не придется.

Впрочем, квартирой свое жилище я назвать погорячился. Это была коммуналка, разделенная перегородками на три крошечные каморки, одна из которых досталась мне. В ней были отдельный вход, коридор, исполняющий роль кухни и прихожей, а также небольшая комната с диваном, шкафом и круглым столом. Общий выгребной туалет располагался в задней части дома. Ни душ, ни тем более ванна не предусматривались в принципе — большинство жителей поселка пользовались баней. Вода в «квартиру» доставлялась при помощи рук и ведра из водопроводной колонки.

Моя семья продолжала жить в городе у тещи: Юлька принимала экзамены. К концу июня они закончатся, она отгуляет на выпускном балу подшефного класса, сходит с ним в маленький поход на Волгу, после чего приедет ко мне. К этому времени я собирался привести жилье в порядок — Фомин, обитавший в нем до меня, оставил настоящий разгром. Юлька и Настя поживут здесь до осени. Что будет дальше, я не загадывал. В принципе Настя могла бы ходить в коровьинскую школу, а Юлька — преподавать в ней. Правда, супруга не хотела уходить из своего коллектива, он у них сложился дружный. Да и я не собирался навечно оставаться в Коровьино, меня ждала охранная структура банка.

В заботах пролетели первые недели на новом месте. Все это время меня неудержимо тянуло в бункер. В детстве кроме книг про войну я периодически читал научную фантастику. Поэтому неудивительно, что мне хотелось еще раз взглянуть на инопланетные артефакты, пощупать их, убедиться, что они существуют и реальны, а не привиделись от полуторамесячного алкогольного воздержания.

Однако больше всего притягивал пришелец в морозильной камере. Мне хотелось изучить его тщательно, а не сквозь мутную пелену выступивших от тошноты слез. Хотелось разобраться в строении тела. Рассмотреть лицо. Заглянуть под веко. Есть ли под ним зрачок? Какой он? Круглый, как у человека, или щель, как у рептилии? В общем, пришелец был мне страшно интересен. Но я оттягивал поход в бункер до лучших времен, словно бутылку марочного коньяка, уверенный, что новизна работы уйдет, решение хозяйственных вопросов наскучит и моими единственными развлечениями останутся деревянные ложки и это.

Правда, обстоятельства заставили меня спуститься в бункер намного раньше, чем я планировал.

Тот день начался с того, что ранним утром я проснулся с идеей устроить проверку своим караульным. Меня интересовало, не дрыхнут ли они на посту. Я побрился, сварил вкрутую яйцо, позавтракал, покурил на крылечке, глядя на солнышко, поднимающееся над лесом за рекой, потом надел черную куртку с крупными желтыми буквами «ОХРАНА» на спине и отправился в путь. Уже в шесть утра в воздухе ощущалась духота, и я подумал, что грозы сегодня не миновать.

Сильной грозы.

Путь от Коровьина до спецхранилища пролегал по проселочной дороге через луга, холм и перелески. Расстояние было внушительным, порядка шести километров. Транспорт здесь не ходил, разве что трактор и уазик фермера Ипатова, чье хозяйство располагалось через два поля от моего объекта. Так что добираться до службы мне приходилось пешком. Утром туда, вечером обратно. Каждый день. Поначалу такой расклад показался мне забавным и даже полезным для здоровья, но дня через два, попав под ливень, я всей душой возненавидел этот путь. Проселок моментально раскис, подошвы скользили, норовя опрокинуть меня в грязь, одежда промокла до нитки. Домой я вернулся без сил. После того случая я стал подумывать о велосипеде.

В пути мне попалась пастушка Дарья, гнавшая общественное стадо на берег реки, где трава была посочнее. Под выцветшим на солнце платком багровели обветренные щеки. Завидев меня, Дарья улыбнулась. Во рту отсутствовала добрая половина зубов. Я вскинул руку, показывая, что тоже рад ее видеть. Мы пересекались с ней каждое утро и каждый вечер, словно работали в одну смену.

До спецхрана я добрался за час с небольшим. Спустившись с холма, крадучись прошел вдоль колючки, преодолел ворота и незаметно подобрался к караулке. Дежуривший сегодня Морозов, белобрысый двадцатилетний парень, не спал, но занимался чем-то недозволенным, чем — я не успел рассмотреть. При виде начальника, выросшего в дверном проеме на час раньше положенного срока, он вскочил, опрокинув табурет, что-то испуганно пряча за спиной.

Я кашлянул, прочищая горло. Не поздоровавшись, прошел через помещение. Налил в стакан холодного кипятка из чайника. Морозов с волнением следил за моими неторопливыми глотками.

— Ты вдоль периметра ходишь? — спросил я, вытирая губы.

— Хожу, — осторожно ответил он.

— Неправда. Трава вдоль колючки даже не примята.

— А че я-то сразу! — заволновался Морозов, тараща на меня белесые глаза. — Вдоль колючки никто не ходит. Там бурьян выше головы.

Сухой стук донышка стакана, возвращенного на стол, оборвал его оправдания.

— Что у тебя за спиной?

Парень съежился. Я шагнул к нему.

— Тебе известно, что во время дежурства караульный не вправе заниматься посторонними делами? Что там у тебя? — Я протянул ладонь. — Дай сюда.

Он вытащил руку из-за спины. В ней оказалась книга в мягкой обложке: «Сборник типовых упражнений по физике для поступающих в вузы».

Я повертел книжку в руках.

— Это еще зачем?

— А всю жизнь, что ли, в караулке сидеть? — огрызнулся Морозов, глядя на меня волком. — Следующим летом в город поеду, в политехнический поступлю. А в Коровьине только два занятия: ткацкая фабрика и бухло. Я тупею с каждым днем.

— Пока ты читаешь книжки в караулке, враг сейчас проникает на территорию вверенного тебе объекта.

— Да, конечно! Толпами валит на эти развалины!.. Кому они нужны!

— Все равно, по должностной инструкции тебе не положено отвлекаться.

— Ничего вы не понимаете! — вспыхнул Морозов. — Вы такой же, как остальные военные. У вас только одно на уме: чтобы сапоги блестели да маршировать в ногу!

Я вернул ему книжку.

— Спрячь. Это нужно читать дома, а не в карауле. Еще раз увижу — влеплю выговор.

Он забрал книжку, взирая на меня с лютой ненавистью. Ершистый парень, думает, все на свете знает. Люблю таких. В боевых условиях при соответствующем обучении они набираются ума и становятся отличными солдатами… Если прежде не схлопочут по глупости пулю.

То, что подчиненные не обходят периметр, стало для меня открытием. Майор Фомин, этот гад-хохотун, был с ними запанибрата, отчего караульные распустились и принимали работу за нечто вроде оплаченного безделья на свежем воздухе. Оставлять это без внимания было никак нельзя.

К полудню я собрал перед караулкой на пятачке вытоптанной травы всю четверку: Морозова, Сидельникова, Тарасыча и Орехова. Они обливались потом в душном предгрозовом воздухе и были страшно недовольны, что я вытащил их на объект в нерабочую смену среди белого дня, оторвав от грядок, домашних дел и телевизора.

Но нужно было поставить вопрос ребром.

— Сегодня мне стало известно, что вы не выполняете свои прямые обязанности, — сказал я, с важным видом прохаживаясь перед строем. — Вы не обходите периметр. Это недопустимо. Это нарушение должностной инструкции.

— Да нам нас…ать на твою инструкцию! — с вызовом произнес Орех, молодой обалдуй с глазами садиста и прокуренным голосом. Этот тип людей я тоже знаю. И не люблю. Обучению не поддаются.

— Периметр не обойти, там чертополох с репейником в человеческий рост. — Сидельников был единственным, кто служил в армии, причем не абы где, а в десантных войсках. Коренастый, основательный по характеру, каждое его слово в разговоре звучало весомо. К нему обращались «дядя Саня», хотя Сидельникову не было и тридцати. Вот и сейчас, когда он заговорил, все повернулись к нему. Все, кроме Ореха, который с кислым выражением на лице плевал себе под ноги.

— Если проблема в этом, — сказал я, — тогда нужно скосить сорняки. У нас есть коса?

Косы у нас не оказалось.

— Ничего, я найду где-нибудь, — пообещал я. — Предлагаю с завтрашнего дня в дополнение к графику смен выводить на покос по человеку.

Они взвыли.

— Ну вот еще!

— Размечтался, начальник!

— Это наше личное время!

Бог мой, мне достался настоящий сброд.

— Если кому-то не нравится, я не держу.

— Да увольняли нас уже! — нервно пробубнил Тарасыч. У него на плече синела татуировка якоря. Он говорил всем, что в 1965-м служил на боевом крейсере, хотя на самом деле работал в порту на узле связи. — Увольняли, только потом назад взяли: никто на эту работу не идет!

Блин, как с ними, чертями, бороться? Увольнения не боятся, наказания по барабану, гауптвахты нет, да и не в армии мы, свободные вольнонаемные.

Сидельников неожиданно вырос возле меня.

— Ты это, начальник, — сказал он, обняв меня за плечо, — занимайся своими делами, ладно? А нас не трогай. Мы сами разберемся, как нам службу нести.

Подтвердив свои слова широченной, составленной из крепких зубов улыбкой, Сидельников отодвинулся в сторону. Я вытер взмыленную шею. Во рту было сухо, как в Сахаре. Пальцы сжались, пытаясь стиснуть рукоять несуществующего резца. Не хватало мне сейчас только ложки вырезать!

Я обвел подчиненных суровым взглядом.

— Вы получаете премиальные, — произнес я с расстановкой. — На мой взгляд, слишком большие. Я поговорю с Гаджиевым, чтобы сделать их соразмерными выполняемым обязанностям. Думаю, это пойдет вам на пользу.

Они затихли. Ропот прекратился. Лица обрели обескураженное выражение.

Я был доволен собой.

— Слушай, капитан, че ты выделываешься? — вдруг подал голос Орех. — Мы же все про тебя знаем. Тебя из части за пьянство уволили. Бухал по-черному. Че ты нас строишь, на себя посмотри. Какая те разница, ходим мы вокруг колючки или не ходим? Никому до этого спецхрана дела нету. А ты все равно уйдешь через год. Вот и выбирай, мирно ты этот год проведешь или с проблемами. А то, знаешь, некоторые проблемы заканчиваются отделением травматологии, трепанацией и прочей фигней, неприятной для организма.

Его выступление стало для меня неожиданным, как удар под дых. Не в смысле угроз, их я не воспринимаю в принципе. Куда неприятнее была просочившаяся информация о причине моего увольнения. В их глазах мой статус упал до уровня майора-ракетчика. Я превратился в своего парня, с которым можно разговаривать на «ты», приказы которого можно не выполнять, а если он начнет изображать начальника, нужно просто приобнять его за плечо со словами: «Да ладно тебе, Палыч! Ну подумаешь, вдоль колючки не ходим. Велика трагедия!»

По инерции я сделал несколько шагов вдоль строя, пытаясь понять, как мне поступить дальше, чтобы вернуться к привычной расстановке «начальник — подчиненные». Когда я добрел до Тарасыча, стоявшего последним, то неожиданно понял. А ведь с…кины дети правы. Меня в самом деле уволили за пьянство. И я сюда не царствовать приехал, не порядки свои наводить, а год-полтора отбыть в ссылке. Так чего выеживаться?

Мои подопечные, обнаружив, что я малость про них забыл, потихоньку разбрелись, сели на велосипеды и гуськом покатили в сторону поселка (за исключением Тарасыча, сменившего на карауле Морозова). Клякса, наш пес, долго бежал за ними, потом вернулся. Его конура находилась рядом с караулкой. Кто-то сердобольный подобрал щенка на свалке возле ткацкой фабрики и принес сюда. Клякса здесь вырос, превратившись в черного взлохмаченного пса. Когда он лежит, то невозможно понять, где у него лапы, а где голова. Когда возле караулки появляется чужак, Клякса громко лает, прижавшись к конуре. Нападать боится. А еще он обожает носиться за велосипедистами…

Тарасыч бродил вокруг караулки, попыхивая папироской и поглядывая на меня с ехидной ухмылкой. По лицу деда было видно, что ему дюже понравилось, как нового командира опустили с небес на землю. Это подняло ему настроение. А я, погруженный в раздумья, продолжал стоять перед невидимым строем, словно подыскивал достойный ответ для Орехова.

Потом мне надоело так стоять.

Я сказал Тарасычу, что вернусь через час-полтора. Если что случится, вызовет меня по рации. На словах «если что» он подавился папиросным дымом. Типа, ему стало смешно, так как здесь сроду ничего не происходило. Ну да бог с ним.

Я прошел через луг, пересек неглубокий ручей, поросший густым ивняком, проследовал вдоль окученных рядов картофельного поля. Владения фермера Ипатова состояли из двухэтажного особняка, большого сарая и коровника. Я долго стучал в дверь особняка, но никто не открыл. Побродив по двору, я обнаружил в коровнике мальчишку лет тринадцати, среднего сына фермера. Я представился и попросил косу до вечера. Смущенный грозной надписью на моей куртке, мальчишка заторможенно ответил, что косы у них вообще-то нет.

— А чем же вы траву косите? — изумился я.

Раздетый по пояс Тарасыч сидел возле караулки на табурете и ремонтировал башмак. Табурет под ним был тяжелым, громоздким, дерева в нем содержалось больше, чем свободного пространства. Карабин лежал на коленях. Когда Тарасыч увидел меня возвращающимся через поле с моторизованной косой через плечо, то проткнул иголкой палец. Мое приближение к КПП было встречено его отчаянными матюгами.

С востока надвигались тяжелые клубы туч. Подул холодный ветер. Я подумал, что, пока ливень не начался, можно покосить заросли с наружной стороны ограждения. Потом перейду на внутреннюю. Пусть мои подчиненные отказались браться за эту работу, но у меня всегда есть я. В конце концов, надо же чем-то заняться — остальные насущные вопросы я решил. Безделье вполне может вернуть меня в русло прежнего хобби.

Под рев двигателя нож моторизованной косы послушно срезал крапиву, репейник и толстые стебли двухметрового пырея. Сорняки аккуратно ложились от меня справа и слева. Чувствовалось, что машинка не новая, поработавшая, не раз перебранная. Но свои обязанности она исполняла исправно. Надо попросить такую у Гаджиева. Не каждый же день ходить к Ипатову — дадут раз, два, потом перестанут.

Далеко на востоке громыхнуло. Так звучно, словно выстрел из артиллерийского орудия. Тарасыч с тревогой поглядел в том направлении и вместе с табуретом убрался в караулку, после чего его лицо показалось в окне. Он осторожно наблюдал, последую ли я его примеру. А я продолжал косить. Дождя пока не было, гром меня не пугал, а молния скорее ударит в почерневший стальной стержень громоотвода над казармами.

Тучи выглядели устрашающе. Особенно передняя. Занимая полнеба, она напоминала эдакую черно-синюю гору, внутри которой сверкали белые вспышки. Казалось, рухни она вниз — деревья на много километров вокруг лягут веером, как тайга на месте падения Тунгусского метеорита. В общем, мне было не по себе, что эта громадина двигалась прямо на нас.

Я заглушил косу и задрал голову, чтобы разглядеть небесного исполина. Когда оборвался рев мотора и в ушах на некоторое время установилась тишина, я услышал шепот…

На этом месте рассказа вы можете усмехнуться, а я в тот момент покрылся липким потом. Негромкий, катящийся по траве, словно стрекот кузнечиков, шепот раздавался с территории вверенного мне объекта. Это был именно шепот, тихие безголосые слова, обращенные то ли ко мне, то ли к надвигающейся буре, будь она неладна!

Я оглянулся на караулку. Не с бывшим ли портовым связистом случился припадок, малоизвестный для медицины? Но нет, во-первых, домик находился совершенно в другой стороне. А во-вторых, физиономия Тарасыча торчала из окна, и его губы, насколько я мог разглядеть, были сомкнуты. Не он это шепчет.

Кто-то другой.

Позади в небесах негромко бухнуло. Шепот замер, на миг вселив в меня надежду о слуховой галлюцинации, но затем возродился вновь. Кто-то за колючкой с непонятным упрямством наполнял воздух неразборчивыми словами. Я стряхнул зеленое травяное крошево, усеявшее кисти рук, взвалил моторизованную косу на плечо и пошел, намереваясь оставить ее у входа в караулку.

Красные звезды украшали металлические въездные ворота с обеих сторон. Прижимаясь спиной к одной из створок, поглаживая на лбу морщинку, я пытался определить, откуда раздается шепот. Вычислению точного направления мешал порывистый ветер да периодически громовые раскаты. Потратив без пользы около минуты, я двинулся в глубь спецхранилища.

Некоторое время я блуждал по территории, прислушиваясь к тихим неразборчивым звукам-словам, то возникавшим, то исчезавшим. Наконец, путь преградил земляной холм с забетонированной с одной стороны гермодверью. И я неожиданно вспомнил, что именно охраняю на этом богом забытом лугу. Не бочки с соляркой под дырявым навесом, не стоящие на ободах ЗИЛы, не превратившиеся в труху казармы. Главным объектом является двухуровневый лабораторный бункер, оборудованный изолированной вентсистемой и холодильной установкой.

Шепот раздавался из этого сооружения.

Сзади с яростным треском в луг вонзилась молния. Почти в ту же секунду шарахнул гром. От испуга у меня ослабли колени — настолько внезапно, будто из-под ног выбили землю. Барабанные перепонки контузило, и шепот исчез, сменившись звоном в одном ухе и невнятными шумами в другом.

Вы спросите, было ли мне страшно? Да обделаться можно! Когда со спины, сверкая молниями, надвигается исполинская туча, а из запертого бетонного бункера, где лежит мертвый инопланетянин, раздается шепот — покажите мне человека, который будет чувствовать себя комфортно. Он наверняка или герой, или дебил. Лично я подозреваю, что это одно и то же.

Дневной свет померк. На ступени, ведущие к заглубленной бронированной двери, упали первые капли. Пока я бродил по хранилищу в поисках источника шепота, туча накрыла речку и луг. Я повертел головой в поисках навеса, под которым мог бы спрятаться от дождя, но до караулки было метров сто пятьдесят, а крыши стоящих рядом казарм выглядели как сито.

Пока я вертел головой, дождь начался. Хотя не дождь это был вовсе. С неба обрушился настоящий водопад — холодный, колючий. Куртка промокла в одно мгновение, в ботинках захлюпало. Еще две молнии долбанули в землю, причем одна из них ударила по территории спецхрана, вонзившись в остатки асфальта на поросшем травой плацу.

Собственно, размышлять о поисках убежища было некогда. К тому же в памяти всплыло двухнедельной давности сообщение, переданное по местным новостям, что возле поселка Курба молния убила пастуха и двух коров. Я, конечно, не собираюсь жить вечно, но и погибать так рано не намерен.

Под хлещущими струями воды я нашел на связке нужный ключ и, спустившись к гермодвери, отпер навесной замок. Дождь лил уже сплошной стеной, и я с радостью юркнул в бункер.

На лестнице, ведущей в подземные помещения, было темно, тихо и пахло плесенью. Вода сюда не заливалась — вход в бункер был оборудован грамотными водостоками, военные архитекторы не зря ели свой хлеб с красной икорочкой.

Я устало привалился к стене.

Идущий снизу холод от морозильной установки быстро пробрал до костей. Я стащил мокрую куртку и сложил ее на ступенях. Теплее не стало, но хотя бы можно растереть бока и грудь. К этому времени отпустило уши, и голову наполнило шуршание ливня, звонкий стук капель, молотящих по жестяному козырьку над дверью, затаенное урчание морозильной установки под ногами.

Шепота среди этих звуков не было. Вместо него я обнаружил, что из неприкрытой двери внизу пробивается свет.

— Твою неваляху! — в сердцах произнес я.

Фомин забыл выключить свет на первом ярусе, когда уходил отсюда неделю назад. Отчасти я сам был в этом виноват: мне тогда поплохело от вида мертвого гуманоида на хирургическом столе и майору пришлось спешно выводить сменщика на свежий воздух. Лампы непрерывно работали более восьми суток! Потрясающе.

Висевшая у меня на поясе рация вдруг ожила.

— Начальник… начальник! — раздался сквозь треск помех голос Тарасыча. — Начальник, ответь!

Я снял рацию с пояса, поднес к губам:

— Слушаю.

— Слава богу, живой! А то я перепугался, японский городовой!.. Дождища-то какой, верно?

Мне показалось, что Тарасыч больше перепугался за себя, чем за меня, оставшись один в караулке.

Впрочем, не один, у него там Клякса есть.

— Ты где, начальник?

— Со мной все в порядке, я укрылся в бункере.

— Тогда хорошо. Приходи в караулку, как поутихнет. В бункере холодно, небось. А я печечку затоплю.

Я представил пышущую жаром буржуйку, и в желудке стало тепло, как после соточки. Я пообещал Тарасычу, что приду, как только это будет возможно, и, разорвав связь, стал спускаться к полоске света, пробивавшейся из-за двери первого яруса.

Я шел медленно. Из-под корней мокрых волос то и дело скатывались капли, заливая глаза. Скользкие из-за налипшей глины подошвы норовили соскользнуть со ступеней, и мне приходилось придерживаться руками за стены. Чтобы не загреметь вниз по лестнице, потребовалась вся моя воинская подготовка.

Как я и ожидал, коридор за дверью оказался залит холодным белым светом, излучаемым двумя флуоресцентными лампами на потолке, одна из которых помаргивала. Так и есть. Фомин забыл выключить электричество в подземелье. Я постоял, оглядывая коридор и счищая о кромку стального порога глину с подошвы. Шум дождя был не слышен, раскаты грома едва ощущались, толща земли и бетона глушила внешние звуки.

Шепот больше не слышался.

Если вообще когда-нибудь был.

Я прошел вдоль дверей, ведущих в лабораторные комнаты. Мимо проплыли агрессивно выставленные штурвалы. Остановился возле двери с намалеванной краской цифрой «2», снова смахнул скатившиеся в глазницу капли, повернул штурвал и вошел. Жаль, что журнал посещений бункера остался в караулке, а так в нем можно было сделать выпендрежную запись «Проверка сохранности инвентарных объектов», подпись и число, будто я спускался сюда намеренно. Только кто будет читать этот журнал? Гаджиев, что ли? Сомневаюсь, что он выберется в нашу дыру в течение ближайших двухсот лет… Но что об этом рассуждать — журнал оставался в караулке. К тому же когда я вошел в комнату, то начисто забыл и про него, и про выпендрежную запись.

В комнате «2» хранились граненые осколки. Как утверждал Фомин, элементы управления неопознанным летающим объектом, который наши доблестные ПВО опустили с небес на землю. Так вот, эти стеклышки, разложенные на зеленом сукне, шевелились и поворачивались под еле слышные раскаты грома. При каждом шевелении в хрустальных недрах вспыхивало крохотное бледное сияние.

Не веря глазам, некоторое время я остолбенело следил за шевелением и вспышками осколков. Первой мыслью было, что я наблюдаю фокус, принципа которого не понимаю. Эти вещи не могут шевелиться сами по себе и уж тем более светиться без подключения видимого источника энергии.

Судя по далеким звукам, доносящимся снаружи, гроза наверху заканчиваться не собиралась. Положив пальцы на зеленое сукно, я ощупал его с разных сторон, стараясь не касаться странных стекляшек. Признаюсь, я их немного побаивался… Нет, под сукном ничего постороннего — только твердая столешница. Я напряженно выдохнул. Жирная капля скатилась с кончика носа и упала между осколков. Поспешно смахнув влагу с лица, я перешел к обследованию опоры.

Стол не шатался. Все четыре ножки плотно соприкасались с поверхностью бетонного пола, обтянутого темно-зеленым линолеумом. Нет, стол никоим образом не влиял на стекляшки. Это они вели себя на нем словно живые, хотя нет… Они вели себя так, словно на них влияло чье-то близкое присутствие.

Холод, распространяемый по обоим ярусам морозильной установкой, пробрал меня до костей и заставил прекратить обследование. С мокрой головой и в мокрых штанах я был готовым клиентом пневмонии.

Оставив стекляшки в покое, я переместился из комнаты «2» в комнату «1», делая рывки руками, чтобы разогреть мышцы. В комнате «1», как вы помните, находилась пирамидка из темного камня. Оглядев ее со всех сторон, я не обнаружил странностей. Пирамидка не двигалась, не светилась, в общем, делала все возможное, чтобы походить на обычный камень.

Металлические обломки в комнате «3» на ощупь показались мне немного теплыми. Впрочем, черт его знает, я мог и ошибаться… Зато в комнате «4» давление в обоих баллонах поднялось на две десятые атмосферы, а это, между прочим, столб воды высотой с меня ростом. Глядя на манометры в четвертой комнате, я почувствовал острое желание вырезать новую ложку, самую большую из всех, которые когда-либо вырезал.

В кладовке, которую при приемке объекта я не осматривал, на стеллажах хранились электронные приборы, сумки с костюмами радиационной защиты, а также целый шкаф с противогазами. Среди этого имущества нашлась пыльная телогрейка. Облачившись в нее, я некоторое время стоял с закрытыми глазами, согревая вату остатками своего тепла. Чуть согрел. Теперь не страшно заглянуть и в морозильную камеру.

Напялив на лицо респиратор, с замирающим сердцем я спустился на второй ярус. За алюминиевой дверью в покрытой инеем комнате, признаюсь, я ожидал чего угодно. Что мертвый пришелец будет моргать веками. Что его мышцы будут подрагивать, как у оживающего Франкенштейна. Или что он, сидя на краю хирургического стола, встретит меня вопросом: «Че я здесь делаю, начальник? И какой сейчас год?»

…Хмырь в морозильной камере лежал в той же позе, в какой его со мной познакомил майор Фомин. Все-таки аутопсия — штука серьезная, после нее особенно не подвигаешься. Хотя с того момента, когда я впервые услышал шепот, меня терзала сумасшедшая мысль, что его издает этот самый пришелец. Лежит и шепчет. И звуки, спадающие с губ, магическим образом проникают сквозь трехметровый слой железобетона и катятся по лугу, точно стрекот кузнечиков.

В морозильной камере я пробыл недолго. Изучать пришельца желания пока не было. От близости к нему в горле стоял тошнотворный ком. Мерзкий он, наш собрат по разуму. Кроме того, холод начал проникать под фуфайку, а сырые волосы мигом прихватило ко лбу. Я покинул камеру, плотно закрыв за собой дверь, и стал подниматься по лестнице, попутно анализируя странности, творящиеся на моем, мать его, до чертиков специализированном объекте.

На грозу (либо какой-то другой связанный с ней феномен) тем или иным образом отреагировали все энлэошные артефакты, за исключением пришельца в морозильной камере и пирамидки. Ну, первому и не положено реагировать, мертвец все-таки. С отсутствием реакции у второй дела обстояли сложнее. Либо она вещь совершенно бесполезная, вроде речной гальки. Либо, наоборот, настолько исключительная, что для ее пробуждения требуется нечто помощнее небесного электричества.

Когда я поднялся на первый ярус, наверху больше не громыхало. Слышался только шум ливня. Я вернул телогрейку в кладовку, повесил на крючок респиратор. Некоторое время размышлял, потом снова заглянул в комнату «2».

Стеклышки на сукне лежали неподвижно.

Чудеса закончились. Никаких шевелений, никаких свечений. Галлюцинация капитана Стремнина… О сегодняшнем инциденте, пожалуй, стоит доложить Гаджиеву. Моей компетенции явно недостаточно, чтобы разобраться в странностях, которые здесь творятся. Оклада, кстати, тоже. Пусть Гаджиев связывается с Институтом, пусть вызывает «академиков», пусть они ломают головы над своими игрушками. А у меня другие задачи.

Интересно, наблюдал ли странности Фомин? А люди до него? Если да, то почему не предупредили, сволочи?..

Я поднимался к выходу из бункера, когда черная коробочка на поясе вновь ожила.

— Начальник! — вызывал меня Тарасыч. В его голосе сквозила непонятная истерика. — Начальник! Скорей сюда!

— Что случилось? — ответил я недовольно. Голова все еще была занята свалившимися на нее проблемами.

— Начальник, ты все еще в бункере, японский городовой? Поднимайся скорее! Мама родная, я такого в жизни не видел… — Его слова вдруг перекрыл оглушительный свист, идущий как из рации, так и сквозь проем распахнутой гермодвери. Единственное, что я успел различить, было его: — Че-о-о-орт!!..

Бункер вздрогнул от сильнейшего удара. Снаружи донесся впечатляющий грохот, который мог дать фору закончившейся грозе. Со швов в потолке посыпалась бетонная крошка. От неожиданности я выпустил рацию, она запрыгала вниз по ступенькам, извергая матюги Тарасыча.

Трясущейся рукой я подобрал казенное имущество и выполз из бункера, даже не вспомнив о том, что его нужно запереть. Грохот постепенно спал, и в ушах установилась какая-то неестественная вакуумная тишина.

Лил дождь. Территорию спецхранилища покрывали гигантские лужи. Небо затягивали низкие серые тучи. В одном месте в них словно пробили дыру, и наискось от нее у меня над головой протянулся исполинский столб сизого дыма — такой длинный, что, прослеживая его путь, мне пришлось крутануть головой на сто восемьдесят градусов. Конец столба врезался в лес на другой стороне реки, и оттуда на фоне мутного дождливого неба прямо на моих глазах распускался яркий огненный грибок.

Пропавшие звуки появились и обрушились на меня. Из рации сквозь треск прорвался голос Тарасыча:

— Тарелка е…нулась! НЛО, мать его, в Боровое упало!