Часть 2
НИЧЕГО НЕ СКЛЕИВАЕТСЯ
Случается, что люди умирают, и на том все кончается. Но у меня-то было по-другому! Мне все время что-то мешало.
Сначала — постоянный, непрекращающийся шелест. Он никак не давал сосредоточиться на смерти, принять ее прекрасную безмятежность.
Потом (через пять минут или через пятьсот тысяч лет?..) к шелесту добавилось беспокойное хождение — из стороны в сторону, туда-сюда. Кому-то очень не сиделось на месте, и я не могла понять — чего ему не сидится?
Суета! Суета сует и всяческая суета. А я так надеялась от нее избавиться!
Вообще-то это легко сделать — стоит только избавиться от самой себя. Отступить в сторону — и темнота сразу сомкнется вокруг, а ты — та, которая осталась, после того как я ушла, — так и будешь лежать. Неподвижно и ненужно. Потеряешься в этой темноте. И больше не найдешься никогда. <
«Никогда» — какое сладкое слово… Но его тоже не будет. Оно тоже потеряется в темноте вместе с тобой — никому не нужной, оставленной и забытой.
Но отступить от себя мне тоже не удается. Меня снова тревожат. И уже не просто беготней вокруг. Меня хватают! Волокут! Целых десять минут. Или сто тысяч лет — не знаю точно.
Я не сопротивляюсь. Может быть, если не сопротивляться, то все закончится само собой? И меня оставят наконец в покое?
* * *
Вокруг темнота. Получается, я все-таки не умерла, если могу судить о темноте и свете?
Но мне ведь нельзя дышать! А я — дышу!
Пораженная этой мыслью, я вскакиваю на ноги и больно ударяюсь головой. Здесь, оказывается, низкие потолки…
Я протягиваю руку вверх и осторожно ощупываю холодный неровный каменный свод над ушибленной головой. Вернее, над не ушибленной спиной.
Стоять можно. Но только согнувшись в три погибели. А стоять так очень неудобно, и я опускаюсь на корточки, а потом и вовсе присаживаюсь.
Поверхность, которая подо мной, — ровная и теплая. К ней приятно прикоснуться ладонью. А еще приятней — распластаться на ней и лежать, лежать отдыхая. Не так ли я и пролежала все это время?
Мысль о лежании, о миновавшей меня смерти едва не подкидывает меня снова вверх, как пружину. Но воспоминание о твердом потолке оказывается сильнее, и я ограничиваюсь тем, что негромко ахаю в недоумении. И теряюсь в догадках, пытаясь понять: что же со мной произошло?
Но теряюсь сидя. О том, что это лучше делать все-таки сидя, свидетельствует и отзвук моего аханья — короткий и… никакой. Из чего сам собой следует вывод, что обретаюсь я в весьма небольшом помещении. Где о беге, прыжках в высоту— равно как и в длину, — а также о прочей легкой атлетике лучше забыть.
Смутные воспоминания о том, что со мной происходило после утопления в Киршаговой пустохляби злым и явно умственно поврежденным Георгом, не слишком-то информативны, ну лежала я после этого, тащили меня… Кто, куда, зачем?
О! Сформулированы главные вопросы! От них и будем танцевать. Сидя, разумеется.
Впрочем, на вопрос «куда?», кажется, ответ есть: сюда. А вот остальные два вопроса…
Хотя, если разобраться, то и с отвеченным вопросом не все ладно. Ибо ответ «сюда» немедленно порождает следующий вопрос: а куда это «сюда»?
Я встаю на четвереньки и пытаюсь опытным путем получить ответ на этот новый (он же — старый) вопрос.
Путешествие на карачках оказывается недолгим и особого утешения не приносит.
Пещерка — так смело можно назвать помещеньице, в котором я очутилась. У пешерки обнаружилось всего две составляющих — свод, с которым я уже свела не очень приятное знакомство, и пол, знакомство с которым было более приятным, но тоже уже состоялось. Безрадостный свод грубым куполом нависал над мирно лежащим полом и, довольно быстро устремляясь к нему, смыкался своей неприятно-ход одной поверхностью с его уютной теплотой на расстоянии чуть большем, чем моя вытянутая рука. Значит, диаметр помещения не превышает среднего человеческого роста. Все верно, лежать здесь, как я уже выяснила, можно. И достаточно свободно.
Ну и что же мы, княгиня Наталья Вениаминовна Шагирова, здесь, в столь унылом месте, забыли?
От этой мысли я быстро вернулась к двум остальным вопросам: «кто?» и «зачем?» — столь же трудным, как и первый.
А долго ли мне еще задаваться этими вопросами? Такая неприятная думка вдруг осеняет меня. Ведь пещерка, судя по всему, крепко-накрепко закрыта. И пробыть в ней — без еды и воды — можно, конечно. Но не долго.
А без воздуха? Что, если она не только закрыта, но и запечатана?
Легкая дрожь, которую я стараюсь считать признаком недоумения, начинает потряхивать меня. Опять предстоит задохнуться? Ой, что-то не хочется…
В связи с этим у меня быстро возникает (и еще быстрее крепнет) желание познакомиться с моим таинственным пере-таскивателем. Неплохо бы еще попросить его оттащить меня в местечко получше…
Чтоб слегка размяться, я начинаю легонько поклаиивать зубами. Вовсе не от испуга, убеждаю себя я. Просто это гимнастика такая. Раз уж нет возможности попрыгать-побегать, так хоть покланаю…
Кажется, издаваемые мною звуки не проходят незамеченными. Я замечаю, что им начинает аккомпанировать некий посторонний звук. Нечто вроде «пух-пух-пух». Подключились дополнительные ударные инструменты? Кажется, собирается интересный оркестрик!
И тут вдруг кто-то хватает меня за руку. Какая бестактность!
В первый момент я свою руку испуганно отдергиваю. Однако сразу возвращаю ее на место. Потому что здравая мысль посещает ушибленную голову: ведь трогать меня, наверно, может только тот, кто и приволок в это дивное местечко. А не я ли буквально только что страстно желала познакомиться с этим «кем-то»?
Рука дружбы, протянутая мною в неизвестность, натыкается на маленькую мягкую ручонку. Почти лапку.
Дикая мысль посещает меня: я попала в подземное царство к волшебным гномам. Впрочем, в этом мире существ, похожих на гномов, величают, кажется, нечистью? Не называется ли это из огня да в полымя? Из рук Георга — да прямиком в лапы нечисти?
Впрочем, выбирать не приходится.
Ухватившая меня лапка тянет туда, где я чуть раньше вроде бы не нащупывала ничего, кроме бугристой поверхности быстро снижающегося свода.
Я — по-прежнему на четвереньках — покорно следую в указанном направлении. И — о чудо! Никакого свода впереди нет!
Как нет и оснований для бурной радости. Потому что, во-первых, вместо холодного, но все-таки твердого свода меня встречает нечто, подозрительно напоминающее сыпучий песок Киршаговой пустохляби. А во-вторых, нежная теплая лапка вдруг превращается в бронированный кулак, совершенно стальной на ощупь.
Я притормаживаю в некоторой легкой задумчивости: а тем ли мы путем идем, дорогие товарищи? Сакраментальный вопрос получает все тот же весьма тривиальный ответ: выбирать не приходится.
Весьма утешенная результатами раздумья, я вновь принимаюсь ползти на четвереньках за неким небольшим сушеством, успешно исполняющим роль провожатого.
Почему на четвереньках? Потолка-то ведь над головой уже, кажется, нет?
Эта крамольная мысль начинает гордо поднимать меня вверх, разгибая, делая не тварью ползучей, но человеком прямоходящим! Гомо, если так можно выразиться, эректус!
Столь славная затея, однако, заканчивается полным фиаско. Выпрямившись во весь рост, я убеждаюсь, что не могу сделать ни шагу. Будто погруженная внезапно в непреодолимую резиновую массу, давящую со всех сторон.
Я застываю, судорожно ловя ртом воздух. Даже дышать становится труднее! Муха в янтаре — вот адекватное сравнение. И это сравнение мне вовсе не нравится.
Поэтому я резво опускаюсь вниз, вновь принимая позу не столь, может быть, эффектную, но зато гораздо более функционально-действенную. И лишь переведя дух, задаюсь наконец вопросом: а как мне удается переводить дух в песчаной толще Киршаговой пустохляби? В том, что я именно в пустохляби, сомнений у меня нет.
В полном смятении я хватаю себя за лицо, ощупываю нос, рот — все вроде на месте. Да и в легкие, судя по вполне свободному дыханию, песка не насыпалось. Шелестение мириад песчинок, все время взаимопроникающих и перекристаллизо-вывающихся, каким-то волшебным образом обходит меня стороной. То самое шелестение, которое так тревожило и раздражало во время несостоявшейся смерти. Тех самых песчинок, которыми пугал меня мерзкий лыцар Георг Кавустов.
Но как же так? Я разочарована и почти что обижена! Меня игнорируют. Уж кому-кому, а простым песчаным массам это не по чину — я ведь все-таки княгиня!
Столь явная демонстрация княжеского высокомерия пугает меня саму. И, поразмыслив, я замечаю в своей логике огромную прореху: обижаться на то, что осталась жива?.. Вряд ли это мудро и достойно благородного княжеского звания!
Впрочем, и эта логика меня чем-то не вполне удовлетворяет. Но тут я вообще начинаю сомневаться в возможности построения стройных логических систем в положении на четвереньках. Посему и оставляю это занятие до лучших времен.
Но что же все-таки с этим песком? Может, есть более простые объяснения его нежеланию забиваться мне в нос и рот?
В виде эксперимента я открыла рот и попыталась схватить зубами хотя бы несколько песчинок. Кажется, это мероприятие закончилось неудачей. Язык, во всяком случае, никакого песка не почувствовал.
Может ли мой язык ошибаться? И насколько такая ошибка способна уязвить княжескую гордость?
Я чуть было вновь не занялась построением логического обоснования «невлияния ошибок части тела князя на всю княжескую честь», но вовремя вспомнила, что из этого все равно ничего путного выйти не может. И просто проверила наличие песчинок во рту с помощью пальца.
Проверила весьма неудачно. В том смысле, что проверка и вовсе не состоялась.
Вместо того чтобы свободно проникнуть в ротовую полость, мой указательный палец захандрил, забастовал, замер и, дойдя до губ, дальше идти никак не соглашался.
Увлекшись борьбой с собственным пальцем, который демонстрировал явное неуважение к моей княжеской воле, я неожиданно столкнулась с еще более отвратительно революционным поведением некоторых других членов моей княжеской телесности. Как-то: двух коленок и ладони левой руки.
Эти бунтари выдумали подкузьмить меня в самый неподходящий момент.
Как уж они договорились между собой — не знаю. Но вместо того чтобы покорно делать то, что от них требовала моя княжеская воля, — а требования ее были не столь уж и тираничны всего-то обеспечивать беспрерывное движение всей моей княжеской телесности вслед за поводырем, коего этой телесности предоставила судьба в настоящий момент… Так вот, вместо исправной работы во имя моего княжеского величия, эти бунтари начали цепляться друг за друга с очевидной целью унизить все мое существо в целом.
И это им удалось Мое княжеское величие вместо того, чтобы продолжать движение, внезапно повалилось на бок и осталось пребывать в этом неловком положении, вовсе не совместимом с моим высоким саном!
До глубины души возмущенная поведением бунтарей, я тут же, конечно, приказала этим наглецам поднять мою телесность в прежнюю позу (тоже, впрочем, не слишком совместимую с моим достоинством). Однако эти трое, демонстрируя показное рвение, на деле не произвели ожидаемого деяния, на четвереньки я так и не поднялась
Пораженная до самой глубины души чудовищной циничностью их демарша, я было совсем уж собралась задать негодлям хорошую трепку. При помощи правой руки. Но вспомнила, что та, замерев возле моего рта, так и не выполнила задания по проникновению в указанное отверстие! То есть сама взбунтовалась! Вспомнила я и то, что именно это неповиновение и было первым проявлением нелояльности целой группы органов из тех, что составляют мою телесность!
Эти воспоминания разжигали мой гнев, и не знаю, насколько ужасным стало бы возмездие бунтовщикам, но мне вовремя передали срочное донесение от совсем небольшой, но вполне законопослушной группы клеток и чувствительных рецепторов на кончике указательного пальца мятежной правой руки.
Из донесения следовало, что указанная рука не выполнила моей княжеской воли только потому, что встретила на своем пути непреодолимое препятствие. О препятствии же сообщалось следующее: оно твердое, гладкое и, начинаясь от нижнего края верхней губы, имеет место на всем протяжении ротового отверстия вплоть до верхнего края нижней губы включительно.
Тщательно проанализировав полученную стратегическую информацию, мое княжеское величество сделало важнейший и мудрейший вывод о возможности существования подобных препятствий около других естественных отверстий моей телесности, прямо назвав их: ноздри и уши. И тут же послав пальцы правой руки по указанным адресам для проверки гениальной догадки (намного, заметим, опередившей время и заслуживающей самой искренней и глубокой признательности со стороны потомков).
Надо ли говорить, что сия смелая догадка подтвердилась во всей полноте! И в одной ноздре, и в другой, и в правом ухе, и в левом — везде, где только можно, обнаружились гладкие и твердые препятствия, не позволяющие презренным песчинкам осквернить своим посещением телесные дыры столь важного и благородного существа, каким является княгиня Шатрова!
Более того, указанное нечто — гладкого и твердого свойства— облегало всю поверхность сиятельной княжеской телесности Делая ее совершенно недосягаемой для столь мелких и ничтожных тварей, как поименованные выше песчинки.
Такова повесть о том, каким именно образом наивеличайшая и премногомудрейшая княгиня Шагирова успешно разрешила еще одну таинственную и непостижимую загадку, встретившуюся на ее славном пути.
Далее должна быть изложена повесть о том, как, разрешив сию загадку, княгиня Шагирова в неизъяснимой доброте своей не стала подвергать наказанию мятежные проявления таких видов своей телесности, как колени (числом два) и ладонь (левой руки). А, наоборот, позволила им, а также и правой руке присоединиться к усилиям тех трех, ранее поименованных проявлений телесности. Более того, именно личное руководство со стороны преславной княгини Шагировой обеспечило организацию успешного восстановления первоначальной позиции и возможность беспрепятственного продвижения вперед на славном и достойном всяческого восхищения пути великой и прекрасной, многомудрой и великодушной княгини Шагировой!
Отдельного восславления заслуживает та своевременность, с которой гений княгини обеспечил восстановление двигательной функции ее телесности. Поскольку именно в это время к ней из страшной темноты протянулась та длань, коея и ранее указывала…
Нет, не так.
…направляла…
И это не вполне уместное слово — ибо кто может направлять великую княгиню, кроме нее самой?
…коея, по мере сил своих (не забыть добавить — слабых сил своих), оказывала некоторую помощь княгине в определении пути ея…
Вот это уже лучше!
Итак, помоляся перед сим важнейшим делом, направив мысли свои на благочестивое размышление, начнем же неспешную поэму о великом и необычайнейшем путешествии знаменитой и прославленной во всех веках и народностях светлой княгини Шагировой по непроходимой хляби…
Стоп, что это я мелю?
Вокруг по-прежнему не было видно ни зги, но я поняла, что мы с моим проводником выбрались из песчаных недр на воздух.
Неумолчный шелест песчинок исчез. Я смогла подняться с карачек, выпрямиться во весь рост. И даже дышать стало совсем легко.
Проведя рукой по лицу, я убедилась, что никакая защитная пленка меня больше не окружает, все естественные отверстия телесности открыты, и вообще — тьфу!.. Что это на меня нашло — там, в глубине пустохляби, — что я занялась вдруг мысленным самовосхвалением? Взахлеб! Да еще и разделение там было какое-то: на меня великую и пресветлую… тьфу ты, опять! В общем, разделение на меня и мою телесность. Это что еще за фокусы?
Тонкая слабенькая ладошка ткнулась в мою. Высокий детский голосок произнес:
— Ди!
В полной темноте существо вновь потянуло меня вперед. Даже вперед и вверх — мы явно поднимались выше, шагая по неровной, усеянной острыми камешками тропинке. Было холодно и как-то промозгло — Ось! — предупредил голосок, но я не успела среагировать и больно задела бедром за острый камень.
— О, черт, больно! — поделилась я новостью со своим проводником, потирая ушибленное место.
— Бобо, — согласились со мной.
Потрогав камень, посягнувший на великую и пресветлую… Ну вот же привяжется такое! Короче, прикосновение к углу убедило меня, все правильно, мы в пещере. Наверно, одной из тех, которые тянутся под Киршагским кремлем на многие километры. И где мы, сравнительно недавно, так замечательно путешествовали с Бокшей.
— Эх, Бокша, Бокша, — со вздохом проговорила я.
Успел ли ты в кремль, спас ли моего сына? Судя по тому, что к нам из Киршага спешили всадники, — успел. Но хотелось бы знать наверняка — Бок-ша, — старательно и почти правильно произнес голосок из темноты.
— Ты знаешь Бокпгу? — заинтересовалась я. — Или просто повторяешь за мной?
— Ди! — голосок прозвучал весьма требовательно, и меня потянули дальше. — Ну, идем, идем, — согласилась я, стараясь быть вежливой с незнакомым существом.
Четыре крутых поворота миновали мы в молчании. Я только тихонько ойкала, вновь сталкиваясь с каменными преградами.
Вдруг существо дернуло меня за ладонь и приказало:
— Льзи!
— И что сие слово должно обозначать? — спросила я. — Не имею ничего против, но против чего?
— Льзи, — повторили мне. Голос, несомненно, выдавал раздумье.
Уже хороший показатель. Меня не принуждают, а пытаются объяснить.
— Мне что-нибудь полизать? — предположила я.
— Льзи!
Обладатель детского голоса, кажется, принял решение перейти на невербальный способ общения: к одной маленькой ладошке присоединилась вторая, и обе тянули меня за руку вниз.
Я опустилась на корточки.
— Льзи! — это был приказ. Ладошки тянули меня еще ниже.
— Ползи? Ты это хочешь мне сказать?
— Льзи! — в очередной раз повторил голосок, но мне показалось, что на этот раз его обладатель улыбался.
— Ну вот, ползу, — сообщила я, становясь на колени. И, наклонив голову, двинулась вперед.
— Льзи! — истошно закричали мне, а потом что-то тяжелое мягко, но неотвратимо надавило на затылок.
* * *
Через некоторое время я вновь увидела темноту.
Я лежала лицом вниз на мелкой каменной крошке. Представляю, как после такого лежания должно выглядеть мое лицо! Но спасительная темнота надежно скрывала все под своим непроницаемым пологом.
Попробовав затылок, я, к собственному удивлению, никакой шишки не обнаружила. Странно. Удар был приличный, да и без сознания я валялась — где же последствия? Голова даже не болела.
Зато (видимо, компенсируя отсутствие последствий) причина моего позорного падения находилась по-прежнему тут.
А мой провожатый, похоже, так и просидел рядом, ожидая, пока я приду в чувство. Едва же я вознамерилась подняться, как строгий детский голос приказал: — Льзи!
Маленькая ладошка категорично прижала меня лицом ко все той же каменной крошке.
— Да льзу, льзу! — ворчливо ответила я и по-пластунски двинулась вперед.
На сей раз ничего страшного не стряслось. Кроме, может быть, того, что я исцарапала все открытые участки тела. Включая и руки, и нос. Утешало одно — судя по звукам, мой проводник тоже полз рядом. Пыхтя и отдуваясь.
— Долго еще ползти? — наконец не выдержала я, останавливаясь.
— Да, — был ответ.
— Ну тогда давай хоть отдохнем, — попросила я.
— Да, — сказали мне.
Полноценной беседой это назвать было трудно, но какое-то взаимопонимание между нами, безусловно, установилось. Мы полежали, переводя дух.
— Льзи? — поинтересовалось существо.
— Ну, поползли, — согласно вздохнула я. Когда желание ползти у меня почти полностью выдохлось, я снова поинтересовалась: — А теперь — долго еще?
И неожиданно услышала хорошую новость: — Не, — сообщило существо.
— Ты хоть скажи, когда можно будет вставать! — попросила я. — Чтоб зря не надрываться! Ох!
Последнее междометие относилось к свету, больно хлестнувшему меня по зрачкам, так привыкшим к полной темноте и лениво расширившимся, наверно, на всю радужку глаза.
— Бобо? — сочувственно осведомились у меня за спиной.
— Ну теперь-то подниматься можно? — зло спросила я, растирая слезы по закрытым векам.
— Да, — последовал ответ.
Я распрямилась со стоном наслаждения. И даже решилась приоткрыть один глаз. А потом распахнула и второй. Потому что никак не могла поверить увиденному.
Меня привели в сокровищницу Аладдина? Только вместо злата и серебра здесь в обилии были представлены гривны. Уж не знаю — княжеские ли, лыцаровы? Или и те, и другие?
Гривны лежали на полу пещеры. На ее выступах. Просто висели в воздухе, ничем, по-моему, не поддерживаемые. Они ласково сияли и переливались всеми цветами радуги в туманном серебристом свечении, которое облачком окутывало высокий потолок.
— Вот это да! — выдохнула я. — Гномик, ты куда меня привел? — Я обернулась к своему провожатому, который вслед за мной поднимался на ноги. И не выдержала — рассмеялась: —
Вот так гномик!
Передо мной стоял мальчонка лет трех-четырех. Абсолютно голый. Не слишком чистый. Исполосованный царапинами. Причем царапины были самой разной давности — и свежие, только что полученные, такие же, наверно, как у меня самой, и старые, с почти отвалившимися корочками. Длинные темные волосы, похоже никогда не стриженные, были завязаны в подобие косички.
И вдруг смех застрял у меня в горле.
На меня смотрели внимательные темно-карие глаза. Тем спокойным, ожидающим взглядом, который я так люблю. И который я так недавно видела. У одного младенца. Которого сама же и родила…
— Ты кто? — шепотом спросила я.
— Олей, — бесстрастно сообщил мальчик. Но этого не может быть!
— Кто ты? — потребовала я ответа.
— Олей Михай, — старательно произнес ребенок, не сводя С меня своих больших глаз.
— А кто я? — упавшим голосом поинтересовалась я.
— Ма, — просто ответил он.
Я опустилась перед ним на колени, осторожно взяла маленькие ладошки, которые вывели меня из песчаной пустохляби.
Этого не может быть. Совсем. Это какой-то розыгрыш…
А он поднял чумазый палец и медленно провел по моей гривне. Посмотрел прямо в глаза и раздельно, по слогам выговорил: — Фи-лу-ма-на.
Взор мой заволокло слезами. Сколько же это времени я пролежала в пустохляби, если мой новорожденный сын уже стоит передо мной и рассказывает про Филуману? И почему он один? Здесь? Голый, грязный!
— Где Бокша? — зло спросила я. — Где этот чертов ант, эта скотина, эта падаль, которой я поручила ребенка?
— Бокша, — печально ответил мальчик.
— Где Бокша? — крикнула я, размазывая слезы по исцарапанному лицу.
— Ди, — грустно сообщил мне мальчик.
— Идти? Мне идти за Бокшей?
Черт, ну почему все так сложно! Что он говорит? Я ничего понять не могу! И почему я не вижу его мыслей?
Потому, вдруг поняла я. Потому что он мой сын. И я люблю его.
— Миленький! Олежечка! — совсем разревелась я, хватая мальчика в охапку, обнимая, целуя грязные щеки, дорогие — совсем папины — глаза. — Да что же случилось у вас тут, пока меня не было? Что стряслось? Где все?
Мальчик слегка отклонился и медленно, давая время понять каждое слово, ответил: — Бокша ди.
— Идти?
— Не. Ди!
— Может быть — ушел?
— У-ди! — кивнул мальчик, довольный, что до меня все-таки дошло.
— Давно ушел? Куда?
Что-то я не то говорю. Какое мне дело, куда и когда ушел Бокша? Вот стоит мой сын, росший не знаю как. С речью дебильного ребенка. Мне его нужно спасать!
— Олежечка! — опять кинулась я к нему.
Он не противился моим объятиям. Смирно стоял, руки по швам. Ждал. Чего? Когда мне надоест? Так мне никогда не надоест!
Я покрепче прижала маленькое тельце к себе.
Сколько гривен вокруг — и никакого толку! Мальчик запущен, заброшен…
Гривен?
Теперь я отстранилась от сына. Внимательно осмотрела его с ног до головы.
Да вот же они! На моем сыне уже были гривны. Я насчитала их пять. Пять!
Одну, как и положено, — на шее. Хотя… Кем положено? Когда? Кто об этом что может достоверно знать?
Две гривны — на правой и левой руке. На запястьях.
И еще две на ногах — на щиколотках.
Страшные гривны. Гривны-убийцы. Которые выбирают себе только одного хозяина, безжалостно выбраковывая всех неподходящих… А на моем мальчике они висят как заурядные браслеты — на ногах, на руках… И я тоже, хоть чуть-чуть, да причастна к этому чуду. Этому замурзанному, худенькому, родному чуду. Совсем худенькому — кожа да кости. Да что ж я за мать, что довела ребенка до такого состояния?!
— Олежечка, миленький, есть хочешь? Тебя кормит кто-нибудь?
Мальчик глядел с удивлением, не понимая моих слов.
— Ну, кушаешь ты что? Ням-ням, ам-ам — это ведь надо делать обязательно!
— Ам-ам! — обрадовался он. И потянул меня за руку. — Ди!
В громадности пещеры-сокровищницы обнаружился закоулок, который вел в коридорчик, а из него в пространство не меньшее, если не большее. И уж гораздо более цивилизованное: от пола до потолка зал был облицован разноцветной, глянцевито отсвечивающей плиткой. Несколько напоминает общественные бани, но после природной пещерности предыдущего помещения такая цивилизованность очень даже грела душу.
Мальчик подвел меня к ближайшей из стен и деловито ковырнул малиновую, в разводах плитку. Та и отвалилась.
— Ой, — пискнула я.
Мне почему-то показалось кощунственным разрушать окружающую банно-прачечную гармонию. Но от замечаний я воздержалась — и не напрасно. Место плитки, которая упала в подставленную ладонь малыша, занял точно такой же веселенький малиновый квадратик.
Стена вновь стала ровной и гладкой.
— Ам! — протягивал мне малиновую пластинку мой сын.
Я приняла ее из его теплой ладошки, повертела в руках. Плитка была на ощупь твердая, плоская и тяжелая — как и полагается быть облицовочной плитке — И что — это можно есть? — с сомнением поинтересовалась я.
Внимательно проследив за моими манипуляциями, малыш. кажется, понял, в чем смысл затруднений. Он обернулся к стене, точно так же отковырнул другую плитку. Красновато-оранжевую. Потер между ладошками. Глянец прямоугольничка на глазах потускнел. И хотя расцветка не изменилась, но то, что сын держал, уже не выглядело как строительная деталь. Поэтому, когда он откусил от нее крохотный кусочек, это показалось даже довольно естественно.
Я повторила его манипуляции и поднесла ко рту плитку. Предварительно понюхав.
Запаха не было никакого. Вообще.
Вкуса тоже. Поначалу. Но когда маленький кусочек, осторожно откушенный мною от плитки, начал пропитываться слюной, у меня во рту будто бомба взорвалась!
Дикое сочетание бешеной сладости и горчайшей солености вкупе с пенным постреливанием, как от шампанского, заставили меня немедленно выплюнуть эту гадость.
Мальчик внимательно проследил за моими отплевываниями, забрал у меня взрывоопасную малиновую плитку и вручил другую — более спокойных, кремовых тонов.
Вообще-то несмотря на все мои отплевывания, особо противного послевкусия во рту не было. Даже наоборот. Сохранилось довольно приятное ощущение, немедленно вызвавшее острый приступ голода. Голода, наверно, естественного — если я и правда три года пролежала без маковой росинки во рту.
Поэтому я, хоть и с некоторой опаской, но лизнула предложенную плитку.
Ощущение на языке осталось нежно-мягкое — какое-то неуловимо-знакомое сочетание ванильного и молочного с яблочной свежестью. Откушенный кусочек не поражал излишне пикантной феерией вкусовых ощущений, и я осторожно проглотила кашицу, заполнившую рот.
Голод, как по мановению волшебной палочки, отступил. В желудке начала разливаться приятная тяжесть и сытость.
Кусать — даже столь аппетитную — плитку больше не хотелось, но и выбросить ее было жалко. Я покрутила головой в надежде найти какой-нибудь кухонный столик — ведь должен же быть в таком месте, наполненном вкусностями, какой-нибудь столик? Или, на худой конец, просто подставка для съестного!
Малыш снова вывел меня из затруднения.
— Ма! — обратился он ко мне (у меня все перевернулось внутри, и нос предательски защипало от набежавших слез).
— Да, родной, — откликнулась я слабым голосом.
— У!
— Что ты сказал? — уточнила я, вытирая слезы.
— У! — повторил он невозмутимо и указал пальчиком вниз.
Я наклонила голову. Рядом с нами, прямо на грязном земляном полу, лежало дивной красоты блюдо. И как я на него не наступила? Порушить такую красоту было бы святотатством!
Раскрывшийся бутон цветка, напоминавшего одновременно лилию и тюльпан, царственно-белого, затейливо-причудливого — вот какие ассоциации оно вызывало.
Я наклонилась, вознамерившись со всей бережностью поднять это произведение искусства, но не тут-то было! Оно не пожелало отдираться от грязной, неровной поверхности пола.
— Не, — сообщил мальчик, присев рядом.
— А что же тогда? — растерянно поинтересовалась я.
— У, — доброжелательно сообщил мой малыш и кинул на блюдо малиновую плитку — ту, от которой я отказалась.
Легкий, едва слышный щелчок — и плитка как бы растворилась в белоснежной поверхности блюда.
Я последовала примеру сына, осторожно уложив на освободившееся место и свою надкушенную плитку. Но, видно, сделала это как-то неправильно — слишком медленно, что ли. Нежные лепестки блюда вдруг ожили, потянулись вверх и начали быстро заворачиваться вовнутрь, норовя сомкнуться над моей ладонью.
— Не! — предупреждающе воскликнул мальчик. И резко потянул меня за локоть, высвобождая из красоты, чуть не ставшей капканом.
— Прямо росянка-мухоловка какая-то! — испуганно прокомментировала я, отпрыгивая подальше от столь агрессивного произведения искусства.
Мальчик посмотрел на меня вопросительно.
— Да есть у нас, на Земле, такой цветочек, — пояснила я, выдавив из себя жалкое подобие улыбки. — Расскажу потом поподробнее… Мои слова малыша, кажетсл, удовлетворили, и оя переключил свое доброжелательное внимание на остатки красновато-оранжевого продукта питания.
— Ну а еще что-нибудь интересное тут у тебя есть? — спросила я, чувствуя себя страшно неловко. Явилась, понимаешь, блудная мать да еще и инспекцию здесь устраивает!
Мальчик осторожно стряхнул крошки с пальцев в блюдо на полу и послушно взял меня за руку.
— Куда теперь поведешь? — с натужным смешком поинтересовалась я, пытаясь скрыть собственное смущение.
— Читу, — ответил малыш.
— Читать, что ли, миленький мой? — противно подсюсюкивая, заулыбалась я, продемонстрировав необычайную догадливость. — У тебя здесь и библиотека есть?
Мальчик молча повел меня вдоль разноцветной стены. За ее углом открылся поворот в следующий такой же по размерам и по оформлению зал. Но не это хотел мне показать мой сын.
Почти у входа, привалившись боком к глянцевитой стене из продуктовых пластинок, лежала мумия. Длинная, бурая, вполне человеческая. Ее высохшая кожа обтянула лицо, обнажая в сардонической усмешке частокол желтых зубов. Глазницы провалились. Неуместно живые седые волосы съехали чуть набок, будто неловко надетый парик, обнажая гладкий череп под трещиной лопнувшего лоскута кожи.
— Читу, — произнес мой Олежек, как бы знакомя нас.
— Очень приятно, — промямлила я, чувствуя себя персонажем голливудского фильма ужасов.
Для довершения картины не хватало только, чтобы мумия встала со своего места и сделала книксен. Как и положено при знакомстве всем хорошо воспитанным мумиям.
Мальчик присел, заботливо поправил одну из выбившихся седых прядей.
— И что это?.. — чувствуя, как предательски похолодели ноги, просипела я.
— Читу, — с некоторым удивлением поднял на меня свои огромные глаза малыш.
— Видимо, по его мнению, я и сама должна была прекрасно понимать, что это за «читу» такая. Он ткнул пальчиком в край юбки, прикрывавшей костлявые ноги мумии, и как можно доходчивее проговорил: — Чи-ту.
Преодолевая острый приступ брезгливости, я присела рядом с ним и прилежно, как школьница урок, повторила вслед за сыном: — Чи-ту…
А сама лихорадочно перебирала в памяти всех Чит, которых знала. Увы, не вспомнилось ни одной… Судя же по пристальному наблюдению, которое продолжали вести за мной темно-карие глаза сына, что-то такое я все же должна была вспомнить. Такое — или такую. Мумия явно женская. Кого из женщин с таким странным именем я знала? Или, может, хотя бы с такими слогами в имени?
И тут яркая вспышка воспоминания озарила наконец мои тупые мозги.
… Вот карета грохочет по подвесному мосту Киршагского кремля. Вот въезжает в высокий двор с анфиладой крытых переходов. Вот Каллистрат обнимает высокую старуху. И даже называет ее по имени…
— Чистуша! — ахнула я.
Нагнулась, вглядываясь. Узнать в этой куче сухих костей и тряпок няньку Михаила было трудно. Я помнила ее высокой, крепкой, гордой от сознания свой приобщенности в великому роду Квасуровых. И мечтающей понянчить еще и детей Михаила.
Неужели все-таки она?
— Чистуша… — повторила я, задумчиво поднимая голову.
И увидела еще одну вещь. Чуть в стороне аккуратной горкой была сложена шуба. Моя песцовая шуба. В которую я заворачивала своего новорожденного сына — перед тем как вручить его Бокше. А рядом стопкой лежали старательно сложенные, и тоже очень знакомые мне, пеленки.
Так-то сбылась Чистушина мечта… Понянчила княжича. И даже заслужила его детскую благодарность. И наверно, любовь — ведь он до сих пор ухаживает за ее высохшим трупом…
Нервно сглотнув подступившее к горлу волнение, я полюбопытствовала: — А мумия Бокши тоже где-то здесь лежит?
— Бокша ди! — твердо заявил мальчик. — Ушел, значит?.. Что ж он — смылся, бросив ребенка? И куда, интересно?..
— Ди, — привычно взял меня за руку малыш.
Пошли. Из одного зала в другой. Из того — в помещение с гривнами. А оттуда узким коридорчиком в еще один зал. Зал не зал, а по сравнению с предыдущими — тамбур, да и только. Небольшой уютный тамбурок. В его глубине высилась массивная золотистая дверь.
Вход в новые пещеры с сокровищами? Еще более драгоценными? Или выход из Аладдиновых чертогов?
— Значит, сюда Бокша ушел? — вздохнула я, берясь за большую, матово отблескивающую ручку.
— Ма… — услышала я тонкий голосок позади.
Что-то новое было в нем. Пронзительно-горячее, заставившее меня резко повернуться и броситься к сыну.
Но с ним ничего не случилось. Он стоял, гордо выпрямившись, — маленький, хрупкий и очень-очень серьезный. Совсем самостоятельный. Только в глазах его я увидела нечто новое, до сих пор небывалое — искорки слез.
— Ма, — повторил он. И добавил: — Не ди… Я порывисто прижала его к себе, бормоча: — Не уйду, что ты, мой родной, куда ж я без тебя! Я тут, я с тобою! И не отпущу тебя ни за что на свете!..
А Бокша отпустил. Несмотря на мой приказ. Зная Бокшу… Весьма странный для него поступок.
Как Бокша с моим ребенком и Чистушей оказались в этом подземелье? Одни, с теми же самыми пеленками, в которые я когда-то кутала новорожденного Олега!
Вот сейчас как выйдем с сыном, как узнаем все!
— Олеженька, мальчик мой дорогой, нам нужно одеться, — озабоченно сказала я, подразумевая, конечно, его.
Не знаю, уж какое время года сейчас за этой дверью, но мое платье, пережившее долгое-предолгое лежание в песчаной могиле, переживет и мое воскрешение. А вот малыш…
Мы вернулись к мумии Чистуши и осмотрели барахло, оставшееся от периода новорожденности.
Шуба? Все еще слишком велика для ребенка. Пеленки? Уже малы. Хотя…
— Не вспомнить ли нам период античности? — весело предложила я. — В Древней Греции, помнится, была такая одежка Называлась хитон. Я выбрала пеленку побольше и понаряднее (половинка нашей с Михаилом дорожной простыни), сложила пополам. В середине сгиба прорвала дыру для головы и водрузила эту тряпку на покорного Олежека.
Спереди и сзади мы наготу прикрыли.
— Теперь бы тебя подпоясать еще чем-то…
Я поискала вокруг какую-нибудь веревочку, но у создателей этих продуктовых складов, видимо, не было необходимости в увязывании тюков и баулов.
Ощупала собственное платье, и — о счастье! — на моей талии была завязана как раз такая веревочка, что надо!
С трудом развязав ее, я затянула получившийся хитон на поясе моего малыша, тщательно заправила края ткани — и получилось просто великолепно!
Только потом, со значительным опозданием, до меня дошло, что за веревку я использовала. Ту самую, за которую мстительный Георг собирался вытянуть меня из пустохляби Дабы удостовериться в летальном исходе. Правда, помнится, тогда она длиннее была. И намного. Ну да что там — дело прошлое. Сейчас и такая веревочка сгодится!
А когда мы проходили через зал с гривнами, у меня мелькнула мысль заменить мою похоронную веревочку на одну из них. Я остановилась и даже примерилась к узкой, темно-коричневой — под цвет глаз Олежки. Но лотом махнула рукой и не стала морочить себе голову еще и завязыванием узлов на гривне.
Только когда мы, держась за руки, как образцовые мать и дитя, пошли к заветной двери и я вновь взялась за ее массивную ручку, мой малыш сообразил, что должно произойти в следующую секунду.
— Не! — закричал он, изо всех сил вцепляясь в мое запястье. — Не!
— Почему «не»? — удивилась я. — Тебя я здесь не оставлю, выйдем вместе…
— Бокша! Бобо! Не! — горячо начал сын объяснять очевидные для него истины.
— Ах, Бокша… — протянула я. — Значит, он тебе «бобо», если ты самостоятельно пойдешь в эту дверь?
Малыш замялся. Видно, в моей интерпретации не все было верно, но связь между «бобо» и дверью я все-таки смогла уловить, поэтому после некоторых раздумий Олежек серьезно кивнул головой.
Значит, уходя, Бокша запретил ему покидать помещение. Теперь понятно, почему мой послушный ребенок даже не сделал попытки выйти к людям.
— Но я, — мой палец для верности указал на собственную грудь, — я главнее Бокши. Я и Бокше могу приказывать. Поэтому я отменяю его распоряжение. И разрешаю выйти.
Малыш, кажется, был просто ошарашен такой постановкой вопроса. Видимо, до сих пор он не представлял, что бывают люди главнее Бокши.
Он даже отступил на шажок, внимательно меня рассматривая (правда, к моей тихой радости, ладонь из своей ручки не выпуская).
— Я — самая главная! — решительно подтвердила я, внутренне обмирая — а ну как не поверит?
Малыш вздохнул: мол, что с вами делать? Разбирайтесь сами!
И бойко, опередив меня, потянулся открывать дверь.
Вот буду нехорошая уличная женщина, если именно это и не было его самой заветной мечтой все годы заточения — выйти наконец за запретную дверь!
А та оказалась довольно тугой. Нам пришлось вдвоем навалиться, чтобы сделать достаточную щелочку.
Зато первое, что мы увидели в узкой полоске света, идущего из нашего тамбура, — лицо Бокши.
Парень лежал перед дверью с той стороны верной собачонкой, выгнанной злыми хозяевами за порог. Он был истощен, глаза ввалились почти как у той мумии, лицо покрывала курчавая борода. Лежал он, наверно, потому, что был без сил. И, несмотря на это, что есть мочи пытался помочь нам открыть дверь, хватаясь за нее дрожащими непослушными пальцами.
— Олег Михайлович!.. Княгиня!.. — прошептал он.
И это, кажется, лишило его последних сил. Пальцы, сжимавшие дверь, ослабли, глаза Бокши закатились, и лоб со стуком ткнулся в порожек. Парень лишился чувств.
Ну и как прикажете это понимать? Сначала бросает ребенка, потом лежит под дверью — и все время один. Ох не нравятся мне эти странности.
— Олежек, надо заташить Бокшу обратно, — извиняющимся тоном сказала я. — Напоить-накормить. Пусть он сначала придет в себя и расскажет, что вокруг творится, а потом уж мы решим, как быть с выходом наружу.
* * *
Едва Бокша оказался в тамбуре и дверь бесшумно затворилась, мой сын помчался в глубь складских залов. Путаясь с непривычки в подоле хитона. У самой меня сил бежать за продуктами уже не было, и я только крикнула: — Попить не забудь принести!
Но Олежек явился всего лишь с двумя плитками — бело-серой и пунцовой.
— А пить? — укоризненно напомнила я. Малыш озадаченно уставился на меня, и я попыталась разъяснить; — Людям для жизни сначала нужен воздух, потом вода и только в третью очередь — еда. Дышать Бокша, слава богу, дышит и сам, а вот водички бы ему не помешало дать!
Мальчик продолжал смотреть, не понимая меня.
— Пить! — громко, как глухому, сказала я, начиная раздражаться от невозможности толком объясниться с собственным сыном. — Вода где-нибудь у вас имеется? Ручей, источник какой-нибудь? Может быть, питьевой фонтанчик? А? С газировкой? Что-то ведь ты пил все это время!
Бокша едва слышно застонал и открыл глаза.
Взгляд его был мутен и нехорош. Взгляд блуждал, не задерживаясь ни на чем, пока не остановился на съедобных плитках в руках у моего сына.
— Дайте… — прошелестел умоляющий голос, слабая рука чуть приподнялась, и Олежек, быстро потерев пунцовую плитку ладошкой, вложил ее в подрагивающие пальцы Бокши.
Процесс насыщения изголодавшегося человека — не особо эстетичное зрелище. Лежа на боку, Бокша чавкал, давился, кусал, снова жадно чавкал и кусал… Потом в изнеможении выронил остатки плитки, блаженно улыбнулся мне, пробормотал: — Княгиня…
И отключился. На этот раз — просто заснул.
— А пить?.. — уныло поинтересовалась л и безнадежно махнула рукой. Если честно, то меня и саму тянуло в сон. Вроде бы должна была отоспаться в свой песчаной берлоге на всю оставшуюся жизнь — так нет…
— А где твоя кроватка? — поинтересовалась я у сына, усиленно раздирая слипающиеся веки. — Куда ты ложишься спать?
— Ать, — отозвался мальчик. Протянул руку к моей ладони. — Ди.
— Пойдем, — согласилась я.
И на усталых, ватных ногах приплелась за ним в совершенно нежилого вида катакомбу. Узкую, мрачную, несмотря наЪран-жевые блики редких перистых облачков под низким потолком — а может, и благодаря им. Длинную — такую, что ее дальняя стена терялась где-то за пределами видимости. Неровные бурые стены покрывала шерсть разросшегося мха. А довершали убожество пейзажа гнутые ржавые штыри чуть не моего роста, натыканные в беспорядке здесь и там.
— Ать, — приветливо сообщил сынишка, указывая ладошкой на парочку особо мерзких штырей.
Я недоуменно приблизилась к ним, пытаясь сообразить, как все это понимать: не предполагает ли Олежка, что я после своей песчаной люльки смогу заснуть, только взгромоздившись на штырь?
Последнее, что я запомнила, — это чувство тихой радости от прикосновения тела к чему-то мягкому и пушистому. Такому, на чем приятно и растянуться, и расслабиться, и подремать всласть, забыв обо всем на свете…
* * *
Сон был развесело-сияющий: радужно брызгающийся водопад, радостное купание в его струях, солнце — очень много солнца. И полная, какая-то невероятная свобода, когда можно все. И что бы ты ни сделал — все будет просто классно!
Даже оранжевые облачка, которые я увидела, открыв глаза, тоже еще как бы соответствовали сну. Но остальное!.. Что за жалкая фантазия была у создателей всех этих погребов. Я бы даже сказала — извращенно-жалкая. Сплошные закоулки, бугристые пещеры, катакомбная угрюмость… Единственная ровная стена — на пищевом складе! Единственное подлинно красивое блюдо — оказывается, чуть ли не отхожее место… Странное понимание бытовой эстетики. А ведь могли бы, судя по всему, построить настоящий дворец — технический уровень вполне позволял..
Ладно, не будем о грустном.
Я вышла — яко Афродита из пены — из полупрозрачной массы, пузырящейся между двумя ржавыми шестами. И масса с тихим умильным вздохом исчезла за моей спиной.
Зато впереди возник коленопреклоненный, покаянный Бок-ша Все еще истощенно-худой, но уже чисто вымытый. В стираной, хоть и рваной, рубахе С ясным взором кротких глаз.
— Ты чего тут делаешь? — недовольно поинтересовалась я.
— Вас дожидаюсь, — покорно склонив голову, ответствовал ант, — Пока вы, княгиня, и княжич Олег Михайлович изволите покинуть опочивальни свои.
— Это опочивальня? — Я невольно оглянулась на гнутые ржавые железяки позади.
— Это та, которую вы изволили выбрать А Олег Михайлович всегда почивают вон в той, — Бокша указал в дальний конец мрачного коридора, где неявным облаком продолжала пузыриться капля полупрозрачного киселя.
— Княгиня, вы уж накажите меня как следует, — попросил Бокша со слезой в голосе — Что я по скудоумию своему кинул княжича на столь продолжительное время. Ведь, почитай, цельный месяц меня с ним не было. Виноват я, ох виноват!.. Так бы и помер с сим грехом тяжким. Спасибо вам, матушка-княгинюшка, что не дали помереть, что пришли, выручили меня, бестолкового…
Бокша, и правда, был виноват, но выговаривать ему за это, а тем более наказывать (как? по щекам княжеской дланью отхлестать, что ли?) что-то не хотелось.
— Сначала дай мне умыться после сна, — приказала я. — А после уж разберемся. В чем ты виноват и что тут у вас делается. Показывай, где здесь умывальня и прочие удобства.
— А и нету умывальни, — озадаченно присев на коленях, сообщил ант.
— Ну где-то ж вы моетесь?
— В опочивальне.
— Там? — Я ткнула пальцем за спину. Бокша закивал.
— Но как же я там могу умыться? — с сомнением уставилась я на анта.
— Так уже ж. — Бокша замялся недоуменно.
— Что уже?
— Помылись уже. Вы ж, княгиня-матушка, и так чистая…
— Чистая? — Я взглянула на свои руки, потрогала щеку. Ощущение чистоты и вправду присутствовало.
— Это что ж — Я широко распахнула глаза. А потом прыснула от радостной догадки. — Это что, пока спала — я и купалась? А одежда?.. — оглядела я платье.
Действительно, чистое — никаких следов вчерашних ползаний на животе.
Надорванная нитка, правда, как болталась, так и болтается Непорядок. Вот если б эта опочивальня еще и штопать могла— цены б ей не было! Хотя — кто ее знает, может, и умеет. Только моя одежка для ее швейно-ремонтных упражнений не подходит — слишком уж простовата. Был бы на мне комбинезон из пластика, может, тогда она бы и взялась. А из-за какого-то, прости господи, княжеского платья?..
Вопрос с гигиеническими процедурами разрешился сам собой. Вот откуда Бокша такой чистенький л постиранный взялся!
— Ну пошли хоть позавтракаем, раб ты мой нерачительный. Заодно и расскажешь.
* * *
По совету Бокши я выбрала неяркую пищевую плитку — чуть зеленоватую, с голубыми полосами. Вкус, возникавший на языке, возвращал меня к весеннему маминому салату, к первой, нежной еще редисочке. Хрумкая этой плиткой, я и слушала немудрящий Бокшин рассказ.
Про то, как оторвались они тогда, в зимнем лесу, от погони, как добежали до Киршагского кремля. Там их приняли по-доброму, Бокшу узнали, поверили, что невдалеке бой идет и что законную супругу их кравенцовского князя захватить хотят в полон. Что после было — этим Бокша не очень интересовался, все младенцем был занят Но отряд вроде выслали. Да как-то неудачно: и княгиню отбить не сумели, и, пока скакали вкруг Киршаговой пустохляби туда-сюда, к незапертым воротам кремля проникли вражеские лазутчики. Которые и не дали ворота закрыть, а навесной мост вовремя поднять. Вот тогда к кремлю и придвинулись отряды ворогов.
Бокша о том злодейском случае услыхал чуть погодя, когда неприятель был уже в самом кремле и вовсю искал княжеского отпрыска (и прознал же, злодей, откуда-то!). Тогда-то Бокша с княжичем на руках и кинулся спасаться в подземные ходы, которые помнил еще по гуляниям вместе с матушкой-княгиней. И еще старуха к нему прибилась, нянька. Да, может, матушка-княгиня помнит ее — Чистушей звать…
— А где Чистуша-то? — спохватился Бокша.
— Как — где? — удивилась я. — Там же, где и была. Вон, за углом лежит.
— А чей-то она там лежит? — не понял Бокша. — Чего не в опочивальне?
Я только плечами пожала — откуда мне знать?
— Ой, не нравится мне, что она там лежит! — озаботился ант. — Пойду гляну — не сталось ли чего?
Я не препятствовала. Хотя и не могла понять — что могло статься с мумифицированным трупом кроме того, что уже случилось?
Бокша вылетел оттуда буквально через мгновение. Лицо бледное, глаза круглые.
— Да она ж там мертвая! — сообщил он подрагивающими губами.
— Бокша, — с подозрением уставилась я на него. — Она давно мертвая. Она уже и высохнуть успела. Разложение трупа, правда, не произошло — видно, здесь в воздухе что-то стерилизующее намешано. Против микробов. Но на мумификацию времени должно было уйти достаточно. Год, если не годы. Ты сколько, говоришь, гулял, бросив тут моего сына?
— Матушка-княгиня… Христом-богом… Недели две, ма-будь, три… Не прогневайтесь, жива она была, когда я ушел разузнать… Да рази ж я оставил бы малого княжича одного?.. С ней и оставил, она ж нянька, пригляд знает… Матушка-княгиня… — Он снова бухнулся на колени.
А я смотрела на него в глубокой задумчивости. Что у него в мозгах — увидеть не могла. Это было непривычно и неудобно — не знать, что делается в голове у собственного анта. Но такое уже случалось в этих местах, когда мы с ним тут плутали. А вот чтобы мой Бокша внаглую врал своей госпоже? Нет уж, в это верить я отказывалась!
Мой ант уже заливался горючими слезами, не в силах доказать матушке-княгине правдивость своих слов, когда вдруг нашел нужный аргумент. Поднял на меня просветленное лицо: — Да ведь я больше и не прожил бы, госпожа! Сидючи под той страшной дверью! Не евши-то. Пить было — там ручеек недалече течет, а поесть — совсем нет… Я и так почти что окочурился уже — если б только вы, матушка-княгиня, по доброте своей ту дверь не открыли рабу своему… А год живу быть совсем без прокорма — это ж никаких сил человечьих не хватит!
— А чего ты под дверью сидел? Почему наверх не поднялся, к людям?
— Поднимался, матушка! — горестно махнул он рукой. — Только нету там людей — одни вороги. Я-то, прости господи, думал, что за два-то года их князь Михаил все ж таки выкурил из вотчины своей, да, видно, крепко засели, если до сей поры здесь сидят! Вот я и спустился назад. Чтоб, значит, княжича оборонять в случае чего — а дверь эту страшенную открыть не могу… Я ее и так, и сяк! А как вспомнил, что и вы, матушка, тогда ее не открыли — совсем отчаялся… Лег под порожком и только плакал. Еще попить вставал. А потом уж и за этим вставать трудно стало…
— Постой, как это я ее открыть не смогла? Открыла же, когда тебя нашла!
— Так то — сейчас! А то — когда вы гуляли тут. А я вам факелом светил. Вы до этой двери дошли, ручку потянули — не открывается. Ну мы тогда и вышли другим путем — к пустохляби той песчаной. А? Вспоминаете, матушка?
Еще бы я не вспомнила! Это ж было в тот день, когда Михаил в себя пришел! А дверь эта клятая — то-то мне ее матово отблескивающие ручки все что-то напоминали!.. Дергала я ее, точно дергала! Только было это с той стороны — снаружи. И не смогла я тогда войти, все правильно. Потому как это не дверь была, а только лишь ее имитация. Барельеф двери, вырубленный в скале.
— А ну-ка, Бокша, пошли, еще разок глянем на эту дверь!
Мой ант боязливо втянул голову в плечи — ох как не хотелось ему возвращаться к страшному порогу, который едва не стоил ему жизни… Но приказ госпожи — туг не ослушаешься! Поплелся.
Да, судя по ручкам, дверь была та же. И я ее, сколько ни дергала, снова не смогла открыть. Точно так же, как в тот, первый раз. Она казалась наглухо заделанной в гранит. Сросшейся с ним. Если только не была его продолжением.
— Бокша, помоги! — приказала я.
Но и вдвоем мы не смогли сдвинуть заколдованную дверь ни на микрон.
А вчера сдвинули. Как это понимать? Вчера мы… — и я запнулась.
Потому что вспомнила — именно «мы»! Маленькие ладошки обхватили поблескивающую ручку даже прежде меня. Мой сын…
— А княжич помогал тебе эту дверь открывать, когда ты уходил разузнавать?..
— А как же! — горделиво сообщил Бокша. И прямо засветился изнутри. — Сам еле стоит на ножках своих маленьких, Чистуша его придерживает, а уж ухватил, уж навалился, толкает…
— И получается, Бокша, что не меня тебе надо благодарить за спасение от голодной смерти, а княжича. Мне, как видишь, тоже не под силу этот странный вход заставить действовать. На что же он такое настроен? Может быть, в этих ручках сенсоры какие-то стоят? Особые? Которые только на маленьких детей настроены? Или даже не на всех детей, а только на таких, как мой сын?
— Ма? — раздачся серьезный детский голос за нашими спинами.
— Олег свет Михайлович! — восторженно вскричал Бокша, стремительно поворачиваясь. И припал к малышу, обнимая.
Потом испуганно обернулся на меня — не заругаю ли за такую вольность?
Но я только улыбатась, и он опять приник к Олежке, бормоча: — А и выросли-то как, совсем уж большие — я вчера и не разглядел по своему слабосилию… И еще краше — вот княжич! Всем княжичам княжич!
— Олеженька, — попросила я. — Открой эту дверь. Мой сын метнул на Бокшу настороженный взгляд.
— Бокша тоже не возражает, — заверила я. — Открой. Мой сын подошел, ухватился обоими ладошками за ручку, поосновательнее уперся босыми пяточками в пол.
Бокша кинулся было помотать ему, но я грозно крикнула: — Назад!
И он замер.
А дверь-то открывалась. Медленно, постепенно, однако щель все ширилась в темноту наружной пешеры. «Четэдэ», как говаривала наша учительница по геометрии, Вера Степановна — «что и требовалось доказать».
— Спасибо, родной, достаточно. Мы пойдем туда погулять чуть позже. После завтрака, — поспешила успокоить я маленького удивленного открывальшика секретных дверей. И обратилась к Бокше: — А не помнишь — когда вы втроем, с Чи-стушей, спасались бегством через эту дверь, — Олег свет Михайлович вам не помогал?
— Ой, не помню, — закручинился мой ант. — Спешили мы тогда очень. А они-то, — Бокша кивнул в сторону моего сына, — совсем маленькие были, раскрывались непрестанно, ручонки из шубы вашей тянули во все стороны…
— Если б не эти ручонки… — задумчиво констатировала я. — Вы бы так перед этой дверью и остались. А я лежала бы себе, полеживала на дне пустохляби…
* * *
— Значит, говоришь, вороги? — уточнила я у Бокши.
Пещеры плавно и незаметно перешли в подвальные коридоры. Мы поднялись уже почти до уровня обжитой, надземной части Киршагского кремля. Понять бы еще — в каком его месте?
Бокша стоял позади, судорожно прижимая маленького княжича к себе, чтоб тот ненароком не выскочил прямо в лапы к супостатам.
— А как же ты узнал, что они — вороги, а не добрые слуги князя Квасурова?
— По речам их злодейским, — осторожным шепотом пояснил Бокша. — Я ж стоял и слушал сначала, а потом опять скрылся вниз.
— Ты на мои вопросы не отвечай. Молчи, — напомнила я ему. — Подумай только о том, как хотел бы ответить — и промолчи.
Я уже прекрасно слышала его мысли. Начиная со старой арки с облупившейся позолотой. А теперь, кажется, до меня начинали доноситься и мысли других людей. Но слабо А каково было Бокше Он ведь должен был подобраться к людям совсем близко, чтобы разобрать слова!
— Пройдем еще чуток, — приказала я и, завернув за угол, быстро прошла к следующему повороту коридора.
О, тут уже чужие мысли доносятся гораздо четче! Но мысли все какие-то странные… Быстрые, но отрывочные — ничего понять невозможно. Яркие по краскам, но абсурдные по содержанию.
То вдруг являлась похотливая картинка свального греха. То она вытеснялась какой-то беготней, погонями по темным коридорам, сродни тем, где мы сейчас стояли, прислушиваясь ко всему. Я даже начинала опасаться — не к нам ли бегут? Но вокруг была только ватная тишина.
Вдруг наплывала сцена пышных торжеств в высокой зале. Я такой залы в Киршаге и не помнила. При этом кого-то вроде награждали, он клялся в верности — вроде бы паровому величию… Ага. Значит, все-таки вороги. И пар с ними? В Киршаге?
Но торжества быстро сменялись сценами какого-то зверского грабежа в обстановке скорее деревенской, совсем не соответствующей каменным стенам кремля, и я снова терялась — что же такое вокруг происходит?
Да ведь это сны! Но сны явно вражеские… Все-таки информация Бокши месячной давности подтверждается: в крепости — враг. И за три года, получается, выбить его не удалось?
Дело плохо. Неужто придется возвращаться несолоно хлебавши назад, в наши уютные пещеры? И отсиживаться, отсиживаться там. До посинения. Или до глубокой старости. Ведь в наших замечательных пещерах-складах, судя по всему, время идет немыслимо быстро по сравнению с окружающим миром. Летит. Бокша выскочил за дверь на две-три недели, а внутри больше года проскочило. Олежка вырос, Чистуша умерла. Так что, спустившись в них, мы рискуем очень быстро состариться и умереть. Так и не дождавшись освобождения Киршага.
Эти неутешительные раздумья несколько отвлекли меня от главного наблюдения за чужими мыслями. Что позволило им и их носителям оказаться в непозволительной близости от нашей маленькой команды. Позади, всего лишь на расстоянии одного коридорного поворота.
Ночной патруль обходит вверенную территорию. Трое. При оружии. Движутся как раз в нашем направлении.
Может, попытаться пришибить их?
Я осторожно прикоснулась к их сознаниям.
Лыцары. Таких так просто не задавить — это вам не антов колошматить. У этих воля — ого-го! — пока сломаешь, они уже здесь будут и зарубят нас. Не мысленными, вполне банальными своими острыми мечами!
— Быстро — за мной! — чуть ли не одними губами приказала я.
Путь отхода оставался один — наверх. Опасный маршрут. Заберемся, а как потом спускаться? Непонятно. Да только сейчас об этом думать некогда.
Мы миновали два перехода и один лестничный подъем. Он вывел во внутренний проход в широкой наружной стене кремля.
Патруль, от которого мы скрывались, остался на нижнем уровне, но спокойно вздохнуть не удалось.
Наверху плотность патрульных групп оказалась гораздо выше. А участки, которые они обходили дозором, — гораздо меньше. Серьезный подход. Кажется, захватчики опасаются ночного штурма.
А нам-то что теперь делать?
Я все эти патрульные группы держала в своем мысленном поле зрения довольно уверенно, но, с учетом их постоянного движения, наша задача становилась не просто сложной, а маловыполнимой. Хотя сама задача была элементарной: перебраться в какое-нибудь сравнительно безопасное место, оставаясь при этом незамеченными.
Я напряженно оглядела панораму движения патрулей. Слева было совсем плохо — на нас лениво надвигался очередной дозорный отряд. Справа положение складывалось менее драматично — патрульная группа двигалась в сторону от нас, уходила
Можно было последовать за ними, но в этом случае из бокового перехода нам в тыл грозил зайти еще один наряд, и мы рисковали попасть в клещи между ним и тем, который пока что уходил от нас. Ведь через какое-то время он должен был повернуть обратно!
А говорят, что шахматные комбинации сложны… Там хоть фигуры движутся по очереди, а не все одновременно!
Я взмокла, лихорадочно пытаясь сообразить, в какую сто— рону двигаться, чтобы остаться в живых. Все варианты казались проигрышными.
Но тут в голове у одного из удаляющихся лыцаров мелькнуло воспоминание о закутке башни, который они недавно миновали. Закуток был небольшой, но, кажется, подходил для того, чтоб там пересидеть хоть несколько минут и дождаться нового расклада патрульных групп.
Сложность плана была в том, что двигаться предстояло навстречу тому патрулю, который и так шел к нам. Впрочем, он, кажется, еще не миновал поворота стены, минуя который они увидят нас. Можно попробовать проскочить, если только сделать это прямо сейчас и очень быстро.
Я схватила Бокшу за рукав и в кромешной темноте поволокла за собой. Ант нес на руках Олега и, кажется, выдыхался.
К нам из-за поворота уже метнулись блики света, отбрасываемого факелами встречной группы. Мы поднажали и в последний миг успели юркнуть в башенную нишу. И замереть там, как мыши под ковром. И, не дыша, слушать стук каблуков по гулкому переходу, поджидая, пока они неторопливо минуют наше укрытие.
Вот стук удалился. Начал стихать. А я прокручивала в голове новую комбинацию.
Судя по сведению о маршруте, полученному от только что миновавшей нас группы, довольно далеко за их спинами осталась лестница на следующий ярус. Правда, в сторону лестницы топает еще один патруль, но он далеко. А лестница и новый ярус обещают более интересные перспективы: оттуда, оказывается, можно попасть на участок стены, выходящий к Кир-шаговой пустохляби. И дозорных там гораздо меньше — можно сказать, что и совсем нет: кого опасаться? Кто сможет атаковать через страшные пески Киршаговой пустохляби?
Я вновь потянула за собой Бокшу. Он подхватил Олежку. и мы поспешили к лестнице, стараясь производить как можно меньше шума.
Но, видно, плохо старались.
Лыцар из уже миновавшей нас группы вдруг остановился Повернулся в нашем направлении, прислушиваясь. Мы за мерли.
Но черт бы побрал этого лыцара с его хорошим слухом! Он коротко бросил: — Что-то там шевелилось. Надо поглядеть, — и затопал прямо на нас.
Тут уж выхода не было. Если остаемся на месте, то нас обнаруживают и просто хватают. Если кидаемся бежать к лестнице, то нас слышат, видят, поднимают тревогу и опять-таки хватают, но чуть сложнее.
Я сцепила зубы, напряглась, мысленно занеся кулак над черепной коробкой лыцара с особо тонким слухом. И, плюнув на все свои опасения, ударила. И поплатилась за самонадеянность. Впечатление было такое, будто я и вправду размозжила костяшки кулака о бронебойной толщины лобную кость этого типа.
Он, правда, все-таки получил нехилый удар. Даже пошатнулся. Но движения не прекратил.
И тут уже стало совсем не до шуток. Пришлось вспомнить все, что я читала о карате.
Я постаралась хотя бы на секунду максимально расслабиться. Представила мелкие розовые облачка, плывущие по светло-зеленому рассветному небу, потом собрала всю силу в одну точку. Не в кулак, а в одну маленькую точку на указательном пальце правой руки. И когда мне это удалось, мысленно завизжала на самой верхней ноте, которую могла себе представить. И вогнала эту точку раскаленной иглой в лыцаров мозг. Проломив совсем крохотную, но смертельную дыру в костяной корке его воли.
Лыцар слабо охнул, звякнул палашом, выпавшим из пальцев, и осел бесформенной кучей на каменный пол.
Двое других остановились над ним в недоумении. Светили факелом. Искали рану, стрелу, кровь — хоть что-то. Громко переговаривались, не зная, что и подумать. Потом стали звать других дозорных, которые наконец появились из бокового перехода. Но мы в это время уже карабкались вверх по лестнице.
И до того яруса, на который мы взобрались, звуки переполоха, случившегося ниже, практически не доходили.
Мы пристроились сначала за одной патрульной группкой лениво переговаривающихся дозорных лыцаров. Потом, вовремя свернув в боковое ответвление, оказались намного впереди другой группы. А там уже замаячило пустое, свободное от патрулей пространство стены, отгораживающей кремль от пустохляби.
Я уж собралась перевести дух — да не тут-то было! Видимо, неожиданная смерть дозорного, да еще в тот момент, когда он собирался поднять тревогу, не прошла незамеченной. Несколько дополнительных нарядов были посланы прочесать все прилегающие переходы и анфилады. И одна из этих дополнительных групп медленно, но неотвратимо надвигалась на нас. «Ну зачем, зачем вам этот участок стены?» — мысленно возмутилась я, но одними своими эмоциями остановить их не могла.
Выход был один — карабкаться еще выше, уже на самую верхнюю площадку, на свежий воздух.
Бокша дышал позади, как загнанная лошадь. В мыслях у него была сплошная паника: вновь ему не удавалось толково ухаживать за княжичем — не было сил. Бокша то пытался взгромоздить Олега на себя, то вновь ставил на пол и вел за руку, спотыкаясь в полумраке. Мысли его скакали, он не думал, куда мы идем, — для этого есть госпожа. Но вот сам путь уже становился для него почти непреодолим.
О чем думал мой сын — не знаю. Я увидела его большие глаза, только когда мы вылезли наконец на зубчатый верх стены, прямо под серое низкое небо, на ледяной порывистый ветер.
Стояла зима этого мира — почти такая, какую я покинула, ухнув в песчаные волны пустохляби. Или совсем ранняя весна.
На востоке лимонно-желтая полоска над угрюмым горизонтом отмечала место, откуда должно было появиться солнце. Чтобы тут же нырнуть в облачный слой.
Я моментально покрылась мурашками, обхватила себя руками, пытаясь хоть как-то сохранить калории тепла. А каково моему мальшгу — в одном хитончике из старой простыни?
Бокша прижимал его к своим ногам. Стоял сгорбившись и так трудно дыша, что даже голова его слегка кивала в такт дыханию, будто все время соглашаясь с чем-то.
А малыш… Он не дрожал. Не кутался зябко в хитончик. И не выглядел измотанным нашими суетливыми перебежками. Он быстро, с некоторым недоумением в серьезных глазах взглянул на меня: дескать, чего было так нестись? — и, повернув голову, заняпся осмотром нового для него мира. Мира поверхности. Тем более что высота стен давала отличный обзор.
— Бокша, спрячемся туда! — Я потянула моего акта за уступ стены, куда ветер не должен был задувать настолько уж сильно. Бокша устало кивнул, приговаривая: — Олег Михалыч, нам туда… — поплелся вслед за мной, ведя княжича за руку.
После голой стены закуток показался мне чуть ли не раем. Самое время, чтобы все-таки осмотреться как следует и подумать о будущем. Осмотреться, конечно, мысленным взором. Глазами что я могла увидеть? Каменный лабиринт стен, островерхие крыши башенок на фоне сизых туч и рассветной желтизны? А мне нужны были мысли, чувства и, главное, намерения засевших в кремле врагов. Чтобы с учетом этого всего построить собственные планы.
Я прикрыла глаза, пытаясь среди множества личностей, беспокойными факелами горящих вокруг, выделить чью-то руководящую волю. Может быть, Георга Кавустова? Если его не убили тогда же, когда похоронили меня в песчаной трясине…
Кавустова вроде не было. Может, и правда, он давно уже покойник?
Зато я нашла другой очаг властной мысли. Даже два. В районе княжеских палат — а где же еще быть начальству?
Один пребывал в рыцарском звании, с гривной на шее, другой — простой волхв. И обсуждали они оборону кремля во время предстоящего штурма.
Ага! Значит, штурм все-таки будет? И кто же у нас среди штурмующих?
Я попыталась рассмотреть что-нибудь вдали, с той стороны кремля, в районе городских домов… Нет, слишком далеко. Легче узнать что-то о штурмующих, просмотрев мысли обороняющихся.
Я вновь переключила внимание на разговор начальства.
А начальство недоумевало. Штурм? Какой может быть штурм неприступного Киршагского кремля? Противник за стенами явно стягивал полки, но пытаться покорить кир-шагские стены мог только недоумок. Среди нападающих же недоумков вроде как и не было, а был князь Михаил, отличившийся при взятии Вышеграда (Ура! Михаил здесь, где-то рядом, жив-здоров! — возликовала я), да молодой безгривен-ный князь Зиновий.
— Может, — предположил один (кажется, лыцар), — это они от отчаяния? Ведь известно же — к Киршагу быстрым маршем направляются верные государю полки. Говорят даже — с самим царом во главе! Потому, может, князья так и торопятся, чтоб не оказаться в клешах между неприступными кремлевскими стенами и паровым войском? — Или ждут измены внутри кремля, — предполагал второй начальник, из волхвов. — Было же предсказано — дважды падут киршагские стены, оставшись стоять неколебимо! Один раз пали, когда сотня покойного лыцара Кавустова, перехитривши гарнизон, вошла в кремль через открытые ворота (так-так, помер-таки Георг, что ж, одной проблемой меньше). Будет ли снова то ж? Крепки ли ворота? Надежен ли отряд, их охраняющий?
— Вполне надежен, — отмахивался лыцар. — Никакой измены быть не может!
— Так ли? — качал головой волхв (я уже довольно четко видела его глазами собеседника-лыцара). — А переполох сегодняшний? Ходил же кто-то внутри кремлевских стен! И даже убил дозорного неведомо как!
— Княгиня — чудо!.. — тронул меня за рукав Бокша, отрывая от наблюдений.
Я открыла глаза, повернулась туда, куда мой ант тыкал пальцем левой руки, мелко крестясь правой.
И точно — чудо. Три воздушных шара, быстро летящих над Киршаговой пустохлябью к неохраняемой части кремлевских стен. Если после этого из песчаных волн всплывет еще и атомная подводная лодка, я уже ничуть не удивлюсь!
И кто у нас такой бесстрашный воздухоплаватель?
Я прищурилась, но разглядеть человеческие фигурки, копошащиеся в корзинах под шарами, не было никакой возможности — слишком далеко еще.
Тогда я закрыла глаза.
Ну вот, так-то гораздо лучше! Над равниной пустохляби мысли одиноко висящих в пустоте людей были как на ладони. В двух корзинах четыре человека, в одной — три. И некоторых из этих людей я очень даже хорошо знаю. Например, своего воеводу Никодима. Или лыцарова отпрыска Каллистрата Обо-лыжского.
О, у этого-то костер мыслей пылает ярче всех! Если остальные просто ухватились кто за что может и боятся от страха даже лишний раз громко икнуть, то Каллнстрат совсем в других думах: хватит ли теплоты воздуха в шарах, чтоб донести их до киршагских стен? Не переменится ли ветер, не дунет ли в другую сторону? Да и при приземлении (ай да Каллистрат! — уже думает о приземлении) как удастся закрепиться, чтобы успеть всем вылезти из корзин, пока шары не унесло дальше?
Вот они, лазутчики, которых так опасается волхв! Прибудут с той стороны, откуда их и не ждали. Все-таки технический прогресс — это великая сила!
Шары приближались. Я вышла из укрытия и стала восторженно размахивать руками, пытаясь привлечь внимание моих друзей. И привлекла. И не только их, к сожалению…
Из лаза, которым мы пользовались, поднимаясь сюда, показалась голова дозорного. И уставилась на меня как баран на новые ворота. В небо дозорный даже не смотрел, поэтому, не будь меня с моим восторгом, воздушных шаров над песчаной пустыней даже бы и не заметил. А вот я — это другое дело.
«Баба!» — первое, что поразило дозорного. И потом целый вихрь мыслей — среди них и очень приятные — пронесся в голове у мужичка, сноровисто полезшего, как тесто из дежки, наверх, ко мне.
Его нужно было срочно нейтрализовать. Очень срочно.
Я закрыла глаза, напрягаясь, мысленно протягивая к нему руку, и отдернула, аж зашипев от боли. Мне не то что ударить — прикоснуться было мучительно. Все-таки я не каратистка, и такие удары, как я нанесла лыцару внизу, не проходят для моих парапсихологических способностей бесследно.
А дозорный уже вылез и, широко, плотоядно улыбаясь щербатым гнилозубым ртом, направился ко мне. Следом за ним по ступенькам карабкался второй, а на подходе был и третий. Я застыла в замешательстве.
Какая-то секунда была выиграна, когда дозорный заметил Филуману у меня на шее и замер, будто споткнувшись.
«Княгиня? Призрак? Морок?» — на мгновение оторопев, забеспокоился он. Но потом рассудил, что не его дело разбираться во всем этом, а его дело хватать и доставлять куда следует. Что он и решил сделать, не без сожаления распростившись с некоторыми своими сладкими мечтами.
Я же, как парализованная, молча наблюдала за его приближением, когда маленькая ладошка потрогала меня за руку и детский голос произнес:
— Ma? Бобо?
— Бокша, — простонала я в ужасе, оглядываясь.
Остервенелый Бокша уже несся спасать ребенка и выручать госпожу, хотя и сам не знал как. Не врукопашную же ему вступать с вооруженным и обученным лыцаром?
Мой сын еще раз погладил мою руку и отпустил ее. Потому что направился навстречу дозорному.
— Не, — сказал он, поднимая свои огромные глаза на лы-цара. — Не. Бобо!
— Пошел, шенок, — просто ответил дозорный, отвешивая малышу оплеуху, от которой тот грянулся боком на каменный пол.
— Олежек! — завопила я, кидаясь к сыну.
— Княжич! — заорал Бокша, налетая на дозорного. И тут же вслед за Олегом шмякнулся на плиты.
Но малыш уже не лежал. Он сел, опираясь на одну руку, а другой вытирая струйку крови, текущую из носа, и негромко сообщил в сторону лыцара: — Не. Бобо.
После чего лыцар странно дернулся, будто внезапно теряя равновесие, удивленно ахнул и тоже сел на пол.
— Климент! — озадаченно окликнул его товарищ, вылезая на верхнюю ступеньку. — Ты чего?
И больше ничего произнести не успел — вздрогнул так же, как Климент, пошатнулся и с грохотом повалился вниз, на голову третьему дозорному.
— Ах ты, твою мать!.. — выкрикнул тот в негодовании. И смолк.
— Дитятко… Олег Михайлович… — еле шевеля разбитыми губами, бормотал Бокша, подползая к княжичу.
Первый дозорный удивленно смотрел на нас, по-прежнему сидя на полу и не делая попыток подняться.
— Олежек! — обхватила я сына — Больно?.. Ушибся?.. Ничего не сломал?..
— Бобо, — серьезно повторил он.
— Княжич… — наконец добрался до него Бокша.
Протянул трясущуюся худую руку, осторожно погладил по плечу, как бы проверяя — здесь ли он? На самом ли деле?.. А потом с мучительным стоном распластался на каменных плитах. В груди у него болело нещадно. Лыцаров удар сломал не меньше двух ребер.
— Бедные вы мои, — всплакнула я над двумя поверженными мужчинами.
— Княгиня, что стряслось? Вам помочь? — сочувственно поинтересовались рядом со мной.
Я было решила, что за всеми нашими баталиями пропустила прилет воздушных шаров. Но нет, шары были еще далеко в небе, а рядом со мной на корточках сидел давешний лыцар, с искренней озабоченностью переживая свое неумение помочь княгине, явно попавшей в беду. В какую беду — он не знал, но это и не имело для него особого значения. Он совершенно искренне считал, что сейчас важнее всего прийти на выручку. Всем нам троим — княгине, княжичу, у которого он уже заметил гривну на шее, и их рабу, постанывающему недужно.
— Это ты сотворил? — сквозь слезы улыбнулась я сыну. — Ты что — перевоспитал его?
Малыш повернул голову и долгим, грустным взглядом посмотрел на заботливо склоненного лыцара.
А тот все еще настойчиво требовал от меня ответа: — Что сделать, княгиня? Что надо?
— Ой, не знаю, — всхлипнула я от смеха — так нелеп был этот зверь, вдруг в мгновение ока переродившийся в ягненка.(tm) Как там тебя… Климент, что ли…
— Меня звать Аврамий, — словоохотливо сообщил лыцар. — А вы ведь — княгиня Шагирова? Я что-то слыхал про вас…
— Но твой товарищ вроде называл тебя Климентом? — удивилась я.
— Какой товарищ? — ответно удивился он.
— Ну, второй дозорный.
— Дозорный? — с сомнением пожевал он губами. — А тут что — с дозором ходят? Это где ж мы? Крепость какая-то!.. Он с интересом огляделся, а потом вновь повернулся ко мне: — Не знаете, княгиня, что за крепость?
— Киршаг… — одними губами ответила я.
Передо мной действительно сидел вовсе не лыцар, который только что ударил моего ребенка и моего анта, а совсем другой, неизвестно откуда взявшийся человек. И он искренне недоумевал, как здесь оказался.
— Киршаг… — озабоченно протянул он. — Да это ж незнамо где!
— А вы откуда? — спросила я, неожиданно переходя на «вы».
— Я? — он почесат в затылке. — И не сообразишь как-то сразу… Кошелевские мы, что ли? Город Кошелево — знаете?
— Не знаю, — покачала я головой. А потом спохватилась: — Знаю, как же! Там же князь Ондрей княжит!
— Во-во! — обрадовался лыцар. — А то я и сам засомневался чего-то… А как вы сказали про князя — сразу вспомнил. Ондрей Дмитриевич. Воротынский. Правильно?
Я кивнула.
— Ну вот, видите! — засмеялся он с радостным облегчением.
— А фамилия ваша как? — спросила я, отлично видя в его мозгах, что радость эта преждевременна.
— Фамилия? — наморщил он лоб. Фамилии не было.
— Фамилия… — растерянно повел он толовой.
И вновь его взгляд упал на тихонько постанывающего Бок-шу, на ребенка с внимательными темно-карими глазами и кровавыми разводами на шеке.
— Да что фамилия! — возмущенно сказал он. — Что делать-то, скажите! А то, чую я, неладно тут у вас.
— А фамилия ваша — Сидоров! — наобум ляпнула я. Почему Сидоров?
— Сидоров? — удивился он. И протянул с сомнением: — Сидоров… — А потом радостно хлопнул себя по коленке: — Ну, точно! Сидоров! Вот же, княгиня, — он хитро подмигнул, — сами знаете, а пытаете! Аврамий Сидоров, все точно!
Я уже давала как-то имя человеку, который был сначала одним, а потом стал другим. Мой бедный сурожский кучер, которого я по незнанию ввергла в пучину навьей истомы. А потом трансформировала в совсем другого акта, никогда навьей истомой не страдавшего. Неужто то же самое сотворил сейчас и мой сын? Только не с антом, а с лыцаром. И не после тяжелого, выматывающего душу ритуала, а в один миг, не двинув даже пальцем.
Впрочем, у него и гривен-то побольше, чем у меня. Вон — пять штук, на руках, ногах и шее. И все-таки…
— Олежек — это ты его?.. — спросила я у сына, отчего-то тревожась.
Он ответил мне спокойным взглядом и поинтересовался — Ма? Бобо?
— Нет-нет, уже не больно! — поспешно заверила я его. — А Аврамия попросила: — Вы вот что… С сыном я сама разберусь, а анта моего лучше сейчас не трогать. А то еще, не дай бог, пропорем ему легкое осколком ребра. Но сейчас сюда прилетят люди…
— Люди прилетят? — не поверил Аврамий.
— Да вот они уже, — показала я на стремительно приближающиеся шары. — У них будут проблемы с посадкой. Ветер видите, какой сильный! Вот им нужно будет помочь. Если они скинут веревку, привяжите ее к чему-нибудь, чтоб шар сразу не улетел. Хотя бы до тех пор, пока они не выгрузятся из корзины. А не кинут веревку — так просто постарайтесь держать корзину. Хорошо?
Аврамий сосредоточенно кивнул, прикидывая расстояние до шаров.
* * *
— Мы померли? — таращась, спросил Никодим.
— Почему это? — весело поинтересовалась я.
— Ну как же — перенеслись по небу, а тут вы, княгиня, нас встречаете! А я ведь сам видел, как собака Георг утопил вас в пустохляби! Значит — что? Значит, мы уже в царствии небесном! Залетели, называется…
— Это ты еще не залетал по-настоящему! — засмеялась я. А из следующей корзины уже выбирался Каллистрат и, прихрамывая, ковылял к нам.
— Я верил! Я знал! — кричал он восторженно, размахивая руками. — Что для вас, моя любимая княгиня, такая мелочь, как Киршагова пустохлябь?! То-то великий князь обрадуется!
— Разве Траханиотова не отравили? — удивилась я.
— Помер Траханиотов! — охотно согласился Каллистрат.
— А вы говорите — великий князь?
— Так ведь нового избрали! Весь Великий собор как один человек!.. Теперь Михаил Никитович Квасуров великий князь! Сейчас, сейчас они прибудут!
— Михаил тоже с вами? — поразилась я.
— Да вот же он! На третьем шаре подлетает!
— А как же я раньше-то не заметила его? — захлопала я глазами.
И только потом сообразила: в корзине третьего, приближающегося шара были отчетливо видны четыре фигуры. А я чувствовала мысли только троих. Но не моего супруга. То есть главное, как всегда, пропустила!
Каллистрат что-то начал говорить о воздушных шарах, требуя от меня ответа — достаточно ли хорошо он воплотил в жизнь идею воздухоплавания? Но я не могла его слушать — я смотрела только на подлетающего Михаила.
И он смотрел только на меня. Волосы разметались по ветру. В них блеснула седина — не по моей ли вине? А улыбка по-прежнему была мальчишески-задорной!
— Мы ни за что больше не расстанемся! — обнимая и целуя меня, пробормотал он мне на ушко. — Никогда и ни за что! Мне не перенести больше твоего исчезновения.
Когда же мы наконец смогли оторваться друг от друга, я сказала: — Исчезновений не будет, больше такого не повторится! Обещаю. Но, — добавила тут же, — зато ты с прибылью — с сыном!
— Да, — нетерпеливо ответил Михаил. — Никодим рассказывал. Все-таки — сын. Олег. Где он? С тобою?
— Вот же он! — указала я на малыша.
Михаил проследил глазами мой жест, потом повернулся и спросил: — Где, говоришь?..
— Вот этот мальчик — твой сын, — строго повторила я.
На миг выглянуло солнце, перед тем как снова спрятаться в тучи. Обдало нас своими желтыми лучами, осветив немую сцену: Михаил молча переводил взгляд с меня на Олежку и обратно.
А потом осторожно обнял меня и попросил: — Расскажи, как ты спаслась.
— Но это и правда твой сын — Олег. Олег Михайлович.
— Давай об этом потом поговорим, — кивнул Михаил. — Когда ты успокоишься, а Киршагский кремль будет очищен от врагов…
— Почему ты мне не веришь? — топнула я ногой. — Никодим! Иди сюда! Ты видед новорожденного Олега Михайловича, ты можешь подтвердить!
И тут — из удивленных мыслей Никодима — я поняла. И поразилась вслух: — Даже меньше трех месяцев? Со времени родов? Да уж… Я знала, что у нас будет неразбериха со временем, но чтобы настолько…
Я повернулась к Михаилу: — Да, дорогой супруг, ты прав. Этот разговор лучше оставить на потом. А сейчас — просто поверь мне. И все. Ладно?
* * *
План прибывших воздушных десантников был прост: пробраться к воротам, открыть их, опустить мост. А уж полки князя Зиновия, войдя в кремль, должны расправиться с неприятелем. Дело облегчалось тем, что Михаил, оказывается, знал секретный ход, который почти отсюда, минуя все посты и заслоны, вел непосредственно к воротам.
Я сообщила им об усиленной охране ворот. На храбрых десантников это не произвело никакого впечатления. Никодим от имени всех пренебрежительно заявил: — Перебьем!
Тогда я представила доброжелательно улыбающегося Артемия Сидорова и предложила другой план. Без ненужного смертоубийства и риска погубить себя.
Для исполнения моего плана требовалось только использовать вот этого… мальчика с гривнами — скажем так, чтобы вновь не затевать дискуссию о трехмесячном младенце… Используя его дар делать из одних людей совсем других, взять его с собой к воротам. И там просто переделать охранный отряд так, что после этого отряд даже и знать не будет о своей службе в царовом ополчении. Соответственно не станет и ворота защищать. Тогда-то и можно их открывать — совершенно беспрепятственно.
Михаил вновь странно посмотрел на меня, но противоречить не стал. Только уточнил: — А можно объяснить мальцу, что ему надо делать?
Это был не простой вопрос. Малыш все это время просидел молча возле Бокши. Не участвуя ни в чем, не проявляя повышенного интереса — просто наблюдая.
Я подсела к нему.
— Олежек, помоги нам, пожалуйста, — чувствуя себя дура Дурой, начала я просить. — Мы, твои мама и папа, должны сделать одну важную вещь. Но нам хотят помешать. Убить нас.
— Бобо? — ровным голосом спросил мальчик.
— Да, — вздохнула я. — Бобо. И я прошу тебя сделать с теми. кто хочет нам… это самое бобо, прошу устроить с ними то же самое, что ты сделал с этими тремя дядями.
Я перевела дух, ожидая ответа.
Малыш молчал. Может быть, потому, что я не сформулировала толком сам вопрос?
— Сможешь устроить это по моей просьбе?
Малыш спокойно посмотрел мне в глаза и произнес:
— Да.
— Уф-ф… — сказала я Михаилу. — Не знаю, как получится, но я сделала все что смогла.
— За исключением одного, — поправил Михаил. — Давать команду должен я. А ты подождешь окончания боя в укромном месте, в которое я тебя отведу.
— Но ты же обещал, что мы не расстанемся больше ни на секунду! — удивилась я.
— Но не в бою же! — развел руками Михаил.
— Значит, ты не хочешь подвергать никакому риску жену. — медленно закипая, проговорила я, — но согласен подвергать этому риску своего малолетнего сына?
— Даже если он мой сын, — медленно произнес Михаил, — то он, как княжич, уже воин. И может участвовать в бою.
— Сволочное средневековье! — прошипела я сквозь зубы. А Михаил присел перед ребенком и поинтересовался: — Если я, скажу — сделаешь то, что обещал? Малыш кивнул головой.
— Ну вот, — довольно заявил мой супруг, поднимаясь. — Договорились.
Мне вдруг стало очень страшно.
— Но я не отдам моего ребенка на растерзание! — воскликнула я, теряя самообладание. — Я его только-только нашла и не собираюсь терять!
— Вот и прекрасно, — подытожил Михаил. — Поэтому мы сейчас спрячем вас…
— Бокша, — сказал малыш.
— И Бокшу спрячем, — кивнул Михаил. — А после сечи придем. И будет у нас много-много времени — и для разговоров, и для рассказов, и для всего!
Я подняла на него глаза, наполненные жгучей слезной влагой. Я не хотела его отпускать. И Олежку не хотела отпускать. И не хотела разрываться между мужем и сыном. И вообще ничего не хотела
А потом я вытерла слезы Улыбнулась. Засмеялась. Прямо скажем, расхохоталась.
А когда испуганный, расстроенный Михаил порывисто шагнул ко мне, то я отстранилась и, все еще похихикивая, с трудом выговорила: — Идите, идите! А то солнышко уже поднялось, а вам еще ворота открывать. А там уже, наверно, вас ваши дружины за воротами заждались…
По-моему, Михаила больше перепугала моя внезапная уступчивость, чем предыдущее упорство.
— Но мы спрячем вас в потайном месте! — предупредил он.
— Конечно, конечно! — Я не удержалась и вновь залилась смехом. — Разумеется, спрячете! А как же иначе?
И отправилась за мужем в прекрасном расположении духа. За руку с сыном.
* * *
— Ты знала это! — накинулся на меня любящий супруг, ворвавшись в укромное потайное место после успешного окончания операции.
— Знала, — улыбнулась я и раскрыла объятия.
— Ты нарочно поставила нас в дурацкое положение! — понемногу успокаиваясь, все-таки продолжал выговаривать он мне.
— Конечно, — согласилась я, целуя его.
— Ну могла же предупредить… — уже почти совсем мирно укорил меня мой благоверный.
— А вот нечего жену за дурочку держать, — сообщила я. — Тогда и сам в глупое положение не попадешь!
— Но у нас даже не оказалось теперь пленных' — пожаловался Михаил, целуя меня в шею, — Не будешь же брать в плен человека, который даже не знает, как его зовут!.. Князь Зиновий вообще впал в глубокое расстройство. Такое славное предприятие замысливалось, а превратилось в пустячную прогулку. Ни чести, ни славы… Ты сразу поняла?
— Нет, слишком уж увлеклась своими переживаниями и поначалу не обратила внимания. А потом прислушалась — что-то не то творится вокруг. И только после до меня дошло, что, думая лишь о воротах и об их охранном отряде, я на самом деле поставила перед сыном задачу гораздо более широкую — устранить всех, кто хочет нам «бобо». То есть получается, весь гарнизон, засевший в Киршагском кремле. Он мальчик послушный — всех и устранил!
— Значит, мы с тобой еще говорили, спорили…
— Да, а гарнизона уже не существовало! Его не стало уже в тот момент, когда наш малыш согласился выполнить мою просьбу!
— А мы, представляешь, крадучись, со всеми возможными предосторожностями, пробираемся к этим самым воротам, посты обходим, дозоры минуем — и только потом начинаем замечать, что до нас нет никому дела, — уже улыбаясь, делился Михаил пережитым, — что все заняты поиском собственных персон, которых потеряли. Особенно на волхвов забавно было смотреть. Они же всегда величественные такие, цену себе знают! А тут бегают, суетятся, друг у дружки интересуются: что это за место такое? Да как они сюда попали?
Мы уже смеялись вместе.
Олежка пересел поближе, чтобы лучше нас видеть в смутном свете единственной свечки.
— А лыцары! — продолжал потешаться Михаил. — Даром что с гривнами — никто даже своего княжества назвать не может! А все он, — кивнул муж на нашего сына. — Это же надо, какое сокровище!
— Ты еще не знаешь, какое он сокровище на самом деле, — проникновенно произнесла я, ласково притягивая к себе малыша.
— Где же ты нашла его?
— Вообще-то я его родила, — скучно напомнила я. — А потом это уже он меня нашел, а не я. И вообще. Чего я тебе буду рассказывать? Пойдем, сам увидишь. Только вот что: в вашем суровом кремле детская одежда найдется? Не век же ему в своих старых пеленках ходить!
— Мои детские рубахи и портки подойдут?
— Еще как подойдут! — заверила я.
Назад: Часть 1 ВСЕ РВЕТСЯ
На главную: Предисловие
