Глава 8
МАША, ДА НЕ НАША

Знать встретила Воротынского настороженно, гадая, то ли князь в скором времени окончательно впадет в немилость, то ли царь в память о былых заслугах простит ему все упущения по службе. Учитывая то, что государь так и не предложил Михаиле Ивановичу перебраться в Кремль, хотя места в нем хватало, народ больше склонялся к первой из догадок. Потому никто и не торопился навестить его на подворье, расположенном на Никольской улице и притулившемся задней частью вплотную к монастырю Николы Старого.

— Ни один не заехал, ни один! — метался князь вечерами по светлице, которую выделил для моего проживания.

— Погоди, погоди, — пророчески посулил я. — Скоро от них отбою не будет.

И точно. После того как Иоанн Грозный снизошел к полуопальному, выслушал его предложения по поводу реорганизации рубежной службы и дал «добро» на внесение всех этих новшеств, приказав князю «ведати станицы и сторожи и всякие государевы польные службы», от гостей и впрямь было не отбиться. Вот только теперь Воротынскому стало не до приемов и застолий.

Год отвел ему царь на все про все, один год. На мой взгляд, времени куда как много, но сам Воротынский, глянув на первый ворох всевозможных грамоток, который ему приволокли из Разрядного приказа, усомнился в том, что удастся уложиться в отведенный срок. А уж когда подьячий заявил, что это лишь первый мешок, потому как людишек ему в помощь не дали, а на коня много не навьючишь, и вовсе впал в уныние, которое, в конце концов, закончилось попыткой «сдать машину» назад.

Хорошо, что я успел перехватить князя, когда он засобирался к царю просить отсрочки. Перехватить и убедить в том, что хоть дел и невпроворот, но уложиться можно, только в одиночку мне несподручно и от грамотных помощников при разборке бумаг я бы не отказался.

Конечно, можно было бы постараться самому, только зачем? К тому же разобраться в этих грамотках с непривычки чертовски тяжко, уж поверьте мне. Во-первых, я до сих пор не знал, как читаются те или иные буквы, во-вторых, писали в них порой как курица лапой, а в-третьих — специфика написания текстов…

Я не имею в виду обилие старинных слов, хотя оно тоже изрядно затрудняло понимание. Вот что значит «бех» или «бехом»? Нуда, я тоже решил, что оно как-то связано с бегом. Оказывается, «я был» и «мы были». Продолжать перечень или так поверите?

Вдобавок к этому шестнадцатый век имел несколько диковатые для меня правила грамматики. То ли для скорости письма, то ли еще почему, но тогда писали по-русски так же похабно, как сейчас по-английски. Поясню, что имею в виду. Если взять английское слово и прочесть его по писаному, в девяти случаях из десяти, если не в девяносто девяти из ста, звучать оно будет неправильно, то есть читать текст жителей туманного Альбиона по буквам невозможно.

Но я никогда не знал, что подобная дикость существовала и у нас. Если кратко об особенностях, то гласные буквы писались тогда лишь в начале и в конце слова, а в середине почему-то опускались, кроме тех случаев, когда они встречались вместе, да и то вписывали не обе, а только вторую по счету.

Если бы было что-то одно — дикие правила, слова-архаизмы или непонятные буквы, я бы отважился, но когда все в одной большой куче — зачем мне лишний труд?

К тому же добавьте и еще одно пакостное обстоятельство. Дело в том, что все документы по правилам того времени по мере поступления подклеивались друг к другу, причем место каждой склейки фиксировалось так называемыми посложными подписями.

Когда я впервые увидел одну из таких бобин диаметром чуть ли не в полметра, то ахнул. Мало того что она такая огромная, но вдобавок часть этих склеек вообще не из той оперы, то есть не имело к сакмагонам совершенно никакого отношения, а остальные датированы разными годами и присланы из разных мест. А разрезать их, как заявили подьячие, нельзя. За такое деяние можно и на дыбу, поскольку классифицировалось как умышленная порча государевых бумаг.

Но тут выручил Воротынский. Узнав, в чем проблема, он колебался недолго, меньше минуты. Лишь спросил:

— Без оного никак?

— Никак, — твердо ответил я, и он бесшабашно махнул рукой.

— Семь бед — один ответ. Пущай режут, а ежели что — я повелел. Коль не управимся в срок, еще одной кары за оные разрезы мне все равно не учинят. — И тут же грустно пояснил причину предполагаемого гуманизма: — Остатние грехи куда как тяжельше. Надобно государю челом бить, что не можно нам управиться.

«Вы ставите нереальные сроки!» — возмутился Трус, а Балбес философски добавил: — «Этот, как его, волюнтаризм».

Вот только Иоанн Васильевич не очень похож на дорогого товарища Джабраила, да и на Саахова тоже. От него в таком случае простыми замечаниями не отделаться. Да и вообще, комедии Гайдая замечательные, но повседневная жизнь — увы — не имеет с ними ничего общего. А уж в шестнадцатом веке тем паче.

К тому же Воротынский был не прав. На мой взгляд, все было не так уж плохо, и при правильной организации дела можно было преспокойно управиться, причем даже особо не напрягаясь. По счастью, Михаила Иванович решил перед выездом к царю еще раз посоветоваться со мной, а после нашего импровизированного маленького совещания от этой мысли отказался. Напрочь.

Вот как раз тогда я в процессе убеждения князя, что все будет хорошо, предложил Воротынскому разослать людей в крымскую украйну, то бишь в Рязанские и Новгород-Северекие земли, и повелеть прихватить им с собой служилых людей, которые там не один год — мои скудные познания нуждались в подкреплении практиками-специалистами. Заодно порекомендовал обратить внимание и на тех, кто уже не служит, — они тоже могли сообщить массу полезного.

Почуяв, что и он при деле, Михаила Иванович сразу повеселел. Вот и славно. А я тем временем напряг подьячих, приданных мне, по полной программе. По счастью, ребятки оказались смышленые, и мои требования поняли хорошо, принявшись нещадно кромсать бобины и сортировать бумаги по годам и местностям, складывая на многочисленные полки наспех сколоченного стеллажа, занявшего одну из стен от пола до потолка. Скажем, по Шацку за лето 7073 на одну полочку, а за лето 7075 — на другую, пониже. По соседству с ним в таком же порядке легло все по Ряжску, чуть дальше — по Донкову и прочее. Чтоб не перепутали, на каждой полке я велел прикрепить таблички с названием города и датой. Получалось, если смотреть по горизонтали, то мы имеем все данные за какой-то год, а по вертикали — те же самые данные за пятнадцать последних лет, но по конкретному городу или крепости.

Воротынского настолько вдохновила моя бюрократическая деятельность, что он совсем успокоился, уверившись в том, что из затеи вроде бы и впрямь будет толк. И если до этого он встречал гостей не больно-то приветливо, то теперь вновь выказывал и хлебосольство, и гостеприимство.

Я в этих мероприятиях участия не принимал — не до того. Черновая работа на подьячих, а контроль-то на мне. К тому же до приезда служилого народа с мест необходимо было соответственно подготовиться — только подготовка списка с нужными вопросами заняла целых три дня. А иначе никак. Если хочешь получить нужные ответы, сумей не просто спросить, но спросить правильно, тогда лишь сможешь составить полную картину.

Да и мне самому отнюдь не улыбалось выезжать со двора. За все время я лишь пару раз прокатился до подворья Ицхака в тщетной надежде, что купец вернулся из своего Магдебурга, да еще разок в Замоскворечье. Там я, выполняя просьбу Апостола, заглянул к пирожнице Глафире, передав привет от своего бывшего стременного. Польщенная визитом столь важного гостя Глафира долго допрашивала меня, все ли в порядке с любезным Ондрюшей, и скоро ли он вернется, да отчего я не взял его с собой. Вроде бы удалось успокоить. Вот и все мои прогулки по городу.

Почему стал домоседом? Во-первых, навалилось слишком много организационной работы, а во-вторых… Дело в том, что в один из первых дней нашего с Воротынским пребывания в Москве к хозяину терема заехал Никита Семенович Яковля, который передал привет от отца, сидящего третьим воеводой в далеком Смоленске. Оказывается, его папашка — старый боевой соратник Михаилы Ивановича и вот сейчас, сведав, что тот в Москве, хотел узнать, как бы это попасть к нему под начало.

Об этом, не удержавшись, рассказал мне наутро сам Воротынский, как о наглядном подтверждении того, что, раз уж ищут его покровительства, значит, он снова в чести у государя. Признаться, слушал я его рассеянно, думая о чем-то своем, но потом, когда он уже ушел, меня, словно током пробило — дошло, что это тот самый Никита Семенович, который и есть мой счастливый соперник. В сердце что-то кольнуло, и я вспомнил про время, которого с каждым днем становилось все меньше и меньше, а я так ничегошеньки и не сделал. Хуже того — так ничего и не придумал.

Вот эти мучительные и, увы, бесплодные размышления и занимали все мое свободное время. Целиком. Еще и не хватало, поскольку на ум так ничего и не приходило. Невидимые неумолимые часы безостановочно тикали, складывая минуты в сутки и в недели, а все оставалось по-прежнему… Измучившись, я как-то раз, побродив в задумчивости по подворью и вволю надышавшись свежим морозным воздухом, собрался с духом и пошел к князю.

Вопрос, который я задал ему, спрятав среди многих других, был для меня основополагающим — счастлива ли Маша? На точный ответ я не надеялся, не больно-то близок он с Никитой, да и по возрасту, они не подходят друг другу.

Словом, скорее всего, на эту тему тот откровенничать не стал, и я ничего определенного не узнаю. Оказывается, обмолвился он все-таки о своей супруге и уж так ее нахваливал, так нахваливал, что даже сам Михаила Иванович слегка позавидовал.

Я прикусил губу. Ну как нож острый да прямиком в сердце. Что мне теперь делать? Приказать себе выбросить дурь из головы, потому что Маша счастлива? Так это сейчас. А неминуемая казнь мужа и свекра и столь же неминуемый монастырь?

— Кстати, а чего это они тут делают, если их деревеньки где-то под Старицей? — выпалил я.

Не вовремя спросил. Воротынский, отвечая на мой недоуменный вопрос, тут же сообщил мне еще одну пикантную подробность. Дескать, да, жили они там, но в тех деревеньках тяжко сыскать хорошую повивальную бабку, а Мария Андреевна на сносях и не ныне завтра родит, потому и перебрались в Москву.

«Совсем здорово, — мрачно подумал я. — И куда теперь лезть? А надо!»

С трудом выждав неделю, я осторожно завел непринужденный разговор с Воротынским и как бы, между прочим, поинтересовался, родила ли молодая боярыня — та, что невестка его старого соратника. Оказалось, что не только родила, но счастливый отец уже устраивает крестины, на которые в числе прочих пригласил и князя.

Несколько удивленный моей просьбой — очень хочется поглядеть, как на Руси крестят детей, — размышлял Воротынский над ней недолго и согласился прихватить меня с собой.

— Только о том, что ты фрязин, молчи, — посоветовал он. — Ни к чему о том прочим ведать. Дойдет до государя, кой непременно восхочет тебя повидать, а тамо невесть как сложится. Или ты передумал и ныне возжаждал к государю пред его ясные очи явиться? — Он ревниво покосился на меня.

— Нет, — тут же ответил я. — Ничего я не возжаждал. Я и говорю-то еще плохо, а иных слов вовсе не знаю. Еще ляпну что-то не то.

— Ну то-то, — успокоенно кивнул он.

Но на крестины мы так и не попали. Воротынский неожиданно свалился с острым приступом радикулита — то-то он накануне в разговоре со мной постоянно морщился — и три дня вообще не вставал с постели. Пришел Михаила Иванович в себя только через неделю. Разумеется, ждать его никто не стал. Гонец, которого князь послал с извинениями, прибыл с ответом, в котором счастливый папаша участливо желал скорейшего выздоровления и просил при случае все равно навестить.

Я честно выждал еще пару дней, после чего снова пошел к князю. Тот удивился моему напоминанию о поездке в гости еще больше, чем в первый раз, резонно заметив, что крестин я все равно не увижу.

— Да господь с ними, — беззаботно махнул я рукой. — Просто развеяться захотелось, а заодно поглядеть, как бояре живут.

— Так ведь Никита Семенович вовсе и не боярин, — возразил Воротынский.

Я замялся, не зная, что еще сказать, но князь все решил за меня.

— А и впрямь надобно тебе хоть чуток развеяться. Ты сколь уже за этими бумагами сиживаешь? Поди, третий месяц скоро пойдет? Да я бы и седмицы не выдержал. Вот завтра и поедем.

Ночью я так и не смог заснуть. Лишь под утро немного задремал и успел увидеть сон, в котором какая-то незнакомая пышная полногрудая женщина стояла передо мной с подносом, на котором было два золотых кубка. Я смотрел на нее непонимающе, тупо размышляя, что мне надо делать, потому что один из кубков я уже осушил, так чего же еше — мало, что ли? Она терпеливо ждала и только изредка облизывала сочные губы. Так и стояли друг против друга, пока я не проснулся.

Чтобы хоть как-то отвлечься от грядущей встречи, которой я ждал и одновременно боялся, уже, когда мы выехали с подворья, я рассказал Воротынскому о приснившемся.

— Да это в руку, — захохотал он во всю глотку. — Вещий твой сон, Константин Юрьич, ох вещий. — И принялся мне объяснять про поцелуйный обряд, когда к дорогим гостям непременно выходит жена хозяина дома и…

— Токмо у тебя во сне все шиворот-навыворот, — поучительно заметил князь. — Поцелуй, он допрежь чары. Но поначалу ты должон земной поклон ей отдать. Она ж тебе малым обычаем ответит, поясным, ну а тогда уж и поцелуй. Да гляди, чтоб руки за спиной были — положено, — закончил он.

Я похолодел. Как же я мог забыть об этом? И что теперь? Поцеловать… Машу? Вот так запросто?! При всех?!

Ох, заметит этот Никита, что мой поцелуй — не обычная вежливость, как пить дать заметит.

— А в щеку можно? — спросил я.

— Э-э-э нет. Токмо в уста, — отрезал Воротынский и ободрил: — Да ты не боись. У него хозяюшка раскрасавица. От такой поцелуй получить — счастье. Я, почему знаю, — начал объяснять он. — В сродстве мы с их родом, хошь и дальнем. Она же из Долгоруких, дочка князя Андрея Васильевича…

Он говорил что-то еще, но остального я не слышал, продолжая машинально время от времени кивать головой — не до того. Мне и своих мыслей хватало.

«Ну спасибо, князь-батюшка. Утешил, называется. Я и без того знаю, что она раскрасавица. А мне-то как быть? Может, за живот схватиться, дескать, скрутило?.. Нет, это как-то стыдно. Ну тогда за спину. Точно, и еще пошутить, что от князя передалось».

Я уже засобирался изобразить наитяжелейший приступ, но… мы приехали.

Остальное как во сне. Вот небольшой двор, вот мы входим под двускатный козырек парадного крыльца, вот проходим сквозь сумрачные сени, где остро пахнет какими-то пряностями или травами, вот уже стоим перед иконами и крестимся, а вот…

И главное, сам Воротынский — тоже мне балагур выискался — завелся чуть ли не с порога:

— Ехал было мимо, да завернул по дыму. А то скажешь, мол, живет за рекой, а к нам ни ногой. Не гулял, не жаловал ни в Рождество, ни в Масленицу, а привел бог в Великий пост.

Ну и хозяин соответственно:

— Гости на двор, так и ворота на запор. Хороший гость хозяину в почет. А я, признаться, ждал-заждался. С утра ведал, что подъедете, так все глазоньки проглядел.

— Откель же ведал? — добродушно подивился Михаила Иванович.

— Да как же, — умиленно, как-то по-бабьи, всплеснул руками, унизанными дорогими перстнями, хозяин, и я, зло засопев, остро пожалел, что не надел свой, с лалом. — Кошка все утро гостей замывала, Полкан перед домом катался да в сторону твово терема взлаивал. Опять же я свечу невзначай погасил. Да вон у меня и дрова в печи развалились. А хозяюшка моя два раза нож со стола роняла.

— А тут и мы, — весело поддакнул Воротынский. — Скок на крылечко, бряк во колечко — дома ли хозяин? — Оглядевшись, похвалил: — У тебя словно божанин в гостях.— И тут же понеслись намеки.

Ну греховодник старый! Он прямо напрашивался на поцелуй. Приспичило, понимаешь ли.

— Кто бы нам поднес, мы бы за того здоровье выпили. — А потом шпарил и вовсе напрямую, открытым текстом: — Что и обед, коль хозяюшки нет.

Вот разошелся, хоть за рукав дергай. А меня то в жар, то в холод. Пусть не свадьба, да что толку. Сейчас вот-вот выйдет моя Маша, которая чужая жена. Ой, не такой представлял я себе эту встречу, совсем не такой. А главное, сам виноват — какого, спрашивается, напросился?! Мазохист? Так возвращайся к Никите Даниловичу Годунову, он тебе быстренько удовлетворит все нездоровые побуждения, а Ярема с Кулемой подсобят. Хотя как знать. Не исключено, что в тот момент, имей я выбор, мог и согласиться обменять грядущий поцелуй еще на один десяток плетей от Яремы, лишь бы эта встреча неожиданно закончилась, даже не начавшись, но…

— Марья Андреевна! Тута вас заждались ужо! — властно позвал хозяин.

Тоже мне командир выискался.

Почти одновременно с его призывом послышались шажки — аккуратные, женские. Топ-топ, топ-топ, все ближе и ближе. Явно она. О господи! А мне-то чего делать?! Мама родная, хоть и не родилась ты еще, подсоби, выручи!

Перед глазами поплыло, но зато потом пришло даже не спокойствие — счастье. Услышали небеса мою мольбу, и вместо хозяйки дома к нам с подносом павой выплыла какая-то толстушка — розовощекая, с блестящими зеленоватыми глазами. Личико было и правда очень и очень привлекательным. Я опасливо покосился по сторонам — нет, девушка явно подменяла хозяйку, которая, скорее всего, не могла выйти — или приболела, или ребенка кормит, или что-то еще. Да оно и неважно — главное, что целоваться мне не с ней, а вот с этой, румяной и улыбчивой.

«А может, это еще какой-то обряд, о котором князь забыл мне рассказать? — успел подумать я. — А потом выйдет Маша и…»

Но тут Михаила Иванович на правах старшего гостя чинно поклонился, та в ответ, после чего он, заложив руки за спину, облобызал толстушку и сделал шаг в сторону, а девушка повернулась ко мне. Продолжая недоумевать, я повторил все в точности как и князь — губы ее были нежными и теплыми, а пахло от нее почему-то парным молоком.

«Кормилица, — догадался я. — Неужто Маша заболела? Или так положено — после родов сколько-то времени нельзя появляться на людях?» М-да-а, загадка на загадке, а спросить не у кого. И что удивительно, всего несколько минут назад я панически боялся встречи с ней, а вот теперь опять хотел увидеть. Хотел и в то же время все равно боялся.

Эдакое противоречие. И какое из чувств сильнее — пойди пойми.

Поднесенный кубок я осушил, даже не почувствовав вкуса, но еще раз поклониться не забыл, хотя проделал это на автомате. Дальнейшая беседа хозяина терема с Михайлой Ивановичем тоже проходила без моего участия. Лишь в самом начале, еще до трапезы, когда усаживались за стол, Воротынский вновь ухитрился вогнать меня в жар, порекомендовав:

— Хошь быть сыт, садись подле хозяйки, хошь быть пьян, садись подле хозяина.

После чего я, окончательно потерявшись, плюхнулся куда ни попадя, с ужасом представляя миг, когда в светлицу выплывет королева моих грез и сядет… как раз рядом со мной. Но нет, и тут пронесло, а… жаль. Я продолжал что-то скромненько жевать, хотя на самом деле кусок не лез в горло, продолжал что-то пить, пытаясь скинуть с себя это окаянное напряжение, которое упрямо не хотело меня покидать, и помалкивал.

Да они и не больно-то во мне нуждались. То Воротынский вспоминал свои славные победы, часть которых, как я понял, он мог по праву разделить с батюшкой хозяина терема, а Никита в свою очередь рассказывал об отце, которого царь, простив за измену, отправил воеводой в Смоленск. Вообще-то в иное время я бы немало подивился этому любопытному факту — человека, обвиняемого в тайных сношениях с Литвой и польским королем Сигизмундом II, не просто освобождают от наказания — пытка на Руси не в зачет, но и посылают командовать войсками на границу с владениями этого же короля. Да еще куда — в самую главную крепость Руси на западном направлении. Абсурд! Одно это служит верным доказательством того, что весь якобы «заговор» — чистейшая липа.

Но это в иное время. А сейчас мне было ни до чего. И я вздыхал, сопел и, деликатно улыбаясь, слушал, как они наперебой балагурят, покладисто кивал, когда все тот же Никита тыкал мне чуть ли не под самый нос то одно, то другое блюдо, и все с шуточками да прибауточками:

— Гостя потчуй, покуда через губу не перенесет. Не будь для куса, будь для друга. — И нам обоим: — Распояшьтесь, дорогие гости, кушаки по колочкам!

— Да сыт уже, сыт, — уныло отнекивался я, но тот был неумолим:

— Против сытости не спорим, а бесчестья на хозяина класть негоже, да и не видал, как ты ел, покажи.

А мне не до еды. Хорошо хоть Михаила Иванович выручал, чесал как по писаному:

— Хоть хлеба краюшка да пшена четвертушка, от ласкова хозяина и то угощенье. Пиво не диво, и мед не хвала, а всему голова, что любовь дорога. Такого подливала никогда не бывало. Много пива крепкого, меду сладкого, вина зеленого, всего не приешь, не выпьешь.

Только благодаря ему Яковля (что за гадкая фамилия!) от меня и отставал, принимаясь кстати и некстати нахваливать свою супругу, которая родила ему истинного богатыря:

— Спородила мне молодца: станом в меня, белым личиком в себя, очи ясны в сокола, брови черны в соболя.

«Мой-то ребенок был бы куда симпатичнее», — сумрачно думал я, продолжая угрюмо молчать.

В ответ Воротынский тут же затевал очередную здравицу с пожеланиями:

— Жить вам сто годов, нажить сто коров, меринов стаю, овец хлев, свиней подмостье, кошек шесток, собак подстолье. Да чтоб платьице тонело, а хозяюшка твоя добрела.

«Хорошо, что не пожелал быть здоровой, как корова, а плодовитой, как свинья», — мрачно прокомментировал я. Хотя такое мне тоже доводилось слыхать, причем совсем недавно, на свадьбе у Бориса Годунова. Кажется, отличился дядя Бориса, Иван Иванович Чермный. До сих пор не пойму, то ли в шутку он ляпнул это, то ли всерьез.

«Ну да ладно. Пес с ним, с этим крупным рогатым скотом». — И мои мысли вновь свернули на отсутствующую хозяйку дома. Изредка я продолжал поддакивать Воротынскому, согласно кивал чему-то, а сам неустанно думал: что могло случиться с Машей? Пару раз я уж было порывался спросить о здоровье хозяйки дома, но всякий раз страшился. Вместо этого я принялся мысленно повторять, что это судьба, и хорошо, что она не вышла, иначе Никита обязательно бы заподозрил неладное, и вообще надо только радоваться, как все замечательно обошлось, а я дурак и не понимаю своего счастья. К тому же мое появление здесь лишь разведывательное, а потом будут еще, и тогда я непременно все выясню. Пока я внушал себе это, визит подошел к концу, и Воротынский, встав, начал прощаться. Никита тут же громко позвал: «Маша, Маша!», я похолодел, но вместо нее на мое счастье (или несчастье?) вновь проворно прискакала прежняя толстушка.

— Да, вот тут я забыл подарочек от нас, — замялся Воротынский и извлек два золотых дуката. — Мальцу твоему на зубок, Мария Андреевна. Чтоб был пригож да всегда улыбался. Ох и красавица у тебя женка! — Он фамильярно хлопнул по плечу засмущавшегося хозяина дома. — Идет будто пава, а поцелует гостя, ровно еще одной чарой меда одарит.

Я стоял, вообще ничего не понимая. На секунду даже мелькнула безумная мысль о том, что хозяин дома двоеженец или за те три дня успел овдоветь и жениться по новой, потому что если передо мной сейчас стоит Мария Андреевна, урожденная Долгорукая, то кого я встретил тогда у Ведьминого ручья?! Кого я защищал на лесной опушке, стоя по колено в сугробе?! Кто подарил мне перстень?! Неужто Валерка был прав?! Неужто и впрямь это был мираж, видение, фантасмагория? А как же сам подарок?! Он-то реальный, осязаемый!

Пока мы ехали, я все искал ответы на свои вопросы. Ладно, один раз совпало, так что же теперь — повторно?! И если это не та Маша, то где тогда искать мою? Приказчик Ицхака клялся и божился, что все разузнал доподлинно, и он действительно не ошибся — все совпадало. А внешность? Ну как я мог ее описать? Краше в мире нет? Значит, разные у нас понятия о красоте. К тому же жена этого Никиты действительно привлекательная особа.

И вдруг в мои размышления ворвался голос князя. Я услышал его с середины фразы, но мне хватило:

— …А уж та Маша доподлинно ангел во плоти, и я так мыслю, что государь беспременно ее выберет.

Кто ангел? Какая та? И при чем тут царь? Я недоуменно уставился на Воротынского.

— Так уж и выберет? — выразил я сомнение, чтоб князь стал пословоохотливее.

— А вот ты бы поглядел на нее, иначе запел бы, — даже обиделся Михаила Иванович. — В очах утонуть можно. Яко два озерца пред тобой. Так и манят, так и манят. Одни ресницы стрельчатые любого молодца наповал сразят. Про стать уж и не говорю — в сестричну мою уродилась, и дородством, и станом — всем взяла.

В груди екнуло, дыхание перехватило, но я, собравшись с духом, спросил, прилагая все усилия, чтобы голос не дрожал от волнения:

— Да, может, она подурнела с тех пор?

— С чего это дочка моей сестричны подурнеет?! — возмутился князь. — У нас, Воротынских, что ни девка, то краса неописуемая. Ну и Долгорукие тож не из последних. Вот вместях и сотворили диво дивное.

Сердце почему-то принялось так отчаянно колотиться, будто хотело вырваться из груди. В висках звенели колокольчики, а по затылку словно лупил какой-то назойливый кузнец, но я все равно спросил как можно небрежнее:

— А что, и впрямь ее батюшку тоже Андреем зовут или мне послышалось?

— Отчего ж послышалось. Так и есть. Андреем Тимофеевичем. Последний он у Тимофея Владимировича. Да я тебе сказывал по дороге туда. Али запамятовал?

— Запамятовал, — сконфуженно сознался я. — Как есть запамятовал. — И пожаловался: — Уж больно крепкий медок у Никиты Семеныча. Аж с ног сшибает. До сих пор голова кружится.

— И как я тебе сказывал, что ее поезд о позапрошлое лето близ Ведьминого ручья чуть тати не перехватили, тоже запамятовал? — подивился Воротынский. — Это когда Андрей Тимофеевич замуж ее пытался за дмитровского княжича выдать, за Василия Владимировича, — уточнил он.

— Тоже, — одними губами произнес я, не в силах дышать, и блаженно пролепетал: — Близ Ведьминого ручья… тати… и не замужем… ну надо же. И как это я все… запамятовал?.. — В эту минуту мне больше всего хотелось попросту расцеловать этого немолодого человека с пышной окладистой бородой и седыми висками. Его, потом всех слуг, что сопровождали нас, закончив сексуальный порыв души лошадиными губами. — Ох запамятовал, князь-батюшка. — И от избытка чувств я весело засмеялся.

Глупо, конечно, но сдерживать себя в тот момент я не мог, заливаясь от хохота и утыкаясь в конскую гриву.

— Эва, как тебя с русского меду развезло, — неодобрительно крякнул князь, но потом тоже сдержанно улыбнулся — уж очень заразителен оказался мой смех, и снисходительно заметил: — Сразу видать, фрязин.

А я продолжал хохотать.

Кстати, так и не пойму, с чего я взял, что Яковля — похабная фамилия. Очень даже хорошая. Просто отличная, если вслушаться. И сам он мужик весьма и весьма — гостеприимный, приветливый, и вообще душевный парень. А жена у него просто красавица — милая, домашняя, хлопотунья…

Славные они люди, дай бог им счастья…