Глава 7
СЕРЬГА БЕЗ СЕРЬГИ

Вот уж воистину неисповедимы пути господни и человеческие судьбы. Порою они так перехлестываются между собой — куда там знаменитому гордиеву узлу, и остается ломать голову — случайно оно или как. Впрочем, я свою голову не ломал — просто принял как данность, хотя тут многое действительно сплелось именно благодаря случайностям, даже наша самая первая встреча с Тимохой на подворье у Годунова. Случилось это за пару недель до свадьбы, когда я от нечего делать заглянул на конюшню, чтоб проведать своего вороного.

«Конь не должен забывать своего хозяина», — философствовал старый конюх Висковатого Авдей. В благодарность за чарку-другую хмельного меду, которая всегда находилась для старика в моей фляжке, он охотно, сам того порой не замечая, учил меня уму-разуму. Именно Авдей показал мне, как правильно седлать, как выхаживать коня после долгой скачки, чтоб тот не запалился, и прочим нехитрым премудростям.

Потому и заглянул я туда в тот день с краюшкой хлеба в руке — чтоб Сивка-Бурка меня не забыл. Зашел, а там привязан к козлам здоровый широкоплечий молодой мужик, которого нещадно охаживал кнутом дюжий Герасим. На спине у привязанного уже и живого места не было, а он все равно хорохорился, держа марку.

— Ну и что с им делать? — Герасим с досады бросил кнут.

— Что мне делать с ним, рассуди-разложь, — тут же нашел в себе силы связанный, принявшись слабо напевать хриплым голосом. — То ли правда — ложь, то ли сказка тож, то ль огнем палить, то ль в острог валить, то ль главу с плеч долой, то ль… — И закашлялся, так и не сумев допеть до конца.

При виде этого зрелища у меня как-то противно зачесалась собственная спина, и я бочком-бочком двинулся к вороному, отнюдь не собираясь вмешиваться в воспитательный процесс. Словом, как ни удивительно, но первым признал своего «старого знакомого» не я, а Тимоха.

— Коню хлебца, а мне б винца, — окликнул он, усиленно кривя губы в слабом подобии усмешки. — Однова недопили, так ныне б в самый раз.

— Счас я кваску изопью и тебе винца поднесу, — угрожающе прорычал мокрый от пота Герасим и вышел.

Но и тогда, честно говоря, я еще не опознал связанного, тем более что Серьга был без серьги — мочка левого уха уныло свисала книзу, разорванная чуть ли не пополам и вся в запекшейся крови. Не иначе как при поимке серьгу попросту вырвали с мясом. Потому я и не понял его намека — просто мне стало его жалко.

Когда на собственной шкуре испытаешь все прелести пенитенциарной системы русского Средневековья, то начинаешь относиться несколько иначе к тем, кого беспощадно карали тамошние судебные органы. Именно потому я подал связанному воды, помог напиться, а потом, ближе к вечеру, еще раз заглянул в холодную подклеть, ставшую для него импровизированным острогом. К тому времени я уже выяснил, что парень наказан не за воровство, грабеж или убийство, а за очередной побег — воля ему не светила, так что он, как в песне, решил добиться ее собственной рукой, точнее, ногами.

Тимоха лежал на охапке соломы и поминутно облизывал губы — то ли ему специально не принесли воды, то ли попросту забыли это сделать, а обратиться с просьбой к тюремщикам-сторожам парню, как я понял, не позволяла гордость, вот он и мучился.

Вообще-то вмешиваться в чужие дела нехорошо. Хлопец поначалу был в половниках, затем решил жениться и занял деньги, став закупом. Невеста через два месяца утонула. Серьга простодушно отдал все три с половиной рубля дворскому, но без свидетелей, что позволило тому нахально отказаться — не вернул тот денег, и точка. Возмущенный такой явной несправедливостью Тимоха набил морду лукавому мужику и ударился в бега. В наказание он стал обельным холопом. Потом последовал еще один побег, за ним третий, четвертый… Этот был шестым по счету.

Согласен, что не мне вносить поправки в современные понятия о правосудии и прочем, но я и сам люблю свободу, так что парень чем-то мне сразу понравился. Возможно, своей непримиримостью и каким-то лихим азартом. К тому же кого-то он мне напоминал, поэтому после минутного колебания я, успокаивая себя мыслью, что, в конце концов, лишь проявляю милосердие, извлек свою неизменную флягу, предусмотрительно прихваченную с собой, и без лишних слов протянул Тимохе. Тот, не чинясь, мигом осушил ее до дна, после чего вежливо поблагодарил. Но на мой вопрос «Кто таков будешь?» он как-то странно отреагировал. С удивлением посмотрев на меня, он осторожно осведомился:

— Ай, не признал?

— Голос знакомый, — простодушно ответил я. — Может, и встречались как-то, да в памяти не отложилось. К тому ж ты вон какой чумазый — разве тут признаешь.

По-прежнему удивленно глядя на меня, он осведомился:

— Тогда почто медку поднес?

— Жалко стало, — пожал я плечами.

— Вона как… — протянул он задумчиво. — А я прощения хотел попросить, — тяжело дыша, заметил он, кривя губы в тщетной попытке улыбнуться.

Было видно, что парню хоть и полегчало, но в остальном все равно худо. Да и холодно было в этой сараюшке. Я вроде бы тепло одет, но при виде тощих лохмотьев Тимохи и ветхой дерюги, которой он укрывался, меня охватил озноб. Пришлось вернуться к сторожам и сделать замечание, что из-за их недогляда холоп может замерзнуть, и тогда уже им самим придется отведать плетей за убыток, причиненный Борису Федоровичу. Замечание подействовало — через несколько минут сторожа отыскали одежонку.

— И за что прощения? — позволил я себе вопрос, когда парень с наслаждением укрылся драным и пыльным овчинным тулупом.

— Да за тогдашнее, чтоб ты не серчал, — туманно пояснил он. — Истинный крест, фрязин, не хотел я оного, потому и кафтанец вернул.

Лишь тогда я и пригляделся к нему повнимательнее. Ба-а-а, да это же… Я остановился, припоминая его имя. Кажется, Тимоха. В памяти тут же всплыли уважительные слова Апостола. Разумеется, доверять мнению Андрюхи о человеке нельзя — он практически во всех видел только хорошее, но имелось и вещественное доказательство — возвращенный Серьгой кафтанец, то бишь камуфляжная куртка.

— Вон как… — озадаченно протянул я.

Это коренным образом меняло все дело. Надо было попытаться что-то предпринять, но что? Оптимальный вариант — взять и выкупить — отпадал сразу. Денег я не имел и в ближайшем будущем иметь не буду, а выкупать в долг — навряд ли Годунов пойдет на такое. Организовать побег? Я еще не выжил из ума.

— А бежал зачем? Чем тебя Дон-то манит? — осведомился я.

— А там живут — за обе щеки жуют. Чужого никто не желает, хошь и свово никто ничего не имеет. Власти да страсти никакой — оттого всем счастье и на душе покой.

— Такое лишь в сказках бывает, — вздохнул я. — Нет таких земель на белом свете.

— Ан есть, фрязин, — не уступил он. — Живут там, коль уж по правде тебе надобно, и впрямь ни бедно ни богато, зато у каждого хата, в каждой хате баба брюхата, а подле нее играют ребята. С плетью рядом никто не стоит, над душой не гундит, и работает кажный сам на себя, а потому не зазря…

— Ладно, погляжу, что можно для тебя сделать, — ответил я ему перед уходом, так толком и не решив, чем ему можно помочь.

Получалась, чуть ли не «Капитанская дочка». Только я-то не Емельян Пугачев, чтоб в благодарность за заячий тулупчик в виде камуфляжной куртки, к тому же моей собственной, так уж надсаживаться в поисках спасительного выхода для этого парня.

Да и он не Петруша Гринев. Из парня в будущем может получиться невесть что. Например, знаменитый разбойник, который, озлившись на жизнь, станет без разбора грабить и убивать. Вот и получится, что я сотворю добро шиворот-навыворот.

А на следующий день Годунов пригласил меня поохотиться. Честно говоря, особого желания я не испытывал, но отказываться было нельзя, и потому я согласился. Удобные моменты, чтоб заговорить с ним о дальнейшей судьбе Серьги были, но я не знал, с чего начать, опасаясь, что, если поведаю про эпизод с ограблением, Тимохе придется еще хуже и Годунов окончательно поставит на нем крест.

Блуждали мы по лесам целый день, и к вечеру у меня было лишь одно желание — завалиться спать, тем более что охота оказалась не такой уж удачной, как ее описывают в исторических романах. Три зайца да лисица — вот и все трофеи, причем ни одного из них я не мог записать на свой «боевой счет». Самое интересное, что Борис тоже не был большим ее поклонником и затеял ее исключительно для меня, чтоб князь фрязин окончательно не притомился от безделья.

А на следующий день я, зайдя навестить Серьгу, застал его совсем в ином виде. Тимоха беспомощно лежал на животе с задранной рубахой и мокрый с головы до ног. На обнаженной спине не было живого места.

«Опять драли», — понял я.

Услышав шаги он, не поворачивая в мою сторону головы, тяжело дыша, бросил отрывистое, останавливаясь на каждом слове:

— Сказывал же… не слыхать… вам… мово… обещания… Сколь… ни лупцуй… все одно… сбегу…

— На Дон? — уточнил я.

— А куда ж… еще… Знамо… — И умолк, принявшись медленно поворачивать голову в мою сторону.

Давалось ему это с огромным трудом — чувствовалось, что силы у парня на исходе. Однако Тимоха сумел-таки повернуть ее, с минуту щурился, вглядываясь в меня, потом разочарованно присвистнул:

— Так енто… ты… — И, вяло ухмыльнувшись, заметил: — Зря я… хорохорился…

— Так ты что, на самом деле раздумал бежать? — поинтересовался я.

— Кажись… ныне… у меня… одна дорога… на тот свет… — тяжело выдохнул он. — Землица сырая… славно остужает… Осталось уснуть… да не проснуться… Спина токмо… саднит… чуток… — не утерпев, пожаловался он.

Я еще раз поглядел на этот чуток. Узкие оконца, больше похожие на прорези, давали мало света, но мне хватило и скудных лучей закатного солнца, чтобы понять, насколько «скромен» был Тимоха. Из багрово-красного месива кое-где, словно куски сала из кровяной похлебки, торчали белые куски кожи. Это скорее напоминало не порку — убийство.

— За что они тебя так? — сочувственно спросил я.

— Слово… требовали… что… не сбегу, — еле слышно пояснил Тимоха. — А я… смолчал… Ты бы мне… сказку… поведал… каку-нито, — попросил он. — Глядишь… и усну… под ее.

— Навечно, — констатировал я, — Нет у меня таких сказок.

— Как же… нету… А тать… почто хотел… тебя… задавить? Вот и… обсказал бы…

— Когда? — не понял я.

— В амбаре… — напомнил тот.

— А тебе, откуда… — начал, было, я и остановился, поняв, отчего мне показался знакомым голос, который остановил Петряя.

— Что ж ты молчал-то, дурья твоя голова?! — заорал я на Тимоху и метнулся к дверям.

На полпути я резко затормозил, снова кинулся к Серьге, кое-как перетащил его на солому и вновь бросился бежать к Борису Годунову. Искать его было легко. Он, как обычно, перед сном проводил время в играх с сестренкой. Увидев мое встревоженное лицо, он вначале тоже перепугался, но, узнав в чем дело, вздохнул с облегчением:

— Решил, сызнова тати напали, — пояснил он мне. — А Тимоха сам виноват, — отмахнулся Годунов. — Я поутру заглядывал к нему. Мол, слыхал я, слову ты своему не изменяешь, потому, ежели дашь его, что бежать не удумаешь, боле бить не станут. А он в ответ, мол, без воли ему и жить ни к чему. Ну я и повелел…

— Повелел насмерть забить? — уточнил я.

Годунов досадливо поморщился, снял с колена Иринку, что-то ласково прошептал ей на ухо и, легонько подтолкнув, отправил девочку спать. Некоторое время он с улыбкой смотрел ей вслед, потом повернулся ко мне и заметил:

— Не надо бы так, Константин Юрьич, при ей-то.

— А забивать надо? — не удержался я.

— Хороший пахарь завсегда поле от сорной травы очищает, — возразил он и сокрушенно развел руками. — А что еще с ним делать? Так оставить? Сбежит. Непременно сбежит. Да исчо похваляться учнет — мол, вона я из каковских, никто мне не указ. А иные прочие, глядючи на него, тож в бега подадутся, и с кем я тогда останусь? Ты, фрязин, не помысли, будто я зверь какой. У меня в деревне окромя Тимохи всего двое поротых и те за дело, потому как я и сам такого не люблю, а тут… Был бы он вона как твой холоп, и мне его драть ни к чему, а ныне я иного выхода не зрю. — И поинтересовался, явно стараясь свернуть разговор с щекотливой темы: — Как там у тебя Андрюха, на ноги встал?

— Кое-как, — нехотя ответил я, начиная понемногу остывать. — Бабка сказывала, что раньше чем месяца через два-три не отойдет. — И усмехнулся, припомнив радость на лице младшего Висковатого. — Первым делом полез сопли мальчишке вытирать. У них сейчас и не поймешь, кто нянька, а кто дите. Оба друг на дружку глядят не наглядятся.

— Ишь ты, — вздохнул Годунов и с легкой завистью в голосе заметил: — Свезло тебе с холопом, фрязин. Ежели Тимоха из таковых был, и я бы об ем позаботился, а ныне что ж — яко аукнется, тако же и откликнется. Сам он виноватый.

— Он мне жизнь спас, — пояснил я и поведал, как было дело.

Нет, обо всем я рассказывать не стал, понимая, что Годунов отнесется к тому, что Серьга пристал к шайке разбойников, весьма и весьма неодобрительно. После такой новости вести с хозяином терема дальнейшие переговоры о смягчении участи Тимохи будет чертовски затруднительно. Вполне хватит и одного эпизода с участием его, Петряя и моим, хоть и пассивным. Борис внимательно выслушал, нахмурившись, несколько раз прошелся из угла в угол, затем остановился возле стола и аккуратно взял лежащие на нем деревянные куклы, обряженные в цветастые лоскуты, изображающие платья.

— Худо, когда у дитяти кукол нет, — задумчиво протянул он. — И рада бы проиграться, да не с чем. А у Иришки моей сразу пяток — вон даже забывает где ни попадя. Худо, ан никуда не денисся. Прочим, ежели даже по одной раздать, — и он протянул мне куклу с приклеенными к деревянной головке волосами из светло-рыжей пакли, заплетенной в косичку, — так у самой не останется. Иное дело, когда у другого тож кукла имеется. Тут куда как проще — своя надоела, сменял, и вся недолга. — С этими словами Годунов мягко вынул из моих рук рыжую, сунув вместо нее чернявую, после чего, склонив голову набок, вопрошающе уставился на меня.

— Это ты о чем, Борис Федорович? — уточнил я, хотя и понял, к чему тот клонит.

Просто мне необходимо было время, чтобы все прикинуть, — уж очень неожиданно прозвучало его предложение, высказанное хоть и в завуалированной форме, но достаточно откровенно.

— У меня чрез две седмицы свадебка, — напомнил Годунов, — а ты сам сказывал, Андрюхе твоему еще два-три месяца надобно. Выходит, негоден он для дороги, а тебе, яко князю, без холопа, хоть и одного, пускаться в путь неча и думать. Мне для тебя человека не жаль, но где ж их взять-то? Ежели бы тыщи имел, и не одного бы дал, а так… К тому ж ты сам поведал, яко у них с Ванюшей задушевно все. Потому и опасаюсь — кого иного приставлю, не то выйдет. Младеню ведь, чтоб отойти от пережитого, да душой отмякнуть, да в себя прийти, не месяц надобен. Хорошо, ежели одно лето, а коли поболе? По всему выходит, надобно тебе оставить Андрюху здесь.

— Хочешь, чтоб Тимоха от меня, а не от тебя сбежал? — усмехнулся я.

— Да упаси господь! — замахал на меня руками Борис— Вовсе даже не о том. Да и почто непременно о худом мыслить? А коль слово с него исхитришься взять, тут и вовсе славно. Он ему и впрямь верен — отродясь никого не обманывал. К тому ж нешто не бывало такого, чтоб холоп, перейдя от одного к другому, сам не менялся? — И прибавил, подумав: — Это ведь на поле василек — трава сорная, а в ином месте — услада глазу, потому его и любят в венки вплетать. Вот и человек тако же — тут нехорош, а там пригож. Так что решишь, Константин Юрьич? Дельце выгодное — я тебе обельного передам на веки вечные, а ты мне токмо закупа.

Я еще раз прикинул все. Действительно, иного варианта спасти Тимоху от неминуемой смерти не имеется. Смущало только одно — распоряжаться Апостолом, вверяя кому-то его дальнейшую судьбу в полное и безраздельное владение, я тоже не имел морального права. Получается, паренек мне доверился, простодушно оформил фиктивную сделку, а в результате попал в подлинную кабалу. Но, во-первых, его все равно надо оставлять, во-вторых, в обращении с младшим Висковатым он и впрямь почти незаменим, а в-третьих…

— С условием, — твердо сказал я. — Ныне у меня с собой ни полушки, но в Москве серебра в достатке. Если ты дашь мне слово, что, когда мне удастся туда вернуться, я смогу тут же выкупить у тебя своего холопа, даю согласие на обмен.

— Вот и славно, — с облегчением заулыбался Годунов, который, как я заметил по его лицу, не был уверен в моем положительном ответе. — А слово я тебе непременно дам, отчего ж не дать. К тому ж ежели по судебнику государеву глядети, то нам и вовсе невместно такую мену вести, а потому будь покоен — словцо свое не сдержать мне самому в убыток встанет. А коль тебя сомнения берут, могу и пред иконой побожиться, что…

— Погоди с иконами, — остановил я его. — И без того верю. Ты ж верно сказал — ежели по судебнику царскому мы с тобой оба виноваты, выходит, лучше нам слово свое сдержать, чтоб никто не дознался. Лучше пошли к Тимохе людей, помирает ведь. Да бабку, что меня лечила, тоже надо бы. Совсем ему худо, как бы в эту же ночь богу душу не отдал.

Старушка-травница по прозвищу Вороба подоспела как нельзя вовремя — Тимоха был уже без сознания. Глядя на ее шуструю возню с умирающим парнем — ни одного движения впустую, — я про себя отметил, что бабку не зря окрестили по имени проворной птички. Все движения ее были не только быстры, но и точны — иной молодухе впору позавидовать. Позже, правда, я случайно узнал, что Вороба — это не воробей, а снарядик для размотки пряжи с веретена, выглядевший как широкая двойная крестовина, вращающаяся на своей оси. Впрочем, какая разница — это ей тоже подходило.

— Ежели бы до утра не позвали, — устало заявила она мне на следующий день, — нипочем бы не поспела подсобить, а ныне что ж, вскорости и взбрыкивать учнет. Тока в другой раз не больно-то утруждайтесь — ему теперь и половины полученного с излихом. — И она, неодобрительно поглядев на меня, поплелась спать на печку.

У Тимохи и впрямь оказалось богатырское здоровье — через день он уже пришел в себя. Правда, первое, что заявил мне Серьга, открыв глаза, было непримиримое:

— Все одно сбегу.

— Сбежишь, сбежишь, — согласился я, не став спорить.

В последующие пару дней я ему тоже старался не возражать, либо уклоняясь от ответа, либо вообще соглашаясь с его планами на будущее. Начинать разговор с бухты-барахты мне не хотелось, да и некуда спешить. Еще через день тот начал вставать на ноги и потихоньку брел к крыльцу, подолгу с наслаждением вдыхая в себя морозный воздух, которым веяло, как он почему-то решил, именно с Дона. Не иначе как вдохновлялся.

Так длилось пять дней, а на шестой я пришел к выводу, что больше откладывать откровенный разговор ни к чему, ибо чревато. Дело в том, что Вороба, перестилавшая его постель и перетряхивавшая слежавшуюся подушку, задела лавку, на которой спал Тимоха, и из-под соломенного тюфяка на пол с глухим стуком брякнулся небольшой холщовый мешочек. Я был рядом. Подняв его и заглянув вовнутрь, оставалось только присвистнуть: всего за пять дней Серьга исхитрился не просто достать емкость для хранения продуктов в дороге, но и изрядно набить ее сухарями — взвешенный хоть и на глазок мешочек явно тянул на килограмм, если не на полтора. Получалось, что оттягивать беседу ни к чему, иначе говорить станет не с кем.

Когда Тимоха вернулся со своей прогулки, я жестом указал ему на лавку возле стола, сам уселся напротив и, ни слова не говоря, вывалил перед ним содержимое мешка.

— Твое? — спросил обличительно.

— А тебе, фрязин, что за печаль? — с усмешкой поинтересовался Серьга вместо ответа.

— Да как сказать, — пожал я плечами. — Пришлось мне тут за тебя поручиться перед Борисом Федоровичем, что ты не сбежишь…

— Напрасно, — перебил он. — Надобно было допрежь меня о том спросить, а я такого слова нипочем бы не дал.

— Вот и Борис Федорович сказал, что напрасно, — согласился я. — Говорит, коль ты в него так веришь, то, ежели что, отдашь мне своего Андрюху Апостола, а сам этого забирай. Тебя то есть.

— Так Апостол при тебе? — несказанно удивился Тимоха.

— При мне, при мне, — подтвердил я. — В холопах он у меня ныне.

— Повидаться бы, — протянул Тимоха.

— О том после поговорим, к тому же хворый он, — отмахнулся я. — Пока речь о тебе. Словом, я не просто за тебя поручился, а совершил обмен.

— Выходит, мне теперь от тебя бежать? — прищурился Серьга.

Взгляд его сразу же изменился. Теперь Тимоха смотрел на меня оценивающе. Спустя минуту, придя к каким-то выводам, причем приятным для себя, он весело заулыбался и откровенно заявил:

— Прогадал ты, фрязин, с меной-то.

— Как знать, — уклончиво заметил я. — Если ты сбежишь, то Борис Федорович по своей душевной доброте может мне Андрюху и вернуть, тем более что грамотки мы с ним на обмен не составили. Вот только плох ныне Апостол, раны у него тяжкие, еле ноги волочит, а мне вскорости в Москву катить — не выдержать ему дороги, помрет в пути.

— За что ты его так? — насупился Серьга. — За прежнее мстишь? Так он же вернул что мог.

— Это не я — тати постарались, — пояснил я. — Вороба сказывала, его еще пару-тройку месяцев трогать нельзя, иначе растрясет. Вот и думай теперь. А коль решишь бежать, мешать не стану. Жаль, конечно, Андрюху — славный он малый, простая душа. Но и мне деваться некуда, придется брать с собой.

И вышел. Получалось что-то вроде проверки «на вшивость» — если ему наплевать на Апостола, то он не даст обещания, что не сбежит. Ну что ж, такой Тимоха и нам без надобности. Ну а коль согласится, значит, и мне можно на него положиться. Серьга дал слово, но… только на три месяца, а потому я его не принял, решив ковать железо, пока горячо. Так и заявил ему:

— Не пойдет. Выходит, через три месяца ты от меня фьють и поминай, как звали, а я опять останусь без человека. Да и Апостол может к этому времени не выздороветь, мало ли.

— А что же делать? — расстроился Тимоха.

— Соглашайся на полгода, — предложил я, — а лучше на год, для надежности. Хотя в такое время катить на Дон — конь надорвется. Там ведь зимой снега почти нет, зато грязи — твой жеребец уйдет в нее по самые бабки. Ладно, хватит с тебя и до середины следующего лета.

— А кто тебе сказал, фрязин, что я на коне буду? — горько усмехнулся Тимоха. — Серебра у меня на него нет, а красть — сызмальства таким не занимался.

— О коне и говорить нечего, — отмахнулся я, будто речь шла о чем-то сто раз обговоренном и давно решенном, только Серьга об этом позабыл. — Неужто твоя служба у меня коня не стоит? Само собой. И второго получишь — без сменной лошади в степи нельзя.

— Ты что, фрязин, всерьез?! — не поверил он.

— Я не просто фрязин, но фряжский князь Константин Юрьевич из славного рода Монтекки, — строго заметил я. — А князю нарушать свое слово все одно, что рожей в грязь окунуться, даже хлеще. Ее-то отмыть недолго, а чем с души ложь смоешь? Потому и слово мое так же крепко, как и твое.

— Стало быть, за то, что я у тебя послужу до следующего лета в холопах… — задумчиво протянул Тимоха, но я не дал ему договорить.

— Не в холопах — в стременных, а это куда выше. Что-то вроде помощника, не меньше. Ну и тягот побольше, не без того. Тут не только еду приготовить да платье вычистить и в доме прибрать, но и все прочее. Холоп — он лишь коня подводит да сесть помогает, а стременной в битве еще и спину прикрывает, ежели бой завязывается. — И посоветовал, глядя в разгоревшиеся от таких обещаний глаза Серьги: — Ты подумай, как следует. У меня на службе всякое может случиться, поэтому если боишься, то…

— Я?! Боюсь?! — Возмущению Тимохи не было предела. — Да ежели все так, яко ты сказываешь, да еще с двумя конями, то я верой и правдой, хошь супротив десятка, а то и двух.

— И коня, и бронь, — кивнул я. — Это холоп без оружия, а ты ж ратником будешь, да не простым, а стременным. Тебе без сабельки никак. Правда, получишь не сразу, — поправился я, припомнив, что ныне мои финансы поют романсы. — Но к концу зимы обещаю, что и вооружу, и приодену на загляденье. А там, как знать, может, совсем понравится служба, да ты подольше останешься, — добавил я на всякий случай.

— Э-э-э нет, — сразу насторожился Серьга. — Чтой-то ты…

— Сказано же: если понравится, — тут же осадил я назад, в душе ругая себя за излишнюю торопливость, и на всякий случай добавил: — Тогда же, к концу зимы, чтоб тебе не думалось, мы и вольную на тебя выправим. Мол, обязуешься ты отслужить… ну, скажем, до середины июля, а далее свободен как степной ветерок.

Помогло. Тимоха успокоился, хотя все равно предупредил:

— Гляди, боярин. Коли обман затеял, я все одно сбегу, а коль по правде — вернее меня у тебя человека не будет.

Пришлось побожиться перед иконой, после чего он деловито кивнул и сам в свою очередь присягнул, что будет служить мне верой и правдой. Словом, Годунов, несомненно, выиграл, приобретя богобоязненного парня, но мне почему-то показалось, что и я не проиграл.

При расставании я твердо пообещал Андрюхе, добравшись до Москвы, также выправить на него вольную, чтобы он впоследствии всегда мог уйти со двора Годуновых куда угодно. Сам Борис выразил надежду, что мы с ним еще не раз повидаемся, поскольку мир тесен, а где в Москве подворье князя Воротынского, он знает хорошо и непременно заглянет в гости.

— Я тебя не забуду, Вещун, — многозначительно сказал он напоследок.