Глава 20
ПИЩАЛИ
Ручное огнестрельное оружие в ту пору делало на Руси первые шаги. Пушки, пускай и примитивные, тюфяки, как их называли, появились еще при Дмитрии Донском и в нынешнем веке использовались вовсю, хотя и под другими названиями — пищали затинные. Правда, несколько односторонне — преимущественно при взятии городов, например Казани, а позже — Полоцка, но хоть так.
Ручным же пищалям, или ручницам, как их здесь называли — праматерям винтовок, карабинов и прочего, — насчитывалось несколько десятков лет, не больше. И далеко не все русские воеводы понимали их важность. Тот же Михайла Иванович относился к ним с изрядным холодком, считая, что в настоящем бою толку от них немного. Он еще соглашался признать необходимость ручниц во время осады какой-либо крепости или, наоборот, — во время ее обороны да и пока не пришла пора для решающего штурма. Что же касается крымчаков, то тут он начинал кисло морщиться и выдавал неоспоримый аргумент — не стоит ратнику таскать на себе эдакую тяжесть, если в бою применить ее доведется не более одного раза.
И впрямь не поспоришь. Пока ты тщательно прочистишь ствол, гася тлеющие кусочки невзорвавшегося пороха, пока засыплешь новую порцию, загонишь пулю, все утрамбуешь, две-три минуты перерыва обеспечены. А это в открытом бою с летучей татарской конницей очень много.
Можно сказать, непозволительная роскошь. За это время всадник одолевает минимум полтора, а то и два километра. Получалось, что Воротынский абсолютно прав. Один выстрел, и все, а дальше берись за бердыш и занимай место в пешем строю.
Добавьте к этому, что очередной заряд пороха отсыпался не иначе как на глазок, в связи с чем всякий раз дальность выстрела менялась. Пусть незначительно, но попасть в человека, находящегося на удалении в нескольких сотнях метров из-за этого представлялось маловероятным. Даже навести на цель ствол и то проблема — нет ни мушки, ни прицела.
А фитиль? Крупные капли летнего ливня могут его погасить в любой момент. Не случайно татары предпочитали атаковать в дождь. А взять… Да что там говорить — хватало неприятных нюансов.
Но все равно князь был не прав, ибо будущее было за ними, уродцами-бабульками, точнее, их потомством — симпатичными правнучками. К тому же, чего греха таить, они и мне самому были гораздо ближе, нежели сабля, не говоря уж о луке со стрелами. Вот потому-то я и выпросил у Воротынского перед его отъездом разрешение не только поучиться пищальному бою из ручниц, но заодно и позаниматься с его ратными холопами.
Тот поначалу слегка замялся от моего нахального заявления. Но говорил я уверенно, ссылаясь в первую очередь на то, что мне удалось изучить во фряжских землях кое-какие способы улучшить учебу, отчего мастерство непременно возрастет.
Подумать ему было над чем. Дело в том, что не у всех его людей имелись пищали, к тому же где взять деньги на порох и пули? Но потом, услышав, что расходы на эту «забаву» я беру на себя, и, решив, что худого от этого не приключится, да и вообще, ни к чему им привыкать к безделью, а то обленятся, махнул рукой. Получилось у него это как-то обреченно — мол, делай, как знаешь. Он вообще выглядел неважно, и я счел нужным на всякий случай переговорить с ним до его отъезда, чтоб князь по своей прямоте не наделал глупостей.
Оказалось, как в воду глядел. Стоило мне поинтересоваться, что именно он скажет царю, если речь пойдет о предполагаемом бегстве Иоанна Васильевича в Новгород, когда станет известно о предполагаемом набеге Девлета, как князь тут же напрямую выпалил:
— Яко мыслю, тако и поведаю. Негоже пред государем за душой таить. Когда надобно грады да селища защищать, царь с ратниками должон быть. И им полегче станет, ежели они знать будут, что царь с ими заодин.
— Им, может, и полегче, а вот тебе, светлый князь, как я мыслю, оттого придется лишь тяжелее. Ведь тогда ты будешь обязан каждый свой шаг делать только по его повелению и не иначе. Придумал что-то — надо поначалу спросить дозволения у царя, а потом еще дождаться обратного гонца. Времени уйдет столько, что страшно подумать. И может так получиться, что, пока гонцы катаются туда-сюда, надо менять первоначальную задумку. Значит, опять посылать царю весточку?
Князь призадумался. Мысль о том, что царь своим трусливым бегством вольно или невольно развязывает самому Воротынскому руки, явно не приходила ему в голову. А я продолжал:
— И хорошо, коль государь снова одобрит, а ежели нет? Скажет, иначе надобно, повелеваю вот так поступить, а не эдак, и что тогда?
— Коль умно сказано, отчего не поступить инако, — прогудел Михаила Иванович.
Тихо так прогудел. Это значит, что я его почти допек. Нет пара у паровоза, выдохся он. Уж больно аргументы убедительные, и крыть их нечем. Но я все равно не отстаю — дожимаю:
— Не ошибается только господь бог, а мы все — люди, и божьи помазанники тоже. Но платить за ошибки будут иные головы. Много их поляжет в сырую землю от сабель татарских. А те, что хан Девлет не снесет, сам Иоанн Васильевич потом на плаху положит. Раз упустили татар, значит — измена. Я хоть и недолго на Руси пребываю, но вижу — она ему всюду мнится.
— Всюду мнится, да не всюду есть, — набычился князь.
— Да я-то тебе верю, Михаила Иванович, что ты за Русь всю кровь по капле отдашь, и убеждать меня в том не надо, — выспренно произнес я — без патетики в деле убеждения Воротынского не обойтись. — А вот кое-кто в Пыточном дворе нипочем не поверит.
— Мыслишь, без государя мне полегше станет? — задумчиво произнес Михаила Иванович.
Ну слава тебе господи, дошло. Вроде бы незатейливая мысль, а ведь я чуть ли не полчаса потратил на доводы. Одно радует — не зря. Хотя погоди-ка. Не рано ли я ликовать собрался?..
— Токмо негоже оно как-то. Выйдет, что я с тайным умыслом убеждать его примусь, чтоб он в голове войска не вставал.
— А ты, князь, про святую ложь слыхал? — осведомился я. — Это когда человек недоговаривает, а всем от этого только лучше. И царю, потому что ему в Новгороде спокойнее, и тебе сподручнее, стало быть, надежд на победу больше, а коль так, то получается и всей Руси одно лишь благо.
— Хитер ты, Константин Юрьич, — крутанул головой Воротынский. — И впрямь выходит, что лучше сказать не то, что мыслишь, хотя…
Опять «хотя»! Да что ж это такое?! Разубедить! И срочно!
— А ты сказывай лишь то, что мыслишь, но не все, — посоветовал я. — Никто ж не просит тебя излагать причины, по которым ты советуешь остаться царю в Новгороде. Он будет думать, что ты радеешь только о нем? Пускай. А если он у тебя спросит совета, так и ответь: «И впрямь, государь, лучше бы тебе летом там побыть». Получится искренне и честно. А Девлета ты, Михаила Иванович, непременно побьешь.
Моя уверенность, очевидно, передалась и князю, хотя он — видать, одного раза показалось мало — переспросил еще разок:
— Мыслишь, побьем крымчаков?
— Убежден, — еще тверже ответил я.
Еще бы. Уж что-что, но это я знал наверняка. Жаль только, что не вникал в детали — ох как бы они мне сейчас пригодились, но ничего страшного. Карты есть, расклад к весне будет ясен, опять же тренировки по стрельбе… Одолеем.
Так и распределились мои дни после княжеского отъезда. До обеда я занимался с народом пищалями, перед самой трапезой с полчасика-час работал с бердышом — тут уже меня нещадно драли, а опосля русской послеполуденной фиесты упражнялся с остроносым на саблях.
«Покойником» я теперь больше пяти раз за урок не становился — предел. В основном же пропускал два-три удара, а не реже одного раза в неделю оставался чист. И остроносому от меня тоже доставалось. Случались дни, когда он становился «покойником» даже большее число раз, нежели я, потому что при всех своих многолетних практических навыках был Осьмушка, как бы поделикатнее выразиться, несколько туповат. Вот освоил он ряд основных приемов, и все — больше ему ничего не надо. Я же помимо его науки приглядывался еще и к другим ратникам, кто да как. У одного отмашку с вывертом подгляжу, у другого стойку — она тоже важна. У третьего удар обманный поставлен, да так хорошо получается, что, если не знать, обязательно на него клюнешь и раскроешься. Много чего подсмотрел.
К тому же остроносый утратил главное преимущество. Он ведь в большей степени брал скоростью, быстротой. Она-то не ослабла, но если мне все это поначалу было в новинку, то потом стало удаваться просчитать удары заранее и тем самым приобрести лишнюю секундочку, которой хватало на то, чтобы отбить очередную атаку.
И когда Осьмушка с презрительной улыбкой на лице заявил мне, что ему, дескать, прискучили детские игрища — счет в тот день был 3:1 в мою пользу, — я возражать не стал.
— И мне с тобой тоже надоело, — откровенно ответил я ему. — Вырос я из тебя, как из детской рубашонки. Будя.
График после этого был мною слегка подкорректирован. Самый длинный период — от завтрака до обеда — достался пищалям, потом, после полуденной дремы, забавлялся тем, что часик-полтора метал ножи и топорики в щит, который я закрепил на задней стене терема, а затем приходил кто-то из умельцев, и мы упражнялись на секирах.
Что же до пищалей, то тут я Воротынскому не лгал. Был у меня способ приохотить народ к огненному бою, был. Да такой, чтоб глаза от азарта горели, чтоб каждому эта стрельба стала в охотку. Тренировки и впрямь дело муторное — пуляй себе да пуляй. Ну попал нынче, так что? А завтра промах даст — замерзнет он, что ли, от этого?
Иное дело — игра. Оказаться среди всех первым — тут совсем другое. Так ведь мало того что ежедневно стали объявлять победителей, я ж еще и ввел для них знаки отличия — чемпиону дня, имя которого объявлялось перед строем, вручалась шапка лидера — яркого алого сукна да еще с меховой оторочкой понизу. За второе место тоже вручалась шапка, только синяя. За третье — зеленая. Перед следующими стрельбами они отбирались, а по окончании передавались новым победителям.
Помимо этого я еще ввел и денежные призы. Победитель ежедневно получал по серебряной новгородке. Кстати, я так ни разу и не услыхал, чтобы ее называли копейкой. Видать, не пришло еще ее время. Отличие от дешевой московки, разумеется, делали, но величали ее при этом все равно деньгой, только добавляли слово «копейная». Соответственно занятое каким-либо стрелком второе место ценилось вдвое дешевле — обычной московкой, или, как ее тут именовали, сабляницей. Цена третьего тоже уменьшалась вдвое — полушка. Казалось бы, призовые невелики, но если учесть, что вся годовая получка составляла у них пять рублей, то есть выходило чуть меньше трех московок в день, получался неплохой приварок.
К тому же у меня имелся и еще один подсчет очков — за неделю, то есть за седмицу. Система проста. Первое место — три очка, второе — два, третье — одно. По итогам шести дней — в воскресенье не стреляли, грех — подбивали общую сумму. Стал человек два раза победителем и один раз третьим — семь очков у него. Другой один раз выиграл, но еще три раза был вторым — ему девять. И так далее.
Кто впереди всех, тому носить алую шапку в воскресенье, да к ней вручался еще и алтын. А за три ежедневные победы кряду тоже алтын. Правда, в связи с острой конкуренцией его получили лишь два раза.
Потом, когда я подсчитал расходы, оказалось, что за два месяца я, истратив на призы меньше полутора рублей, поднял уровень стрельбы впятеро выше прежнего. А может, и вдесятеро — смотря с чем сравнивать. Во всяком случае, в «молоко» теперь не уходила ни одна пуля. Они, кстати, вместе с порохом обошлись мне гораздо дороже, нежели призы, но овчинка выделки стоила.
Заодно я их погонял и в скорости. Для этой цели не поленился и отыскал песочные часы. Между прочим, большая редкость. Тут вообще со стеклом проблемы, а с изделиями такого рода — тем паче. Но мне повезло в поисках.
Теперь палили строго по уговору, чтоб из времени, отпущенного на очередное заряжание, никто не вышел, а оно жесткое — всего две минуты. Это я говорю примерно, потому что точно сверить негде, так что замерял по собственному пульсу. И каждую неделю я потихоньку убавлял из часов песочек. Понемногу совсем, однако за месяц срезал где-то на полминуты. Но — укладывались.
Да и сама стрельба стала интереснее. По щитам долбить — удовольствия мало. А если на этом щите намалевать раскосого всадника, да еще верхом на коне? Глазенки узкие, рожа налита злобой, рот открыт в яростном крике, в одной окровавленной руке аркан, которым он тащит за собой русскую полонянку, в другой сабля наголо.
С картиной удалось управиться не сразу. Пока отыскал хорошего иконописца, пока растолковал ему суть дела, пока тот изобразил мне требуемое — лишь через месяц басурманин появился на стрельбище. Зато слышали бы вы разговоры после таких стрельб:
— Да я ныне поганому прямо конец шабли расщепил!
— А я аркан перебил! Почти.
— Не-э, то не в зачет. Княж Константин Юрьич яко рек?
Токмо в грудину басурманину, дабы сдох, стервец, и боле на Русь не шастал — тогда знатно.
— А морду у коня отстрелить? Он же кубарем на землю, вот и поломает себе все кости.
— Зрил я, яко ты в морду угодил. Одну ноздрю и перешиб токмо. А лошаденки под ими злые. Она от того лишь фыркнет и дале поскачет. Опять же заводная есть. Не-э, ты в самую грудину ему влепи, чтоб он и вздохнуть опосля не мог, тады и шапка твоя.
— А по мне, так зеленая краше всех смотрится, — подавал голос бронзовый призер.
— То-то ты о позапрошлый день гоголем вышагивал, егда тебе алого сукна дали. Подитка и спать в ей лег, — подкалывали тут же.
— А ты что, Мокей, молчишь, — толкали в бок вице-чемпиона. — Нешто твоя синяя хужей зеленой?
— Да он уж сроднился с ей, с синей-то. Чай, третий день кряду таскает. Вот и мыслит, целить ему поточней, чтоб до красной дотянуть, али что попривычнее оставить.
— А вот Константин Юрьич сказывал, что надобно прямо в душу ему пулю послать, а я и мыслю — нешто у нехристя душа имеется? — Это уже философия в ход пошла.
Все правильно — путь-то неблизкий, полигон наш расположен аж за Яузой, так что без мудрствований русскому человеку никак — чай, не американец какой-нибудь. Хотя о чем это я — еще и слова такого нет. Впрочем, оной хорошо.
Так вот с шутками да прибаутками и проходил день за днем.
К вечеру, умаявшись от хлопот, я засыпал как убитый. Полностью выключить Машу из памяти не удавалось, да я себе такой цели и не ставил. Главное, чтоб не было тоски, а она ведь подкатывает не сразу, постепенно, исподволь. Ей, чтоб силу набрать, время нужно, а его-то я ей и не давал. Потому вместо тоски были лишь воспоминания. Стою в воскресенье в церкви на обедне, и тут же в памяти возникает иной храм, Жен-Мироносиц, что под Псковом, и Маша со свечкой. Спать ложусь, и снова ее личико передо мной — алый румянец на щечках, реснички стрельчатые, губка верхняя, чуть кверху вздернутая… Голову на стрельбище запрокину, и тут же глаза ее в памяти, глубокие как синь-небо… Так бы и полетел к ним навстречу, но нельзя, народ ждет, волнуется, шапки алой жаждет.
Себе я, кстати, тоже бездельничать не давал. Согласно обязанностям у отцов-командиров в российской армии имеется превеликое множество всяческих никчемных глупостей. Одних планов не сосчитать, и половина из них, если не больше, пишется только для проверяющих. Это я знаю точно. Когда дослуживал в воинской части, меня взводный, как несостоявшегося, но все равно почти коллегу, неоднократно привлекал к их написанию. Самому-то жаль тратить время на эту ерунду, так он бойца дергал.
Но есть и иное — заповеди, причем действительно нужные. Одна из них гласит, что командир — всем пример. Иначе уважения от личного состава тебе не добиться. Внешние знаки оказывать станут, никуда не денутся, опять же оно и уставом предусмотрено, а в душе презрение — да он сам-то…
По-настоящему же уважают только специалиста, чтобы он не просто числился твоим начальником по должности, но и имел моральное право стоять выше тебя. Тогда, и только тогда выкажут не показное, а истинное уважение. Впрочем, оно не только в армии — везде и всюду, куда ни глянь.
Так что стрелял и я. Отличие лишь одно — палил наравне со всеми, но в зачете при определении победителя мои результаты не учитывались. У меня даже щит отдельный стоял. Маленький такой, а в нем никаких всадников — только круги, и все. Словом, обычная мишень. Мне хватало и этой неказистой, ибо стимул все равно имелся, только иного рода — не ударить в грязь лицом перед личным составом.
Не хвалясь скажу — в яблочко клал далеко не все пули, но в «молоко» не ушло ни одной. Диапазон же — от пятерки до десятки.
Короче, не миновать крымчаку смерти от моей пищали, а если бы участвовал в соревнованиях наравне со всеми, то алую шапку вряд ли бы кому отдал. Разве что раз в неделю, не чаще. Но она мне ни к чему — своя имеется. Между прочим, тоже алая.
Но тут я должен покаяться — были у меня поначалу некие дополнительные преимущества. Во-первых, ручницу я имел не простую — особенную. Делал мне ее самолучший коваль из Кузнечной слободы. Долго трудился. Вконец мужик упарился, однако изготовил именно такую, как я и просил, — с мушкой и прицелом. Правда, последний был не откидным и передвигать его выше-ниже я не мог, чтоб регулировать дальность, но и на том спасибо. С ними-то целиться куда как легче. Некоторым я со временем тоже заказал такие приспособления, но уже потом.
Была у меня и еще одна хитрость, и тоже немаловажная. Обычно народ здесь огненное зелье, то бишь порох, держал либо в роговых, либо в здоровенных деревянных пороховницах. Насыпали они его исключительно на глазок, и мне это жутко не нравилось. Я понимаю — глаз у людей опытный, рука верная, но ведь и тут возможны отклонения. Они незначительные, все так, но при заряде не то что грамма — двух-трех десятых достаточно, чтобы пуля изменила начальную скорость и соответственно получился либо недолет, либо перелет. К тому же опытный глаз и верная рука — это у них, а у меня?
Поначалу я попросту передавал свою ручницу Тимохе, чтобы он ее зарядил — тот как-то быстро, в отличие от меня, со всем этим освоился, так что можно было быть спокойным. А потом вспомнил родную армию и ее знаменитый лозунг «Несуразно, но однообразно», и решил — баста. Будем приводить все к общему знаменателю. И привел.
Времени я на это потратил немного. Вначале заказал что-то вроде кругленьких деревянных пеналов, напоминающих толстые патроны-жаканы. Каждый из двух десятков этих жаканов имел плотно притертую крышечку, чтобы внутрь не проникла сырость. Затем вызвал вечером Тимоху и велел зарядить ручницу, только на полку — это углубление сбоку, куда кладут затравочный порох, воспламеняющий тот, что в стволе, — ничего не сыпать. Мой стременной подивился, но сделал. Едва зарядил, как я этот порох хоп — и аккуратненько высыпал на чистый лист бумаги. «Заряжай по новой», — говорю. Тот с недоумевающими глазами стал насыпать заново. Вот так я его и гонял, пока на листах не образовался десяток кучек.
Дальше в ход пошли весы. Я их прикупил у одного английского аптекаря из Русской торговой компании, вместе с гирьками. Пока взвешивал, упарился. Хорошо хоть, что кучка от кучки отличались не очень — и впрямь рука у Тимохи верная, — от силы на девять-десять гранов, то есть чуть больше, чем пол грамма. Все переписал, поделил на количество, и получилась у меня средняя цифирь. Та, что нужна.
А дальше все просто. На одну чашу весов крохотные гирьки, строго по среднему весу, на другую — порох. А чтобы на будущее не обращаться к Тимохе, подобрал по весу заряда железячку и отнес кузнецу, который отковал мне «каплю». Носил дважды — почему-то в первый раз она получилась чуть легче.
Управившись с этим, стал думать о компактном походном хранилище — таскают-то кто где, а надо в нужный час не просто иметь все под рукой, но чтобы и сама рука работала на полуавтомате — влево за зарядом, вправо за кресалом и так далее.
Продумав все как следует, пошел к конюхам — они к упряжи привычные, суть уловили сразу. Правда, вдогон смотрели долго — спиной чуял, а во взглядах сквозило усмешливое: «Чудит фрязин». Ну и пусть себе. Хорошо хоть пальцем у виска не крутили — наверное, не принято это на Руси.
Дальше еще проще. Когда я впервые появился с этим нарядом, ратники тоже крякали да усмехались в бороду. Ну-ну. Зато на второй-третий раз стали присматриваться — и впрямь славно у князя-боярина выходит. Заряжает вообще не думая — раз и опрокинул в ствол все содержимое из очередного пенала. Да и остальное тоже сделано по уму — тут же мешочек для пуль, рядышком еще один — для кремня, а на отдельном ремешке стальное огниво. Пеналов для пороха я, правда, подвесил только десяток, а то выходит слишком много, но мне хватало. Да к ним еще одиннадцатый, побольше. В нем порох для полки. В нее и на глазок подсыпать не страшно.
Однако прошла неделя, а новшество мое — ни пенальчики, ни саму упряжь — принимать никто не торопился. Те, кто постарше, ворчали, что на глазок сподручнее, а тем, кто помладше, лень возиться. Ладно, думаю. Коль народ упрям, то мы с ним как Екатерина Великая с картошкой. Тоже ведь никто не хотел сажать, пока она не приставила охрану к общественным полям. А тогда дело другое. Раз охраняют, значит, ценное. Такое и украсть не грех. Ну и разворовали для себя.
Потому я заявил во всеуслышание, что зарядцы эти — большущий секрет, потому как имеется у меня заветная капля, по весу которой я отмеряю порох, и благодаря ей у меня такая меткая стрельба. Да и сама упряжь непростая. Я ее сделал в точности как у мудрого царя Берендея. Кто-то начал просить на время, чтобы изготовить похожую, — отказал наотрез. Сказано же — тайна. И не простая — великая.
Тогда они стали подкатывать к Тимохе. И так его улещали, и эдак. Но мой стременной — человек стойкий. Красть — смертный грех.
«Да не красть, — увещевают. — Ты на время вынеси, а мы себе такую же у кузнеца быстренько закажем».
На третий день, согласно моей тайной инструкции, он сдался. Народ был очень доволен. А упряжь мою так и прозвали берендейкой. Видать, понравилось словцо.
Правда, не обошлось без нюансов. Каплю-то они сработали по весу в точности как у меня, а стволы у всех по диаметру разные. Почти схожи, да не совсем. А тут лишний миллиметр имеет о-го-го какую силу — сразу выброс не тот. В лучшем случае получится недолет, в худшем — разорвет ствол. Снова стали ворчать, пока я не втолковал им, что капля должна весить в точности как настоящий заряд. Зато после соответствующей регулировки результаты стрельб намного повысились.
Была у меня и еще одна мыслишка. Решил я свою ручницу вообще изменить кардинальным образом. Уж больно капризная штука фитиль. Я хоть и приспособил для него особую трубку с дырками — и дождь не попадет, если что, и ночью враг огонька не увидит, хотя он и тлеет, — но все равно не то.
А тут мне в руки попалась пищаль немецкой работы. Там было приспособлено что-то вроде шестеренки в виде стального колесика на пружине, а внутри ручницы на самом курке закреплен кремень. Спусковой крючок нажимаешь — колесико круть, по кремню щелк, и искра летит на порох. Вроде и хорошо, а вроде не очень. Уж больно много новых сложностей.
Во-первых, в конструкции. Замучаешься подгонять — слишком тонкая работа для кузнеца. Во-вторых, для заводки колеса имелся ключик. Если он потеряется или сломается — пиши пропало. А коли это произойдет во время боя, что согласно закону подлости вероятнее всего и случится, — совсем хана. В-третьих, пять — десять раз бабахнул, и надо чистить колесо от нагара, иначе не сработает.
Но вот если его усовершенствовать и колесико с пружинкой ликвидировать, то может получиться весьма и весьма занятно. Только нужно как следует обмозговать замену — чем щелкать по кремню, как все это закрепить и так далее.
Когда приехал Воротынский, я первым делом к нему — мол, все отлично. Подготовил я тебе воинов — залюбуешься. Каждый второй — Робин Гуд, остальные — Вильгельмы Телли. Но он, к сожалению, мой труд не оценил. Вялая реакция, и никаких тебе рукоплесканий в партере. У меня даже азарт спал.
Правда, на мой вызов немецким стрелкам отреагировал живо. Единственно лишь опасался, что мы не сможем утереть нос иноземцам. Ведь тогда ему самому — ужас какой — придется вручать главный приз — серебряный кубок — кому-то из наемников дружины Георгия Фаренсбаха, которого князь на русский манер упрямо величал Юрьем Францбеком. Ну не верил князь, что я всего-то за пару месяцев, даже меньше, сумел подготовить достойных конкурентов.
Сам Фаренсбах — опытный вояка с пегими волосами, чуть припорошенными на висках сединой — насчет призов, которых предполагалось три, как раз не сомневался, будучи уверенным в том, что их непременно получит либо Иоганн, либо Готлиб, либо кто-то еще из десятка лучших его стрелков, выставленных им от своей многотысячной дружины.
Он и перед самым началом состязания выглядел хладнокровным, начав нервничать лишь после первого залпа, когда стало ясно, что Пантелеймон, Фрол — один из ребят-близнят, тихий Мокей и мой Тимоха лучше на целую голову, а результаты остальных тоже хоть и не так сильно, но все равно выше немецких.
Второй выстрел упрочил преимущество моих «спортсменов», а после третьего стало ясно, что догнать нечего и пытаться. Победу, как и следовало ожидать, одержали мои парни. Пантелеймон стал первым, Мокей вторым, заполучив кубок поменьше, а третье место и серебряную чару в упорном сражении с Фролом все-таки завоевал мой Тимоха. Кстати, всего двое из немецких стрелков вошли в первую десятку, да и то в самый ее хвост, взяв восьмое и девятое места.
— А ты, Георгий, усмехался, когда две седмицы назад на нас глядел, — невинно напомнил я Фаренсбаху последнюю нашу встречу, произошедшую на пути к полигону.
Дорога-то наша лежала через Болвановку, где после нашествия Девлета царь повелел размешать немецкий служилый народ, так что Фаренсбах не раз и не два встречал нас на ней. И всякий раз, окидывая наше разношерстное воинство надменным взглядом, он презрительно усмехался вдогон. Мол, как вы ни тренируйтесь, вояки, а нас в мастерстве вам не догнать, ибо варвары.
Ну-ну. К слову сказать, я по причине неугомонности к тому времени успел побывать во многих московских слободах, и белых, и черных, так что имел возможность сравнить. Правда, в дома жильцов Болвановки не заглядывал, потому о внутренней чистоте промолчу, но касаемо улиц могу заявить со всей ответственностью, что нигде не сыщешь такой грязищи, как в этой слободе для иноземцев. Осенью и весной телеги там уходили в грязь по самую ступицу, так что и осей не разглядеть.
Может, отсюда и пошло прозвище слободы, как знать. Во-первых, сами проживающие как болваны — по-русски с пятое на десятое, и то далеко не каждый, а во-вторых, надо быть настоящим болваном, чтобы поздней осенью или ранней весной ехать через эту слободу, особенно с грузом, — обязательно застрянешь. И кому больше подходит прозвище «варвар»? Впрочем, я отвлекся…
Поначалу я был равнодушен к взглядам Фаренсбаха. Подумаешь, хмыкает себе немчура в усы, ну и пускай. Но если бы он был один, а то ж, как правило, со свитой человек в десять, и та, в отличие от Фаренсбаха, усмешками не ограничивалась. Лопотали они, правда, по-своему, так что хлопчики мои не больно-то злились, хотя иронию чувствовали. Слова «русиш швайн», которые до меня доносились, я им не переводил во избежание конфликта, а остальных и сам не знал. Впрочем, что знать. Все они из одной серии.
Но потом, во время пятого по счету такого вот свидания, когда уже был уверен, что мои орлы не подведут, я направил коня к Фаренсбаху и после вежливых приветствий предложил эти состязания, невинно заметив, что на них точно выяснится, кто именно швайн — русиш или дойч, и кому придет капут.
Тот еще колебался — не слишком ли для него зазорно принимать подобные вызовы, и тогда я заметил, что помимо призов победителям готов побиться с ним об заклад на двадцать червонных дукатов. Наемник есть наемник. Перед таким соблазном, как урвать на халяву двадцать золотых, Георгий не устоял и дал «добро», ударив со мной по рукам в присутствии всей своей свиты. А мне этого и надо.
Нет, дело было даже не в оскорблениях, хотя проучить наглецов тоже не мешало. Главное же заключалось в ином. Глаз я положил на этих вояк. Большой и завидущий глаз.
Возглавлять их я не собирался и на командирские лавры не претендовал, а вот в предстоящем сражении они могли очень даже запросто пригодиться. Выучка у них — будь здоров, строй держать умеют — обзавидуешься, так что лучшей кандидатуры основных противников татарской конницы искать не имело смысла. К тому же они — наемники. Пускай хоть всех выкосят — Русь не обеднеет ни на одного человека, а Иоанн Васильевич наберет себе еще. Этим последним аргументом я впоследствии и добил Воротынского, когда уговаривал его обратиться к царю с просьбой придать ему воинов Фаренсбаха.
Но это было потом, а пока я собирался проверить их мастерство, и, если их стрелковые навыки дохленькие, успеть потренировать ребятишек. А как? Власти-то у меня над ними никакой. Тогда-то и возникла у меня мысль о большом закладе. Была уверенность, что перед таким искушением самоуверенный Фаренсбах устоять не сможет.
И точно. Не устоял.
И проиграл.
Денежки-то он мне все отдал честь по чести, но взгляд у него при этом был, как у побитой неизвестно за что собаки, — тоскливо-недоумевающий.
Теперь пришла моя очередь нахально-самоуверенно улыбаться. Но особо я над ним не глумился, великодушно предложив повторить наши состязания через месячишко. Призы помельче — не буду же я каждый месяц платить за наградные кубки, но сумма заклада прежняя.
Ухватился Фаренсбах за это сразу, мгновенно, пока я не успел передумать. И не просто ухватился. Понял, что без надлежащих тренировок мы опять утрем нос его ребятишкам, и принялся нещадно гонять свою толпу. А мне только этого и надо. Пусть позанимаются наемнички — нам с ними через несколько месяцев плечом к плечу стоять, и ни к чему моим орлам лишняя работа — разить татар за себя, да еще за того парня, у которого сверху чванство, а копнуть внутри — курица курицей.
Сразу скажу, что и второй турнир его хлопцы проиграли, хотя наш перевес был и не таким уж солидным. Глядя на дрогнувшую руку Фаренсбаха, я на мгновение даже пожалел нахального немчуру, но потом отогнал глупые мысли прочь и… вновь договорился о встрече через месяц, щедро предложив удвоить наши с ним заклады. Таким образом, немец в случае выигрыша отыгрывал сразу все сорок монет.
И снова он не устоял, согласился. Очень уж ему хотелось их вернуть. Единственное, чего я боялся, так это того, что в случае очередного проигрыша немца хватит кондрашка. Лишиться восьмидесяти золотых, которые равнялись почти пятидесяти рублям, то есть свыше сорока процентов годового жалованья, не шутка. Но на сей раз длинный и голенастый Готлиб сумел оправдать высокое доверие своего шефа и вернул ему проигранные ранее сорок дукатов.
Правда, в последний раз Фаренсбах опять продулся, и его двадцать многострадальных червонных вновь перекочевали в мой карман. Но это я так, к слову.
Что же до Маши и до участия князя Долгорукого в колдовстве против царицы Марфы, то тут Воротынский первое время помалкивал. Я почему-то решил, что заехать к князю Андрею Тимофеевичу ему так и не удалось, потому и не приставал с расспросами.
Жаль, конечно, но что делать. Оказалось же, что дело обстоит для меня гораздо хуже. На самом деле заехать ему удалось, но князь Долгорукий так бурно возмутился, едва Воротынский заикнулся о ворожбе и колдовстве, что Михайла Иванович простодушно решил, будто я действительно ошибся.
— Сказывал ведь тебе, — попрекнул он. — Негоже по единому гласу поклеп возводить. Чай, князь он, а не тать шатучий.
— Князь, — кивнул я. — Не тать.
— Ну вот. А ты на него с напраслиной. И я тоже хорош. Ажио стыдоба пробрала, — сокрушенно вздохнул Воротынский.
— А вот что касаемо стыдобы, то она проняла тебя понапрасну, — медленно произнес я и полез в свой сундук, благо разговор происходил в моем кабинете-светелке (или горнице), так что далеко ходить не понадобилось.
Отперев его, я извлек с самого верха нарядный платок и, не разворачивая, положил на стол перед князем.
— Это что? — удивленно спросил он.
— Разверни, княже, — посоветовал я вместо ответа.
Он опасливо развернул небольшой сверток. Свеча давала не так уж много света, но его вполне хватило, чтобы высвобожденные из платка камешки приятно засветились и заиграли призрачными голубоватыми огоньками.
— Узнаешь? — поинтересовался я.
— Погоди-погоди. — Воротынский сморщил лоб и нахмурился. — Так это же подарок, кой ты отвезти собирался.
— Я не собирался, я их и отвез, — последовал мой ответ.
— А сызнова как они к тебе попали? — осведомился Михайла Иванович.
— У Андрея Тимофеевича с деньгой небогато, вот он и отвез бабке Лушке как плату за отраву. А когда Светозара, что ныне в поварской, от старухи ушла, она их и прихватила. У нее я эти серьги и забрал. Так кого стыдоба должна разобрать?
Воротынский обмяк и медленно покачал головой. Один раз, второй, после некоторого перерыва — третий. Он то ли сосредотачивался, размышляя, что теперь делать дальше, то ли просто терялся от возмущения, вспоминая, как нагло надул его Андрей Тимофеевич. Вспомнить было что. Долгорукий даже предложил в подтверждение своей непричастности немедля послать на женскую половину холопку, которая принесет особо чтимую икону их семейного покровителя — Симеона Столпника, на которой он готов поклясться. Жаль, что смущенный донельзя Михаила Иванович отказался, о чем сейчас сильно жалел.
— Ну и времечко пошло, — сокрушенно произнес он, — А ведь не молод, всего-то на пять лет постарее меня будет. Как же это он? А мне-то ранее почто их не дал?! — обрушился он на меня, скрывая тем самым свою неловкость и смущение.
Я замялся. Особо хвалиться было нечем, равно как и гордиться.
— Светозара лишь недавно мне их отдала, — нашелся я наконец, хотя на самом деле все обстояло несколько иначе, потому что увидел я их на самой княжне.
Точнее, это я поначалу думал, что на княжне…
