Глава тридцать шестая
Шестнадцатая проба кольца.
Петиметры

Два раза в неделю у фаворитки бывал прием. Накануне она называла женщин, которых хотела бы видеть у себя, а султан составлял список мужчин. На прием являлись в пышных нарядах. Разговор был общим, или же составлялись отдельные кружки. Когда исчерпывались занятные истории из придворной любовной хроники, выдумывали новые и пускались в область скверных побасенок, что у них называлось продолжать «Тысячу и одну ночь». Мужчины пользовались привилегией говорить все нелепости, какие им взбредет в голову, а женщины – заниматься вязанием, слушая их. Султан и фаворитка смешивались со своими подданными. Их присутствие ничуть не мешало веселиться, и на приемах редко скучали. Мангогул очень быстро понял, что забавляться можно лишь у подножия трона, и ни один монарх не спускался с трона с такой охотой и не умел так вовремя складывать свое величие, как он.

В то время как он обследовал укромный домик сенатора Гиппоманеса, Мирзоза поджидала его в салоне цвета розы вместе с молодой Заидой, веселой Леокрисой, жизнерадостной Серикой, женами эмиров Аминой и Бензаирой, неприступной Орфизой и супругой великого сенешала Ветулой, настоящей матерью для всех браминов. Султан не замедлил явиться. Вошел он в сопровождении графа Ганетилона и кавалера Фадаэса. За ним следовали старый вольнодумец Альсифенор и его ученик, молодой Мармолен; минуты две спустя, вошли паша Григриф, ага Фортимбек и меченосец Бархатная Лапка, самые отъявленные петиметры двора. Мангогул собрал их с известным умыслом. Ему все уши прожужжали об их любовных похождениях, и он хотел удостовериться, так ли это было на самом деле.

– Господа, – обратился он к ним, – вы знаете все, что происходит в мире любовных похождений. Что же там нового? Как поживают говорящие сокровища?

– Государь, – отвечал Альсифенор, – здесь царит полная разноголосица, которая все усиливается. Если так будет продолжаться, скоро перестанут понимать друг друга. Но нет ничего забавнее нескромной болтовни сокровища Зобенды. Оно перечислило ее мужу длинный ряд похождений.

– Это поразительно, – подхватил Мармолен. – Насчитывают пять начальников янычаров, двадцать капитанов, роту янычаров почти в полном составе и двенадцать браминов. Говорят, что оно и меня называло, но это скверная шутка.

– Самый смак в том, – сказал, в свою очередь, Григриф, – что испуганный супруг удрал, затыкая уши.

– Какой ужас! – воскликнула Мирзоза.

– Да, мадам, – подхватил Фортимбек, – ужасно, чудовищно, омерзительно!

– Да этому нет имени! – продолжала фаворитка, – обесчестить женщину на основании какой-то болтовни.

– Мадам, это сущая правда. Мармолен не прибавил от себя ни слова, – сказал Бархатная Лапка.

– Это вполне достоверно, – заметил Григриф.

– Ну, да, – добавил Ганетилон, – на этот счет уже составили эпиграмму, а даром никогда не сочиняют эпиграмм. Но почему болтовня сокровищ должна пощадить Мармолена? Сокровище Синары тоже вздумало говорить и связало мое имя с лицами, которые мне вовсе не под стать. Но как этого избегнуть?

– Гораздо проще примириться с положением вещей, – сказал Бархатная Лапка.

– Вы правы, – ответил Ганетилон и тотчас же запел:

– Граф, – обратился Мангогул к Ганетилону, – так вы интимно знали Синару?

– Государь, – отвечал за него Бархатная Лапка, – кто же этого не знает? Он хороводился с ней целый месяц. На их счет даже сложили песенку. Это и теперь бы еще продолжалось, если бы он, наконец, не заметил, что она некрасива и что у нее большой рот.

– Согласен, – заметил Ганетилон, – но этот недостаток возмещается у нее редкой приятностью обращения.

– Давно было у вас это похождение? – спросила неприступная Орфиза.

– Мадам, – отвечал Ганетилон, – не могу точно назвать вам даты. Для этого пришлось бы прибегнуть к хронологическим таблицам моих любовных побед. Там точно обозначены дни и часы, но это толстый том, который служит для развлечения моих людей в передней.

– Погодите, – сказал Альсифенор, – я припоминаю, что это было как раз через год после того, как Григриф порвал с госпожой супругой сенешала. У нее божественная память, и она нам точно поведает…

– Ваша дата неверна, – важно отозвалась сенешальша. – Всем известно, что вертопрахи никогда не были мне по вкусу.

– И тем не менее, сударыня, – возразил Альсифенор, – вам не удастся нас убедить, что Мармолен сохранял чрезвычайное благоразумие, когда его препровождали в ваши апартаменты через потайную лестницу всякий раз, как его высочество призывали господина сенешала в совет.

– Мне представляется величайшим чудачеством, – прибавил Бархатная Лапка, – пробираться тайком к женщине без всякой корысти. Никто не истолковывал этих визитов превратно, и сударыня уже пользовалась репутацией добродетели, которую она заслуженно сохраняет и до настоящего времени.

– Но ведь это было сто лет назад, – сказал Фадаэс. – Это происходило примерно в те времена, когда Зюлейка оставила с носом господина меченосца, чтобы перейти к Григрифу, которого она покинула полгода спустя. Теперь она облюбовала Фортимбека. Меня ничуть не огорчает маленькая победа моего друга, я наблюдаю ее, восхищаюсь ею, и все это безо всякой задней мысли.

– Однако, Зюлейка, – сказала фаворитка, – очень любезна, остроумна, у нее есть вкус и в лице какая-то прелесть, которую я предпочитаю красоте.

– Я согласен с вами, – отвечал Фадаэс, но она худа: у нее нет бюста и такие тощие бедра, что прямо жалко смотреть.

– Как видно, вы кое-что о ней знаете, – заметила султанша.

– О, мадам, – сказал Ганетилон, – это легко угадать. Я редко бывал у Зюлейки и тем не менее знаю о ней не меньше Фадаэса.

– Охотно верю, – согласилась фаворитка.

– Между прочим, позволительно спросить у Григрифа, – сказал меченосец, – надолго ли он завладел Зирфилой? Вот, что называется, хорошенькая женщина, у нее великолепное тело.

– Э! Да кто же этого не знает! – воскликнул Мармолен.

– Какой счастливец наш меченосец! – продолжал Фадаэс.

– Уверяю вас, господа, – прервал его меченосец, – что Фадаэс устроился лучше всех придворных любезников. Мне известно, что его любят жена визиря, две самые хорошенькие актрисы Оперного театра и очаровательная гризетка, которую он поселил в укромном домике.

– Я готов отдать, – заявил Фадаэс, – и жену визиря, и актрис, и гризетку за один взгляд женщины, с которой довольно близок меченосец и которая даже не подозревает, что это всем известно, – и, обращаясь к Леокрисе, он прибавил: – По чести, сударыня, вам удивительно идет, когда вы краснеете.

– Еще не так давно, – сказал Мармолен, – Ганетилон колебался между Мелиссой и Фатимой; обе они прелестные женщины. Сегодня он выбирал блондинку Мелиссу, завтра – брюнетку Фатиму.

– Было из-за чего беспокоиться, – заметил Фадаэс, – почему бы ему не взять их обеих?

– Он так и сделал, – отвечал Альсифенор.

Наши петиметры были, как видим, на полном ходу, когда доложили о прибытии Зобеиды, Синары, Зюлейки, Мелиссы, Фатимы и Зирфилы. Эта неожиданная помеха на минуту выбила их из колеи, однако они быстро оправились и накинулись на других женщин, которых щадили до сих пор только потому, что не успели их коснуться.

Мирзоза, которой надоели их речи, сказала:

– Господа, ввиду ваших заслуг и бесспорной честности, приходится поверить, что вы действительно одержали все те победы, которыми хвалитесь. Тем не менее, признаюсь, я с большей охотой выслушала бы сокровища этих дам и возблагодарила бы от чистого сердца Браму, если бы ему было угодно восстановить правду их устами.

– Другими словами, – заметил Ганетилон, – мадам угодно дважды выслушать то же самое; ну, что же, мы готовы повторить все сначала.

Но вот Мангогул стал направлять перстень на дам по старшинству; он начал с сенешальши. Ее сокровище три раза кашлянуло и заговорило дрожащим, разбитым голосом:

– Великий сенешал положил начало моим удовольствиям, но прошло едва полгода со дня свадьбы, как один молодой брамин дал понять моей хозяйке, что, думая о нем, она не изменяет супругу. Я вкусило плодов его морали и впоследствии сочло возможным допустить к себе с чистой совестью сенатора, затем государственного советника, затем жреца, потом одного или двух докладчиков, потом музыканта…

– А Мармолена? – спросил Фадаэс.

– Мармолена я не знаю, – отвечало сокровище. – Хотя, может быть, это тот молодой фат, которого моя хозяйка велела выгнать из своего дома, не помню, за какие дерзости…

Затем заговорило сокровище Синары:

– Вы спрашиваете меня про Альсифенора, Фадаэса и Григрифа? Меня довольно часто посещали, но эти имена я слышу первый раз в жизни. Впрочем, я непременно услыхало бы о них от эмира Амалека, финансиста Тенелора и визиря Абдирама, которые знают всех на свете и близкие мои Друзья.

– Сокровище Синары очень скромно, – сказал Ганетилон, – оно не называет ни Зарафиса, ни Агирама, ни старого Требистера, ни молодого Махмуда, а он не из тех, кого забывают, – и не обвиняет ни одного брамина, хотя вот уже десять-двенадцать лет, как оно таскается по монастырям.

– Я принимало в своей жизни несколько гостей, – сказало сокровище Мелиссы, – но только не Григрифа, не Фортимбека и Ганетилона.

– Сокровище, душа моя, – возразил Григриф, – вы ошибаетесь. Вы можете отрекаться от Фортимбека и от меня, но что касается Ганетилона, он с вами в более близких отношениях, чем вы утверждаете. Он шепнул мне об этом словечко, это самый правдивый малый в Конго, он получше всех тех, кого вы знали, и может еще составить репутацию сокровищу.

– Ему не миновать репутации обманщика, так же как и его другу Фадаэсу, – сказало, рыдая, сокровище Фатимы. – Что сделало я этим чудовищам? Почему они меня так бесчестят? Сын абиссинского императора прибыл ко двору Эргебзеда, я ему понравилось, он стал оказывать мне внимание, но он потерпел бы неудачу и я осталось бы верной своему супругу, который был мне дорог, если бы предатель Бархатная Лапка и его подлый сообщник Фадаэс не подкупили моих прислужниц и не провели молодого принца ко мне в ванную…

Сокровища Зирфилы и Зюлейки, которых это одинаково затрагивало, заговорили разом и с такой быстротой, что почти невозможно было установить, что именно говорило каждое из них.

«Как! Благосклонность»… – восклицало одно. – «К Бархатной Лапке!» – верещало другое. «Ну, хорошо, допустим Зензим… Сербелон… Бенангель… Агария… французский раб Рикели… молодой эфиоп Фезака… но что касается пошляка Бархатной Лапки… дерзкого Фадаэса… клянусь Брамой… призываю в свидетели великого идола и гения Кукуфу… я их не знаю… у меня никогда не было с ними никаких дел»…

Зирфила и Зюлейка продолжали бы говорить, если бы Мангогул не повернул камня в обратную сторону; едва прекратилось действие таинственного перстня, как сокровища замолкли, и после произведенного ими шума наступило глубокое молчание. Тогда султан поднялся и сказал, бросая грозные взгляды на наших молодых вертопрахов.

– Какая наглость с вашей стороны – трепать имена женщин, приближаться к которым вы никогда не имели чести и которые едва знают вас по имени! Откуда у вас такая дерзость, что вы решаетесь лгать в моем присутствии? Трепещите, несчастные!

С этими словами он схватился за саблю, но испуганные женщины подняли такой крик, что он остановился.

– Я собирался, – продолжал Мангогул, – предать вас смерти, которую вы заслуживаете, но предоставляю этим дамам, которых вы оскорбили, решить вашу участь. Гадкие насекомые, теперь от них зависит раздавить вас или дать вам жить. Говорите, сударыня, что вы прикажете.

– Пусть они живут, – сказала Мирзоза, – и пусть молчат, если это возможно.

– Живите, – сказал султан. – Эти дамы даруют вам жизнь, но если вы когда-нибудь позабудете, на каких условиях она вам подарена, клянусь душой моего отца…

Мангогулу не удалось закончить свою клятву, его прервал один из камергеров, доложивший, что актеры готовы начать представление. Этот государь взял за правило никогда не задерживать спектаклей.

– Пусть начинают, – приказал он, тотчас же подал руку фаворитке и повел ее в ложу.