Глава VII
ЧАС НОЛЬ

Магнолия слегка помассировала веки. Голова болела неописуемо. И глаза. И корни волосы. И к этой боли примешивался дымный воздух над столом.

— Кушай, девушка, кушай, — попросил седоусый пастух, заботливо придвигая ей миску вареного мяса, исходящего жирным, тяжелым паром.

Он заботился вполне искренне. Эти пастухи, кажется, до сих пор не осознали странности соседей, объявившихся рядом с ними. Да они ведь их почти и не видят. Это только Магнолия все прогуливается по окрестностям. Потому что не ныряет. Потому что бестолковая. А остальные почти не ходят — только ныряют.

К горлу подкатил очередной приступ тошноты. Какой хищный, горбатый нос у седоусого… Но не страшный. Да и это мясо — наверняка лучшее из того, чем могут они ее угостить. Гостю здесь — всегда лучшее блюдо. А она как раз — гость. Пришла, села и гостюет.

Конечно, кабы не головная боль, она бы не пришла. Еще полчаса назад Магнолия и не подозревала, что будет гостить в этой одинокой глинобитной пастушьей хибаре — сакле. Просто гуляла как обычно — шла себе и шла. Перебралась через седловину перевала, полюбовалась ослепительно-фиолетовым небом, вздымающимся над иззубренными белоснежными горными пиками, — и вдруг как споткнулась о головную боль.

Боль вдруг вспучилась внутри черепа черным гнойным нарывом — и захотелось сесть. Тут же. Упасть, зарыться в землю. Магнолия, дрожа, спряталась от нее в эту пустую халупу. Она казалась пустой, тихой. Такой успокоительно-одинокой.

Магнолия зашла в нее просто передохнуть. Прийти в себя. Только бы не разнервничаться окончательно, не сорваться с тормозов. Только бы не поплыть по неведомым измерениям вновь. Она присела на краешек деревянной лавки под низким, провисающим потолком, отрицательно помахала ладошкой мальчику с сурово сросшимися бровями, внезапно явившемуся перед ней с мятой алюминиевой кружкой в руке. В кружке, как она заметила, бултыхалось какое-то белесое пойло, видимо, показывающее гостеприимство этой сакли. Усталому путнику сразу же предлагали напиться. Да только ей было не до гостеприимства… Она собиралась, переждав чуть-чуть, встать и уйти.

Но она недооценила свою головную боль. В оцепенении, тяжело дыша приоткрытым ртом, она просидела гораздо дольше, чем рассчитывала. Уже давно нужно было встать и уйти. Домой, в Пещеры. Но уже вечерело. Пастухи — отец и старший брат этого мальчика — уже загоняли отару под лай своих собак. И, когда увидели ее, она стала дорогим гостем.

— Сейчас ужинать будем, — радостно улыбаясь, объяснил седоусый хозяин, — сейчас сядем, отдохнешь, согреешься. Вот, бурку возьми, девушка. Хорошая, теплая бурка!

Все равно нужно было уйти. Из этого уютного средневекового гостеприимства. В Пещеры. Где ее ждут и любят, холят и лелеют. И где она — пленница. Несчастная пленница нижних суперов. Они-то сами, бедные, считают, что это они — ее пленники. Все надеются, что она как-нибудь расщедрится, сделает некое небольшое — совсем-совсем маленькое! — усилие и поднырнет прямо к Главному пульту. Ну, в самом деле — это же так просто: взять и поднырнуть. Для них самих в этом никаких проблем нет, и как Магнолия ни объясняла, что не может, что просто не в состоянии нырнуть куда-то через пространство, они-то помнят — один раз у нее получилось, значит, она только ленится. Нет, прямо никто ее в лени не обвинит — все улыбаются как заведенные, стоит появиться — только и слышишь: «Мага, Мага!» Уважают… У них, кажется, сложилось мнение о ней как о яростной пацифистке. Что это из-за своих пацифистских убеждений она не желает участвовать в общей борьбе против верхних суперов. Вот и ублажают всячески. Пытаются склонить на свою сторону. Бедные — не понимают, что ничем она на самом деле им не поможет… Золушка-замарашка, только нет у нее хрустального башмачка. Нету! Когда-нибудь они разоблачат ее, да будет поздно…

Ей и самой хотелось бы еще разочек попасть к той таинственной двери, просунуть руки сквозь холодный каменный панцирь, погладить одинокое живое существо — такое же одинокое, как и она сама… Может, вдвоем им было бы теплее в этом непонятном мире?

Надо возвращаться в Пещеры. Роскошные, битком набитые всякой невероятно дорогой всячиной. И где только они всего этого наворовали? По всему свету… Не считают зазорным брать то, что нравится. «Ха! Что ж, позволения спрашивать?» Как же — они супера! Да уж — супера…

… Что он там говорит? От этой боли можно сойти с ума… Кажется, снова предлагает баранину. Только не это, меня сейчас стошнит!

Частенько она стала меня накрывать — эта головная боль. И все при возвращении, уже почти на пороге Старых Пещер. В Пещерах проходит. Надо только добежать, доплестись, доползти. Неужто придется прекратить прогулки? Это тогда будет совсем как тюрьма. Здесь, среди гор, — хоть какое-то одиночество, хоть какая-то видимость свободы… Вот Виктор бы удивился, увидев, какой она заядлой туристкой стала. Он-то всегда говорил, что ее с места не сдвинешь. Да где он, тот Виктор…

Ох, надо все-таки уходить. Но сил нет. Ведь это сначала надо встать… И еще шагать, шагать до любящих тебя суперов. До обожающих суперов. До них, родных…

Боже, какая я стала циничная. Это же свинство, что я о них так думаю. Они-то все делают искренне. Они так тактично стараются не потревожить моих убеждений, — они считают, что у меня есть убеждения, и они их уважают. Точно так же, как эти пастухи, которые уважают право бедной приблудной туристочки отказаться от их щедрого угощения.

Какие они счастливые — эти пастухи. Живут себе по своим средневековым традициям, проявляют гостеприимство. И слыхом не слыхали ни про каких суперов — ни верхних, ни нижних. И имя, магическое для всех обитателей Старых Пещер: Доктор! — для них пустой звук. Так же, как и ненавистное имя Любомудрый. Боже, как им хорошо… Боже, как мне плохо…

А где-то рядом — ну буквально в двух шагах! — струился прохладный родничок свежего воздуха.

Она приподняла голову, жадно вдохнула. И, едва не застонав, сцепила зубы — это было совсем не то. Это была эфемерная свежесть. Образно говоря — это было свежее восприятие, свежее впечатление от мира. Кто-то из этих пастухов что-то чувствовал — что-то этакое… В другом состоянии это было бы интересно, а сейчас боль все никак не давала Магнолии понять — в ком из них и что за восприятие такое? Они же не супера какие-то! Прямо ну вот струится, и все тут…

Она собралась, напряженно вслушиваясь в себя, пытаясь отгадать источник струящегося светлого ручейка, — даже ладонь затрепетала и кончики пальцев занемели.

Заметив ее состояние, седоусый сделал знак старшему сыну. Тот послушно взял с лавки огромную черную бурку, обойдя стол, осторожно укрыл ее тяжестью плечи Магнолии.

— Я не от холода дрожу, спасибо… — попыталась она воспротивиться, но седоусый успокоил:

— Отдохни немножко. Хочешь — полежи вот там, на топчане, согрейся. Мы тебе мешать не будем. А покушаешь, когда отдохнешь.

— Ну наконец-то! — провозгласил Алексенок, внезапно возникая рядом со столом.

Все вздрогнули, но он, не обращая на хозяев ни малейшего внимания, продолжил:

— Ну ты, Мага, даешь! Специально так запряталась, чтоб искать подольше?

Родная мордаха! Ласковая, улыбающаяся! Братик ты мой названый!

И боль отступила. Как бы даже с сожалением ослабила свои удушающие тиски. Черной дымной стеной отодвинулась подальше от рыжих полыхающих кудрей Алексенка.

Магнолия торопливо привстала, стараясь поскорее выбраться из-за громоздкой лавки, придвинутой к столу чуть не вплотную.

— Что, братик, чего случилось-то?

— Да как — совет у нас! — торжественно провозгласил Алексенок. — Большой совет. Вот так! Будем наконец решать — как с верхними быть дальше.

— А-а! Ну иду, — вздохнула она с улыбкой. Ох уж эти мне совещатели! Все б им заседать.

Она, наконец отодвинув лавку, выбралась, шагнула к Алексенку и не удержалась, поерошила, как всегда, ладонью сияние его рыжих кудрей. А он, паршивец, в ответ, как всегда, щелкнул ее по носу. Да еще и язык показал.

Магнолия взяла его мордаху и мягко развернула к пастухам, живописно-напряженной кучкой сбившихся у другого края стола.

— Познакомься, пожалуйста. Это хозяева здешнего милого приюта. Очень хорошие люди.

— А… — безразлично откликнулся Алексенок. — Ну ладно. Ты, Мага, как? Сама нырнешь или перетащить?

Ой, какой высокомерный — даже не стал смотреть на них. Отвернулся пренебрежительно, как от объектов, не заслуживающих внимания. Магнолия огорчилась. Вот что ее пугает в этих милых и ласковых нижних суперах: полное пренебрежение к обычным людям. Так что стоит им понять, что она большой ценности на самом деле не представляет, — ее тут же выбросят вон. Перестанут замечать. Как этих пастухов. Тоже мне сверхчеловеки. Полубоги неземные. Сами же обижаются на верхних, что те их в грош не ставят, — а сами! Еще о несправедливости какой-то толкуют!

— Тащи, чего уж… — грустно произнесла Магнолия и обернулась к пастухам: — Спасибо вам, извините моего братика, он такой невежливый. Нам сейчас надо уходить в… это… в другое место. Так что — до свидания, спасибо еще раз.

И, перед тем как Алексенок дернул ее за руку, ныряя вместе с ней, она увидела черные пристальные глаза мальчика-пастушонка — и за ними еще что-то, что рассмотреть уже было невозможно. Потому что все это осталось далеко позади. А они с улыбающимся Алексенком уже стояли в общем зале Старой Пещеры. Среди своих родных братиков и сестричек. И Нинель уже громко сообщала кому-то в другой конец зала:

— Нашлась она! Вот Мага, здесь! А оттуда ей откликнулся Федюшка своим солидным баритоном:

— Отлично! Значит, вернутся, кто искал, — и начнем уже.