Книга: Карл Ругер. Боец
Назад: Глава шестая Кости Судьбы
Дальше: Часть II. Боец

Глава седьмая
День Серебряной Луны

1
— Извини, — сказал Карл, когда они спустились вниз. — Я не успел приготовить обед.
Дебора взглянула на него с неподдельным удивлением, но Карл был серьезен. Во всяком случае, таким он хотел выглядеть.
— Но, — сказал он, галантно приглашая ее к столу, — у нас есть ветчина и сыр, а еще хлеб, изюм и вино. Не то чтобы роскошно, но вполне достаточно, чтобы утолить голод… Сиди, — попросил он, когда увидел, что Дебора хочет встать, чтобы подать на стол. — Сегодня угощаю я.
За открытым окном смеркалось, и в кухне царил полумрак, потому что свечи, горевшие днем, уже догорели. Карл закрыл окно, зажег несколько новых свечей и поставил их на стол вместе с кувшином вина.
— Что тебя тревожит, Карл? — тихо спросила Дебора, следившая за тем, как он нарезает хлеб.
— Уже почти ничего, — ответил Карл без улыбки, подняв на нее спокойный взгляд. — Не знаю, хорошо это или плохо, но это так.
Дебора ничего ему не ответила, только кивнула, показывая, что поняла и приняла его ответ.
Карл принес ветчину и сыр, насыпал горкой изюм в мелкую плошку и, наконец, расставил тарелки и стаканы.
— Ну вот и все, — сказал он, окинул стол быстрым взглядом и, удовлетворенно кивнув, улыбнулся Деборе. — Налить тебе вина?
— Налей, — попросила она. — Здесь холодно, и… Это кровь?
— Да, — кивнул Карл, разливая по стаканам вино. — Никак не выветривается. А камин мы зажжем потом, когда вернемся с прогулки.
— Мы идем гулять? — удивилась Дебора и бросила в рот изюминку.
— Да, — подтвердил Карл, быстро взглянув на ее губы. — Навестим одного человека. Я думаю, он тебе понравится.
— Раньше ты меня никуда с собой не брал, — задумчиво произнесла Дебора и взяла еще одну изюминку!
— Ешь, — предложил Карл. — Ты должна чувствовать зверский голод.
— Но не чувствую, — улыбнулась Дебора, но все-таки взяла нож и отрезала себе кусок ветчины.
Карл усмехнулся и принялся за еду. Лично он был действительно голоден, ведь он почти ничего не ел со вчерашнего вечера. Несколько минут они ели молча, но потом Дебора спросила:
— Ты что, мыл меня?
— Ты выглядела просто ужасно, — объяснил Карл, не прерываясь. — Пришлось помыть.
Дебора смотрела на него недоверчиво.
— А кто здесь делал уборку?
— Я пригласил женщин из Слободки. — Карл доел ветчину и принялся за сыр.
— А меня они вымыть не могли? — Как ни странно, этот вопрос волновал Дебору сильнее, всего прочего.
— Свои привилегии я никому не передаю, — усмехнулся Карл, отправляя в рот горсть изюма. — Ешь.
— Зачем ты это сделал?
— Я получаю удовольствие, умывая красивых женщин. — Карл с интересом следил за реакцией Деборы, но краснеть она передумала.
— Я красивая? — спросила она тихо.
— Ты об этом не знала? — поднял бровь Карл и отодвинул от себя пустую тарелку. — По-моему, даже не слишком красивые женщины уверены, что они неотразимы. Что же говорить о красавицах?
— Я спросила тебя, Карл, — тем же тихим голосом сказала Дебора. — А ты не ответил.
Карл стер улыбку с губ и снова стал серьезен.
— Да, Дебора, — сказал он так же тихо, как прежде говорила она. — Ты красивая.
— О чем ты думал, когда меня мыл?
— Ешь, Дебора, — попросил он. — Скоро ночь, а нам еще надо сходить на Первую Сестру.
В дверь постучали. Звук был негромкий, вежливый.
— Кто это? — спросила Дебора.
— Не волнуйся, — ответил Карл, вставая из-за стола. — Мне должны принести кое-какие бумаги. По-видимому, это курьер.
— Ночью?
— А чем ночь хуже дня? — пожал плечами Карл.
За дверью оказался невысокий человек, с ног до головы закутанный в тяжелый черный плащ.
— Я от Игнатия, — тихо, почти шепотом сказал он открывшему дверь Карлу.
— Я ждал вас, — кивнул Карл.
— Здесь все, — сказал человек, протягивая Карлу пачку пергаментов, которые, однако, не были скручены в трубочки, как это делалось обычно, а сложены в несколько раз. Пачка оказалась довольно толстой и была перевязана лентой. Впрочем, шесть или семь свитков занимали бы гораздо больше места. А так вся пачка без затруднений уместилась во внутреннем кармане его камзола. Проверять векселя Карл не стал. Зачем?
Он вынул из другого кармана закладное письмо и протянул его курьеру Великого Мастера.
— Держите, — сказал Карл человеку. — Это для Игнатия.
Человек взял у Карла бумагу и, тоже не глядя, сунул ее в карман.
— Рад был познакомиться, — кислым голосом сказал он, надвинул капюшон плаща еще ниже на глаза и поспешно ушел.
Карл закрыл дверь и вернулся к столу.
— Я готова, — улыбнулась ему Дебора, но на самом деле готова она еще не была.
Прошло еще несколько минут, пока Дебора доела сыр и хлеб, которые лежали на ее тарелке, допила вино, заела его изюмом и встала из-за стола.
— Теперь я действительно готова, — сказала она Карлу, который успел за это время набить и раскурить свою трубку.
— Тогда пойдем, — предложил Карл, направляясь к двери. Около двери он снял с лосиных рогов плащ Деборы и протянул ей:
— Одевайся.
— А где твой плащ? — спросила Дебора, увидев, что он собирается выйти из дома без плаща.
— Потерял, — коротко ответил Карл и, пропустив ее вперед, вышел вслед за ней на темную улицу.
2
Было уже около десяти, когда Карл и Дебора добрались до рыбного порта. Для горожан уже наступила ночь, улицы спящего Сдома были пустынны, но в маленьком оконце на втором этаже дома Михаилы Дова мерцал свет.
Карл постучал в дверь и, прислушавшись, уловил тяжелые шаги старика. Через несколько минут клацнули запоры, дверь отворилась, издав тихий протяжный скрип, и на порог упал свет. В дверях, занимая их целиком, с фонарем в руке стоял Михайло Дов.
— О! — сказал он, увидев гостей. — Доброй ночи, господин мой Карл. Доброй ночи, госпожа!
Он поклонился Деборе и отступил назад, освобождая им дорогу.
— Прошу вас, входите!
Карл пропустил Дебору вперед и, войдя вслед за ней, притворил за собой дверь. В лавке было темно, но сквозь потолочный люк в дальнем углу помещения на ведущую наверх лестницу падал жидкий свет. Медведь подошел к лестнице и встал сбоку, освещая крутые ступени, по которым поднимались Карл и Дебора.
На втором этаже оказалась довольно просторная, неприбранная комната, с печью, облицованной расписной плиткой, кроватью-лежанкой, являвшейся, по сути, продолжением печи, и большим столом, вокруг которого стояло несколько стульев с высокими спинками. На одном из них сидел вставший при появлении гостей высокий широкоплечий мужчина лет двадцати, чем-то неуловимо напоминающий старого Медведя, хотя и не был на него похож. Возможно, все дело в размерах — мужчина был богатырь, как и Михайло Дов, — а возможно, в жестких темно-каштановых, почти бурых, волосах и добродушном выражении широкого лица или еще в чем-то, что Карл сразу уловил на взгляд, но затруднился бы с ходу передать словами.
— Доброй ночи, — поклонился он и явно смутился, увидев Дебору.
— Доброй ночи, — сказал Карл, проходя в комнату и осматриваясь. На полу, на двух сундуках, стоявших вдоль стен, и на табурете в углу — везде лежали стопками книги разного размера и разной степени сохранности. На столе — знакомый Карлу кувшин с узким горлом, пара стаканов и незамысловатая закуска: орехи и сушеный инжир. Впрочем, запах, который сразу же уловил Карл, был другой. Хозяева пили абрикосовый бренди, а не грушевую водку.
— Честно сказать, не ждал я вас сегодня, господин мой Карл, — виновато развел руками Медведь, входя вслед за ними в комнату. — Совсем не ждал. А вы и не один к тому же. Не прибрано у меня, сами видите. Один живу, а дел-то много: то да се — день и прошел. Так что вы уж не судите старика строго. А это племянник мой, Март. Помогает мне иногда да и так просто заходит. А вообще-то они с отцом, братом моим, аптеку держат на Пятой Сестре.
Старик говорил низким басом, не пугавшим, однако, и не отталкивающим, а добродушным, внушающим доверие. Точно таким же басом гудел и его племянник, похожий на старика не только фигурой.
— Ой! Да садитесь же, государи мои, садитесь! — попросил Медведь. — Что же вы стоите-то, господин мой Карл? Садитесь, пожалуйста, и даму вашу усаживайте, прошу вас! Честь-то для нас какая!
Карл усмехнулся, отметив реакцию Деборы на новых для нее людей, и подвинул ей стул. Дебора села. Сел и сам Карл. А Март достал с полки под низковатым для него потолком еще два стакана мутного с зеленым отливом стекла и поставил их на стол перед гостями.
— Ох! — сказал он почти с той же интонацией, с какой секунду назад произнес свое «ой» его дядя. — А что же будет пить госпожа? У вас, дядюшка, вино есть ли?
— Чтобы в аптеке и не было вина?! — удивленно пророкотал старик, с неодобрением поглядев на молодого мужчину. — Вино — это же первое снадобье!
Он повернулся к другой, тоже высоко расположенной полке и снял с нее маленький пузатый, как бы надувшийся, кувшинчик, запечатанный черным сургучом, и торжественно поставил его на стол.
— Вот, — сказал Дов горделиво. — Вот! Самое лучшее, что есть, для самой красивой госпожи, какую я в жизни видел.
Он легко, двумя пальцами, вытащил пробку, походя сорвав и сургуч, и по комнате разлился дивный аромат старого войнарского вина, черного, как безлунная ночь, густого, хранящего ароматы и негу южных предгорий.
— Вот какое вино у меня есть. — Старик был доволен произведенным эффектом и не скрывал своего удовольствия.
Он налил Деборе вина, а Март разлил по стаканам мужчин бренди, и они выпили. Бренди оказался замечательным, а вино явно пришлось по вкусу Деборе, и Карл решил, что уже можно говорить.
— Спасибо, — сказал он. — Ваш бренди хорош, мастер Михайло, ничего не скажешь! А в такую ночь — тем более. Но я хотел вас спросить, не затруднили ли вас мои просьбы?
— Ваши просьбы? — удивился старик. — Да помилуйте, господин мой Карл, какие просьбы! Вы же знаете, для вас я готов сделать все, что прикажете!
Вот этой ни на чем, казалось бы, не основанной готовности служить ему Карл так до сих пор понять и не смог, как не мог уразуметь, чего так боится Великий Мастер клана Кузнецов. Было во всем этом что-то странное, но не спрашивать же их, почему да как?
— Все, о чем вы просили, делается, — продолжал между тем аптекарь. — И все, уж поверьте, будет сделано в срок. Сон Дракона Март с отцом его, Митрием, с самого утра варить начали, завтра к обеду как раз и поспеет, не сомневайтесь. И прочее все к тому времени будет в лучшем виде! Я только один вопрос хотел вам, господин мой Карл, задать, если позволите, конечно.
— Задавайте, — разрешил Карл.
— Вы про травку эту точно уверены? — Медведь не хотел называть негоду вслух, возможно, из-за Деборы, а возможно, не только из-за нее.
— Уверен, — кивнул Карл, который вдруг понял, что совершенно не знает, почему он так уверен.
— Я к тому… — Медведь явно стеснялся, но и не говорить на эту тему, очевидно, не мог, — я к тому, что по первому разу это верная смерть.
Но… Карл попытался сосредоточиться на этой мысли, но единственное, что он знал, это то, что для него это первым разом не будет.
— Не беспокойтесь, мастер Медведь, — улыбнулся Карл. — Не по первому.
— Вот оно как! — В голосе старика отчетливо звучали ужас и восхищение. — Вот оно как! Ну, тогда конечно. Завтра все будет готово… Да, — сказал он через секунду, — совсем забыл, а вам, господин мой Карл, это может быть интересно.
Что еще случилось в городе и мире? Карл был готов услышать все, что угодно, и не слишком удивился, услышав то, что едва не забыл рассказать ему старик.
— Кто-то еще в городе ищет эту травку, ну вы понимаете, — сказал тихо старый аптекарь. — Кто-то еще.
3
На этот раз не было ни моря, ни луны, но зато Карл с самого начала знал, что это сон. Мало того, твердо знал, что это чужой сон, в который он попал не случайно, а значит, против своей воли.
Он стоял перед огромным зеркалом, в котором отражались незнакомая ему роскошно обставленная спальня и, естественно, он сам, Карл Ругер, молодой высокий мужчина с широкими плечами и узкими бедрами, мускулистое тело которого могло послужить моделью любому художнику, вздумавшему воплотить в линиях и цвете образ идеального бойца.
Женщина пряталась за спиной Карла, и он мог видеть только пышную волну светлых — то ли льняных, то ли серебристых — волос за своим левым плечом, да здесь и там видны были где ее округлый локоть, где ладонь, лежащая на его животе, или полные и белые бедра, выступающие из-за его собственных. Еще Карл мог ее чувствовать. Женщина стояла, тесно прижавшись к нему сзади, и Карл не мог не признать, что жар ее тела медленно, но неотвратимо проникает в его плоть, согревая его и одновременно возбуждая.
Нет, решил он, так не пойдет, я сам решаю, кого мне любить.
Карл сконцентрировался на своем сердце и заставил его умерить прыть. Затем он погасил пожар в крови, смешав ее с битым льдом, и резко, как ударом меча, отсек ощущения, отгородившись стеной холодного безразличия от мира вне себя. Теперь жили только его глаза, и Карл сосредоточил их взгляд на их собственном отражении. Его глаза смотрелись в себя самих, внимательно глядящих из зыбкого Зазеркалья в настоящие глаза Карла, отражающие, в свою очередь, своих зеркальных двойников.
Упражнение было сложное. Нагум сказал однажды, что достигший шестой ступени или видит Бога, или сходит с ума, но Карл ни разу не поднимался выше четвертой, когда восемь пар глаз, смотрясь друг в друга, вводят человека, даже такого, как Карл, в состояние сна наяву. Сейчас, находясь внутри чужого сна, Карл поднялся на пятую ступень, и перед его внутренним взором открылся длинный слабосветящийся туннель. Ток воздуха, или какая-то иная сила, нес его, легкого, как осенний лист, вперед, мимо вставленных в мерцающие стены зеркал, к далекому, манящему и с нетерпением ждущему его, Карла, зеркалу в конце туннеля. Полет был плавным, но неотвратимым, как смерть в конце жизни. Кроме того, движение вперед было исполнено величайшего наслаждения, какое Карл мог только вообразить, но в то же время он знал, что впереди, в последнем зеркале, его ожидает чудо, еще большее, чем то наслаждение, которое он испытывал, медленно приближаясь к цели своего последнего путешествия.
Неожиданно слово «последний» задело какую-то струну в уже почти растворившейся в счастье душе Карла, и он отверг это заемное счастье и невыбранный им путь, вспомнив, что его, Карла Ругера, ведет по жизни не случай, а Судьба. Неимоверным усилием воли он прервал полет, швырнув себя в первое попавшееся на пути зеркало, пронзил тонкую, как водяная пленка, поверхность и увидел качающееся небо…
Смерть
Качались носилки — или это раскачивалась земля под ногами солдат, которые несли его на своих плечах? И небо двигалось перед глазами Карла, как в детстве, когда они с Карлой качались на качелях, подвешенных к ветке дуба на заднем дворе. По небу плыли облака, я он тоже плыл сквозь раскачивающееся небо, над раскачивающейся землей, бесплотный и легкий, как облако. Боли не было. Она ушла, боль. И огонь, бушевавший в крови, погас тоже. Смерть больше не казалась ни страшной, ни невозможной. Она была возможна. Практически она уже состоялась, и только душа Карла никак не могла расстаться с умершим телом. А страх перед смертью, который и так никогда не омрачал его души, видимо, опять заплутал в пути.
Теперь, когда все было позади — и жизнь, полная любви и войны, и смерть, исполненная должной меры героизма, — он мог спокойно смотреть на раскачивающееся, как море, небо и думать о тех, с кем он вскоре встретится или… нет.
Карл вспомнил отца, с которым простился много лет назад на пороге отчего дома, и подумал, что Петр Ругер мог бы сейчас посмотреть на него без стыда и сожаления. Карл Ругер умер как мужчина. Он был убит в бою, и то, что он все еще жив, не отменяло того факта, что вскоре он все-таки умрет и причиной его смерти будет убрский веритон, смазанный ядом негоды. Подумав об этом, Карл испытал огромное облегчение и наверняка улыбнулся бы, будь он еще способен улыбаться. Его встревожило только смутное недоумение по поводу того, что именно убру воспользовались «негодиной кровью» и целью их был Карл Ругер, но эта мысль надолго не задержалась и ушла так же легко, как и пришла.
А тень отца проплыла по небу его памяти, как легкое облако, и тоже исчезла. И тогда Карл вспомнил свою мать. Не Магду, заменившую ему мать, умершую при родах, а настоящую мать, которую Карл никогда не видел. Конечно, Карл не мог быть до конца уверен, что женщина, однажды пришедшая к нему во сне, это именно его мать, но привык думать, что это так. При жизни Карл Ругер никогда не видел снов. Вернее, он видел их всего три раза в жизни. Один раз, когда лежал в забытье, отравленный ядом болотных грибов, и второй раз, когда деревенская колдунья наслала на него морок в Высоких Горах. Но зато в третий раз не было ни яда, подмешанного в его вино нежной рукой очередной любовницы, полагавшей, что льет приворотное зелье, ни колдовства. Тем не менее глубокой ночью, во сне, который был неотличим от яви, ему привиделась женщина, которая говорила с ним на чужом, неизвестном ему языке и улыбалась доброй улыбкой близкого и любящего человека. Слов Карл не понимал, но улыбку не понять было невозможно. Это была не любовница. Так улыбаться могла только мать.
Его мать — а он твердо решил, что это была его мать, — не была красавицей, но у нее было хорошее лицо. Родное? Пожалуй, что так. И, увидев его однажды, Карл не забывал его уже никогда. Вспомнил он его и теперь, на пороге. Или, правильнее сказать, уже за порогом?
В небе, над качающимися носилками Карла, плыли облака, а в голубой бездне его памяти проплывали образы друзей. Вместе с болью, покинувшей его тело, из души Карла ушла тьма, поблекли и потеряли остроту воспоминания о войне и предательстве, растаяло зло и испарились враги. Остались только эта незамутненная голубизна и те, кого он мог назвать своими друзьями. Удивительно, но среди них не оказалось ни одной женщины, а ведь он любил многих и многие любили его, но, в конце концов, и это уже было неважно. В его душе не осталось ни сожалений, ни печали.
Пошел дождь, но Карл его не почувствовал и не увидел. Сейчас он видел тех, кто давно покинул этот мир, и видел их такими, какими они были, а не такими, какими их сделала смерть.
— Сомкнуть ряды, — приказал кондотьер Нерис. Его панцирь был иссечен, алый плащ порван, но меч в его руке был поднят, а не опущен.
— Радуйтесь! — проорал Гектор, когда конница расков пошла в атаку. — Сегодня, не позднее вечера, мы все будем в раю!
Он обернулся через плечо и посмотрел Карлу в глаза:
— Я полагаю, граф, мы славно проведем оставшееся нам время…
4
Карл окончательно проснулся и сел в постели. Рядом с ним встрепенулась и тоже поднялась Дебора. Но Карл все еще пребывал под впечатлением странного и тяжелого сна, все детали которого как наяву стояли сейчас перед его открытыми утреннему свету глазами.
— Что?.. — встревоженно спросила Дебора, но Карл боялся потерять созревшее в его душе ощущение готовности.
— Подожди, — попросил он Дебору. — Подожди, пожалуйста.
Он закрыл глаза и снова увидел отца и ту женщину, которую он считал своей матерью и которая, как он теперь знал, действительно ею была.
— Дебора, — попросил он, не размыкая век. — Свари мне, пожалуйста, тот убрский суп из говядины…
Она ничего ему не ответила. Тихо сошла с кровати и зашуршала одеждой. Потом Карл услышал ее удаляющиеся шаги, а затем хлопнула дверь внизу, и он остался в доме один.
Карл открыл глаза и минуту или две смотрел в стену перед собой. Потом он медленно встал и так же медленно, как будто боялся расплескать созревшее в нем чувство, пошел, не одеваясь, в мастерскую. Не было ни страсти, ни бурлящей отравы в крови, не было безумия. Была ясная голова и простая мысль.
Карл взял лист чистой бумаги, закрепил его на мольберте и быстро, буквально за считанные минуты, нарисовал лицо отца. Когда рисунок был готов, Карл отступил от мольберта на шаг и посмотрел на отца, пытаясь оживить в памяти то впечатление, которое возникало у него тогда, когда он смотрел на живое лицо Петра Ругера. И Петр тоже смотрел на него сейчас. Он смотрел на Карла точно так же, как тогда, когда привиделся умирающему от яда негоды сыну. Их взгляды встретились, и Карл вспомнил…
Петр Ругер
Петр Ругер был мастером меча. Это не простое дело — научиться владеть тяжелым двуручным мечом, но Петр был высок и силен от природы и прослужил в наемниках достаточно долго, чтобы вполне преуспеть в этом сложном ремесле. На самом деле он оставался наемником так долго, что давным-давно забыл о том, что кроме той жизни, какую он вел, существует и другая жизнь. Другая жизнь была лишь полем битвы, то есть чем-то вроде театральных подмостков, на которых время от времени появлялись, как актеры, он, Петр Ругер — мастер меча, и его побратимы. Так прошло двадцать лет, но и в свои сорок бросать привычное и, будем откровенны, прибыльное ремесло Петр не собирался. Он не чувствовал себя стариком, хотя волосы его поседели, а лицо покрывали морщины. Напротив, он ощущал себя по-прежнему сильным и иногда даже молодым, хотя и умудренным годами службы бойцом, а тяжелый эспадон в его руках по-прежнему нес смерть людям, назначенным ему щедрыми нанимателями во враги. Такова жизнь. Кто платит, тот и назначает тебе врагов.
Жизнь наемника Ругеру нравилась, несмотря на все издержки этой опасной профессии. Двадцать лет — долгий срок, а человек такое существо, которое способно привыкнуть и не к такому. Петр привык быть наемником и научился жить жизнью наемного солдата, не испытывая чувства сожаления или омерзения. А еще он научился выживать там, где другие умирали, потому и продержался на вечной войне так долго — двадцать лет. Постепенно вокруг него собралась неплохая ватага, может быть, даже очень хорошая ватага, имевшая в глазах нанимателей лишь один недостаток. В отличие от азартного и глупого молодняка, ветераны Ругера не спешили лезть в огонь. Они были осторожны и предусмотрительны, и это являлось как плюсом, так и минусом. Но зато они были надежны и смертельно опасны, когда вступали в бой. Лучше них были только наемники-убру, но убру — они убру и есть. С ними сравниваться — о себе лишнее думать.
За опыт, квалификацию и авторитет Петр Ругер давно уже получал тройное жалованье, а нынешняя война, в которой его ватага сражалась под знаменами Красного герцога, обещала принести Ругеру особенно хорошую прибыль. Дело тут было ясное и простое. Герцоги Западного края изначально были сильнее короля, и это наемников вполне устраивало. Дух захватывало, когда они смотрели на карту Срединных земель. Эти места были исстари густо заселены. Города и городки лежали везде, куда ни кинь взгляд, и каждый город был полон богатств и красивых светловолосых женщин, а вино и пиво в королевстве были выше любых похвал.
Однако судьба распорядилась по-другому. Петру Ругеру крупно не повезло в самом начале кампании. В сражении при Вдовьих Бродах — мечники и в бой-то вступить еще не успели — стрела, выпущенная королевским лучником, попала ему в ногу. Почему эта стрела оказалась «большой луной», откуда вообще взялась здесь и сейчас стрела, предназначенная для резки такелажа, — ведь ближайшее морское побережье лежало в ста восьмидесяти лигах к югу, — так и осталось для Петра загадкой. Но широкое вогнутое лезвие перебило ему левую ногу чуть ниже колена, и в одно мгновение Ругер превратился в калеку, которому уже нечего было делать на войне. Он не впал в отчаяние — для верующего в Единого отчаяние есть непростительный грех, — но даже и теперь, три месяца спустя, был полон гнева на судьбу и горькой тоски об утраченном счастье. Оказалось, что никакой другой жизни, кроме жизни наемника, Петр не только не знал, но и знать не желал. Вот только его желания никто в расчет принимать не спешил. Хирург отрезал начавшую гнить ногу. Капитан участливо поцокал языком, глядя на корчившегося от невыносимой боли Ругера. Парни из ватаги, уходившей вперед под водительством нового вожака, по справедливости выделили ему треть от вербовочного залога. И он остался один. Один на один с собой, с судьбой и незнакомым ему миром.
Предстояло жить, раз уж был жив, и в этой новой, незнакомой жизни надо было как-то устраиваться. Столяр из Мре сделал ему деревянный протез и пару костылей, но упорный и крепкий Ругер выбросил костыли уже через месяц. Он продал свой меч, получив за него хорошие деньги, и отправился в Линд, в одной из пригородных слобод которого когда-то увидел божий свет. По правде сказать, он не знал наверняка, родился ли он днем — под солнцем — или ночью — под луной, — но куда-то же надо было идти — так почему бы и не в Линд, на родину? И ведь он всегда имел Линд в виду. Именно у банкиров Линда лежали его сбережения, которых должно было вполне хватить на безбедную старость. Именно в Линде находился дом, полученный им лет семь назад в качестве выкупа за плененного им дворянина. Просто раньше Линд представлялся ему не более реальным, чем Царствие Небесное, а теперь в нем Ругеру предстояло жить. Жить в доме, в котором он никогда не бывал, в доме, который никогда не видел, и даже улицу, на которой стоял этот дом, Ругер вспомнить не мог. Впрочем, сначала туда еще надо было добраться. Триста лиг и на своих двоих — путь неблизкий, а на деревянной ноге да с посохом в руке, считай, вдвое дальше. А о повозке — во всяком случае, в первой трети пути — можно было и не мечтать. Война все-таки.
Однако и в этом нашлась своя польза. Когда примерно через месяц Ругер переполз наконец через Восточный хребет, ходить на своей деревяшке он научился вполне ловко. Но в предгорьях Высоких Гор его ожидали неприятности, прежде наемнику Ругеру неведомые. Война накрыла своим черным крылом и эти некогда благодатные земли, и хотя армии отсюда уже ушли, но за собой они оставили только пепелища, голод и набиравшую силу эпидемию холеры.
Наступила осень, на несчастную землю пали холодные дожди. Задули свирепые ветры с востока, гонящие по ставшему вдруг низким небу тяжелые, чреватые грозами тучи. Петр шел по старой имперской дороге. До Линда оставалось еще полторы сотни лиг. Под ногами — живой и деревянной — чавкала густая липкая грязь, а вокруг него, вместе с ним — все вместе и каждый сам по себе — брели под моросящим мелким дождем беженцы из разрушенных войной городов Нагорья. Люди шли молча, обреченно переставляя ноги, кутаясь в уцелевшее после разграбления и бегства тряпье. Им некуда была идти, кроме как вперед к Великой. Позади их ждали суровая зима и лютый голод, впереди — неизвестность.
По временам в бредущей толпе вспыхивали ссоры. Отравленные безумием войны, ожесточенные несчастьями, люди бросались друг на друга с неистовством заклятых врагов. Однако обычно, надавав друг другу тумаков, разбив лица в кровь, они падали в грязь, возились там еще какое-то время, но, окончательно израсходовав силы в этой бесплодной и бессмысленной борьбе, замирали, лежали беспомощные и никому не нужные, потом вставали и, не глядя друг на друга, шли дальше. Хуже, когда в дело пускали ножи. Тогда на обочинах дороги оставались лежать трупы. Но никто из прямо не вовлеченных в конфликт людей никогда в эти ссоры не ввязывался, упавшим не помогал и мертвых не хоронил. Напротив, люди старались как можно скорее уйти прочь, то есть вперед, обтекали дерущихся, как равнодушный мертвый поток, и уходили, не оглядываясь и не интересуясь результатами схватки.
Иногда на дорогу выходили разбойники. Что они искали на тракте, запруженном тупо бредущей толпой обездоленных нищих беженцев? Возможно, женщин? А может быть, и сами разбойники были настолько разорены войной и бедствиями, обрушившимися на этот благодатный край, что рады были любой, пусть даже самой жалкой поживе? Все возможно, но и в отношении разбойников беженцы проявляли такое же равнодушие, как и во всех прочих случаях. Вероятно, они чувствовали свою беспомощность и бессилие и не находили в себе душевных сил для того, чтобы дать отпор. Эта тупая покорность судьбе страшно злила Ругера, но до поры до времени он не встречался с разбойниками лицом к лицу. Однако на третий день пути, дело было к вечеру, — или это черные тучи так плотно обложили небо, что начало смеркаться? — так вот, на третий день пути разбойники объявились как раз рядом с ним.
Их было четверо, худых злых мужчин, одетых как селяне, а не как воины, и вооруженных разномастным оружием, которым они, на взгляд Петра, едва ли вполне владели. По-видимому, именно Ругер и привлек их внимание. У него был простой, но добротный шерстяной плащ с капюшоном, а за спиной — большой дорожный мешок из свиной кожи. А еще он был старик и калека. Разбойники не могли не заметить его отросших за прошедшие со дня ранения месяцы седых волос, выбившихся из-под капюшона, его деревянной ноги и посоха, на который он тяжело опирался при ходьбе. Им не повезло, этим разбойникам. Они не знали, с кем связались, как не догадывались также, что под плащом Ругер скрывает висящий на бедре кошкодер — короткий пехотный меч с широким лезвием. В руке Петра, привыкшей к тяжести двуручника, кошкодер летал, как перышко, а боевые навыки местных селян, ставших разбойниками, оставляли желать лучшего. Петр убил их всех, хотя, видит Единый, ему было непросто. Посох пришлось бросить, а двигаться, опираясь на деревянную ногу, трудно. И все-таки он справился, хотя в известной степени ему помогли сами разбойники. Если бы эти дурни бросились бежать, он бы их не догнал, но они рассвирепели, потеряв первого из своих, и сами рвались в бой. Ну что ж, значит, такова была их судьба, а его судьба привела его ближе к ночи на опушку мрачного темного леса.
Здесь многие беженцы стали устраиваться на ночлег, разводя костры и таская воду для похлебки из ближайшего озерца. Ругер только головой покачал, глядя, как уставшие люди пьют стоячую воду. Ему приходилось видеть немало эпидемий, вспыхивавших, как пожар на сеновале, мгновенно и страшно, на бивуаках больших армий, где дурни вроде этих пили там же, где и испражнялись. Здесь было то же самое.
Скот, устало подумал Ругер и, тяжело припадая на измученную долгой ходьбой «ногу», побрел искать ручей. Ручей он нашел несколько в стороне от общего лагеря. Маленький родничок пробивался из-под камней у подножия скалистого холма. Почти весь холм порос лесом, но этот склон, на котором практически не было земли, оставался голым. Место Ругеру понравилось. Он сбросил с плеч мешок, напился холодной чистой воды и даже заставил себя собрать сучья для костра. Земля была мокрой, сырыми были и сучья, а с неба по-прежнему сыпался мелкий противный дождь, но Ругер нашел небольшой скальный козырек, под которым можно было устроиться на ночь. Во всяком случае, там мог поместиться он сам и даже край костра.
Петр развел костер и поужинал последним куском вяленой оленины и сухим хлебом. Хлеба после ужина у него осталось ровно на одну трапезу. Петр закурил трубку и задумался. Он не очень хорошо знал эти места, но предполагал, что если сгоревшая деревня, мимо которой он прошел в полдень, это Райский Сад — а так оно вроде бы и было, — то до Великой, за которой начнутся не охваченные войной земли княжества Сольд, оставалось два дня пути. За рекой же лежала мирная страна, где вдоль тракта стоят живые деревни и хутора, где по-прежнему существуют придорожные гостиницы, постоялые дворы и корчмы и где его восемнадцати серебряных и пяти золотых марок, спрятанных сейчас в поясе, должно вполне хватить на то, чтобы с комфортом добраться до Линда. Но вот путь до реки быть легким не обещал. У него еще оставался табак, немного крепкого яблочного бренди плескалось в старой фляге, да лежал в мешке, как последний резерв, большой ком шарки — смеси перемолотых орехов и изюма, сваренных в меду. Зубы у Петра были еще достаточно крепкими, так что грызть шарку он мог. А вот терять день на почти безнадежную охоту в мокром осеннем лесу было глупо.
И как раз в тот момент, когда Петр Ругер окончательно решил, не задерживаясь нигде, двигаться к реке, из сгустившейся ночной тьмы на свет костра вышла женщина. Мокрые спутанные волосы падали ей на лицо, но по первому впечатлению лицо у нее было измученное, кожа бледная, а глаза безумные. Она подошла к костру, секунду постояла, тяжело дыша и бессмысленно глядя на огонь, а потом начала оседать. Она упала по другую сторону костра, и Ругеру показалась, что она умерла.
Коротать ночь рядом с покойницей ему не улыбалось, и, страшно — по-солдатски — матерясь, Ругер полез под дождь, чтобы оттащить несчастную подальше от костра. Но только он успел к ней приблизиться, как женщина закричала. Она кричала тонким голосом, как кричат иногда умирающие звери: то ли крик, то ли стон, то ли растянувшийся во времени прощальный вопль тоскующей звериной души. И в этот момент Ругер увидел то, что не заметил прежде, когда женщина внезапно возникла около его костра. Эта женщина была на сносях, и сейчас, в этот самый момент, у нее начались родовые схватки.
Ругер прожил жестокую жизнь, и в этой долгой жизни ему приходилось чаще прерывать человеческие жизни, чем дарить кому-нибудь жизнь. На бесконечных военных дорогах он, вероятно, посеял свое семя не в одной женской утробе. Их было много, женщин, встреченных им на пути и забытых уже на следующем бивуаке. Маркитантки и шлюхи, селянки и нечастные горожанки в городах, отданных на поток, одни из них ложились с ним добровольно — за деньги или похоти ради, — других он брал силой. По-видимому, немало маленьких и больших Ругеров коптили небо в двух десятках стран, куда забрасывала Петра судьба наемника. И сейчас, стоя под темным небом, с которого сыпалась мелкая водяная пыль, глядя на корчившуюся у его ног женщину, слыша ее крик, Ругер почему-то подумал именно о них, никогда им не виденных, затерянных во времени и безмерном пространстве, собственных детях.
Выругавшись в голос, Ругер опустился на мокрую землю рядом с роженицей, задрал грязные пропитанные водой юбки ей на голову и, привычным движением раздвинув худые бледные ноги, приготовился принимать роды. Он никогда этого не делал раньше, если не считать пары-другой жеребят да телят, которым он помог появиться на свет. Впрочем, ему приходилось видеть, как рожают женщины, и сейчас он не сплоховал. Худо-бедно, но он помог родиться какому-то мальчугану и даже пуповину обрезал и завязал, как следует. И пока занимался младенцем — обмывал под усилившимся дождем и заворачивал в чистую рубаху, которая так кстати оказалась в его мешке, — совсем забыл о роженице. Когда же, держа притихшего младенца на руках, он подошел посмотреть, что с ней, то сразу понял, что эта плоть уже отмучилась и душа женщины, покинув мертвое тело, унеслась уже в Чистые Долы. Женщина была мертва.
Ругер осторожно положил младенца под навес, где было тепло и сухо, и вернулся к женщине. Он быстро обыскал мертвое тело, но ровным счетом ничего не нашел. Не было никакого — пусть даже самого маленького — намека на то, кто эта женщина, откуда она пришла, куда держала свой путь. Он не смог выяснить даже того, что обычно выяснить легче всего, — какой вере она принадлежала. Пожав плечами и снова выругавшись, Ругер оттащил труп женщины за камни и вернулся к костру.
— Ну, — сказал он, глядя на младенца, которого взял на руки, — пойдешь со мной или как?
Решение взять мальчишку с собой стремительно созрело в его душе. Обдумав этот неожиданно возникший вопрос, Ругер решил, что идея неплоха. Его ожидала одинокая старость. Женится ли он или нет, еще неизвестно. А сын, что ж, сын мог и должен был оказаться ему опорой тогда, когда годы возьмут свое и он превратится в настоящего старика.
И веселее будет, решил он, и в этот момент младенец открыл глаза.
Младенец открыл глаза, взгляд его с видимым усилием сфокусировался на Ругере, и долгую секунду ребенок смотрел ему прямо в глаза. Петр даже испугался — таким был этот взгляд. Младенцы так не смотрят. Но потом… Потом произошло нечто настолько странное, что Ругер потерял способность двигаться, говорить, вообще что-нибудь делать — и только поэтому не убежал куда глаза глядят, не убил младенца или не сделал что-нибудь еще, столь же непоправимое.
Младенец открыл беззубый рот, напрягся так, что маленькое личико его сморщилось и покраснело, и внятно сказал, обращаясь к Петру:
— Я Карл Ругер. Вырасти меня, добрый человек!
От напряжения младенца начала бить крупная дрожь, так что все его тщедушное тельце ходуном заходило в крепких руках Ругера.
— Расскажи… — казалось, младенец с трудом пропихивает слова сквозь свое налившееся кровью горло, — мне… через… шестнадцать… лет… Помни!
Глаза ребенка закрылись, и он залился плачем.
Петр, как завороженный, сидел у ярко горевшего костра, держа в руках надрывающегося в плаче младенца. Голова его была пуста. Тонкий голосок ребенка был единственным звуком, нарушавшим тишину осенней ночи. Дождь ослабел, но не прекратился вовсе, а где-то рядом, всего в нескольких десятках метров от Ругера, лежало за камнями тело мертвой женщины…
Через три дня уставший, мокрый, измученный холодом и бессонницей Ругер достиг Великой. Все эти дни он голодал, отдав хлеб и шарку женщине, которую заставил кормить младенца Карла вместе с ее собственным ребенком. У торгового перевоза стояли княжеские войска, не дававшие беженцам свободного прохода за реку. Но Ругера это не касалось. Гербовая бумага домовладельца города Линда послужила пропуском и ему, и женщине, и детям, а деньги обеспечили им тепло и уют в первой же попавшейся Петру на глаза гостинице. Проведя в гостинице у перевоза четыре дня, Ругер отправился дальше. Теперь их везли почтовые фургоны, и до Линда они добрались спустя всего восемь дней.
К счастью, тайные опасения Ругера, хорошо скрытые, однако, в глубине его привыкшего к испытаниям сердца, не оправдались. И дом, принадлежащий ему, нашелся, и деньги, отданные в рост, не исчезли. Денег неожиданно оказалось даже больше, чем предполагал сам Ругер, а дом превзошел все его ожидания. Это был просторный и прочный каменный дом в два этажа, стоявший на Малой Портновской улице, в чистой и тихой части Линда, где селились преуспевающие ремесленники и купцы средней руки. Это было место, где можно было спокойно встретить старость и где хорошо было жить и растить сына, которого он уже привык звать Карлом.
5
Отец рассказал ему эту историю, когда Карлу исполнилось шестнадцать лет. Карл удивился рассказу, не без этого. Он был озадачен и даже немного напуган. Это правда. Но в конце концов молодость быстро взяла свое. Мало ли чудес случается на огромной и чудесной в своей непознанности Земле? Карл почти забыл об этом уже на следующий день, а через неделю не помнил уже вовсе и, кажется, никогда больше не вспоминал о рассказе Петра Ругера. Но вот теперь он вспомнил.
Карл посмотрел на лицо отца, представил себе, как сидел Петр Ругер у костра в ту дождливую ночь, и… И все. У этой истории не было продолжения. Во всяком случае, пока его не было. И история эта, какой бы странной и многозначительной она ни была, никак не связывалась в воображении Карла с тем, что происходило теперь в Сдоме. Она ничего не объясняла, но зато множила вопросы без ответов. И все-таки почему он вспомнил об этом только теперь? И почему именно теперь? Возможно, эта была простая случайность, совпадение, вызванное очередным броском Костей Судьбы. Могло быть и так, но внутреннее чувство говорило Карлу совсем другое. Вот только что? Голос души был невнятен. Это было ощущение сродни тому, когда, бросив мимолетный взгляд на чужое полотно, ты знаешь, что оно прекрасно или, наоборот, бездарно. А почему так, объяснить не можешь.
Карл снял портрет отца с мольберта и положил его на стол. Постоял секунду, сомневаясь, надо ли делать то, что он уже почти решил сделать, и все-таки взял со стола другой лист и, вернувшись к мольберту, закрепил его перед собой.
Теперь он рисовал мать. Ее он рисовал медленно, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление и пробиваясь через мешавшие ему видеть ее лицо образы других женщин. И еще образ матери, как он увидел ее когда-то во сне, все время уходил в тень, вытесняемый воспоминанием о мертвой женщине, которую оттаскивает от костра Петр Ругер…
6
«Очнись, Карл! — сказал он себе. — Очнись! День на дворе, и это день Нового Серебра!»
Сколько времени просидел он вот так, отрешившись от всего, обо всем позабыв, уставившись, как впавший в транс жрец, в портрет своей матери? Снизу, из кухни, раздавался шум, это Дебора готовила для него убрский суп, и солнце стояло уже высоко. Сколько времени потребовалось ей, чтобы все купить, вернуться и начать стряпать? И сколько времени доносится до него этот домовитый шум снизу?
Подумав об этом, Карл сразу же вспомнил и о другом.
«Великие боги! — подумал он в смятении. — Я послал ее одну!»
Он посмотрел в глаза матери и увидел в них понимание.
«Ты ли это, Карл?!» — почти с ужасом спросил он себя.
И в самом деле, последние два дня он так пристально вглядывался в свое прошлое, что стал забывать о настоящем. Но день уже наступил, и ночь придет в свой черед, и, чтобы пережить эту ночь, Карлу следовало поторопиться. Он должен был снова стать собой, а прошлое… Что ж, прошлое это тоже часть его самого, и вернулось оно, вероятно, не просто так, ведь у любого события есть причины и следствия, и все в мире связано между собой мириадами часто невидимых, но от того не перестающих существовать нитей. Однако поиск в прошедшем, как бы ни была ценна добыча, доставшаяся охотнику, был тяжелым испытанием даже для такого человека, каким привык видеть себя Карл. И когда туман в долинах его памяти поредел, Карл нашел себя обессиленным и едва ли не беспомощным. Ощущение слабости было омерзительно, и Карл заставил себя встать и идти.
Он действительно встал, медленно подошел к окну и выглянул на улицу. На противоположной стороне, в нескольких домах от него, неторопливо прогуливался крепкий парень в синем берете с белым пером. На боку его висел солдатский меч, а взгляды, которые он время от времени бросал куда-то вправо и на дом Карла, напомнили Карлу, что предусмотрительность никогда не бывает лишней. И если сегодня, занятый своими мыслями, он отпустил Дебору на улицу одну, то вчера у него хватило ума договориться с Августом об охране для его женщины. Этот парень в берете и другой, невидимый Карлу солдат, и еще один, наверняка подпиравший стенку где-нибудь около двери в дом, все они были сейчас здесь, потому что их послал сюда Август Лешак.
Удостоверившись, что охрана бдит, Карл прошел на свободную половину мастерской и приступил к упражнениям. На этот раз он был предельно собран и достаточно быстро сумел сосредоточиться на выстраивающихся в гармоничный порядок движениях. Сложный ритм упражнений захватил его и повел за собой. Теперь, здесь и сейчас Карл мог позволить себе на время отрешиться от вещного мира и забот, с ним связанных, но сделал это осознанно, а не случайно. Время перестало существовать для него, и мысли ушли, вытесненные ощущениями тела, и душа раскрылась вечности.
Сколько времени Карл собирался с силами на Великой Охотничьей Тропе, он узнал, только вынырнув из внесознания в осознание. Переход совершился, как всегда, мгновенно, и если в предыдущее мгновение он все еще не существовал как свободная личность, то в следующее — Карл был уже здесь и сейчас. Его сердце билось ровно и сильно, мускулы вернули себе силу и выносливость, суставы — подвижность, тело — бодрость, а душа — уверенное спокойствие. Карл постоял секунду, прислушиваясь к себе и к миру вокруг себя, и пришел к выводу, что он готов. Потом, захватив одежду, меч и дорожный мешок, Карл бесшумно и стремительно спустился вниз, проскользнул незамеченным за спиной занятой готовкой Деборы и растворился за дверью, ведущей на задний двор. Запах варящегося в котле супа, подхваченный Карлом на бегу, поведал ему о том, что его ожидает сказочная трапеза, но также указал и на то, что времени у него не более получаса на все про все.
Как он и предполагал, вода в бане была — целых полбочки холодной воды, — и Карл, не мешкая, приступил к запоздалому утреннему туалету. Он тщательно побрился, умылся и, облившись остатками не успевшей еще нагреться под лучами высоко поднявшегося солнца воды, растерся сохнувшим здесь со вчерашнего утра полотном.
Когда через полчаса свежий, тщательно одетый, с пристегнутым к поясу мечом Карл вошел на кухню, Дебора стояла у основания лестницы, по-видимому, решая, стоит или нет беспокоить оставшегося наверху Карла по такому пустяку, как готовый суп, который он же сам и попросил сварить. Карл постоял секунду, глядя на женщину, но в конце концов решил, что стоять так, за ее спиной, — не лучший способ разрешить возникшее недоразумение, и тихо кашлянул, привлекая ее внимание. Дебора отреагировала мгновенно. Она стремительно крутанулась на месте, так что подол ее платья взвился веером, и одновременно отступила назад и в сторону, безошибочно оставляя лестницу справа от себя. Ее руки взметнулись вверх, разойдясь в стороны и чуть согнувшись в локтях, а длинные пальцы сложились щепотью.
А ты, оказывается, научилась у убру не только варить суп, восхищенно подумал Карл, поднимая руки в успокоительном жесте.
— Я тебя напугал, — сказал он виновато. — Извини.
Ее руки плавно опустились вниз, сузившиеся было глаза раскрылись, и на губы сошла улыбка, в которой ирония и доля растерянности великолепно уживались с чувственным призывом.
— Как ты это сделал? — Она была совершенно спокойна.
— Не хотел тебя отвлекать от дел, — улыбнулся он, уходя от ответа.
— А я уже решила, что вернулся оборотень, — улыбнулась в ответ Дебора. Испуганной она не выглядела, смущенной тоже.
— Прости, — развел руками Карл. — Мы, мужчины, до смерти остаемся мальчишками.
— Прощаю, — почти серьезно кивнула Дебора. — Садись к столу, твой суп готов.
7
Суп действительно вышел на славу. Такого по-настоящему убрского супа из говядины и картофеля, сваренного по всем правилам, Карл не ел с тех пор, как покинул земли убру, а случилось это давно. Он ел с удовольствием, которое умножалось голодом, и, по-видимому, делал это настолько убедительно, что Дебора, которая утверждала, что есть уже не хочет, все-таки присоединилась к нему и не только съела большую миску супа, но и выпила с Карлом стакан вина.
Они сидели за столом, ели суп, пили вино и разговаривали о разных вещах, не возвращаясь, однако, к теме оборотня. Больше всего Дебору интересовал сейчас импровизированный праздник, который горожане Сдома организовывали на ходу, встречая Серебряное Полнолуние. Вообще-то это шло вразрез с привычным жизненным ритмом людей, в котором праздникам отводилось одно и то же, раз и навсегда установленное место, но Новое Серебро заранее не предскажешь, и даже то, что свет луны уже не первую ночь становился все более и более серебряным, еще ни о чем не говорило. Такое могло случаться хоть каждый год, но Серебряное Полнолуние — это что-то совсем другое, и сказать с уверенностью, что на этот раз оно состоится, стало возможным только в позапрошлую ночь. И вот теперь жители Сдома лихорадочно готовились к нежданному карнавалу, сбиваясь с ног и предвкушая незабываемое зрелище.
Карл с удовольствием выслушал городские сплетни в пересказе Деборы, подивившись тому, как много можно узнать за то короткое время, которое Дебора провела, покупая утром все необходимое для приготовления супа. Впрочем, несмотря на то что в городских сплетнях и слухах содержалась и пара фактов, которые Карл отметил для себя и запомнил, главное удовольствие он получал от голоса Деборы и от движения ее губ, не смотреть на которые он не мог. Потом Карл рассказал ей о карнавалах в Во и Женеве, а еще потом трапеза завершилась и пришло время браться за дела.
Простившись с Деборой и клятвенно пообещав ей вернуться домой как можно раньше, Карл вышел на залитую солнцем улицу, и город мгновенно принял его в свой запутанный лабиринт, увлекая вперед и дальше, от одного места к другому, от человека к человеку, от дела к делу. Он снова побывал у Медведя, успев за короткое время беседы спросить аптекаря о том, о чем не мог его спросить накануне при Деборе. От Медведя он ушел, унося в кармане маленький яшмовый кувшинчик, запечатанный красным сургучом, и записку к Ивану Фальху, но, прежде чем встретиться с Иваном, Карл навестил Марка, только что закончившего очередное дежурство, и, переговорив с ним, ушел, оставив записку для Августа. Потом часа два разговаривал с хозяином книжной лавки и должен был поспешить, чтобы успеть зайти в банк Дома Воробьев, к нотариусу, и, наконец, к племяннику старого Медведя Марту. Разговор с Мартом был по необходимости коротким, но на большее просто не было времени. Впрочем, поскольку Михайло Дов не промедлил и успел загодя предупредить Марта запиской, то и Март успел сделать все необходимое еще до прихода Карла. Так что как ни краток был их разговор, но Карл получил от Марта ответы на несколько важных для него вопросов и, обремененный мешком с одеждой и еще одним, на этот раз агатовым, пузырьком, отправился домой. Впрочем, по дороге он сделал еще одно дело, так как полагал, что взятые на себя обязательства следует выполнять. Он задержался на четверть часа в корчме при большой гостинице, выпил там стакан вина и написал записку Виктории Садовнице, отправив ее с одним из служивших в гостинице мальчиков. Вот теперь все дела были сделаны, и он действительно мог возвращаться домой, где его ожидало еще одно дело, которое он обязан был сделать, хотя, видят боги, делать этого ему совсем не хотелось.
8
Дебора стояла около лавки зеленщика, в нескольких домах вверх по улице, и о чем-то оживленно беседовала с соседскими женщинами. На Карла она внимания не обратила, и он, бросив беглый взгляд на подтянувшихся к его женщине бойцов Августа, удовлетворенно кивнул — мысленно, разумеется — и тихо прошел в дом. Поднявшись в мастерскую, он быстро сложил свою дорожную сумку, затем тщательно упаковал свои рисунки и спрятал их в специально приготовленный для этой цели кожаный мешок с клапаном и плотной шнуровкой. Поставив готовый в дорогу мешок на стол, Карл приступил к переодеванию.
История с одеждой для бала была странная, если не сказать больше. Карл совершенно не помнил, чтобы он упоминал об одежде, когда вчера утром писал второпях записку старику аптекарю. Он ведь, кажется, и приглашения от князя в тот момент еще не получил. Но Медведь уверял его, что среди прочего Карл попросил его также узнать, не возьмется ли кто-нибудь быстро — за один день — сделать для него подобающий костюм. Выходило, что он предугадал будущее, но, как бы то ни было, аптекарь не только нашел такого портного — что было, в принципе, объяснимо, так как старик похоже был знаком со всеми, — но и смог указать мастеру правильные размеры. В результате уже сегодня днем Март передал Карлу и черный шерстяной плащ, и кожаные штаны, и длиннополый камзол — черные же, расшитые серебром, — и белоснежную рубашку из тонкой ткани, украшенную кружевами, и, наконец, вязаный жилет в три цвета: черный, красный и синий. А серебряные пряжки для сапог и широкий инкрустированный серебром пояс имелись в запасе у самого Карла, так что наряд получился на удивление хорошим. Может быть, и не роскошный, но вполне подходящий, чтобы появиться в нем на балу у князя Семиона.
Переодевшись, Карл сложил свою старую одежду в дорожную сумку и поставил ее рядом с мешком для рисунков прямо на стол. Здесь их будет легче найти, когда ночью за ними придет человек Августа.
Карл разложил по карманам камзола и в поясные кошели свои личные вещи и бумаги и, мысленно осмотрев себя, удовлетворенно кивнул. Он выглядел так, как ему хотелось выглядеть сегодня.
Оставалось сделать всего две вещи. С чувством внутреннего сопротивления Карл достал из поясного кошеля тяжелый графский перстень и с неохотой надел на указательный палец правой руки. Делать это ему не хотелось, но так было надо, и он сделал. Зато, когда Карл взялся за оплетку на рукояти своего меча, Убивец «запел». Меч радовался тому, что маскарад окончен, он был счастлив. И Карл, которого обычно мало волновали внешние эффекты, был тоже беспричинно рад тому, что он сейчас делал, хотя и понимал, что он делает и зачем. Покончив с этим, Карл с сожалением посмотрел на свою мастерскую, которая уже почти успела стать его мастерской, вздохнул и, набросив на плечи плащ, под которым исчезло сверкание алмазов на рукояти меча, пошел вниз. Внизу его уже ожидала Дебора.
9
— Может быть, ты возьмешь меня на карнавал? — Судя по голосу Деборы, она не сомневалась, что ответ будет положительным.
Карл посмотрел на нее с улыбкой. Он не стал говорить ей, что она снова изменилась, и, по правде говоря, уже не хотел, чтобы она снова стала такой, какой он увидел ее впервые, когда прозрачные голубые глаза Деборы напоминали о ясном небе в солнечный день и солнце жило в золотом сиянии ее волос.
— Нет, — покачал головой Карл и стер улыбку со своих губ. Расставаться нетрудно, если не впустил другого в свое сердце, но если так вышло, что впустил, то боль — ничтожная плата за то, что ты сделал. У всего есть своя цена, у этого тоже. — Нет, — сказал он Деборе. — Ты не пойдешь на карнавал.
Краснела голубоглазая Дебора. Русая Дебора бледнела, и, когда она бледнела, гнев выстуживал ее прекрасные серые глаза и в них чудились завывание несущего смерть ветра в зимних горах и мертвая безнадежность ледников.
— За час до закрытия ворот, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, равнодушно, — ты должна быть на Большой Портняжной улице. Это на Четвертой Сестре, так что выйти ты должна заранее. Там, в доме Виктора Добряка будут работать женщины из Слободки. Ты спросишь Нину, это их старшая. Они выведут тебя из города.
Он увидел, как расширяются от удивления ее прекрасные глаза, и чуть не утонул в них, но справился с собой и продолжил все тем же ровным голосом:
— Это, — он взял со стола и протянул Деборе пергаментный свиток с печатями красного и синего сургуча, — твоя вольная. Она недействительна в Сдоме, но ни один мировой суд за его пределами не признает иск о беглой рабыне законным, если ты предъявишь этот документ.
— Молчи! — потребовал он, увидев, что Дебора хочет что-то сказать, и она подчинилась, хотя в ее глазах он видел столько невысказанных слов, что зашумело в ушах, как если бы они все-таки были произнесены, причем все сразу. — А это деньги, — сказал Карл, передавая ей туго набитый малиновый кошель и еще одну бумагу. — Здесь полсотни золотых, а бумага — вексель Дома Воробьев еще на тысячу королевских марок.
Бледная Дебора стояла перед Карлом, сжимая в руках кошель с деньгами и два документа, каждый из которых стоил очень дорого. Она стояла и молча глядела на него, и Карл видел, что уже не гнев, а потрясение слизнуло краску с ее лица.
— А это… — Карл взвесил в руке длинный и широкий нож, из тех, что и в Загорье, и здесь, на побережье, зовут «бычьим языком». — Мне почему-то кажется, что ты знаешь, как с ним управляться, — ведь так?
Дебора не ответила, она молча распихала занимавшие ее руки вещи по карманам плаща и приняла протянутый Карлом рукоятью вперед нож. И Карл не удивился, увидев, как легко, но, главное, правильно, крутанула тяжелый клинок тонкая белая кисть.
— Если ты решишь иначе, — сказал он тогда, — жди меня на рассвете в роще на перекрестке Чумного тракта и дороги на Сдом. Там будут несколько человек с лошадьми, скажешь им, что ты моя женщина. Прощай!
Он повернулся и, ни разу не оглянувшись, покинул дом.
Назад: Глава шестая Кости Судьбы
Дальше: Часть II. Боец