Когда она проснулась, Карл давно уже был на ногах. Просторная комната, насколько вообще может быть просторна комната в городском доме, соблазнила его своими размерами, и он уже с полчаса изнурял тело, выполняя одно за другим упражнения Двадцати Семи Ступеней. Но, как бы ни был он занят исполнением несочетаемых сочетаний изысканно сложных движений трех уровней сложности, краем глаза он нет-нет да посматривал на спящую Дебору. Она была восхитительно хороша без этого дурацкого чепца, в которых спит большинство женщин. Ее золотые волосы свободно лежали на подголовном валике, припухшие после ночи любви губы были полуоткрыты, а сползшее набок меховое одеяло обнажало великолепную полную грудь. Спала Дебора очень тихо, так что даже Карл лишь с трудом мог уловить нежную музыку ее дыхания да заметить, как чуть приподнималась на вздохе грудь. Чуть-чуть, едва-едва. Вот и все признаки жизни, как будто и не живая женщина лежала в постели, а дано ему было созерцать живописное полотно, плод вдохновения настоящего мастера, или статую, которая никогда не оживет, хотя и кажется великолепно живой.

Видимо, ей наконец стало холодно. Она потянула тяжелое одеяло на себя и проснулась. Дебора открыла глаза и увидела Карла, совершавшего наклон вперед с прогибом спины, так что смотрел он не в пол, а прямо перед собой, на нее. Секунду она лежала, не двигаясь, только смотрела на него широко открытыми глазами. Потом покраснела и закрыла глаза. Впрочем, она быстро поняла, что, закрывай глаза или нет, никуда Карл не исчезнет, и, полежав так — с закрытыми глазами — несколько секунд, вынуждена была встать. Она повернулась к нему спиной и стала быстро одеваться. Однако одежда ее была разбросана где попало, вернее, там, где бросил ее ночью нетерпеливый Карл. К тому же спешка плохая помощница, особенно если тебе надо справиться с несколькими юбками и рубашками, застегивая по ходу дела многочисленные пуговицы и пряжки. К тому моменту, как глухое платье скрыло от него ее спину, и плечи и шея Деборы стали уже совершенно красными. Красным оказалось и ее лицо, когда она наконец снова повернулась к нему.

В этот момент он как раз сел на шпагат, а его естество, налившееся силой при виде одевающейся Деборы, легло на пол перпендикулярно линии сильных мускулистых ног. Взгляд девушки непроизвольно задержался на его жезле, но покраснеть больше, чем она уже покраснела, Дебора не могла. Глядя на нее, Карл поставил ладони на пол, оперся на них и плавно поднял тело вверх, не сводя, однако ноги вместе. Прерывать упражнения из-за таких мелочей, как стыдливость девушки, которая провела с ним ночь в одной постели и которая на поверку девушкой не являлась, он не собирался. К тому же, встав на руки, он ее уже не видел. Она осталась за его спиной.

— Почему ты снял этот дом?

— Разве я разрешил тебе обращаться ко мне на «ты»? — спросил Карл, перемещая центр тяжести и отрывая правую руку от пола. Теперь он стоял на одной руке.

— Простите, господин! — быстро ответила Дебора.

— Так лучше. Продолжай. — Он чуть согнул левую руку и толчком послал свое тело вверх. Левая рука у него была чуть слабее, чем правая, но высоты хватило, и, перевернувшись в воздухе, он снова приземлился на руки, но уже лицом к Деборе. Напряженный жезл Карла смотрел теперь прямо ей в лицо. Тем не менее Дебора, по-видимому, уже взяла себя в руки и смогла продолжить разговор.

— Почему вы сняли этот дом, господин? — спросила она.

— Затем, что он просторен, — ответил Карл. — В нем есть место для мастерской, и потом — нам ведь надо где-то жить.

Он опрокинулся на спину и, мягко перекатившись через голову, встал на ноги.

— Разве вы собираетесь остаться в Сдоме? — В голосе Деборы прорезалась паника. — Я полагала…

— Что мы покинем город этим же утром? — закончил за нее Карл, взлетая под низкий потолок. Ему пришлось пригнуть голову и согнуться в поясе, чтобы не удариться о потолочную балку, но все-таки высоты хватило, чтобы совершить полный переворот.

— Да, — тихо сказала Дебора.

— Но у меня другие планы.

Приземлившись на ноги, он резко крутнулся вокруг себя, согнув левую ногу в колене и выбросив вперед правую в стремительном ударе, одновременно его руки, действовавшие, казалось, сами по себе, нанесли два асинхронных удара в разных плоскостях.

— Увы, Дебора. — Карл мгновенно перетек к сундуку, стоявшему у стены, подхватил свой меч и, повернувшись к Деборе, сделал быстрый выпад. Острие клинка замерло в миллиметре от ее горла. — Я не для того прибыл в Сдом, чтобы покинуть его на следующее утро.

— А я? — Неожиданный удар Карла Дебору не смутил. Она даже не вздрогнула, только краска сошла с ее лица. Сейчас она была просто прекрасна. — А я? — спросила она тихо.

— Тебе я дам вольную, но несколько позже.

Он ударил мечом за спину, развернулся и провел стремительную связку, от которой у Деборы должно было зарябить в глазах, но у нее лишь участилось дыхание.

— Видишь ли, — сказал он, останавливаясь и внимательно осматривая клинок. — Ты мне нравишься, к тому же мне все равно потребуется служанка и натурщица. Ты великолепно подойдешь и для этого.

— Я не умею готовить.

— Не страшно. — Карл вернул меч в ножны и положил его на сундук. — Ты будешь приносить еду из трактира напротив, а чтобы купить на рынке зелень, сыр и ветчину, хлеб у булочника и вино в винной лавке, больших талантов не требуется. Принеси, пожалуйста, воды, мне надо умыться. Тебе, кстати, тоже. Женщина должна следить за своим телом даже больше, чем мужчина.

Дебора, в продолжение минуты молча стоявшая перед ним, опустила глаза и кивнула.

— Сию минуту, господин, — сказала она и направилась к двери.

До ее возвращения Карл успел немного подышать, восстанавливая силы, и даже продумать свои действия на ближайшие сутки, не учитывая, разумеется, привнесенных обстоятельств, которые могли случиться и которые просто не могли не случиться. В ближайшие часы — раз уж он решил остаться в городе — ему следовало выполнить взятые на себя финансовые обязательства и оборудовать мастерскую. У художника — а ведь он теперь художник, не так ли? — должна была быть своя мастерская. Под нее Карл решил отвести вторую большую комнату, расположенную по другую сторону от лестницы, дверь в дверь с той, в которой он находился сейчас.

Вообще, дом оказался подходящим. Интуиция его не подвела, и хозяин не обманул. Накануне, завершив свои переговоры с князем, Карл без стеснения обратился к горожанам, сидевшим на трибунах ипподрома, с просьбой помочь ему найти дом на съем. Лучшего времени и места, чтобы найти желаемое, трудно себе было даже представить. Когда он вышел с Гончего поля, его ожидали уже с дюжину домовладельцев, желавших сдать жилье внаем. Еще через полчаса он остановил свой выбор на немногословном худом старике, который и предложил ему этот дом со всем имуществом и мебелью, которые в нем были. Дом Карл осматривал уже при свете свечей, но первое ощущение, возникшее при разговоре с мастером Борисом, только окрепло, когда он увидел, что дом просторен, удобен, чисто убран и находится в тихом месте, но при этом всего в двух шагах от большой торговой улицы. К тому же дом стоял на Третьей Сестре, то есть во владениях князя, и это устраивало Карла куда больше, чем возможность попасть в один из анклавов. Оценив все эти обстоятельства, Карл ударил со стариком домовладельцем по рукам и, подписав договор, успел перенести сюда свои вещи, а ровно в полночь, у ратуши, то есть всего в пяти минутах ходьбы от своего нового жилища, принял от офицера городской стражи принадлежащую ему собственность — закутанную в плащ Дебору, державшую в руке кожаный дорожный баул.

Вернулась Дебора, молча поставила на стол фаянсовый кувшин с водой и на пол рядом со столом — медный таз и так же молча, потупив взгляд, вышла, оставив Карла одного. Он проводил ее взглядом, хмыкнул и принялся за туалет. Он как раз успел помыться и был уже почти одет, когда раздался стук во входную дверь. Прислушиваясь к тому, как Дебора идет к двери, открывает ее и говорит с кем-то вполголоса, Карл повязал черный шейный платок, опоясался мечом и надел камзол. Когда он спустился в прихожую, Дебора отступила от двери, и Карл увидел на пороге невысокого лысого человечка в темно-зеленом кафтане. Шапку тот держал в руках. За его спиной переминались с ноги на ногу двое здоровенных парней в коричневых коротких куртках. Парни держали за ручки тяжелый — даже на вид — окованный бронзой сундук.

— Доброго утра вам, сударь, — быстро сказал человечек, увидев Карла. — Меня зовут Гримм. Павел Гримм, к вашим услугам, сударь.

Он поклонился и снова поднял на Карла взгляд водянистых голубеньких глазок.

— Доброе утро, — коротко ответил Карл, подходя и останавливаясь напротив Павла Гримма. Он ждал объяснений и этого не скрывал, хотя кое-какие догадки по поводу столь раннего визита у него были.

— Я, видите ли, стряпчий, — сказал Павел Гримм и кивнул через плечо на стоявших за ним слуг, как будто их присутствие могло свидетельствовать о правдивости его слов.

— Рад за вас, — усмехнулся в ответ Карл. — Я слышал, это доходная профессия.

— Не жалуюсь, — кивнул посетитель. — Но я, собственно, к вам по делу, мастер.

Ну вот, я уже и мастер.

— И какое же у вас ко мне дело, Павел Гримм?

— Меч, — коротко ответил стряпчий.

— Меч? — делано удивился Карл. — Но зачем же вам меч, мой друг? Вы же стряпчий, а не солдат. Да и я, знаете ли, художник, а не оружейник.

— Тем не менее я хотел бы купить меч.

— Ах вот вы о чем! — улыбнулся Карл. — Вас послал Ян Кузнец. Только в этом случае правильнее было бы сказать, что вы желаете меч выкупить, а не купить.

— Нет, — покачал головой стряпчий. — Меня никто не посылал, и я хочу именно купить меч. Тысяча триста золотых марок.

— Нет, — отрезал Карл. — Это меч Яна Кузнеца и вести разговоры о выкупе я буду только с ним.

— Но я не имел в виду меч мастера Яна. Тысяча шестьсот.

— Тогда о чем же вы говорите? — Карл посмотрел на странного посетителя с новым интересом. — Вы что же, хотите купить мой меч?

— Да, — кивнул Павел Гримм. — Тысяча восемьсот.

— Он не продается.

— Две тысячи двести.

— Торг здесь неуместен.

— Две тысячи пятьсот.

— Я сказал.

— Три тысячи.

— Не утруждайте себя, мастер Гримм. Мой меч не продается.

— Четыре тысячи. — В глазах нотариуса плескалось безумие.

— До свидания. — Карл коротко поклонился и закрыл дверь.

«И что это значит?» — мысленно спросил он себя, оборачиваясь к Деборе.

— Этот человек хотел купить мой меч, — сказал он и улыбнулся.

Но Дебора ему не улыбнулась.

— Зачем? — спросила она равнодушно.

— Это интересный вопрос, но я забыл спросить об этом мастера Гримма. Впрочем, пустое. Давай лучше займемся нашими делами.

— Да, господин. — Дебора опустила глаза.

— Не надо, Дебора. Я разрешаю тебе называть меня Карлом. Итак, еды в доме нет, и многого из того, что нужно людям для нормальной жизни, тоже. Что из этого следует?

— Я думаю, что нам придется все это купить, — раздраженно ответила Дебора, поднимая на него глаза. — Если у вас, Карл, конечно, есть деньги.

— Деньги у меня есть, — сказал Карл и, достав из кармана синий кожаный кошель Садовницы, высыпал на ладонь десять золотых марок. — Вот, возьми. Здесь десять марок.

Он увидел, как от удивления расширились ее глаза.

У тебя красивые глаза, Дебора, подумал он, глядя на девушку. И ты еще не разучилась удивляться или не научилась скрывать свое удивление. Это скорее хорошо, чем плохо. Но, в любом случае, мне это нравится.

— Я вернусь после полудня, — сказал он, рассматривая ее лицо, линию носа, высокие скулы. — Поешь где-нибудь и купи нам еду. Не скупись. Пусть будут сыр, и ветчина, и копченая рыба. Не забудь про хлеб и вино. Лично я люблю яблочный бренди, но красное вино купи тоже. Корабли с юга привозят изюм и орехи…

Он рассматривал сейчас ее подбородок и шею. Линии были точеными, но плавными, нежными. И краснела она необычно. Краска поднималась откуда-то из-под высокого ворота платья, возможно от самой груди, и, поднимаясь по шее к подбородку, подбиралась сейчас к щекам.

— У нас нет свечей и лампадного масла, нет мыла, и нам совсем не помешали бы губки. Вечером я собираюсь нормально помыться, а хозяин дома уверял, что его баня — она находится в пристройке позади дома — просто превосходна. А значит, нам нужно полотно, чтобы вытираться. И вот еще что…

Краска залила ее щеки и лоб.

— Купи постельное белье. Я знаю, в Загорье люди спят одетыми, но я из Линда, и я привык спать без одежды.

Он еще секунду любовался ее залитым краской лицом, потом улыбнулся и, взяв в руку меч Яна Кузнеца, пошел прочь.

— Прощай, — сказал Карл выходя.

Первое впечатление Карла не обмануло. Сдом оказался хорошо организованным, удобным городом. В нем было все, что должно быть в городе, и все это работало, как хорошо отлаженный механизм, четко и без сбоев. Не прошло и часа, как меч Кузнеца был заложен в ломбарде Семьи Шауль под тысячу сто золотых марок. Еще полчаса ушло на то, чтобы превратить большую часть этого золота в векселя Воробьев, банкирского дома, известного не только в Семи Островах, но и по всему побережью. Положенные взносы — за аренду жилья, за право быть свободным мастером — и выкупное пени за Дебору тоже не заняли у него много времени. Казначей Городского совета был деловит и предельно вежлив, а хозяин дома торопился по своим делам. Так что утро не успело превратиться в день, а Карл уже прогуливался вдоль лавок и мастерских в квартале художников на Шестой Сестре.

Здесь было тесновато. Узенькие улочки, похожие на темные щели, переплетались, образуя сложный лабиринт. Из открытых дверей и окон остро пахло минералами и красками, маслом и лаками. Продавцов было много, а покупателей мало, так что Карл был здесь желанным гостем. Его вежливо приветствовали, приглашали зайти, предлагали вино и развлекали приличествующей случаю беседой, пока он осматривал представленные его вниманию товары. По-видимому, все здесь знали, кто он такой, но никто ни словом, ни взглядом не напомнил ему о событиях прошлого вечера. Трудно сказать, было ли это выражением принятой в городе вежливости или за молчаливым игнорированием всем известных событий скрывалось что-то другое, однако Карлу такой подход к делу скорее нравился, чем наоборот. Впрочем, это не значило, что он ничего не заметил. Заметил, запомнил и отложил до лучших времен. А пока у него было дело, и дело это не терпело поспешности и поверхностного к себе отношения.

В мастерской Альтера он купил два мольберта (большой — из светлого дуба и маленький треножник — из красного дерева), палитру, собранную из полированных костяных пластинок, и простую липовую палитру. Там же он купил и подрамники, долго промеряя их углом и метром и оценивая на глаз. Все они, кроме одного, оказались безупречны, и, когда Карл перешел в соседнюю лавку, где продавались холсты, настроение у него было превосходным. Выбор холстов его не разочаровал. Здесь он без труда нашел себе то, что искал — льняное полотно, сотканное из ровных, без утолщений и узлов, ниток, — и заплатил, не торгуясь, запрошенную цену, потому что холст был именно таким, каким должен быть холст. Он был средней толщины, имел разное зерно — от очень крупного до самого мелкого — и был отменно ошлихтован. Одним словом, это был великолепный холст, такой, что, держа его в руках, Карл испытывал острое желание поскорее покрыть его краской. Впрочем, так скоро, как хотелось бы, использовать купленную ткань Карл не мог. Ее еще предстояло отмачивать в горячей воде, сушить, а затем грунтовать и снова сушить. Дело важное, но долгое, однако такое, которое абы кому не поручишь — поэтому грунтованные холсты Карл покупать не стал. А желание писать, созревавшее в нем с прошлого вечера, достигло теперь, в квартале художников, своего апогея. Поэтому кроме холстов куплены были светло-коричневые и розоватые картоны, а также плотная и гладкая шелковая бумага.

Он шел, неторопливо переходя из лавки в лавку, покупая что-то здесь и что-то там, обсуждая за кубком вина достоинства угольных карандашей из Бре или кистей маэрской работы, испытывая ферменты на растворение и вынюхивая масла. И время медленно утекало в песок забот, так что очнулся он только тогда, когда солнце на три деления перешло через зенит. Да и то Карлу в этом помогли. Сам он настолько увлекся покупками, что позабыл даже о еде, всецело погрузившись в мир красок, основ, растворителей и наполнителей, в мир, составляющий основу живописи не меньше, чем мастерство, талант и воображение.

Промаявшись с четверть часа за спиной Карла, обсуждавшего с вышедшим из мастерской художником относительные достоинства виноградной и персиковой черных красок, молоденький Кузнец набрался наконец смелости и, откашлявшись, передал срывающимся от волнения голосом приглашение встретиться с неким важным лицом, к которому он, Кузнец Лавр, с радостью проводит мастера Карла, если он, Карл, соизволит за ним, Лавром, последовать, потому что время не ждет, а солнце уже высоко, и важное лицо, кое…

Карл с интересом посмотрел на юного Лавра и, оценив степень нервозности последнего, пришел к выводу, что как это ни странно, но на встречу его приглашает сам Великий Мастер.

Я становлюсь популярным, усмехнулся он, продолжая вежливо выслушивать бесконечные периоды вконец запутавшегося в них Лавра. Как бы мне не пришлось платить за это слишком большую цену.

— Хорошо, — сказал он вслух, придя к выводу, что Лавр начинает повторяться. — Подожди меня здесь, я должен зайти еще в одну лавку.

Особой необходимости в этом визите не было. Карл успел уже купить все, что ему требовалось. Но он не был расположен отправляться в путь по первому призыву, даже если его позвал сам глава клана Кузнецов. Поэтому Карл зашел еще в одну лавку, постоял у прилавка, перебирая в пальцах непрозрачные, коричневого цвета плитки мездрового клея, поболтал с хозяином, расспрашивая того, из плавательных пузырей каких именно рыб изготовлен предложенный его вниманию рыбий клей, узнал, что клей — полупрозрачные, сморщенные, разноразмерные пластинки — получен из осетров и белуг, купил немного белужьего клея и только после этого согласился проследовать за изнывавшим от нетерпения Кузнецом Лавром.

Великий Мастер принял его не в цитадели Кузнецов, как следовало бы ожидать, а в частном доме. Этот дом стоял на берегу внутренней гавани, защищенной от штормов и неприятельских набегов телами трех островов и двумя высокими дамбами. Из тех окон, что смотрели на гавань и порт, по-видимому, открывался великолепный вид, но Карл находился сейчас по другую сторону дома, напротив широкого, богато украшенного фасада, выходящего на тихую уютную площадь. Отсюда завораживающее зрелище гавани, полной кораблей, и оживленного порта можно было только воображать. Впрочем, у Карла было живое воображение и богатый жизненный опыт, и, остановившись в центре площади, он видел перед собой не высокое каменное крыльцо и не парадные из резного дуба двери с маленьким бронзовым портиком над ними, но — как бы прямо сквозь оштукатуренные кирпичные стены трехэтажного особняка — корабли, прибывшие в Семь Островов из двух десятков стран. Большие и маленькие, они стояли у причалов или покачивались на низкой волне по всему обширному пространству гавани. Одни из них только что прибыли, другие готовились отплыть, третьи еще только разгружались или, напротив, загружались, или всего лишь ожидали своей очереди встать у каменных причалов Сдома. Корабли и море, порт и морской люд могли стать хорошей темой для стенной росписи, но кто решится сделать такой большой заказ чужаку без имени и репутации? И захотел ли бы он сам взять на себя такие обязательства? Честный ответ был — «нет». Следовательно, такой фрески в Сдоме не будет. Увы.

Карл перешел площадь и приблизился к терпеливо ожидавшему его юноше. Как только он поднялся по восьми ступеням к дверям, юный Кузнец позвонил в колокол, и их сразу же впустили. Большая прихожая, двери, ведущие в глубину дома, лестница, плавно поднимающаяся наверх. Открывшая им служанка низко поклонилась и молча пригласила Карла пройти наверх. Ничего не спрашивая, Карл легко, но без спешки, поднялся по лестнице и вошел в первые встретившиеся на его пути двери. Они были открыты, а за ними, в большой светлой комнате, сидел в кресле жилистый старик в темно-красном костюме и смотрел на Карла молодыми карими глазами. Карл постоял секунду, рассматривая старика и давая тому рассмотреть себя, и вошел. Двери за его спиной закрылись, и они остались вдвоем.

— Добрый день, — вежливо сказал Карл и, не ожидая приглашения, сел на стоящий перед креслом старика стул.

— Зачем ты пришел? — спросил старик, во взгляде которого Карл прочел тревогу, едва ли не страх.

— Я не иду, — усмехнулся Карл. — Меня ведет дорога.

— Ты хотел сказать «путь». — Интонация старика непременно должна была что-то означать, но Карл не знал пока, что именно.

— Путь, дорога? — сказал он, чтобы что-нибудь сказать. — Слова, всего лишь слова.

— Именно, — приподнял верхнюю губу старый Кузнец.

— И это тоже всего лишь слово, — улыбнулся Карл. В эту игру переиграть его было сложно. — Звуки, которые порождает наша гортань.

— А суть? — подался вперед Великий Мастер.

— Я здесь, — пожал плечами Карл: ведь то, что он находится в Сдоме, было очевидно.

— Но я не твой! — резко сказал Кузнец.

«Вот как! — удивился про себя Карл. — Хотел бы я знать, что ты имеешь в виду, старик».

— Разве я звал тебя? Это ты позвал меня, — сказал он вслух.

— Ты…

— Я.

— Ты — ужас! — не сказал, а выплюнул старик.

— Я бы не стал драматизировать, — снова улыбнулся Карл, пытавшийся между тем понять, о чем же они, собственно, говорят. — Я всего лишь художник Карл Ругер из Линда.

Эту игру придумал Мышонок. Он называл это «сказать много и ничего». О да, Мышонок, безусловно, виртуоз — он умел говорить, и речь в его устах превращалась в страшное оружие. Когда-то, много лет назад, Леон из Ру был маленьким тщедушным мальчиком и все называли его Мышонком. Теперь он уже зрелый мужчина, но внешне изменился мало. Во всяком случае, два года назад, когда дорога неожиданно привела Карла в Амст, Леон оставался именно таким: худым, маленьким, серым. Мышонок, мышь. Однако он уже служил первым советником протектора, слыл мудрецом, и женщины рвали друг у друга волосы за право провести с ним ночь. Мышонок — умница. Он действительно сказочно одарен. Его эстетическое чувство было совершенно, а речь виртуозна. Единственный человек, которого он не мог или не желал подчинить власти своего интеллекта, — Карл. С Карлом Леон просто говорил. А игра, которую он когда-то придумал и в которую самозабвенно играл всю жизнь, была под стать его уму и чувству прекрасного. Никто не мог соперничать с ним в умении вести диалог так, чтобы сказать немного, но достаточно, чтобы собеседник полагал, что знает, о чем они говорят. Сам же ты об истинном содержании разговора мог даже не догадываться.

О чем говорил Игнатий Кузнец? Что он имел в виду? Карл этого не знал. Но ведь Кузнец говорил серьезно, и, значит, существовала надежда, что неясное когда-нибудь разъяснится, а неизвестное станет известным. А пока не стоило старику Игнатию знать о том, что он говорит с ветром.

— Отдай Яну меч, — сказал Игнатий после нескольких минут молчания, в течение которых они просто смотрели друг на друга. Карл ждал продолжения, а старик Игнатий, видимо, собирался с силами.

— Это приказ? — спросил Карл, доставая трубку.

— Нет, конечно! — откровенно ужаснулся Великий Мастер. — Это просьба.

— Просьба стоит денег, — серьезно объяснил Карл и стал набивать трубку табаком.

— Во что ты оцениваешь его меч? — спросил Игнатий.

— Меч хороший. Сейчас редко встретишь такой сплав, и кузнец… — Карл сделал многозначительную паузу. — Его ковали твои люди?

— Да, — нехотя признал Игнатий, неудачно маскируя небрежным тоном свое волнение. — Когда-то давно.

Ах вот оно как! Это твоя работа? Этот меч ковал ты сам? Интересно.

— Пятьсот золотых марок, — сказал Карл вслух.

— Значит, мы договорились? — с видимым облегчением спросил старик.

— О чем? — удивился Карл.

— О мече.

— Нет.

— Но ты же сказал «пятьсот марок».

— Ты спросил, во что я его оцениваю. — Карл вторично обратился к Великому Мастеру на «ты», но тот этого, казалось, не замечал. — Я ответил.

— Хорошо, — отступил Игнатий. — Я спрошу по-другому. Сколько ты хочешь за его меч?

— Смотря кто меня попросит, — спокойно объяснил Карл.

— Что это значит? — Старик его не понял.

— Если меня попросит сам Ян, цена мечу будет серебряный пенни, но зато Ян останется жив, — улыбнулся Карл.

— А если нет? — спросил старик.

— Если попросит Анна, я запрошу за меч две тысячи королевских марок. А если ты, то пять тысяч.

— Что будет в этом случае с Яном?

— Он умрет.

— Мою просьбу ты оценил дорого, — пожаловался Игнатий. Впрочем, сожаления в его голосе Карл не услышал.

— Она того стоит, ведь ты глава клана. — Карл закурил и, встав со стула, коротко поклонился: — Приятно было познакомиться, Мастер.

Игнатий ничего не ответил, сидел, нахохлившись, и смотрел на вставшего Карла.

Карл улыбнулся старику, повернулся и пошел прочь.

Дома Карла ожидали встревоженная его долгим отсутствием Дебора, горящий камин и плотный ужин, состоявший из всего, что купила и приготовила к его приходу несостоявшаяся волшебница. А еще его ждали лежавшие на краю стола письма, доставленные днем с нарочными. Карл взял в руки два свитка, пергаментный и бумажный, посмотрел на печати и отложил в сторону.

— Я голоден, как волк после неудачной охоты, — сказал он. — Накорми меня, женщина, и ты сохранишь в целости мягкие части своего роскошного тела.

Дебора привычно покраснела и бросилась накрывать на стол. Есть действительно хотелось зверски, ведь Карл ничего не ел с прошлого вечера. Поэтому с одинаковым аппетитом он поглощал и копченых угрей, и жареную ветчину, не забывая также про вино, лук, и редиску, и конечно же про белый хлеб. Хлеб был просто роскошный, из просеянной пшеничной муки, заквашенный на пивных дрожжах, и испечен он был тоже на славу. Карл с удовольствием макал хрустящие коричневато-золотистые корочки в густой красноватый мед и отправлял в рот вместе с кусочками копченого овечьего сыра. Всего этого великолепия ему с лихвой хватило бы и на ужин, и на обед, но, оказывается, Дебора, утверждавшая, что готовить не умеет, сварила и суп. Этот суп Карла приятно удивил и заставил задуматься о том, где носила нелегкая загорянку Дебору до того, как она встретилась с ним. Такой суп из говядины с перцами, помидорами и картофелем готовили только на Великой равнине, и бывавший в тех краях Карл хорошо себе представлял, как далеко от Семи Островов лежат равнины убру. Тем не менее даже эта мысль не помешала ему вполне насладиться ароматом и вкусом горячего густого супа, хотя вовсе его и не покинула.

Уже было совсем темно, когда Карл завершил свою первую и единственную в этот день трапезу. Дебора от еды отказалась, сославшись на то, что поела перед самым его приходом, и все время, пока он ел, пропадала где-то в доме, производя неясного происхождения шум, на который, впрочем, Карл внимания не обращал. Она появлялась время от времени только затем, чтобы спросить, не нужно ли ему что-нибудь еще, и исчезала снова. Но, когда она открыла дверь в очередной раз, именно тогда, когда Карл почувствовал, что наконец сыт, он ее уже не отпустил.

— Останься, Дебора, — попросил он, и она, помедлив секунду в дверях, вошла в комнату и остановилась перед ним, опустив глаза в пол.

— Садись, — предложил он. — Выпей со мной вина. Вино-то ты еще не пила?

— Нет, — ответила Дебора и, снова помешкав секунду или две, села к столу.

— Ну вот и славно, — улыбнулся Карл и, встав со своего места, принес Деборе кружку и наполнил ее вином. Девушка, сделавшая вначале движение, чтобы встать, оставалась все это время на месте, следя за ним одними глазами. Она снова была вся красная от смущения. Протянув ей кружку с вином, Карл налил себе бренди, отметив, что его «служанка» не упустила ничего из того, что он ей поручил утром, и спросил:

— Что ты там делала?

— Ты же хотел устроить баню! — почти с вызовом ответила она.

— Да, — улыбнулся Карл. — Это третья вещь, о которой я мечтал, возвращаясь домой.

— Куда? — Дебора его, кажется, не поняла, хотя, на взгляд Карла, ничего особенно замысловатого он не сказал.

— Домой, — повторил он, закуривая.

— Твой дом в Линде! — отрезала Дебора, которая, видимо, раздумала краснеть по всякому поводу.

— Давно уже нет, — покачал головой Карл. — Теперь мой дом там, где я живу сейчас. И вот этот дом — мой дом. Здесь и сейчас… И твой тоже, — добавил он после секундной паузы.

— И о чем же ты, Карл, мечтал, возвращаясь домой? — спросила Дебора, в голосе которой звучала ирония.

— О еде, естественно. — Карлу их разговор начинал нравиться. — Я ведь ничего сегодня не ел. Совсем ничего… Так вышло, — объяснил он, уловив новую волну удивления в ее прекрасных глазах.

— А еще? — спросила она, не отводя взгляда.

— Еще я думал о том, как мне хочется заняться делом… Кстати, я там накупил всякого…

— Все уже наверху, — серьезно сообщила Дебора. — Я разложила вещи, как могла. Ну просто чтобы они не испортились и не загромождали комнату.

— Спасибо, — поблагодарил девушку Карл. — Это очень хорошо. С утра займемся делом.

— Ты будешь рисовать? — В ее глазах зажегся интерес.

— Разумеется, но не сразу. — Карл наконец сделал глоток бренди. — Сначала надо будет натянуть холст на подрамники и проклеить.

— Проклеить? — Дебора была удивлена. — Я думала, что ты сразу…

— Ни в коем случае! — притворно ужаснулся Карл. — Этого никак нельзя делать.

Он отпил еще бренди, наблюдая за Деборой, которая, по всем признакам, была полна недоумения.

— Видишь ли, — сжалился над ней Карл, — писать масляными красками можно только на грунтованном холсте. Если не положить грунт, основа — в данном случае холст — впитает масло и краски быстро высохнут и пожухнут. Начнут осыпаться… Да и холст от этого портится, потому что масло — такое дело — разрушает ткань. А на грунт и краски лучше ложатся, ты понимаешь? У них лучше сцепление с холстом.

— Так ты будешь… грунтовать холст? — спросила она с интересом.

— Холсты, — поправил он. — Мы займемся подготовкой холстов прямо с утра. А вот потом, когда они будут сохнуть, я предполагаю нарисовать твой портрет. Пока на бумаге.

— Портрет?

— Чем тебе не нравится эта идея?

— Ничем, но… — Она замялась, и Карл понял, что ее беспокоит, во всяком случае, ему показалось, что понял.

— Не волнуйся, — усмехнулся он. — Для первого случая я нарисую тебя одетой, а полюбоваться на тебя без платья я смогу и в бане.

Теперь она все-таки покраснела.

— Так ты на самом деле художник? — спросила она, отводя взгляд.

— А как же иначе? — поднял брови Карл. — Я же объявил себя свободным художником.

— Ты прав, об этом я забыла, — сказала Дебора и снова посмотрела на него. — Просто мне показалось, что ты слишком воин, чтобы быть художником.

— Ах это! — улыбнулся Карл. — Ты просто мало знаешь о художниках. Художники, Дебора, тоже разные бывают… Ты когда-нибудь бывала в Цейре? — спросил он через секунду.

— Да, — осторожно ответила Дебора.

— А во дворце правителя?

— Почему ты спрашиваешь? — сразу же насторожилась она.

— В зале Ноблей, — объяснил Карл — Есть плафон…

— О да! — сказала Дебора, и ее глаза засияли. — «Война и Мор»!

— Именно так, — кивнул Карл. — Эту роспись сделал Гавриель Меч — самый знаменитый полководец прошлого столетия.

— Я не знала об этом, — виновато улыбнулась Дебора. «Зато теперь я знаю, что ты действительно гостила у убру», — подумал он, доливая себе бренди.

— Все люди разные, — сказал он вслух. — И никогда не стоит судить о человеке по тому, каким делом он сейчас занят. Возможно, раньше он был занят чем-нибудь другим.

— А чем был занят ты? — спросила она.

— Легче рассказать, чем я не был занят, — улыбнулся он, но объяснять ничего не стал. Но и Дебора поняла уже, что никакого вразумительного ответа от него не получит, и сменила тему.

— Почему ты не читаешь письма? — спросила она.

— Я их прочту, — пообещал он. — Потом. А пока… пойдем-ка мы мыться, Дебора, а то уже на дворе ночь, а у нас завтра много дел. Прямо с утра.

Море было недвижно. Тихие воды лежали, как толстое темное стекло, а по лунной дорожке шла женщина. Она была еще далеко, и Карл мог видеть только ее силуэт. Ее белая кожа казалась серебряной в лунном сиянии, и нимб сияющего серебра окружал голову идущей к нему женщины.

Карл стоял на берегу, там, где прибой должен был лизать носки его сапог, но в этом мире не было движения. Ни дуновения ветра, ни плеска волн. Двигалась только «лунная дева». И Карл тоже стоял неподвижно, глядя на медленно приближающуюся к нему женщину, не в силах разорвать путы наваждения. Он стоял и смотрел, как легко ступают ее длинные ноги, как двигаются при ходьбе ее широкие бедра, как плавно покачиваются в такт движению тяжелые груди. Женщина приближалась. Длилось бесконечно растянутое мгновение тяжкого безволия. Неведомая прежде тоска сдавила грудь, и холодный огонь заемной страсти, чужого желания ядом разлился в крови. Но чужое — чужое и есть, и ничего этого Карлу не было нужно.

Сделав неимоверное усилие, он втянул воздух сквозь сжатые в мертвой хватке зубы, почувствовал языком его вкус и отрезвляющую прохладу и проснулся. В комнате было темно и тихо, только ровно дышала за его плечом спящая Дебора.

Все бы ничего, сказал он себе, тихо вставая с кровати, да вот беда: ты, красавица, не угадала — обычно я не вижу снов.

Он легко нашел в темноте свои вещи и быстро оделся.

А кстати, спросил он себя, бесшумно спускаясь по лестнице, которая из двух?

Этого он пока не знал, но полагал, что скоро узнает.

Карл пристегнул меч, вышел на улицу и осторожно притворил за собой дверь. Полная луна скрывалась за высокими крышами домов, и здесь, внизу, было почти темно, но темноты Карл не боялся. Он постоял секунду, прислушиваясь к себе, и решительно направился в сторону гавани. Туда звало его сердце, а вот кто позвал туда его сердце, оставалось пока загадкой. Впрочем, на то и загадки, чтобы их решать, и эту загадку Карл тоже предполагал когда-нибудь решить. Опыт подсказывал ему, что обычно решения приходят сами, надо только уметь их ждать. И знать где.

Ожидаем — значит существуем, мысленно усмехнулся он и пошел в сторону гавани.

Он быстро и практически бесшумно шел по городу, по временам пересекая редкие освещенные луной участки и снова погружаясь в глубокий мрак пустынных улиц. Город спал, спал и порт. Спали на залитой лунным светом глади внутренней гавани темные тела кораблей. Море было спокойно, тихая волна с невнятным бормотанием накатывалась на гранитные плиты набережной. Редкие слабые огоньки зажженных фонарей — в порту и на кораблях — не могли побороть ночь. Это было под силу только полной луне, едва миновавшей зенит.

Карл прошел вдоль обреза набережной до маленькой площади перед храмом Морской Девы и здесь остановился. Сердце звало его идти дальше, но разум был против, тем более что уже несколько минут кто-то осторожный и ловкий держал в пальцах его тень. Карл не любил дышащих в спину, но с некоторых пор предпочитал не выяснять с ночными охотниками, кто ловчее, а уходить от них, вырывая свою тень из их холодных рук. Однако в данном случае ему было интересно, откуда взялся этот хитрый лис, вернее, откуда он узнал о ночной прогулке Карла, о которой заранее не знал и он сам.

Если тень не придет сама, решил Карл, становясь спиной к воде, придется сыграть с ней в прятки.

Луна светила ему в спину, заливая призрачным серебром площадь и вытягивая узкую короткую тень Карла из его сапог. Карл осмотрел пустынную площадь, взглянул на свою тень и перевел взгляд на устье темной улицы, выходившей на площадь по другую сторону храма. Что-то происходило в глубоком мраке этой улицы, но что именно, Карл пока не понимал. Он только чувствовал приближение чего-то — что бы это ни было — и терпеливо ждал, не забывая, впрочем, следить боковым зрением и за переулком, по которому сюда пришел. Там в густой тени спящих домов пряталась другая тень. Там остановился его преследователь, вероятно, еще не решивший, что делать дальше, и думавший об этом теперь. Запах тени, донесенный до Карла легким ветерком, был необычен. Ночной охотник пах брусникой, и запах этот был Карлу знаком. Он осторожно втянул носом холодный и влажный воздух ночи, желая проверить первое впечатление, и пришел к выводу, что чутье его не обманывает. Несомненно, это была брусника. Карл задумчиво кивнул своим мыслям и, достав трубку, стал ее набивать, и в этот именно момент из темного зева улицы появилась тень кошки. Самой кошки Карл не увидел, но ее тень, живущая, по-видимому, сама по себе, вышла на высеребренную луной стену дома и медленно двинулась по стенам других домов к храму, постепенно увеличиваясь в размерах. Почти одновременно в глубине улицы раздалось сумбурное топотание множества легких лап, и на площадь ворвалась стая кошек. Бегают ли кошки вместе? Никогда. Кошки — одинокие путники, но здесь и сейчас они были вместе. Их было много. Возможно, сейчас здесь собрались все кошки, живущие в округе, и можно было только гадать о том, какая сила могла объединить их — пусть и на время — в стаю.

Продолжая неторопливо и методично набивать трубку, Карл с возросшим интересом наблюдал за невиданным действом. Кошки, выбежавшие на площадь, сначала устремились к ее центру и там, разом прервав движение, расселись кто где стоял, совершенно очевидно пристально следя за тенью товарки, которая, достигнув храма, стала уже невероятно большой. Карл тоже смотрел на нее. Теперь огромная кошка прогуливалась от одного угла храма до другого, по временам останавливалась, поворачиваясь к неподвижно сидящим перед ней зверькам, и вновь продолжала свою неспешную прогулку по гладкому фасаду здания. Запах брусники стал сильнее. По-видимому, ночной охотник тоже увидел тень кошки, а кошка, вернее, тень, потерявшая где-то принадлежащее ей тело, продолжала медленно гулять по стене.

Прошла минута, но ничего нового не происходило. Не выпуская из виду тень кошки и притаившегося во мраке преследователя, Карл закурил и выпустил дым первой затяжки. Сердце все еще тянуло его прочь, но он уже окончательно решил, что никуда сегодня больше не пойдет, и слушать свое растревоженное чужим зовом сердце не желал. Ему вполне хватало сейчас кошек и человека, пахнущего брусникой. Между тем тень кошки остановилась и выгнула спину, и тотчас же по рядам застывших в немом созерцании тварей прошла нервная волна, но с места они все же не двинулись. А тень на стене храма раскрыла зубастую пасть и ощетинилась, как будто готовилась прыгнуть на врага, и в тот же момент начала меняться. Превращение происходило стремительно, но не настолько быстро, чтобы Карл не успел заметить несколько плавно переходящих одна в другую фаз трансформации. У него дух захватило, когда он понял, что видит, но все случилось очень быстро, и уже через секунду перед Карлом стояла тень немо ревущего ягуара. Ветер ужаса накрыл завороженно следивших за тенью кошек, как если бы они и в самом деле могли слышать голос безжалостного охотника. Несчастные перепуганные кошки вскочили со своих мест и врассыпную бросились прочь. Секунда — и площадь снова опустела, и только тень ягуара бесшумно разевала пасть на стене храма. Потом тень начала бледнеть, и еще через несколько мгновений исчезла и она. Карл остался на площади один.

Он стоял, покуривая трубку, и ждал. Ожидание его не затянулось. Прошла минута или две, и из плотного мрака на свет вышел человек. Он был высок и широкоплеч и шел легкой походкой опытного бойца. Но шел он медленно, чуть разведя в стороны пустые руки, давая возможность Карлу увидеть его и оценить мирные намерения.

— Доброй ночи, капитан, — сказал человек, приблизившись к Карлу, и в знак уважения снял с головы шляпу.

— Здравствуй, Август, — ответил Карл, рассматривая старого знакомца. — Как поживаешь?

— Хвала Единому, — серьезно ответил Август по прозвищу Лешак. — Я нахожусь в здравии, и моя жизнь устроена.

— Кому ты служишь теперь, Август? — спросил Карл.

— Князю, — коротко ответил Лешак и тут же пояснил: — Но меня послал не он.

— Имени нанимателя ты мне, конечно, не скажешь. — Карл не спрашивал, а размышлял вслух. — Но что ты скажешь ему?

— Скажу, что Карл из Линда мне не по зубам, — усмехнулся Лешак. — И скажу за вас слово. Нормальные люди не будут щупать вашу тень, капитан. Даю слово.

— Хорошо, Август, — кивнул Карл. — Я принимаю твое слово. Но скажи, он приказал тебе ждать меня сегодня ночью?

— Да, — кивнул Лешак. — Сегодня ночью между вашим домом и гаванью.

— Ты видел?

— Да.

— Что скажешь?

— Люди говорят, что в городе опять объявился оборотень.

— Давно?

— Кошка бродит третью ночь.

— Спасибо, солдат, — сказал Карл. — Прощай.

Он обошел Августа и направился домой. Сердце больше никуда его не звало.

Встав с солнцем, Карл постоял секунду, в нерешительности глядя на Дебору, но затем, решив дать ей еще поспать, тихо спустился на первый этаж, проверил, плотно ли закрыты ставни, и только после этого приступил к своим утренним упражнениям. Впрочем, уже через несколько минут легкий шум на втором этаже дал ему знать, что Дебора проснулась. Она спустилась уже одетая и причесанная, когда Карл заканчивал упражнения третьей ступени.

— Доброе утро, — сказала она ему, проходя на кухню. При виде обнаженного Карла она больше не краснела.

— Доброе утро, — сказал он через несколько мгновений, когда короткая пауза в связке позволила ему это сделать.

— Я приготовлю завтрак? — спросила она.

— Я буду готов через полчаса, — сказал он ей еще через минуту. — Поставь кипятиться воду. Большой чан.

— Хорошо, Карл, — ответила она из кухни. — Через полчаса.

Карл выполнил поворот, и в поле его зрения попал стол. На столе лежали давешние письма: одно на пергаменте, запечатанное знаком саламандры, и второе на бумаге, несущее печать скарабея. В обоих письмах содержался заказ на портрет. Портрет работы Карла Ругера из Линда желали иметь дочь Садовника Виктория и дочь Кузнеца Анна. Обе.

Все утро прошло в рутине больших и малых дел, которые не могли быть отложены в связи с их обязательностью, но изнуряли Карла своей обременительностью, так как отдаляли тот момент, когда он смог бы предаться вожделенному удовольствию творения. Внутренняя потребность выплеснуть накопившееся напряжение в движении руки, вооруженной не сталью, а углем, становилась все более сильной. Тем не менее он прилежно натягивал холсты на подрамники, прибивая их к обратной стороне планок острыми обойными гвоздиками, а потом разводил клей, в то время как Дебора затупленной деревянной спицей проталкивала на обратную сторону холстов наиболее крупные узелки. Затем Карл проклеивал холсты, методично водя кистью вдоль поперечных и продольных нитей, и счищал лишний клей широким стальным шпателем, но сил бороться с собой оставалось все меньше.

Нетерпение рождалось в груди и знобкими волнами прокатывалось по всему телу, заставляя дрожать до предела напряженные нервы. Карл чувствовал, что еще немного — и вся его великолепная выдержка рухнет, как рушатся крепостные башни, взорванные пороховым зарядом, заложенным минерами в глубоком подкопе. Терпеть эту жажду было не в его силах — он и так уже растянул ожидание сверх всякой меры, — и, отставив в сторону последний проклеенный холст, Карл взял наконец в руки лист бумаги.

— Встань там, — попросил он Дебору, не отрывая взгляда от листа, и кивнул ей, не глядя, головой.

Бумага была плотная и гладкая, и ему казалось, что сквозь сахарную белизну ее поверхности уже проступают контуры будущего рисунка. Оставалось только вытащить его из млечных глубин, наполнив цветом, который в данном случае есть жизнь. Жизнь рисунка. Карл провел кончиками пальцев по глади листа, и его движение было сейчас подобием ласки. Он не проверял бумагу, он наслаждался и дарил наслаждение. С нежностью, о которой мечтает любая женщина, с вожделением, достойным истинного сластолюбца, Карл положил лист на планшет и начал его осторожно закреплять. Но, по-видимому, запах страсти, исходивший от него, был по-настоящему силен. Шелест одежды привлек его внимание, и Карл поднял голову, взглянув поверх мольберта на свою модель. Дебора, отошедшая к дальней, хорошо освещенной светом ламп стене, снимала платье. А ведь он сказал ей накануне, что разрешает позировать в одежде…

Вид обнаженной Деборы довершил дело. Он раздул пламя, бушующее в его сердце, и, схватив уголь, Карл погрузился в безумие творения. Остановилось время. Пропали из воздуха звуки и запахи. Сама комната, в которой он находился, растворилась в вечности. Сейчас и здесь был только он один, один на один с девственной белизной бумажного листа, своей взбаламученной страстью душой и женщиной, стоявшей в пятне света. Мгновение-другое он смотрел на Дебору, уже не узнавая ее, но стремительно погружаясь в реальность иных миров, скрытых до времени в темных глубинах человеческого сознания. Теперь глаза Карла и его рука жили своей собственной жизнью, а его «я» корчилось под ударами штормовых ветров времени…

— Ну вот, — устало сказал Карл, отступая от мольберта. Рука его разжалась, и остатки угля просыпались на дощатый пол маленькой кучкой черного песка.

— Можно посмотреть? — спросила Дебора.

— Да, конечно, — ответил он, медленно приходя в себя.

Кажется, нагота Дебору больше не смущала. Во всяком случае, Карл не заметил в ней ни скованности, ни смущения, когда она шла к нему от того места, где простояла все это время. И кожа ее оставалась безупречно белой. Краска не тронула ни ее груди, ни лица.

Под равнодушным взглядом Карла Дебора спокойно подошла к мольберту, посмотрела на рисунок, и брови ее взметнулись вверх.

— Это великолепно, Карл! — воскликнула она. В ее голосе смешались потрясение и удивление. — Но это не я!

— А кто?

Карл чувствовал такую усталость, какую не испытывал даже после самых жестоких сражений; такую опустошенность, какую, вероятно, должен чувствовать кошелек банкрота.

— А кто? — удивленно спросил он и посмотрел на рисунок.

Уперев руки в широкие бедра и широко расставив крепкие ноги, с бумажного листа на него победно смотрела Карла. Ее глаза смеялись, а соски полных грудей смотрели вверх.

— Да, — согласился Карл. — Это не ты, Дебора.

— А кто?

Неужели в ее голосе он услышал нотки ревности? Или ему это только показалось?

— Кто? — переспросил он, не в силах оторвать взгляд от овального лица Карлы. — Это… Карла.

— Ну, — сказала Карла, глядя на него своими бесстыжими зелеными глазами. — Не стой столбом, Карл! Ты же мужчина!

Глаза у нее были большими, а их зелень глубокой. Они завораживали, и Карл чувствовал, что утопает в этой зелени, тонет, как в омуте, вроде того что под черной скалой в излучине Быстрой. Эти глаза обладали страшной властью, они притягивали его взгляд и держали его, скрывая наготу Карлы лучше любых одежд.

— Не молчи! — потребовала Карла, и он очнулся от наваждения. Перед ним в блистательной прелести юности стояла обнаженная девушка, первая женщина, которую он увидел без одежды. — Говори!

— Что? — спросил он и почувствовал, что губы его пересохли и гортань суха, как ложе ручья в конце засухи.

— Вообще-то ты сам должен знать, — усмехнулась Карла. — Ну скажи, например: я тебе нравлюсь?

— Ты моя сестра, — выдохнул Карл.

— Глупости! — отмахнулась Карла. — Какая я тебе сестра, парень? У нас разные матери, и отцы тоже.

Она была права. Просто Карл привык считать ее своей сестрой, а привычка — вторая натура. Ведь так? На самом деле они не были даже сводными братом и сестрой. Его отец, Петр Ругер, женился на ее матери, Магде, когда оба они, и Карл и Карла, уже родились и успели немного подрасти. Карл не знал своей матери, умершей от родовой горячки, а Карла не запомнила своего родного отца, погибшего на той же войне, на которой Петр Ругер потерял ногу. Карл и Карла росли вместе, потом родились другие дети, общие для Петра и Магды, но старшими среди них, хотя и совершенно чужими друг для друга, являлись именно они, Карла и Карл.

— Ну да, — согласился Карл. — Это так, но…

— Без «но»! — Карла была решительна. Она всегда была решительна и всегда умела настоять на своем, зеленоглазая Карла Ругер. — Или это сделаешь ты, или какой-нибудь грязный илимский негодяй! Ты хочешь, чтобы моим первым мужчиной стал насильник?

От ее слов Карлу стало нехорошо. Это был ужас, вошедший в него через уши со звуками ее голоса и мгновенно затопивший его сознание. С такой точки зрения на осаду города Карл еще не смотрел, но теперь он увидел картину будущего поражения во всех подробностях, и его затошнило.

— Что… — пролепетал он, не в силах справиться с охватившим его чувством, в котором смешались страх, жалость и отвращение. — Что ты такое говоришь, Карла?!

— Не будь слюнтяем, Карл! — потребовала девушка. — Будь мужчиной!

Ее полные губы разошлись в улыбке, открыв белые, как сахар, ровные и острые зубы. В ее зеленых глазах кружили хороводы демоны страсти и смерти.

— Ты что, не знаешь, что случится, когда войска короля ворвутся в Линд?

Ее голос звенел от возмущения, но в нем не было страха. Он ударил Карла, как плеть, и Карл очнулся, ощущая стыд за свою слабость, проявленную перед Карлой. Но он быстро взял себя в руки, глубоко вздохнул, облизал губы и посмотрел на Карлу, не пряча взгляда.

— Говори, — приказала она, встретив его взгляд, и повела плечами. Она знала, что делала. От этого движения плавно качнулись ее большие груди, и увидевшего это чудо Карла обдало жаром.

— Ты красивая, — сказал он, чтобы не молчать.

— Дальше! — Карла была неумолима.

— О чем? — В самом деле о чем он должен был говорить? И зачем?

— Начни с лица, — предложила она медовым голосом. — Тебе нравится мое лицо?

— У тебя очень красивые глаза, — сказал Карл.

Начав говорить, он почувствовал неожиданное облегчение, а через секунду уже забыл обо всем на свете, рисуя словами портрет Карлы. Карл был точен в деталях и выразителен в сравнениях. Он был честен, говоря только о том, что видел, и так, как видел это он. Он презрел запреты, вернее — напрочь о них забыл, подробно описывая то, о чем и упоминать-то вслух было не принято. А потом слово стало делом, и Карл узнал, какие у нее мягкие и податливые губы; ощутил, как ложится в ладонь горячая и упругая грудь девушки, понял, о чем говорят поэты, сравнивая кожу женщины с атласом или шелком, удивился, почувствовав, какой жар скрыт внутри Карлы. Но все это случилось до того, как Карл растворился в потоке своей и ее страсти. Тогда исчез мир, и слова потеряли смысл, и разум отступил, освободив поле боя чувствам…

Через несколько часов, оставив разнеженную Карлу на сеновале, он возвратился в дом, коротко взглянул в глаза отца, сидевшего в кресле у кухонного стола, на котором Магда готовила обед, опустился перед ним на колени и поцеловал Петру руку. Ничего не было сказано, но Магда заплакала, а Петр нахмурился, но тоже ничего не сказал. А Карл, встав с колен, пошел в комнату родителей, открыл отцовский сундук и достал оттуда старую кольчугу и широкий солдатский меч. Через час он был уже на южной стене. Там, на стене, он и встретил тот рассвет.

На востоке вставало солнце, а по земле стлался низовой туман, и из этого белесого холодного марева бесшумно выходили идущие на приступ илимские солдаты. Это называлось генеральным штурмом. Так сказал старый десятник, стоявший на стене недалеко от Карла, но слова, которые так любил Карл, слова, которыми он умел рисовать точно так же, как углем и красками, слова больше ничего не значили. Его душа была уже в бою. Все остальное, что приключилось с Карлом в этот день, стало всего лишь продолжением того, что уже состоялось в его душе в ночь перед боем. Не было ни страха, такого простительного перед лицом воплощенного ужаса войны, ни робости. И пьяного азарта юности, не ведающей смерти, не было в помине. Все, с кем он дрался в тот день, были для него не вражескими солдатами и не вооруженными людьми, способными и желающими его убить. Они не были даже врагами, в том смысле, в котором они являлись врагами для всех жителей города Линд. Они — мужчины, которые пришли для того, чтобы изнасиловать Карлу, и этого ему было вполне достаточно. Образ, возникший в его душе после слов Карлы, по-прежнему стоял перед глазами даже теперь, когда он дрался на стене с идущими на штурм илимскими солдатами. С тем большей сноровкой разил он их своим мечом.

Первого илимца Карл убил в половине седьмого утра, последнего, в этот день, — в вечерних сумерках. Он начал бой зеленым новичком, впервые выставившим свою жизнь против чужой жизни, а закончил — ветераном, на которого с уважением, восхищением или ужасом смотрели другие защитники стены. Его хладнокровию могли позавидовать и гораздо более опытные бойцы. Его способности, которые с ранних лет развивал Петр Ругер, раскрылись наконец со всей своей впечатляющей силой. Карл был неутомим и смертоносен. И он не ведал жалости.

Вечером, после боя, когда защитники стены расселись у костров, чтобы согреться, отдохнуть и поесть, люди гораздо старше его по возрасту обращались к нему уже не иначе как «мастер Карл». А за глаза его прозвали Бойцом, потому что, как оказалось, в этом и заключалась его суть.

Королевские войска так и не смогли взять город. Линд выдержал полуторамесячную осаду и восемнадцать штурмов. Потом подошли союзные войска, и король отступил. А Линд праздновал победу. Карл целый день танцевал и пил вино в трактирах и на площадях веселого Линда, а ночью неистово любил Карлу. Их общее безумие достигло предела возможного, а может быть, и перешагнуло его. Во всяком случае, если кто-нибудь в доме Петра Ругера или в домах его соседей еще не знал об этом прежде, теперь крики Карлы и рев Карла уже точно перебудили весь квартал. Тем не менее ни отец, ни приемная мать ничего ему не сказали, когда утром он прощался с ними на пороге дома, в котором прошла вся его прежняя жизнь. А ведь в этот день, солнечным победным утром, шестнадцатилетний Карл Ругер прощался со своим домом и своим городом навсегда. Он почувствовал это тогда так отчетливо, что сжало грудь и просыпалась соль по ту сторону глаз. И, прощаясь с родителями, он уже доподлинно знал, что дороги назад нет и не будет. Так оно на самом деле и вышло. Длинные дороги вели его по миру, и не раз и не два возвращался он в иные места, где бывал или жил прежде, но в Линд он не вернулся никогда.