Глава первая
Стефания Герра
1
Если эта галера и была быстроходной, то показать, на что она способна, ей мешали обстоятельства: сильное течение, противный ветер и ленивая команда гребцов, еле ворочавших длинными тяжелыми веслами. К тому же, по мнению Карла, их было просто недостаточно, чтобы с приемлемой скоростью гнать вверх по течению длинное и высокое судно. Поэтому «Аргус» не летел по залитой солнцем реке, как можно было предположить, исходя из заверений капитана порта, а еле полз, позволяя обгонять себя даже судам, значительно уступавшим ему в размерах. И хотя во Флору они в конце концов все-таки прибыли, дорога заняла почти пять полных дней, что если и не было рекордом медлительности, то все-таки не было и достижением.
Солнце уже склонялось к закату, когда с «Аргуса» бросили концы и портовые рабочие подтянули высокобортное судно к деревянному причалу. Карл стоял рядом с капитаном галеры на кормовом возвышении и смотрел на порт. Порт Флоры представлял любопытствующему взгляду немало интересного, но на самом деле Карл смотрел сейчас на одного-единственного человека, который не мог не привлечь к себе внимание, даже если бы Карл его не знал. Всего в нескольких метрах от основания длинного и узкого причала, на который сейчас сбрасывали с «Аргуса» сходни, в полном одиночестве, без слуг и свиты, в кресле, поставленном прямо на гранитные плиты набережной, сидел человек, одетый во все черное. И его высокие кожаные сапоги, и бархатные штаны, и камзол, и даже кружева на шелковой рубашке, как и сама рубашка, были цвета ночи. Никаких украшений, если не считать множества рубинов и изумрудов на рукояти его меча и золотой цепи с герцогской звездой на груди. Непокрытые волосы герцога Корсаги были длинными и совершенно седыми. Двумя серебристо-белыми волнами они спадали на плечи, составляя резкий контраст с мрачным облачением и оттеняя смуглое лицо с орлиным носом и темными внимательными глазами.
Красив, согласился Карл, пытавшийся вычислить, сколько на самом деле лет должно быть герцогу. Выходило, то ли семьдесят три, то ли семьдесят пять, но, в любом случае, выглядел он намного моложе.
Пятьдесят, решил Карл и медленно пошел к сходням.
Вероятно, окружающие его люди что-то почувствовали, потому что все — и пассажиры и матросы — поспешно и молча расступались перед идущим Карлом, освобождая ему дорогу. А он на них даже не смотрел. Смотрел он по-прежнему только на Табачника и шел к нему по сходням и по дощатому настилу причала. Впрочем, и Людо не остался на месте, он встал и так же медленно, как и Карл, пошел навстречу. Встретились они как раз посередине причала и остановились, глядя друг другу в глаза.
«Здравствуй, Людо, — сказали глаза Карла. — Ты звал меня, и вот я здесь».
«Здравствуй, Карл, — ответили глаза Табачника. — Благодарю, что ты откликнулся на мой зов».
«Надеюсь… — Карл полагал, что имеет право зажечь все свечи, — надеюсь, у тебя был серьезный повод, потревожить мое одиночество».
«Да, — ответил Людо. — У меня есть такой повод».
— Здравствуйте, Карл, — сказал Табачник и коротко поклонился. — Рад приветствовать вас во Флоре.
— Здравствуйте, Александр, — в свою очередь поклонился Карл. — Дебора, — обернулся он к подошедшей женщине. — Разреши представить тебе моего старого друга герцога Корсагу. Герцог, разрешите представить вам леди Дебору.
Табачник поклонился и поцеловал Деборе руку. А Карл стоял рядом и любовался Деборой, и радовался за нее, потому что сейчас руку для поцелуя герцогу Корсаге протягивала настоящая гаросская княжна, и усомниться в этом мог лишь тот, кто никогда не видел истинную — кровную — знать Гароссы. По-видимому, Людо тоже все понял правильно, а взгляд черных и по-прежнему молодых глаз, брошенный им на Карла, объяснил тому, что понял Табачник много больше того, что обязан был понять. Он понял главное.
Между тем к Карлу и Деборе подошли и остальные.
— Герцог Корсага, — сказал Карл, оборачиваясь к волшебницам. — Дама Виктория, дама Анна.
При виде колдуний брови Табачника полезли на лоб.
— Виктория! — сказал он, и в его голосе зазвучала тревога. — Боги! Виктория!
— Здравствуй, Александр, — надменно сказала дама Садовница. Голос ее был холоден, как зимний ветер. — И оставь, пожалуйста, этот тон. В конце концов, я имею право появиться на родине, без того чтобы все подряд устраивали при встрече со мной сцены.
Карл с интересом посмотрел на Викторию, и не он один, но, естественно, никто ничего не сказал. Промолчал и Карл. Тайна Виктории, по-видимому, долго таковой уже не останется, но, в любом случае, это ее тайна и ее право хранить ее при себе.
— Герцог, — сказал он, разряжая обстановку, — нас шестнадцать человек, и дело идет к ночи.
— Я понимаю, — кивнул Табачник. — Что ж, не смею задерживать. Встретимся утром, тогда и поговорим — или, может быть, я зайду попозже вечером?
— И куда же вы собрались зайти, герцог? — усмехнулся Карл, разглядывая Табачника. Конечно, за прошедшие годы герцог Александр изменился, он постарел, хотя и не настолько, насколько должен был постареть, к тому же власть, настоящая большая власть меняет людей, но что-то от Людо Табачника в нем все еще оставалось. Например, этот взгляд.
— Мне помнится, граф, — на титуле Карла голос Людо ощутимо дрогнул, выдав наличие какой-то еще не озвученной мысли, — что у вас во Флоре есть свой дом.
— Мой дом? — Карл почувствовал, как сжалось на мгновение его бесстрашное сердце, и подумал, что еще не вовсе вернулся к себе настоящему. Настоящий Карл Ругер принял бы эти слова гораздо спокойнее.
— Неужели вы могли подумать, Карл, что кто-нибудь осмелится посягнуть на вашу собственность? — искренне удивился Людо. — Вчера, когда мне сообщили о вашем прибытии, я взял на себя смелость распорядиться, чтобы во дворце навели порядок и проветрили помещения. Сейчас там мои слуги. Они будут при вас столько, сколько вы сочтете необходимым, но леди Дебора, вероятно, захочет набрать свой собственный штат так быстро, как только будет возможно, — не так ли?
Карл долго — возможно, минуту или даже две — молча смотрел в глаза Людо. Глаз Табачник не отвел.
— И лошади, конечно, ждут нас где-то неподалеку? — спросил наконец Карл.
— Непременно, — серьезно ответил на его вопрос Табачник.
— И повара готовят обед. — Карл посмотрел на солнце, успевшее уже сесть на вершины Западной гряды.
— Естественно, — пожал плечами Людо. — Надо же вам что-нибудь поесть?
— О чем вы промолчали, Александр? — спросил Карл, не оборачиваясь.
— Четыре года назад во время охоты погиб Ахилл. — Табачник говорил медленно, осторожно, взвешивая слова. — Наследников он за собой не оставил, зато оставил завещание. Но, даже если бы Ахилл ничего в нем не оговорил специально, закон трактует ситуацию однозначно. Сенат подтвердил последнюю волю Ахилла единогласным вотумом, а цезарь утвердил решение сената. Это все.
На секунду в глазах потемнело, потом перед ними прошла багровая волна, и Карл тяжело вздохнул. Это было все, что он мог себе сейчас позволить, но прошлое, которое нежданно-негаданно вернулось к нему, уже зажило в нем своей особой жизнью.
— И тогда вы отправили письма, — сказал он вслух.
— Нет, — покачал головой Табачник. — Письма я отправил не поэтому. Я не стал бы нарушать ваше одиночество, Карл. Без веской причины, я имею в виду. Никогда.
2
Если нигде не задерживаться специально и двигаться с той скоростью, которую гарантируют здоровые лошади и сезонное состояние путей сообщения, дорога от замка Арвида до Флоры занимает двадцать — двадцать пять дней. Табачник сумел проделать весь маршрут за пятнадцать. Меняя лошадей так часто, как мог себе позволить такой богатый человек, каким он, несомненно, являлся, Людо за десять дней добрался до Забеллы, где их уже ожидала нанятая посланным вперед человеком галера. При этом судно было битком набито лучшими гребцами, каких только оказалось возможно нанять за деньги, перекупив у всех капитанов, которые, на свою беду, находились в это время в гавани. Три смены гребцов работали без устали, подгоняемые железной волей герцога Александра и огромным призом за скорость, обещанным им в компенсацию их страшных усилий и пережитого страха. Не останавливаясь даже на ночь, галера стрелой пролетела расстояние от Забеллы до Во в два суточных перехода, последние семь часов идя сквозь суровый весенний шторм, и еще через три дня ошвартовалась в порту Флоры.
Ничего этого Карл тогда не знал. Его окоченевшее тело, обложенное подушками с горячим песком и завернутое в меха, было нечувствительно ни к бешеной скачке, которая прерывалась лишь затем, чтобы нагреть в костре новую порцию песка и сменить почти загнанных лошадей, ни к морской качке. А душа Карла пребывала в забытье, где снова и снова любила женщин, чьи тени давно уже растаяли в прошлом, сражалась с врагами, чьи имена помнили лишь книги хронистов; и писала полотна, многие из которых уже физически не существовали. Карл пришел в себя лишь тогда, когда в его уши неожиданно ворвался полный жизни и сочных красок гомон многолюдного порта Флоры, куда в полдень пятнадцатого дня пути вошла едва не разваливающаяся от напряженной гонки галера.
Практически мгновенно — толчком — Карл вернулся в себя, почувствовал свое едва теплое и почти не способное двигаться тело, услышал и узнал ни на что более не похожий шум крупного порта, в котором смешались и отдельные голоса, и слитный шум толпы, сдобренные криками чаек, плеском волн, разбивающихся о борта кораблей, скрип канатов и глухие удары дерева о дерево. А еще он ощутил смесь волнующих запахов, хлынувших в его каюту через открытое окно, но одновременно узнал, что свет дня нестерпим для его привыкших к мраку глаз. Солнечный свет, ворвавшийся к нему вместе с запахами и звуками, едва не убил Карла. Он увидел вспышку пламенеющего сияния и закричал от нестерпимой боли — вернее, полагал, что закричал, так как на самом деле его горло породило лишь сухой слабый шелест. Слезы хлынули из страдающих глаз Карла, мозг дрогнул и сжался, сжигаемый испепеляющим пламенем солнечного света, и вместе с ним корчилось в конвульсиях изможденное долгим умиранием немощное тело.
К счастью, рядом оказался разумный человек, который, не будучи лекарем, умел видеть и понимать, но, главное, был способен стремительно воплощать свои догадки в действия. Этот славный человек сообразил, что происходит с Карлом, и, не мешкая, закрыл его лицо плотным платком. Ужас отступил, но прошло еще некоторое время, прежде чем Карл снова обрел самого себя. Он был невероятно слаб, настолько, что едва мог по собственному желанию пошевелить пальцем, и все-таки это был уже он сам, Карл Ругер из Линда, сознающий себя и осознавший, что смерть отступила и ему предстоит снова жить. Он не мог еще говорить, и, как выяснилось, свет причинял его глазам жестокое страдание, но он слышал, обонял и ощущал, и, главное, мыслил, и, значит, по невероятно уместному в данной ситуации определению Николы Рыбаря, существовал.
Вскоре его подняли на руки, переложили на носилки, не снимая, впрочем, с лица платка, и понесли куда-то, сначала по ступеням вверх, затем по скрипящим и раскачивающимся сходням на каменную набережную, зацокавшую под стальными подковками сапог его носильщиков, и наконец душноватый возок принял в свои недра тело Карла и повез, увлекая в неведомую даль.
— Мы во Флоре, Карл, — сказал над его ухом голос Людо. — Потерпите еще немного. Скоро мы будем дома.
Так начиналась для Карла жизнь во Флоре, а если быть совершенно откровенным, то просто новая жизнь.
Император Яр — из политических соображений, разумеется, — никогда формально не упразднял принципата Флоры. Однако фактически более тридцати лет ни один цезарь не короновался в священной роще Великих Предков, а хранителем вязанной из золотых нитей и украшенной семьюдесятью семью рубинами шапочки, заменявшей цезарям Флоры корону, являлся сам Евгений. Но все, что не умерло, способно жить. И смерть императора, и крушение созданной им великой державы побудили флорианскую знать к действиям, а вернувшийся на родину — очень вовремя — герцог Александр Корсага, много лет воевавший под штандартом маршала Гавриеля под именем Людо Табачника, придал действиям флорианцев недостающей им решительности и осмысленности.
Три года спустя троюродный брат Людо — и первый из оставшихся в живых представителей рода принцепсов Кьярго — Михаил официально принял из рук своих бояр «золотое темя» и власть над принципатом. Именно в страну цезаря Михаила, которому едва исполнилось восемнадцать лет, и прибыл находившийся в самом жалком состоянии Карл. Однако, если физически он представал немощным и убогим — во всяком случае, по его самоощущению, — шлейф славы, тянувшийся за его носилками, был расцвечен самыми яркими красками слухов и домыслов. Ведь Карл Ругер — последний из Первых императора Яра, и он друг герцога Корсаги, так что роскошная постель во дворце герцога еще не успела принять в свои мягкие объятия его несчастное тело, а слухи о прибытии в город «того самого» графа Ругера уже начали гулять по тенистым, наполненным ароматами цветущей сирени улочкам Флоры.
Возбуждение и любопытство достигли своего апогея, когда на пятый день пребывания Карла «в гостях у Людо Табачника» его навестил сам цезарь Михаил. Молодой человек явно не знал, что ему делать в присутствии груды костей, обтянутых желтой потрескавшейся кожей и способных лишь прошептать краткую благодарность, но все-таки мужественно просидел у одра графа Ругера целых пять минут. Тем не менее сам факт этого визита стал самой большой новостью города, обсуждавшейся с неиссякаемым энтузиазмом следующие две недели.
Но и это осталось тогда для Карла неизвестным, так как он все еще был слишком слаб, чтобы интересоваться окружающим. Время текло медленно, как разлитый мед, но какими бы маленькими шажками ни шло его возвращение к жизни, оно происходило, и однажды Карл нашел себя беседующим с Людо о жизни вообще и об их личной судьбе в частности. Им было о чем поговорить, что вспомнить и рассказать друг другу. И, хотя голос еще не вовсе вернулся к Карлу и сил на долгую беседу не хватило, с этого времени он начал выздоравливать по-настоящему.
Лекари, которых приставил к Карлу Людо, делали все, что в их силах, но его собственная природа, сумевшая одолеть яд негоды, была, как выяснилось, способна на много большее, чем просто не дать ему умереть. А покой, воздух торжествующей весны и здоровая пища, которая вначале по необходимости состояла из одной лишь медвежьей крови и слабенького черепахового бульона, оказались не менее целительными, чем воля Карла и мутные тинктуры флорианских врачей.
На одиннадцатый день, несмотря на робкие протесты сиделки, Карл сполз с роскошной кровати и, сжав зубы, принялся за ставшие уже частью его сути упражнения. Он продержался не более нескольких минут, прежде чем без сил упал на ворсистый ковер предоставленной в его распоряжение спальни, но почин был сделан, и на двадцатый день Карл выдержал уже полчаса. Чего это ему стоило, знал лишь он сам, однако силы начали к нему возвращаться, исчезло головокружение, и тошнота более не омрачала его существования, наладился желудок, избавив от унизительных эксцессов, и окреп голос. Единственное, что оставалось неизменным, это доводившая Карла до бешенства светобоязнь, но ничего с этим поделать пока было невозможно.
Только ночью, при плотно зашторенных окнах и погашенных свечах, он мог смотреть на мир вокруг себя широко открытыми глазами. Теперь Карл видел в темноте настолько хорошо, что мог рассмотреть любую, даже самую мелкую деталь. Зато даже звездный свет был для него слишком ярок и заставлял щуриться, как обычно случается с людьми, глядящими на солнце, а гулять при луне он мог, только опустив на глаза тонкий шелковый платок. Днем Карл вынужден был не только завязывать глаза плотной повязкой, но и носить закрывавший половину лица капюшон. Лекари не могли объяснить этого странного недуга, но сам Карл знал, что это такое. Он так долго смотрел в Великую Тьму, что свет жизни стал ему почти чужим. Требовалось время и напряженный труд души, чтобы его глаза снова смогли смотреть на мир, залитый солнечным светом.
Однако ожидать, пока это случится, и пребывать до тех пор в роли хворого затворника Карл был не в силах. И он вернулся к жизни, хотя вполне нормальной ее назвать все еще было трудно. Дважды в день он выполнял весь цикл своих упражнений, ужасавших окружающих сложностью. А еще он гулял в дворцовом парке, слушал чтецов, читавших ему книги из огромной библиотеки Людо, пировал с Табачником и его друзьями, плавал в парковом пруду и даже начал снова фехтовать — вслепую, полагаясь на другие свои чувства, необычайно обострившиеся за время выздоровления и способные, как выяснилось, хотя бы и отчасти, заменить зрение.
Вскоре Карл настолько окреп, что возвратил себе характерную для него уверенность и стал совершать верховые прогулки. Сначала — в сопровождении телохранителей, приставленных к нему Людо, а затем, когда конь вполне привык к незрячему всаднику, а Карл изучил характер этого благородного животного и оценил его ум и преданность, начал выезжать один. Вернее, как будто один.
3
— Куда мы едем?
Дебора держалась удивительно естественно. Казалось, их вечерней прогулке по затихающим улицам Флоры предшествовало совсем другое прошлое, чем то, которое лежало за их плечами, двумя морями и двумя несостоявшимися смертями, затерянное в далеком теперь городе на Семи Островах, существовавшем, возможно, лишь в их общих снах.
— Куда мы едем? — спросила Дебора.
— Ты же слышала, — улыбнулся Карл. — Домой.
— Да, — согласилась Дебора, вернув ему улыбку, от которой защемило сердце. — Я слышала, но мне хотелось бы…
— Я понимаю, — мягко остановил ее Карл. — Потерпи еще минуту, увидишь сама.
Как ни странно, на этот раз память его не подвела. Прошла всего минута, максимум — две, и перед ними открылась площадь, по другую сторону которой высилась заросшая плющом каменная стена. В стену были врезаны глухие ворота, которые начали открываться в то самое мгновение, когда Карл и Дебора въехали на площадь. За стеной росли высокие старые сосны, сквозь кроны которых ничего было не разглядеть.
— Добро пожаловать в отель ди Руже, — сказал Карл. — Наш дом.
Навстречу им вышли слуги, а у ворот застыли вооруженные протазанами стражники, одетые, как заметил Карл, в синее и черное, его цвета.
«О чем еще ты не забыл?» — мысленно спросил он Людо, окончательно принимая душой факт возвращения.
4
Был ранний вечер, когда Карл, вскочив в седло, выехал через задние ворота дворцового парка на дорогу, ведущую к маленькому заливу Флорианского моря, который облюбовал для вечерних прогулок, ценя тишину и волнующие запахи воды, цветов и буйной зелени, окружавшей залив. О том, что залив маленький, Карл знал пока только с чужих слов, но предполагал, что, если нынешняя ночь будет безлунной, а месяц только нарождался, и небо, как говорили, было затянуто облаками, у него был шанс увидеть озеро своими глазами, пусть даже и через шелковый платок.
Запах обширного водного пространства вел его через неразличимые за темно-красной завесой опущенных век окрестности не хуже, чем запах крови ведет волка по следам раненого оленя, но и без этого умный конь Карла прекрасно знал дорогу и шел по ней с уверенностью старожила. Судя по всему, тропа, по которой нес Карла верный Ворон, была совершенно пустынна. Во всяком случае, Карл долго не ощущал присутствия других людей, не считая, естественно, тех двух олухов, которые полагали, что втайне от самого Карла хранят от опасностей и неожиданностей тело графа Ругера, «на цыпочках» следуя за ним в отдалении. Однако, уже подъезжая к цели своего путешествия, Карл услышал нагоняющий его топот копыт. Всадников было трое, и один из них скакал на иноходце.
Окрестности Флоры, и в особенности южное побережье озера, между реками Медведица и Сулла, были спокойным и мирным краем, и опасаться здесь Карлу было, в сущности, некого, тем более что и постоять за себя он мог тоже, даже теперь и даже без помощи своих телохранителей. К тому же нагонявшие его верховые своего присутствия не скрывали, и соответственно они не вызывали опасений. Поэтому Карл продолжал свой путь так же, как и начал, неторопливой рысцой, наслаждаясь свежестью вечера, богатой палитрой запахов, характерной для южной весны, и размеренным движением коня. Между тем всадники поравнялись с Карлом — они как раз ехали по открытому месту — и перешли на такую же неспешную рысь, как и задававший ритм Ворон.
Минуту длилось молчание. Вероятно, два кавалера и дама, пахнувшая озерными лилиями и юностью, рассматривали Карла, решая, как им следует поступить. Люди эти были Карлу неизвестны, но его они наверняка знали, потому что такой всадник во Флоре всего один. Затягивать молчание было глупо, и, обернувшись на шелест шелка и тихое позвякивание ее украшений, Карл сдержанно поклонился.
— Добрый вечер, сударыня, — сказал он и улыбнулся ее удивлению. — Я, Карл Ругер, к вашим услугам. Могу ли я, не нарушив приличия, осведомиться теперь о том, с кем свел меня случай в сей дивный вечер?
— Можете. — В ее голосе звучала растерянность. — Я Стефания Герра.
«Сколько ей лет? — спросил себя Карл. — Тринадцать или четырнадцать? Но никак не больше пятнадцати, — решил он наконец».
— Рад знакомству, герцогиня, — еще раз поклонился Карл. — У вас дивный голос, миледи. К сожалению, это единственное, что я о вас знаю.
Он лукавил, конечно. Художественное чувство, обострившееся еще больше после несостоявшейся смерти, уже нарисовало ему ее портрет, и Карл был уверен, что не сильно ошибся и если и приукрасил девушку, то совсем немного. Единственное, в чем он не был уверен, это цвет ее волос и глаз.
— А что бы вы хотели узнать, граф?
Он уже привлек ее внимание, что, конечно, несложно, тем более что, пожалуй, встреча не была случайной. Такое у него вдруг сложилось впечатление. И неожиданно все преобразилось: вечер, озеро, которого он не видел, но которое сейчас открылось глазам его спутников, воздух и запахи — все. Сжало сердце. Впервые после того рокового боя в сердце Карла возникло чувство, еще не четкое, не оформившееся до конца, но именно такое, какое наполняет жизнь настоящего кавалера истинным смыслом.
— А что бы вы хотели узнать, граф? — спросила Стефания.
— Какого цвета у вас глаза? — улыбнулся Карл, чувствуя нешуточное смятение, охватившее сопровождающих ее кавалеров.
— Синие, — помедлив мгновение, ответила девушка. — Дальше рассказывать?
В ее голосе звучал вызов и… кокетство?
— Непременно, — серьезно сказал Карл.
— У меня черные волосы, — сказала она и остановилась, предлагая ему продолжать расспросы.
— Черное и синие, — задумчиво произнес Карл. — Хорошее сочетание цветов. Но у них существует множество оттенков.
— Леопольд! — обратилась Стефания к одному из кавалеров. — Опишите, пожалуйста, графу мои глаза и волосы.
— Граф, — этот голос наверняка принадлежал молодому мужчине, — разрешите представиться, шевалье Радой, к вашим услугам. Мой брат Виктор.
— К вашим услугам, граф, — подал голос брат шевалье. — Виктор Радой.
Виктор был совсем молодым и, как понял Карл, страстно влюбленным в юную герцогиню Герра, ужасно ревновал ее к Карлу, но, с другой стороны, полон детского восторга от встречи с самим графом Ругером.
«Великие боги! — взмолился Карл. — Только не это! Я всего лишь человек…»
— Итак, Леопольд, — сказал он, когда ритуал знакомства был соблюден. — Что вы можете мне сказать о волосах и глазах герцогини?
— Увы, — с грустной усмешкой ответил Леопольд Радой. — Я начисто лишен поэтического дара. Если бы вы спросили меня о цитадели Флоры, я мог бы рассказать вам, граф, много больше о ее башнях и куртинах, нежели о красоте моей госпожи Стефании.
А он молодец, одобрительно подумал Карл.
— Спасибо, шевалье, — сказал он, не меняя серьезного выражения лица. — Вы создали исчерпывающий портрет герцогини. Теперь я знаю, что ваши глаза, леди Стефания, напоминают глубокую синь вечернего неба, а волосы заставляют вспомнить о звездном сиянии на ночном небе. Я прав?
— Но откуда вы?.. — Стефания была поражена. Леопольд, если судить по его дыханию, — тоже.
— Я угадал, — улыбнулся Карл. — У вас смуглая кожа?
— Да, кажется. — Она еще не совсем пришла в себя и была готова ответить и на гораздо более интимный вопрос.
— Здесь я, пожалуй, остановлюсь, — с мечтательной улыбкой на лице произнес Карл. — Воображение способно увести меня далеко за рамки приличия.
— Спасибо, граф, — тихо сказала Стефания. — Вероятно, нам следует ехать дальше. Меня ждут в замке.
— Счастлив был с вами познакомиться, ваша светлость, — поклонился Карл. — Ваш слуга.
Всадники ускакали, а Карл еще минуту или две сидел в седле, вдыхая медленно тающий в теплом воздухе запах озерных лилий.
5
Вид на дворец открылся им только тогда, когда, миновав подъездную аллею, обсаженную старыми дубами, Карл и его спутники выехали к овальному, одетому в камень пруду, по другую сторону которого и располагался отель ди Руже. Сложенный из темно-красного камня, дворец производил мрачное, но сильное впечатление. Он был построен два столетия назад, в другую эпоху, людьми, смотревшими на мир совсем другими глазами. Поднятый на высокий — почти в полтора человеческих роста — фундамент, отель имел всего два этажа, с узкими окнами-бойницами на первом и более широкими стрельчатыми — на втором. Центральную часть здания обрамляли две высокие круглые башни, а крылья завершались более низкими — пятигранными.
Внутренняя обстановка дворца соответствовала его внешнему виду: просторные мрачные покои, расписанные старыми фресками, узкие прямые коридоры и крутые лестницы. Впрочем, мебель, гобелены и некоторые элементы декора Карл в свое время заменил, но и это время давным-давно стало прошлым. Тем не менее дом легко мог принять и Карла с Деборой, и всех их спутников, а заботами Табачника теперь здесь стало чисто, и воздух не был пыльным и застоявшимся, каким он, вероятно, был всего два дня назад.
Мажордом — худой узколицый старик, державшийся так, словно внутрь его тела было вставлено древко копья, — с поклоном сообщил Карлу, что обед будет подан ровно через полчаса, а пока, если господам будет угодно, его светлость граф и его друзья могут умыться с дороги и привести себя в порядок. И слуги, не мешкая, повели усталых путешественников наверх, и еще через минуту Карл и Дебора остались в огромном темном зале одни, если, конечно, не принимать в расчет мажордома и нескольких слуг, тактично оставшихся стоять в стороне, ожидая дальнейших распоряжений.
— Ну что ж, — сказал Карл, оторвав взгляд от старинной, потемневшей от времени фрески, рассмотреть которую во всех деталях теперь, вероятно, мог только он один. — Вот ваш дом, сударыня, и вы бесконечно обяжете меня, если будете столь великодушны, чтобы принять на себя заботы о нем и его обитателях.
С этими словами, произнесенными с самым серьезным выражением лица, Карл поклонился и протянул Деборе руку.
— С превеликим удовольствием, — улыбнулась в ответ Дебора и, в свою очередь, протянула руку Карлу. — А теперь, граф, не будете ли вы так добры показать мне, где находится наша спальня?
6
— Расскажите мне о Стефании Герре, — попросил он Табачника.
— Герры — одна из девяти первых Семей принципата. — Казалось, герцог Александр совершенно не удивлен. — Кстати, Карл, попробуйте козий сыр. Это так называемый черный сыр, у нас его делают с красным вином. Рекомендую.
— Хорошо, — согласился Карл. — Пусть будет сыр.
Старавшийся быть неслышным слуга моментально положил ему на тарелку ломтик сыра, аромат которого дразнил обоняние Карла с тех пор, как сыр подали на стол.
— Герра… — Людо сделал глоток вина. — Длинная зима, — сказал он через секунду. — Прохладная весна. И вот результат.
Любопытно, усмехнулся про себя Карл. У них что, вендетта?
— Один из предков Стефании как-то вырезал половину моей семьи, — ровным голосом сообщил Людо. — Но это в прошлом.
Людо сделал еще один глоток, и Карл последовал его примеру. Вино соответствовало своему запаху, но кусочек сыра, который он положил в рот сразу после того, как жидкость его покинула, имел и в самом деле изумительный вкус.
— Стефания — девушка дивной красоты, — сообщил Табачник, помолчав.
— Это все? — Карл отпил немного вина и снова положил в рот сыр.
— Не все, — покладисто сказал Табачник. — Она сирота. Еще она страшно богата. Титул принадлежит ее сводному брату, но богатство — это наследство, доставшееся ей от матери, урожденной графини Стиг. Линия Стигов пресеклась. Примерно так.
7
Карл отворил высокую резную дверь и отступил в сторону, пропуская Дебору внутрь. Она вошла, и он услышал восхищенный вздох Деборы.
Боги! — вздрогнула его душа. Как я мог забыть!
Карл вошел следом за женщиной и остановился на пороге комнаты, переживая сложные чувства, в которых смешались и узнавание, означавшее возвращение, и сожаление, заменившее в его душе прежнюю тоску и горечь, и радость встречи, и печаль, и сопереживание, и новая любовь.
Это была его собственная спальня, в которой, впрочем, он не бывал уже много лет. Сейчас просторные покои, со стоявшей едва ли не посередине огромной кроватью под темно-синим, шитым серебром балдахином, ярко освещались множеством зажженных заботливыми слугами свечей, и отовсюду, со стен и с потолка, на Карла смотрела улыбающаяся Стефания. Стефания — скачущая на своей вороной кобыле вдоль берега Флорианского моря; Стефания — с луком в руках на охоте в Западных горах; Стефания — в короне из виноградных гроздьев на празднике молодого вина; Стефания…
8
Бал в день летнего солнцестояния цезарь Михаил распорядился устроить под открытым небом. Вечер был тих. Легкий, прогретый солнцем воздух благоухал ароматами роз, распустившихся на клумбах Сада Грез, раскинувшегося между Опорной стеной старого барбакана главной цитадели и Белым дворцом — Новой резиденцией принцепсов. Звучала тихая музыка — придворный оркестр цезаря был, без преувеличения, великолепен, — слышались шелест вееров, которыми обмахивались дамы, хруст гравия и шепот песка под их легкими шагами и под тяжелыми — их кавалеров, смех, шепот и гортанные вскрики каких-то незнакомых Карлу птиц.
К сожалению, хотя Флора находилась намного южнее Линда, где в эту пору ночи как таковой не было вовсе, даже здесь оказалось все-таки слишком светло для чувствительных глаз Карла, и он был вынужден появиться на балу со знакомой уже всему городу повязкой на глазах. Однако, несмотря на свои закрытые глаза, Карл шел по парку уверенно, чувствуя совсем рядом с собой дружеское плечо Людо Табачника, который не только указывал ему дорогу, но и комментировал вполголоса появление на их пути наиболее значимых лиц из окружения цезаря или просто красивых женщин. И те и другие были достойны внимания. Это позволяло Карлу чувствовать себя совершенно раскованно, хотя напряжение, вызванное необходимостью «контролировать» окружающее пространство, его, что естественно, не покинуло вовсе.
Они прошли сквозь не слишком сложный лабиринт малых и больших аллей и вышли наконец к бальному полю, которое Карл воспринимал как обширное пространство, свободное от деревьев, наполненное невнятной суетой движущихся в разных направлениях людей. Людо остановился на краю поля и, понизив голос, стал описывать Карлу приготовления к балу, но тот вдруг потерял интерес к его рассказу.
Запах озерных лилий был похож на тонкую ниточку цвета небесной голубизны, вплетенную в огромный хаотично скрученный клубок цветных ниток. Но Карл уловил его и, оставив Людо — «извините, герцог», — пошел через выложенное мраморными плитами широкое и длинное бальное поле. Только что объявили первый гавот, и откуда-то справа от идущего к Стефании Карла — по-видимому, оттуда, где располагался оркестр, — пришла нервная волна слабых еще звуков, растревожившая его сердце. Это музыканты чуть тронули струны виол и альтов и опробовали готовность духовых.
Он шел через открытое пространство, полагаясь только на чувство направления и на опыт своего тела. А рядом с ним, навстречу и поперек его пути спешили другие кавалеры, но они не могли ему помешать. Карл чувствовал их всех, слышал шаги, позвякивание украшений, скрип кожи и шелест одежды, ощущал легкие движения воздуха и разнообразные запахи, присущие этим мужчинам и юношам. Он шел размеренным шагом, легко уклоняясь от столкновений, как если бы видел их всех, и ловил с каждым мгновением усиливающийся запах утренней свежести, торжествующей юности, запах женщины, которая уже, несомненно, видела его, идущего к ней, и загоралась от этого не меньше, чем могла бы, оказавшись в объятиях Карла. Шаг, другой… Ему казалось, что он уже слышит божественную музыку ее дыхания и ощущает его на своем разгоряченном страстью лице. Карл чуть ускорил шаг, опасаясь, чтобы его не опередили, уклонился от резко изменившего траекторию движения неловкого кавалера, уловил тихий вздох, вырвавшийся у нее, и в этот момент… Запах смерти вошел в его сознание беспощадно и неожиданно, как предательский удар клинка.
Среди идущих через бальное поле мужчин был один… Приторный аромат бальзама в его волосах и горькая полынь яда, в котором смочен кинжал убийцы, острый запах пота, стекавшего по его спине, и кислый — дыхания, отравленного ужасом бесповоротного решения, стегнули Карла по нервам, как боевой бич убру. И, не отдавая себе еще отчета в случившемся, инстинктивно, не сломав ритма движения и его направления, Карл разом перешел из состояния праздной расслабленности в холодное спокойствие боевого взвода. Ему потребовалось мгновение, чтобы оценить траекторию движения убийцы и попытаться понять, к кому пожаловала в эту ночь безликая дева Вечность. Еще шаг и еще один. Карл споткнулся и чуть не упал, что было вполне естественно для человека с завязанными глазами. Тихо вскрикнула испуганная Стефания, и еще кто-то обернулся к нему, а Карл остановился и растерянно покачал головой, как бы сетуя на свою неловкость. Он улыбнулся своей женщине, которая еще не была его женщиной, вернее, не успела осознать того факта, что уже ею стала, и покрутил головой, как бы заново отыскивая путь во тьме.
Убийца прошел три шага. Теперь Карл доподлинно знал, что отравленный клинок предназначен цезарю Михаилу. До принцепса оставалось всего шесть-семь шагов (Карл отчетливо слышал его голос и голос лорда-казначея Шиллера, беседовавшего с цезарем), до Стефании — не более десяти (он ощущал аромат ее дыхания и сводящий с ума запах ее блестящих, как звездная ночь, волос). Он все еще стоял на месте с выражением нерешительности на лице и с широко расставленными в момент потери равновесия руками. На это уже обратили внимание, и несколько мужчин ломали сейчас линии своих шагов, чтобы прийти ему на помощь.
Удар сердца, шаг чужой ноги, запах пота, текущего по напряженной от страха спине… Сейчас! Убийца шагнул за его спину, и Карл мгновенно развернулся к нему, стремительно и безошибочно захватывая руку, спрятанную в складках короткого плаща. Шаг, разворот, удар в запястье, испуганный крик высокого, как оказалось, мужчины и звук со звоном упавшего на мраморные плиты отравленного кинжала. И сразу же начинают кричать женщины, и раздается топот бегущих ног. Все!
9
Дебора его ни о чем не спросила, только сказала, что фрески великолепны, и занялась своими делами. А Карл подумал было, не правильнее ли будет перебраться в другие покои, но все-таки от такого малодушного решения воздержался. Дело сделано, и какой смысл в постыдном бегстве от собственного прошлого, которое Деборе предстояло принять — или не принять — вместе со всем остальным.
От размышлений Карла отвлекла «неслышно» появившаяся в комнате служанка, желавшая узнать, «не требуется ли госпоже какая-нибудь помощь». Оказалось, что нужна. Это Карлу понравилось, и, оставив женщин заниматься их делами, он вышел из спальни и отправился навестить свой давно покинутый кабинет.
Людо сказал, что никто на имущество Карла руки не наложил, и то, что еще вчера, когда Карл находился в пути, не имело для него ровным счетом никакого значения, сегодня, когда он заново обживал свой дом во Флоре, вновь становилось актуальным. Не то чтобы Карл озаботился таким пустяком, как деньги. У него их было достаточно. Векселя Дома Воробьев, лежавшие в его дорожном мешке, действительны и в принципате. Но, даже если бы их у него не было, не тот человек Людо, чтобы оставить Карла без средств. Однако верно и то, что, оказавшись здесь, во Флоре, в своем собственном доме, о котором успел уже забыть, Карл осознал и принял как данность, что на время — короткое или длинное, как будет угодно Судьбе, — он вернулся к своей прежней жизни и, значит, будет снова жить, как живут другие люди, той жизнью, какой уже однажды жил. А это, в свою очередь, меняло его отношение к тому, что находилось — вернее, должно было находиться — в его кабинете, равнодушно оставленное им здесь много лет назад.
В кабинете было сумрачно, но не темно. Вечернего света, проникавшего в комнату сквозь два высоких окна, оказалось Карлу вполне достаточно. Но он все-таки зажег свечи в тяжелом серебряном шандале, стоявшем на его рабочем столе, и посмотрел в глаза Стефании. Ее портрет, последний из написанных Карлом во Флоре, до сих пор находился на мольберте, установленном прямо против стола. Несколько секунд Карл вглядывался в ее пронзительной синевы глаза, потом поклонился низко, как редко кому кланялся в жизни, и, отвернувшись, подошел к стене слева от входа. Он тронул пальцами одну из завитушек резного дубового декора, и механизм замка послушно открыл перед ним потайную дверь, как если бы замок был поставлен хранить сокровища и тайны Карла Ругера лишь вчера.
Короткий узкий коридор вел в небольшую комнату без окон. Воздух здесь был тяжелый и затхлый. Окованные железом сундуки, пол, полки, повешенные вдоль трех стен, и вещи, лежавшие на них, — все было покрыто толстым слоем пыли. Впрочем, кто-то уже потревожил тайник Карла. Случилось это, по всей видимости, довольно давно. Может быть, с тех пор прошло два или три года, но следы мужских сапог на полу еще не вовсе исчезли под слоем скопившейся с тех пор пыли. Однако человек этот не был вором. Он ничего отсюда не унес, зато кое-что принес. На сундуке, стоявшем прямо напротив входа, лежал платок в синюю и черную клетку — цветов графа Ругера, — а на платке лежали герцогская звезда, церемониальный меч и большой золотой перстень с печаткой, вырезанной из крупного топаза.
«Какие еще мои тайны известны тебе Людо Табачник?» — спросил Карл, но ответа не было.
10
— Ну-ка, дружок, — сказал Карл мальчику-груму, который принял у него повод Ворона, — хочешь заработать серебряную монету?
— Да, милорд. — Этот парнишка нравился Карлу своей услужливостью и рассудительностью. Кроме того, он не был крепостным, а служил герцогу Корсаге за деньги, как и все члены его семьи, работавшие в дворцовой конюшне.
— Тогда скажи… — Карл полагал, что если его возможности не совпадают с его намерениями, то на то и дан человеку разум, чтобы разрешить противоречие самым оптимальным способом. — Тогда скажи, знаешь ли ты, где находится замок герцогини Герры?
— Знаю, ваша милость, — осторожно ответил мальчик. — Как не знать?
— Мне надо, — сказал тогда Карл, — чтобы ты проводил меня туда попозже вечером. Возьмешься?
— Да, милорд. — Мальчик явным образом успокоился, потому что понял (как не понять?), что требуется сделать. — Да, милорд, я мог бы дождаться вас здесь в парке.
— Но, — уточнил Карл задачу, — мне не хотелось бы, чтобы меня видели чужие глаза.
— Запросто, — усмехнулся мальчик. — То есть я хотел сказать, как будет угодно вашей милости, господин граф.
— Чудесно, — кивнул Карл. — Мы поедем верхом?
— Лучше, конечно, на лошадях. — Мальчик явно замялся, но того, что хотел сказать, все-таки не сказал.
— Договаривай, — потребовал Карл.
— Ваши… — грум запнулся, подыскивая нужное слово.
— Мои телохранители? — понял Карл. — О них не беспокойся, это моя забота.
Это действительно могло бы составить проблему, но как раз сегодня Карл потребовал от Людо убрать настырных молодцов, и Табачник вынужден был согласиться.
— Вокруг замка, вероятно, имеется стена, — сказал он вслух.
— Да, — подтвердил мальчик. — Но стену можно обогнуть на лодке. Со стороны озера их парк подходит к самой воде, и там есть причал.
— А лодка? — заинтересовался такой чудесной перспективой Карл.
— Лодку я достану, — пообещал мальчик. — Я спрячу ее на Бобровом мысу.
— Вот и славно, — улыбнулся Карл. — Возможно, за вторую монету ты будешь так любезен и подождешь меня до рассвета?
— Почему бы и не подождать? — серьезно ответил мальчик.
11
Обед подали в гобеленовой гостиной, которую еще называли «залом Дам и Кавалеров». Двенадцать парных гобеленов, помещенных в простенки между высокими витражными окнами, изображали двенадцать ступеней Любовного Подвига, как понимали его флорианцы два столетия назад. Карл обратил внимание, что ткаными с преобладанием темных тонов изображениями влюбленных мужчин и женщин особо заинтересовались трое его спутников: Дебора, Марк и Иван Фальх. Внимание остальных в первую очередь привлекал стол. Все были голодны, разумеется, да и еда, коей они жили на когге и галере, не отличалась ни свежестью, ни разнообразием. Здесь же, на длинном столе, за которым легко могли разместиться и втрое больше гостей — а Карл помнил времена, когда за расставленными в полную длину зала столами усаживались более сотни гостей, — так вот, на столе было все, чего только мог пожелать усталый путник, все, чем могла похвалиться богатая и благодатная Флора и что измыслили для такого случая великолепные повара герцога Корсаги. Карл предложил Людо сесть по правую руку от него, а слева от себя усадил стремительно враставшую в образ хозяйки дома Дебору.
Как и следовало ожидать, за столом царило несколько нервное оживление, вызванное новизной места и чудесами Флоры, обещавшими скорое, но до сих пор неясное изменение судеб всех присутствующих на обеде. Но надо отдать им должное, все, даже солдаты, которые впервые в жизни попали за такой стол — а Карл по мгновенному наитию пригласил их всех, — вели себя достаточно сдержанно. Что же касается его самого, то, сев во главе стола, Карл понял, что никакого серьезного разговора с Людо сегодня не получится. Они будут говорить завтра, серьезно, обстоятельно и абсолютно откровенно, что требует времени и особого настроя, но не сейчас, когда за окнами гаснет первый их флорианский закат, а рядом с ним Дебора и ее присутствие воспринимается неожиданно остро, как никогда прежде. Возможно, причиной было именно возвращение во Флору, чей воздух, как любили говорить местные поэты, полон любви и неги. Или все дело было в том, что возвращение совпало с его окончательным выздоровлением, а Карл и в самом деле чувствовал себя сейчас абсолютно здоровым, то есть таким, каким привык себя знать за свою долгую жизнь. Или виноваты были наивные изображения влюбленных на старых выцветших гобеленах? Но, как бы то ни было, сейчас Карл мог думать только о женщине, сидевшей рядом с ним за пиршественным столом, и ни о чем больше.
Он говорил с герцогом Александром, нахваливал искусство поваров, пил дивное вино с виноградников южной гряды, слушал песни менестрелей, о присутствии которых позаботился все тот же Людо, отмечал взгляды, которые Табачник бросал исподтишка на оживившуюся даму Викторию и ее прекрасную спутницу, перебрасывался репликами то с Августом, то с Мартом или Марком, однако на самом деле Карл все время был наедине с Деборой. Он слушал ее дыхание, видел ее даже тогда, когда не смотрел на темно-русую, сероглазую красавицу — истинную хозяйку пира, ощущал ее присутствие и любовь каждое мгновение этого длинного, чрезмерно, на его взгляд, затянувшегося застолья. И Людо понял его состояние, что говорило в пользу Табачника, и более не пытался начать серьезный разговор, оставив эту идею на потом и предоставив Карла и Дебору самим себе или, вернее, их общей страсти.
Они едва дождались окончания пира. Естественно, никто этого не должен был видеть — и никто не заметил, за исключением, быть может, двух людей: дамы Садовницы, чей испытующий взгляд Карл то и дело ловил на себе, и Людо Табачника, который и в прежние времена умел видеть много больше, чем люди хотели ему показать. Но видели что-то участники застолья или нет, поняли то, что видят, или не поняли, это не было чем-то таким, чего следовало стыдиться. И Карл и Дебора испытывали сходные чувства, они хотели остаться одни, но, с другой стороны, они находились за столом не одни и правила приличий требовали от них выдержки. Однако всему когда-нибудь приходит конец, пришел он и их нетерпеливому ожиданию. Застолье наконец завершилось, и пьяные не только от выпитого ими вина, но и от обилия съеденного за вечер, спутники Карла стали расходиться по предоставленным им покоям.
Откланялся и герцог Корсага, уведомив Карла перед уходом, что вернется завтра в полдень, что было с его стороны весьма великодушно. К полудню Карл предполагал уже проснуться, да и вообще, серьезные разговоры предпочтительнее вести на ясную — во всех смыслах — голову. Наконец ушли все, а слуг Карл просто прогнал. Оставшись одни, они постояли еще немного, играя одной на двоих улыбкой, как перебрасываемым от одного к другой и обратно мячом, и, взявшись за руки, пошли наверх, в его спальню.
Странно, но сейчас Карл чувствовал себя так, как если бы остался наедине с Деборой в первый раз. Хотя, возможно, ничего странного в этом как раз и не было. Сдом растворился в тумане прошлого, и все, что связано с ним, если и не было предано забвению, то уж, верно, потеряло свои жизненные краски, став сухим фактом истории. Кроме того, между той жизнью, которой они оба жили в Семи Островах, и той, что начиналась теперь во Флоре, лежали не только тысячи лиг пути, но и события, изменившие и ее и его, изменившие их, но также изменившие и то, что возникло между ними. И сейчас, глядя на Дебору, Карл доподлинно знал, что не только он, но и она смотрит на мир другими глазами и по-другому чувствует себя саму и его.
Она вздрогнула, когда Карл коснулся пальцами ее скулы, но не отстранилась и не отвела его руки, скользнувшей по щеке и шее к плечу. И когда он мягко, но решительно повернул ее к себе спиной, она подчинилась его желанию и молча ожидала, пока он расшнурует ее платье. Он раздевал ее быстро, но без спешки, все сильнее загораясь сам и чувствуя ответный огонь, вспыхнувший и набирающий силу в ней. Когда Карл закончил, он достал из кармана камзола тяжелое гаросское колье — чудом оказавшееся в его сокровищнице, любезно вывезенной когда-то Табачником вместе с его телом из Арвидцера, — и, повернув Дебору лицом к себе, надел его ей на шею раньше, чем привлек к себе и поцеловал.
Поцелуй был долгим, и оба они не желали, чтобы он прерывался, но Карл все-таки нашел в себе силы разорвать объятия и отстранить от себя Дебору, одновременно поворачивая ее лицом к драгоценному ливонскому зеркалу, стоявшему в углу. Вскрик потрясенной Деборы был для него лучшей наградой.
— Его никто не носил до тебя, — сказал Карл, и Дебора, кажется, поняла его правильно. Это был его подарок ей в первый день их новой жизни, а не чужое украшение, доставшееся ей по наследству как новой женщине Карла.
Сказав это, Карл тоже заглянул в зеркало и только теперь сам вполне оценил преподнесенный им подарок: пятнадцать огромных бриллиантов и пятьдесят семь изумрудов и сапфиров сияли на ее шее и груди, отражая пламя свечей. И в их сиянии лицо Деборы приобрело особое, никогда не виденное еще Карлом выражение, и он понял, что вела ли его Судьба или это интуиция подсказала ему выбрать из множества замечательных вещей, давным-давно лежавших в одном из его сундуков, именно это колье, но он опять угадал.
12
Как назло, на небе не было ни облачка, и луна в третьей четверти взошла уже высоко, заливая землю своим ярким светом. Карл шел через дворцовый парк, стараясь держаться в тени деревьев, которые находил по контрастам в багровом мареве, стоявшем перед глазами, и упрекал себя за несвойственное ему легкомыслие. Он не только не надел на голову капюшон, но и прикрыл открытые глаза лишь тонким, сложенным вдвое шелковым платком. Естественно, так он выглядел куда как привлекательнее, но зато яркий свет луны причинял ему физическую боль. Боль, впрочем, он готов был терпеть, но вот ориентироваться в пространстве кровавые всполохи перед глазами мешали чрезвычайно.
Тем не менее он все-таки вполне успешно прошел сквозь обширный парк и, никого по пути не встретив, а значит, никому не позволив себя увидеть, вышел ко дворцу. Теперь ему предстояло выяснить, где находятся покои Стефании, и вот это и было самым слабым местом в его плане. Фамильная резиденция герцогов Герров была огромна, и предполагать найти в ней спрятанную в неизвестном Карлу месте красавицу, не переполошив при этом весь дом, было верхом самонадеянности. Однако Карла вела любовь, а любовь порой толкает на безрассудные поступки и куда более основательных людей, и он вышел в поход, вооружившись весьма спорной стратегией незабвенного Гектора Нериса, полагавшего, что для начала следует ввязаться в сражение, а потом уже будет видно, что делать дальше. Поэтому о том, что делать теперь, он только теперь и задумался, стоя у поросшей какой-то ползучей зеленью стены дворца.
Однако не зря сказано, что боги покровительствуют влюбленным. Еще говорят, что чудо призывает в мир другое чудо, а в том, что любовь — чудо, Карл никогда не сомневался. И в то мгновение, когда, прижавшись спиной к прохладной каменной стене, он изыскивал способ осуществить свои безумные намерения, до слуха Карла донесся голос Стефании. Вернее, сначала, сквозь тихие шумы ночи и невнятно-слабые звуки, долетавшие до него из спящего дворца, Карл услышал, как кто-то перебирает струны лютни, и сразу затем в тишине ночи зазвучал голос. Стефания пела старинную любовную балладу, известную не только во Флоре, но и в других странах, и, хотя девушка находилась сейчас довольно далеко от Карла и пела тихо, он, узнав мелодию, вспомнил и слова. Теперь остановить его могла только окончательная гибель мира.
Карлу потребовалась всего одна минута, чтобы сориентироваться и понять, где находится открытое в ночь окно ее спальни. Сейчас он знал направление и примерную высоту и, даже если бы Стефания вдруг замолчала, все равно безошибочно нашел бы ее спальню, но она продолжала петь, и он молил всех светлых богов, чтобы голос ее продолжал звучать, наполняя ночь радостью и теплом. Повесив меч за спину и оставив сапоги с подвязанными шпорами у основания стены, Карл полез вверх. В жизни ему приходилось совершать и более сложные восхождения, в том числе и ночью, в кромешном мраке, так что нынешний маршрут оказался для него не слишком трудным. Или это любовь вела его вверх по отвесной стене?
Чем выше поднимался Карл, тем более отчетливым становился тихий голос Стефании. Петь она не прекратила, напротив, к тому времени, когда он был уже на полпути к заветному окну, она перешла ко второй балладе из того же самого цикла, к которому принадлежала и первая. А эта песня была полна такой откровенной страсти, что кровь в жилах Карла едва не закипела. Сейчас он слышал каждое слово, которое выпевали ее дивные уста, и, более того, он ощутил едва уловимый пока, но мгновенно узнанный им аромат озерных лилий. Еще через несколько минут он был уже около ее окна.
— Миледи, — тихо позвал Карл, висевший на вертикальной стене, как муха или паук. — Миледи!
— Что?! — Песня прервалась, и он услышал ее дыхание и, кажется, даже стук маленького сердца.
— Не пугайтесь, Стефания! — попросил он. — Если вы прикажете, я тут же уйду.
— Граф?! — Она была изумлена, но не испугана. — Вы?! Как вы здесь оказались?
Вопрос из ряда никчемных, но продолжение диалога порой предпочтительнее его окончания.
— Я влез по стене, — объяснил Карл.
— Но зачем? — А вот теперь в ее голосе уже не было даже удивления, хотя он ощутимым образом дрожал, выдавая силу чувств, обуревавших девушку.
— Затем, что не мог не увидеть вас, Стефания, — ответил Карл, хотя и понимал, что в его случае звучит эта фраза несколько двусмысленно.
— Но вы же не можете меня видеть. — В ее голосе звучало сожаление.
— Вы правы, миледи, — согласился Карл. — Увидеть вас я мог бы теперь только в полной темноте.
— В темноте? — Стефания все-таки удивилась.
— Да, — грустно усмехнулся Карл. — В темноте ночи я могу снять платок с глаз и увидеть все так же хорошо, как видел раньше при полной луне. Мне уйти?
— Нет. — Он подумал, что, говоря это, она покачала головой. — А кстати, на чем вы стоите?
Хороший вопрос, подумал Карл.
— Ни на чем, — улыбнулся он. — Я вишу на пальцах.
— Что?! — Испуг в голосе Стефании был сладок для его уха, как песня птицы. — Великие боги! Вы же можете упасть!
Могу, мысленно согласился Карл. Но не упаду.
— Влезайте в окно, граф! — решительно приказала она. — Сейчас же!
И он не посмел ее ослушаться.
— Миледи, — сказал он, оказавшись внутри, — прошу вас, позвольте мне сказать вам то, чем полно мое сердце!
— Говорите, — сказала она тихо, но ему показалось, что взгляда она не опустила, и дело здесь было не только в том, что его глаза были завязаны.
— Я люблю вас, Стефания, — сказал Карл, «глядя» на нее. — Я полюбил вас с самого начала, с нашей первой встречи. Сердце мое бьется теперь только для вас, миледи. Возьмите его, если такой малый дар достоин того, чтобы его приняла самая красивая женщина вселенной.
Душа моя, — продолжил он, преклоняя колено, — поет песни любви с тех пор, как я услышал ваш дивный голос. Возьмите ее, Стефания! Быть может, она развлечет вас на манер певчей птицы.
Я люблю вас, — сказал он тихо все еще молчавшей Стефании. — И это самое главное, что я хотел вам сказать.
— Знаете, Карл, — сказала вдруг девушка. — Знаете, о чем я думала, когда пела сейчас у открытого окна? Я мечтала, Карл. Я представляла себе, как вы взбираетесь по отвесной стене к моему окну.
От этих слов волна пьянящего жара обдала Карла с головы до ног. Лучше ответить на объяснение в любви не смогла бы, вероятно, ни одна женщина в мире.
«Но вдруг это правда?» — потрясенно подумал он, и от этой мысли голова пошла кругом.
— Встаньте! — приказала она.
Еще ничего толком не понимая, он повиновался.
— Отойдите, пожалуйста, от окна, — попросила Стефания, и Карл снова повиновался, пытаясь понять, что именно она собирается сделать. Он мечтал о поцелуе, но, возможно, время первого поцелуя еще не наступило.
Мы будем говорить, решил он и вдруг услышал, как Стефания закрывает ставни.
— Подождите, Карл, — сказала Стефания. Голос у нее звенел от клокотавших в ней чувств. — Еще чуть-чуть.
И он услышал, как она задувает свечи.
— Я думаю, теперь вы можете снять свою повязку, Карл. — В ее голосе не было уверенности, но звучала надежда.
«Великие боги! — подумал Карл. — Ты можешь попросить меня не только об этом!»
Он не колебался, когда снимал с глаз повязку, но чудо, ожидавшее его, стоило любого риска. Карл увидел Стефанию, стоящую всего в нескольких шагах от него, и она оказалась даже большей красавицей, чем говорила о ней молва и чем предстала она в его собственном воображении.
Боги! Ее черные волосы светились во мраке ночи, и смуглая кожа — по всей видимости, действительно смуглая — светилась тоже. Черты лица Стефании были тонки и изысканны, но это не холодная красота искусства, а красота, одухотворенная природой, характером и любовью.
— Вы видите меня? — спросила Стефания. Сама она, очевидно, ничего в темноте не видела, кроме, быть может, смутного контура его тела.
— Вижу ли я вас, Стефания! — воскликнул Карл. — Бога! Вы даровали мне истинное чудо, моя герцогиня! Я вижу вас как днем! Благодарю вас, моя королева. Я ваш слуга и должник!
— Терпение, Карл! — Ее голос вибрировал от напряжения, став вдруг хриплым, и шел он, казалось, не из горла, а из груди. — Терпение. Возможно, в следующее мгновение ваш долг возрастет стократ.
И Карл увидел, как Стефания сбрасывает с плеч ночное платье. А через мгновение и легкая летняя сорочка с тихим шелестом соскользнула к ее ступням, и перед Карлом во всей торжествующей силе красоты и юности предстала нагая владычица-любовь.
13
— Кто она? — спросила Дебора, когда рассвет окрасил небо за открытыми окнами нежным розовым цветом.
— Ее звали Стефания, — ответил Карл. — Мы были женаты и прожили вместе три года. Здесь, во Флоре.
— Что с ней случилось? — спросила Дебора, приподнимаясь на локте и заглядывая в его глаза. В ее голосе не чувствовалось ревности или обиды, а лишь сопереживание и печаль, потому что она уже, конечно, все поняла.
— Она умерла. — Голос Карла не дрогнул, дрогнуло сердце. — Я был тогда на войне.
«Боги! — подумал он с тоской. — Было ли в моей жизни время, когда бы я не воевал?»
— Я был тогда на войне, — сказал он. — Чума, — добавил он через секунду. — Эпидемия вспыхнула на юге Флоры и накрыла Лиссу, где она тогда жила.
В Лиссе, окруженный фруктовыми деревьями, стоял белый одноэтажный дом. Это было его собственное имение, полученное в дар от цезаря Михаила в день их со Стефанией свадьбы.
— У вас?.. — Своего вопроса Дебора не закончила, но Карл ее понял.
— У нас была дочь. — Сердце не дрогнуло. Свою дочь он практически не знал, и потом прошло уже слишком много лет. — Они обе умерли от чумы. Когда я вернулся…
Когда он вернулся, поздно было лить слезы. Все закончилось за полгода до того, и ему оставалось только с печалью и сердечной болью смотреть на фамильный склеп семьи Герра, принявший двух самых дорогих, а на самом деле единственных дорогих ему людей. И не было врага, виновного в этом злодеянии, которого Карл мог бы убить, и не было ничего, что заставило бы его остаться во Флоре хотя бы на один лишний день.
— Когда это случилось? — спросила Дебора.
— Тридцать лет назад, — ответил Карл.
