Когда Том прилетел в этот самый Тихуа, его поселили во вполне благополучном районе, но все же не совсем, потому что плата за квартиры чуть подальше в глубину этой местности была непомерной. А потом его попросили явиться в госпиталь, где раздели и буквально вывернули наизнанку. Проверили, кажется, каждый его орган и даже их, возможно, изучили едва ли не на клеточном уровне. По крайней мере, Том так себя почувствовал. Но потом, разумеется, его «собрали» и через пару дней, за которые он едва-едва успел восстановиться, положили под довольно тихоходную, хотя и заряженную необходимыми программками, машину для лодирования.

С этим все было просто, он проспал немного больше, чем следовало, прямо на столе, но его никто не трогал. Это же был госпиталь, а не пансионат для накачки клиентов. Тут не привыкли экономить на времени работы лодирующего аппарата. Зато, когда Извеков поднялся, он почти ничего в себе не понял. То есть какие-то знания определенно в нем появились, но вот какие именно?.. Этого он не знал.

А сложность заключалась в том, что либо аппарат этот был загрублен и упрощен донельзя, либо… располагал только и исключительно медицинскими знаниями, которые врубались в человеческие мозги напрямую, без каких-то прочих, необходимых штучек и приспособлений. И получилось, что он не мог понимать, не мог знать, что же в него вложили.

Если бы Том был простым работягой-инженером, каким прикидывался, если бы не впитал в себя уже тысячи часов загрузки на Земле, если бы не знал и не помнил то волшебное чувство сосредоточенности, ясности мышления и осознания мира вокруг с четкостью и ослепительной ясностью каждого предмета, каждой краски, каждого луча света, если бы не голодал по лодированию последние месяцы жизни, чуть не с самого Рейкьявика, он бы, наверное, подумал, что так и нужно. Но теперь Том призадумался.

И пришел к странному выводу. Получалось, что мекафы использовали сначала аппарат на полную катушку, не зная, что он, собственно, творит с человеком, что он в нем меняет. Им нужно было добиться только того, чтобы люди слегка поумнели и быстро, в темпе лодирования, усвоили некоторые знания, необходимые для работы с новыми технологиями, которые мекафы принесли на Землю. Или, в крайнем случае, не портили то, что «губки» давали людям в руки. Ну и конечно, они вколачивали изрядную дозу лояльности, послушности и подчиненности самим мекафам.

А теперь Том не заметил никаких особенных установок на лояльность. Зато и сам текст, само обучение стало мутным, едва ли не недоступным для человека. И в обучении этом оказалось слишком много от простого программирования, изготовления из человека чуть ли не робота, способного исполнять только свои служебные обязанности, и не более того. В общем, похоже, они сознательно испортили машинку, потому что… Тот эффект, который получался с людьми в прежнем режиме программирования, в чем-то весьма существенно превосходил их, мекафские, требования к людям, надобность в их труде. Недаром же за Извековым охотились… «В общем, — решил Том, — люди оказались слишком талантливы как раса, и передавать им знания мекафов или даже тот объем знаний, который человечество само накопило за свою историю, было в высшей степени нежелательно, потому что ставило под сомнение власть «губок» над людьми».

Голод по лодированию у Томаза не прошел, но все же стал менее заметен. Теперь он был способен действовать не как наркоман, а как, допустим, вполне контролирующий себя алкаш, которому и хочется выпить, и в то же время иногда он может с этим желанием бороться.

Работа у Тома сначала не пошла. Словно бы у него от этой последней загрузки что-то сдвинулось внутри, что-то переместилось не туда, куда нужно, и теперь ему приходилось иные знания и умения искать в своих мозгах, как ищут старую, забытую, но необходимую вещь на захламленном чердаке. Но Извеков старался, и хотя ловил на себе косые взгляды врачей и медсестер, все же пытался, пробовал и добивался того, чтобы за ним не было никаких серьезных неудач в его нынешней профессии… Зачем-то это тоже ему было нужно.

Для себя Том решил, что некий авторитет, если он сумеет его заслужить, позволит ему пробиться к тому морю лодирования, которое определенно в госпитале имелось, как и во всем Тихуа, впрочем. Том это тоже знал, потому что… Человек оказался слишком сложной системой, и лечить его порой простыми кибермедами было почти невозможно. Ну, там, аппендицит удалить или накачать какими-нибудь противорадиационными препаратами — это, конечно, умел и самый простой «стол», как тут на медицинском жаргоне называли простенькие кибермеды. А вот лечить по-серьезному, допустим, ликвидировать гормональные дисфункции или имплантировать какие-то электронные «примочки», существенно повышающие некие возможности даже у простых работяг, — для этого требовались ресурсы общего кибермозга, который как единым организмом управлял всем городом, и госпиталем в том числе.

Разумеется, он также обеспечивал и слежку едва ли не за каждым значимым работником и жителем Тихуа. Это Томаз тоже хорошо чувствовал. Он вообще настолько хорошо настроился на этот чудовищный, по прежним человеческим меркам, суперкомпьютер, что совсем упустил из виду людей, разучился придавать им значение, а это было неправильно… И конечно, за это пришлось расплачиваться.

Оказалось, что за Извековым наблюдал не только комп, но и люди. Они-то не потеряли интерес к другим… индивидам, как это почему-то получилось у Тома. Они его рассматривали, прикидывали, что он за человек, может быть, даже думали о том, кто он есть на самом деле. А потом случилось так, что одна очень красивая женщина вдруг стала оказывать ему знаки внимания. Проявлялось это сначала не очень явно. Иногда она придерживала местечко, где он любил поглощать свою порцию калорий в обеденный перерыв, а иногда и вовсе звонила во время долгих ночных дежурств по внутренней связи, чтобы поболтать.

Том терпел, терпел, да и спросил ее как-то, когда она вдруг решила проводить его чуть ли не до каюты, которую он занимал. Они шли по широкому и довольно многолюдному по местным меркам коридору. В нишах его были даже установлены не примитивные освежители воздуха, а настоящие пальмы. Том повернулся к ней:

— Тамара, почему вы обо мне печетесь?

— Не догадываешься? — Она улыбалась, но как-то грустно не вполне радостно. — А может, я влюбилась. — По-английски она говорила с сильным акцентом.

— Вздор! — Он был уверен, что говорит правду. — В меня нельзя…

— Много ты про себя знаешь!

— Достаточно, чтобы задать этот вопрос.

Тамара вздохнула, поправила свои черные как смоль волосы. Посмотрела в упор — она была настолько высокой, что глаза их оказались почти на одном уровне. Такое у Тома было только с сержантом Нго. Но когда это было?.. Хотя, если подумать, не так уж и давно — всего-то считаные месяцы прошли.

— Хорошо, я отвечу. Ты же не англичанин, хотя говоришь так, что даже местных можешь обмануть.

— Верно. — Он все еще маскировался, вернее, пытался. — Я из южноафриканцев.

— Ты такой же южноафр, как я мекаф. — Она улыбнулась даже с некоторой злостью, хотя чем эта злость была вызвана, Том не понимал. — Ты — русский. И, может быть, даже бывал у меня на родине. Ведь ты иногда понимаешь, когда я разговариваю по-своему.

— Ничего, кроме «гамарджоба», не знаю.

— Зачем врешь — не понимаю, но определенно… врешь!

— Поговорить на родном языке захотелось? Так не получится. — Теперь он пытался поймать ее взгляд.

— Человек вообще редко понимает, что и зачем делает. Он просто делает это, — убежденно сказала Тамара. — А потом оказывается… Оказывается, что это было ему нужно. — Она решилась. — Вот ты определенно мне зачем-то нужен. Для того чтобы… Ну, в общем, понятно. А что нужно тебе?

Ему ничего толком понятно не было, но он не знал, как в этом признаться. И еще он удивился ее напору. Он уже давно заметил, что почему-то вызывает у некоторой части… слабого пола вот такую, заметно агрессивную реакцию. Они зачем-то хотели его покорить, почти завоевать, чтобы держать при себе, в своей и только в своей собственности.

— Мне нужно научиться толково работать, чтобы не ощущать себя недоумком. Пока у меня не слишком получается.

— С этими кибермедами и впрямь беда, — сказала Тамара, думая о чем-то другом. — С ними никто не может до конца разобраться. Такое впечатление, что даже не люди ими управляют, а они людьми повелевают. — Неожиданно она почти вдохновилась: — У нас знаешь какие врачи перед ними пасовали? Тебе и не снилось, что порой в операционной происходит.

— Стоп, так ты что же — врач?! Хирург?..

— Хирургическая сестра, — поправила она. — А ты не замечал?.. Я за ним уж не знаю сколько времени хожу, чуть не на шею вешаюсь, а он — не замечает! — И почти без паузы Тамара стала говорить то, что и хотела, собственно, высказать: — Ты вот что, Николас, ты… В общем, что ты скажешь, если я у тебя хотя бы на сегодня останусь? Вдруг что-нибудь из этого получится?.. Попробовать-то можно или, с твоей точки зрения, не стоит?

— Я не готов, — честно сказал Извеков и, попрощавшись холоднее, чем Тамара того заслуживала, ушел.

Некоторое время они больше не разговаривали и едва здоровались при встречах. Хотя у Тома сложилось впечатление, что встречаться они стали едва ли не чаще, чем прежде. Как-то Тамара так устраивала, что теперь ей нужно было очень часто заглядывать в инженерно-технический блок госпиталя, где Томаз оккупировал пару столов. На одном он чинил, паял, проверял, настраивал, разбирал и собирал, а на другом писал отчеты и в ящиках этого стола хранил кое-какие инструменты и запасные детальки.

Тот разговор заставил Тома обратить внимание, как решались всякие бытовые и моральные проблемы в этой среде, в этом городе. Оказалось, что решались они так же, как везде, где были люди — мужчины и женщины, которые всегда нужны друг другу.

Кто-то за кем-то ухаживал; кто-то, иногда с прямотой, свойственной именно медикам, устраивал какой-то конкубинат в разных формах; кто-то откровенно блудил, не вдаваясь в тонкости эмоциональной сферы… А может, и не имел вовсе этой самой эмоциональности, которая, что ни говори, всегда сопутствует влечению, влюбленности, сожительству… А потом у Тома снова все слегка нарушилось, и, может быть, даже не слегка.

Он получил возможность подключиться к головным аппаратам, которые, конечно, вовсе не были машинами для лодирования. но зато умели очень неплохо передавать информацию — чистую информацию о городе и о Луне в целом.

Эти головные приборы были двух вариантов: с настройкой на волновые характеристики мозга человека, и другие, по виду более навороченные, хотя — уж Том-то это знал, что называется, из первых рук, сам их неоднократно настраивал, — приспособлены они были всего лишь для того, чтобы инициировать волновые явления в мозгу реципиента посредством видео— и звукоряда, но при этом они иногда вызывали отчетливые фантомные, то есть мнимые, ощущения. Вот эти-то, вторые, сначала показались Извекову интереснее. Потому что стоило натянуть на голову специальный шлем, как сразу человек попадал в другой мир, где можно было… очень многое. Настолько, что Том, при его-то доступе к этой технике и при его квалификации, не мог всего охватить, не мог даже оценить по достоинству.

Тогда он принялся просто глотать информацию. Полноценным лодированием это, конечно, не было, но как некий заменитель, грубый аналог — вполне годилось. И вот что Том узнал. Тихуа был заглублен в лунный грунт почти на двести метров, но кибермозг, который управлял городом, настолько точно фиксировал разного рода изображения на множестве мониторов, которые заменяли тут настоящие иллюминаторы, что большая часть людей даже не подозревала, что обитает в настоящей пещере.

Еще Извеков узнал, что мекафов в Тихуа не очень много, всего-то около полутысячи. Оказывается, «губки» с самого начала высчитали, что сумеют обеспечить надежный контроль, если их будет внедрено в человечество в соотношении один к ста, и эта норма неукоснительно выдерживалась. Конечно, далеко не все из них были «служивыми», около трети из этого числа оказались… Наверное, их можно было назвать детьми, ребятишками. Они были не очень развиты, не слишком умны или эффективны при любом социальном использовании. Около трети или чуть больше… Наверное, это были женщины, или какой-то аналог женского пола, потому что главной их обязанностью было делиться. Когда из одного мекафа получалось две особи. То есть, как Том подозревал давно, они размножались партеногенезом. Только рожали мекафки, если их так можно было назвать, очень редко и не потому, что требовалось выдерживать пресловутое соотношение «губок» и людей. Скорее, потому что им этого попросту не хотелось, или жизненная сила в них каким-то образом не была по-настоящему настоятельной, требующей новых рождений и новых мекафов… Или было что-то еще, чего Томаз не понимал. Так или иначе, но в Тихуа в госпитале для них был создан целый родильный комплекс. Но он пустовал, в нем почти никогда не было… ни одной пациентки. А если кто-то из мекафок появлялся, то поднималась настоящая буря. Все врачи тут же принимались ухаживать за… господствующей расой, чтобы, не дай бог, чего-нибудь неприятного не произошло.

В общем, Извеков опять ушел в какие-то свои мысли, ощущения, переживания, хотя вряд ли то, что с ним происходило, можно было назвать переживаниями. Это было существование, продиктованное очень сложной, невообразимо насыщенной работой, которая теперь происходила в его мозгах. Разумеется, не по его выбору происходила, и не по его желанию… Сама собой. Может быть, даже безотносительно к его личности, к его человеческой сущности, но все же, все же… Что-то варилось у Тома в голове, в его нервах, во всем существе, которым он являлся. И не было для него задачи более неотвратимой, чем эта работа, хотя он и не понимал ее.

Как-то раз Том вернулся со своей смены в госпитале, размышляя о чем-то своем. С привычным отсутствующим видом прошел коридорами, выученными до мелочей за те несколько месяцев, что он тут прожил, поднялся по изученным до последней щербинки ступеням из квазитермогранита к своей двери… И замер, потому что его обдало такой волной холода и безнадежности, что он даже испугался, что натворит теперь ошибок. Предположим, попросту повернется и попробует убежать, хотя бежать было некуда… Вернее… Нет, он еще не все подготовил, чтобы совершить такой вот акт безоговорочного разрыва со сложившимся порядком вещей в его жизни.

В его каюте кто-то был. Входная панель совершенно однозначно свидетельствовала об этом отчетливым миганием крохотного зеленого огонька сбоку от цифрового блока кнопок.

А потому Извеков все же медленно, со страхом и мукой, понимая, что все кончено, приложил руку к экрану доступа. Дверь с едва различимым шипеньем отползла в сторону, и он… шагнул вперед, ожидая, что увидит секуритов с направленными в сторону двери стволами станнеров, готовых пустить оружие в ход, если Том сваляет дурака, если он поведет себя неправильно.

Извеков был к этому готов, но все же открыл дверь, потому что собирался защищаться, что-то такое врать, говорить как можно убедительней, чтобы его хотя бы сегодня не тронули. Он отлично понимал, что не готов еще к настоящей борьбе, что его расколют, скорее всего, за считаные часы, больше он не продержится под давлением умелого следователя…

Но это оказались не секуриты. На кровати, с которой он привык смотреть в свой типовой монитор, лежала Тамара. Полуголая, распаренная душем, который приняла в его санотсеке, используя его скудные нормы воды, она лежала, опершись на локоть, с решительным лицом, набравшись храбрости перед объяснением, какое она полагала самым страшным событием после своего отчаянного поступка.

Том как стоял, так и опустился на кресло перед низким журнальным столиком, за которым иногда обедал, если ему лень было выходить в столовую.

— Это ты, — только и сказал он.

И тогда осознал, что все же открыл эту дверь, не убежал, сумел себя перебороть, кажется, всего лишь по одной простой причине. Если бы это были секуриты, они не действовали бы так топорно, не пробовали поймать его настолько примитивно. Уж этот-то огонек на панели двери они сумели бы выключить… Все не так страшно, как он почему-то представил себе.

— Угу, это я, — проговорила Тамара, роняя с губы рисинку, потому что жевала что-то псевдокитайское, найденное в его холодильнике. — Слушай, Клеве, у тебя микроволновка не вполне фурычит. Как же так? Ты такие приборы умеешь налаживать, а свою печь не настроишь?

Том сделал над собой усилие и улыбнулся. И лишь тогда понял, что говорила она по-русски, а он-то и забыл — каково это, слышать родную речь.

— Руки не доходят, о другом думаю. — Ответил он все же по-английски, хотя хитрить теперь было и вовсе глупо. Но ему еще трудновато было собраться силами после пережитого страха и отчаяния.

— О чем ты думаешь, я не представляю, — сказала Тамара, отложив пакет с рисом и палочки, которыми пыталась этот рис цеплять. — А бояться так уж не стоит, — продолжила она. — Если тебе не нравится, что я здесь, могу и уйти. Только…

Том набрал побольше воздуха в легкие.

— Как же ты вошла?

— Перекодировала замок, то есть… Твою лапу я тоже оставила, а еще ввела свою, чтобы и меня твоя дверь впускала. — Тамара самодовольно усмехнулась. — У меня одна знакомая в местной полиции служит, она и научила и помогла. — Тамара блеснула глазами — оказывается, в них стояли слезы. — Так мне остаться?

И что он мог сказать? Ответ, каким бы остроумным Том его ни придумал, все равно оказался бы… Хотя теперь это вызывало целую цепь сложностей, которых ему хотелось бы избежать. Но так вышло, что теперь решать все придется иначе, чем он полагал прежде.