Идти к доктору не пришлось. Оказалось, что он сам пришел в тот кабинет, в котором Тому должны были делать заливку. Он сидел в кресле выпрямившись, словно на коне, и по его нервному лицу не составляло труда догадаться, что доктор взволнован. То есть он не стесняясь жевал свои губы и мычал невнятно, просматривая какие-то графики. Сестра стояла рядом и, чуть не плача, словно провинившаяся служанка в богатом доме, теребила полу своего халата. Том поздоровался и сел на стол, к которому уже привык.

— Вы, э-э… Извеков, не слишком ли перетруждаетесь? — спросил доктор.

— Нет, могу ответить совершенно уверенно.

— Мне передали, вы проявляете какие-то слишком… бурные способности.

«Впервые слышу, чтобы так говорили про способности», — подумал Том. Ответил же он вполне дипломатично:

— Это, пожалуй, не моя заслуга. Хотя что-то есть во мне такое, что позволяет…

— Да, я понимаю. — Доктор снова углубился в графики. По его лицу прошла едва ли не судорога. — Пожалуй, я вас недооценил. Тестирование было ближе к истине… — он вздохнул, — чем я со своими подозрениями в его некачественности.

— Пожалуй, — коротко согласился Том.

— Самое удивительное, — доктор даже не скрывал, с каким любопытством разглядывает Тома, — что вашему наполнению не видно пределов. Вы на самом деле не устаете? Что вы чувствуете под заливкой?

— Раньше было больно, теперь я с этим справляюсь, — осторожно высказался Том. — И могу сказать, мне это нравится.

— Я замечала: он смеется в машине, — вставила сестра.

Доктор ожег ее начальственно-сердитым взглядом. Очевидно, полагал, что она должна была доложить о таком необычном пациенте раньше, и снова посмотрел на Тома.

— Кайфуешь, когда в тебя вколачивают все это? — Доктор неожиданно перешел на «ты» и небрежно махнул в сторону машины.

— Я бы так не сказал. Боль осталась, страх, что не справлюсь со всем, что вы в меня… вколачиваете, тоже остался. Но они сделались привычными. Я уже понимаю, когда и как следует думать, чтобы не перегружаться.

— Я видел, ты у нас даже спортом подзанялся, — протянул доктор со странной интонацией.

— Мне это помогает, поднимает энергетику, и вообще… Я даже курить тут бросил. — Том подумал и добавил: — Когда выйду отсюда, наверное, снова начну. Скучаю без табака.

— Мне передали, что ты просил денег из дома.

— Я же застрял тут дольше, чем рассчитывал. Вот и поиздержался.

— На воле хорошо зарабатывал?

— По нынешним меркам, средне. Но мы с женой копили на машину, эти деньги мне и помогают… сейчас. — Том улыбнулся, чтобы все было понятно. — Ничего, вернусь, новые заработаю.

— Вернешься… — опять очень необычно проговорил врач, словно этого могло и не произойти. — Новые заработаешь… Так что же, Извеков? Пожалуй, должен тебе признаться: у нас всего тут имеется восемь тысяч четыреста часов для заливки. По всему объему знаний, которыми мы располагаем. Включая социальные науки, медицину и развлекаловку, как мы ее называем, — художественность, о которой мы, кажется, говорили: шахматы, головоломки разные… Да, чуть не забыл, есть еще языки. Вот этого добра много, но оно тебе, наверное, нелегко будет даваться. У тебя как раз по языкам самые плохие показатели адаптации. Предположительно, их в тебя следует вгонять раза по три или четыре, чтобы ты их действительно выучил. А этого, сам понимаешь, нам никто не позволит. Порог в сорок процентов усвояемости нам никто не отменял… Ты-то чего хочешь?

Том призадумался. Вопрос, который он и сам себе не раз задавал, и бывало, что отвечал. Сейчас, когда он прозвучал в виде конкретного предложения, все же обескураживал. Над ним следовало подумать.

— А сколько я уже прошел у вас? — спросил он.

Доктор с видом персидского падишаха повернул голову к сестре.

— По нему у нас тысячи полторы часов, тысяча семьсот?.. — полуутвердительно спросил он.

Сестра бросилась было к столу, но остановилась чуть не с поднятой для шага ногой. Отступила, потому что в комнату входила целая делегация. Впереди вышагивал в каком-то изжеванном и не очень свежем халате бородач внушительного вида, в больших очках, которые закрывали пол-лица. Только и видно было — уши, борода да эти очки.

Доктор вылетел с кресла, бородач оглядел те шесть человек разного пола и возраста, которые явились с ним, и уселся. Потом посмотрел на доктора и осуждающе покачал головой:

— Значит так, коллега, показывайте вашего уникума.

Доктор, который обычно демонстрировал скуку и отстраненность от своих пациентов, на этот раз, чуть не согнувшись, вытянул в сторону Тома сухонькую ладонь. Он даже в этом жесте не был уверен — по крайней мере, голоса не подал.

— Вы? — проговорил бородач, как ему и было положено по сану, глуховатым басом, и с той барственной замедленностью, которая вырабатывается годами начальственного положения. — Тысяча семьсот часов?! Отменно… Графики смотреть не будем, вы на словах поясните, как же это выходит?

— Не знаю, — пролепетала совсем потерявшаяся сестра. — Иногда, я должна признаться, включала тройную скорость. Так что в сумме, наверное, у него уже набралось под пять тысяч часов. Может быть, чуть меньше.

— Угу, — буркнул бородач, определенно от восхищения. — А вы его не убьете? Он же у нас инженер… Что-нибудь трудное пробовали? Художественность всякую?..

— На нее у него ушло часов триста. Дольше и трудее всего давалось, но коэффициент усвоения почти шестьдесят процентов, — отрапортовала сестра.

«Ого, да я теперь знаю, оказывается, мировую архитектуру, только не догадался об этом», — подумал Том.

— И это при тройной-то скорости?! Каково, а? — Бородач снова покровительственно посмотрел на свою свиту, словно достижения Тома — его личная заслуга. — Чего теперь желаете, молодой человек?

Он наклонился в сторону Извекова и повысил голос, словно разговаривал с глухонемым идиотом.

— Мне сказали, что можно опробовать медицину, а потом шахматы и языки, — сказал Том. — Экономику, кажется, я уже… получил.

— Не экономику, — чуть дернулась сестра, — а предпринимательство. Курс теоретической экономики был сокращенный, так было в его сопроводиловке написано. Вот я и… поостереглась.

— Жалко, что «поостереглась», — передразнил ее бородач, но той это было привычно. Она на другое отношение и не рассчитывала. — Значит, теперь медицина, да? — Он сверкнул очками, снова приглядываясь к Тому. — Вы же понимаете, молодой человек, что многим, очень многим после наших… операций над ними трудно приходится. Они даже разговаривать учатся заново. Поэтому я с вами вначале… так и вел себя. Вы же, кажется, вполне вменяемы, даже не слишком страдаете от перегрузки. — Он подумал, тряхнул бородой. — Ничего не понимаю, но случай интересный! Хорошо, закачивайте ему медицину и еще что-нибудь потруднее. Языки, говорите, не воспринимает?..

«А ведь он все это уже прочитал в медицинской карте и отлично все помнит, — сообразил Том. — Прикидывается, однако, свои властные возможности демонстрирует».

— Вот и валяйте дальше. Посмотрим, что с ним будет. Только тестирование его мозгов и извилин, — бородач хмыкнул, — проводите очень дотошно. Чтобы было о чем сообщать на врачебном совете… Может, даже статья выйдет, чем черт не шутит?

Когда вся компания удалилась, сестра почти с отчаянием посмотрела на Тома, вздохнула и уже более спокойным тоном сообщила:

— Да, устроили вы переполох. Но зато теперь и я могу не волноваться.

— О чем волноваться? — удивился Извеков.

Сестричка не ответила, но и так было ясно — боялась она, что убьет вот этого дылду непонятного, а потом отвечать придется. «И ведь ничего «не придется», — думал Том, укладываясь на стол и заползая в шлем. Бывало тут уже такое, убивали они по неосторожности или исходя из неверных данных о человеке и его мозгах, и ничего не происходило. Хотя, как выяснилось, кое-какая проверка при этом все же проводилась.

Он привычно устроился поудобней и стал думать о том, как устроена эта машина. Ему о ее устройстве никто толком ничего не говорил, никто не показывал ни чертежей, не давал объяснений хотя бы по принципам работы тех или иных ее узлов и устройств. Но Извеков почему-то сам до многого доходил — бывало у него такое вот просветление мозгов, когда он самостоятельно о многом догадывался. И знание физики-математики тут было ни при чем. Он знал это другой стороной своих знаний. Пожалуй, даже не знаний, а именно своей способностью догадываться. Интуицией, что ли?.. «Жаль, у них нет тут курса интуиции», — вяло думал Том, уже уходя под загрузку. Сегодня, кажется, была общая анатомия, а впереди — он об этом тоже догадывался, — будут другие разделы, но сегодня обойдемся чем-нибудь попроще.

Жалко было немного, что они именно так лодируют. Ему бы начать с химии, он-то ее освоил в полном отрыве от биологии… Потом было бы неплохо, если бы они его и биологией подкачали. А то что же за врач, который биологию толком не знает — это же базовая наука, что ни говори. И лишь потом следовало бы, наверное, перейти к медицине.

Но Том уже понимал, что сведения, которые ему заливали, сверстаны были на скорую руку. Возможно, потому что времени от Завоевания прошло слишком мало и по-настоящему толковые программы не успели разработать. Все то, что он сейчас получал, являлось простым институтским курсом. А в институте, понятное дело, его наговаривали (или «надумывали»?) обычные преподаватели — как правило, узкие специалисты. Вот и вышло, что базовые знания при этом не учитывались. Но Извеков недавно, недели три-четыре назад, научился одной не очень даже сложной штуке — подстраивать свои мозги и свои знания под то, что в него заливали.

Это действительно было не слишком трудно. У каждого человека, который ложился под эту машину и которые будут в это ложе еще многократно ложиться, есть свои ограничители или в устройстве мозгов, или по личным предпочтениям и интересам. Не подстраиваться же под каждого?.. Курс науки — это и есть курс науки, а не развлечение. Но следовало привязаться к чему-то знакомому, с чего и начиналось более… продвинутое понимание.

Том так и сделал. И уже стал вникать в то, что… читал в шлеме, как вдруг на самом дне его почти бездонной способности усваивать знания и соображать вдруг ощутил, что ему очень нравятся… мекафы! Просто совершенно невозможно нравятся — влюбиться можно. Он с тихим удивлением вспомнил, какое тошнотворное ощущение испытал, когда увидел мекафа впервые, в коридоре, в каком-то полупрозрачном скафандре. И как теперь этот образ — деталей в сознании не всплывало — расслабляет его хотя бы тем, что он существует, этот мекаф. Как и другие мекафы…

«Понятно», — решил Том почти трезво, без соплей умильности. Помимо прочего, они вкачивали в него еще и лояльность захватчикам. Что ж, не самый глупый ход. Вот только непонятно, сколько раз в него уже это вколотили? Пожалуй, что много. Ведь он выполнил норму по загрузке многократно, а программы они, определенно, не меняли. Следовательно, и этой обработке он подвергался многократно…

Впрочем, кто бы говорил, а он-то, как сегодня выяснилось, даже экономику пропустил, проглотил и забыл, как плохой студент. По всем известной поговорке «сдал — забыл». Ничего! Это ничего, что они мекафов в мозги вкладывают, потом дело пойдет — медицина, что ни говори, наука большая и нужная… А еще языки, шахматы… Только бы научиться пользоваться всем тем, что он тут получит!..

А потом пошла настоящая, почти привычная работа. Извеков не кокетничал и не хвастался перед собой. Он действительно мог перегрузить из машины в свои мозги все то, чем его программировали. И усвоить куда больше из того, что ему подавали, чем иной студент, который в итоге получит, например, диплом об окончании и присвоении какой-нибудь квалификации.

Вечером, после короткого сна, Том попробовал, как обычно, отправиться в тренажерный зал. Но что-то в нем забастовало, тяжести таскать не хотелось, бегать или растягиваться для гибкости — тоже. Он просто поплавал немного и потом долго жалел, что не измотался, как привык, потому что ему отчетливо этого не хватало.

И уже полулежа в кресле перед телевизором после ужина, он сообразил, что теперь-то, пожалуй, у него и пойдет настоящая работа. Раньше он слишком боялся, что его выгонят из пансионата, недодадут чего-либо и ему останется только жалеть, что он так плохо использовал отличную возможность поучиться. Теперь Том не боялся. Он прошел главный тест, бородач ему разрешил, и теперь сумеет проделать все наилучшим образом, теперь сумеет!