Федька явно боялся. Он старался не показывать свой страх, но он боялся. Думаю, каждую минуту ему казалось, что страшные воины в страшной пятнистой броне превратятся в каких-нибудь кощеев и в лучшем случае сожрут его живьем, а в худшем — сожрут его грешную душу, не дав ей никаких шансов попасть в райские кущи или во что они тут верят. Кстати, можно прояснить этот вопрос прямо сейчас, ведь делать все равно нечего.

— Скажи мне, Федор, — начал я, — как был сотворен мир?

Федор испуганно шмыгнул носом, втянул голову еще глубже в плечи и ответил дрожащим голосом, которому безуспешно пытался придать взрослую сиплость:

— Бог сотворил мир за шесть дней.

— А откуда возник первый человек?

— Хватит маяться дурью, — перебил меня Усман, — лучше посмотри вперед.

— Стрельцы, — жалобно выдохнул Федор.

К нам приближался десяток всадников на более-менее приличных лошадях, судя по виду, из тех, что могут некоторое время бежать рысью, а потом не упасть замертво. Эти лошади напомнили мне тех, на которых в наше время ездят боевики по чеченским горам.

Униформа всадников была более чем оригинальна. Длинный стеганый кафтан с прорезями по бокам для удобства верховой езды, высокая шапка с меховой оторочкой, вытертой у всех до состояния искусственной Чебурашки, брюки-галифе, высокие сапоги со шпорами, и все это цвета хаки. Камуфляж, без пятен и разводов, однотонный, как во времена Великой Отечественной, но все-таки камуфляж. Из оружия наличествовали пять огромных ружей, сравнимых по габаритам только с тяжелыми снайперскими винтовками, и четыре тонкие пики с красными флажками, закрепленными около острия. Также стрельцы были вооружены саблями, у тех, кто с ружьями, сабли были поменьше, у тех, кто с пиками — побольше. Десятый всадник, очевидно, командир, имел при себе саблю с трехцветным шнурком на эфесе, нехилую дубину, окованную на конце железными ребрами, два длинноствольных кремневых пистолета в специальных карманах на седле, и бронежилет. Скорее всего, это был просто жестяной лист, обтянутый брезентом, но издали это сооружение выглядело в точности как титановый десантный бронежилет.

Приблизившись метров на сто, всадники перестроились в шеренгу и оказалось, что их не десять, а одиннадцать. Одиннадцатым был монах в сильно испачканной черной рясе, его лицо заросло бородой по самые глаза, так что возраст нельзя было определить даже приблизительно. Монах не имел никакого оружия, кроме двух пистолетов в седельных карманах, но сдается мне, что эти пистолеты достались ему вместе с первым попавшимся седлом, выданным в спешке. Самой заметной деталью в облике монаха было гигантское распятие на груди, которое новые русские называют "крест с гимнастом".

Стрельцы развернулись в цепь, Федор попытался было пропищать "тпру", но был остановлен железной рукой Усмана, ласково похлопавшей его по спине.

— Не дрейфь, малец, — ободрил его Усман, — прорвемся.

Стрельцы с ружьями переместились на фланги, спешились и стали снимать с лошадиных спин железные треноги. Все правильно, только неисправимые оптимисты стреляют с руки из ружья такого размера. Далековато они спешились, с дистанции сто метров попасть в человека из гладкоствольного ружья непросто даже с упора.

Командир стрельцов и монах продолжали движение неспешной рысью, метрах в пяти за ними следовали стрельцы с пиками. Равнение они держали идеально. Я рассмотрел лицо командира, он, оказывается, совсем молодой, вряд ли старше двадцати трех, это окладистая борода придает ему более взрослый вид. Усман тяжело вздохнул и два раза щелкнул предохранителями, приведя в боевое состояние автомат и подствольник. Затвор он не передергивал, так делают только голливудские герои, нормальный человек загоняет патрон в патронник заранее.

Я повторил манипуляции Усмана. Мы молча переместились поближе к краям телеги, чтобы удобнее было спрыгнуть на землю, если понадобится. Мы молчали, нет необходимости сотрясать воздух, двум обстрелянным бойцам все понятно и так.

До всадников осталось метров двадцать, когда юный командир стрельцов поднял вверх левую руку и лошади остановились, как духи-новобранцы по команде "стой раз-два". Хорошая у них строевая подготовка.

Командир повернул руку ладонью к нам и Федор натянул поводья, не дожидаясь другого приказа. Его и не последовало.

Одновременно и практически синхронно мы с Усманом мягко спрыгнули с телеги и неспешным шагом пошли навстречу стрельцам, держа автоматы в положении "на грудь". Ремень, впрочем, был снят с плеча, только самоубийцы в ближнем бою набрасывают автоматный ремень на шею.

— Кто такие? — спросил властным тенором главный стрелец, когда до нас осталось десять-пятнадцать шагов.

— А вы кто такие? — переспросил Усман.

На лице главного стрельца отразился вовсе не гнев, как я ожидал, а удивление.

— Если ты еще не понял, мы дорожная стража крымского тракта, — сообщил он. — А ты кто такой?

— Разве дорожная стража не должна представляться? — спросил Усман.

— Командир второго взвода подольской роты подпоручик Емельянов, — представился командир и сделал неопределенный жест булавой, который, должно быть, символизировал отдание чести. — В третий и последний раз спрашиваю, кто вы такие. Потом огонь на поражение.

— Я Усман ибн-Юсуф Абу Азиз эль-Аббаси, — отрекомендовался Усман. — А это мой друг Сергей… эээ…

— Иванов, — подсказал я.

— Мой друг Сергей Иванов, — закончил Усман.

— Ты чеченец?

— Араб.

— Неважно. Куда направляетесь?

— К вам. Мы ждали вас в Михайловке все утро, но вы так и не пришли. Пришлось выехать навстречу.

На лице подпоручика Емельянова отразилась сложная гамма чувств. Он не понимал, что происходит, но подозревал, что над ним издеваются.

— Не советую стрелять, — произнес Усман с ласковой улыбкой на лице. — Мы тоже стреляем на поражение.

— Что это за пищали? — спросил подпоручик.

— АК-74, - честно ответил Усман. — Пусть вас не обманывает, что ствол у них тонкий и короткий. Они стреляют нисколько не хуже ваших.

— Зачем пугали людей на тракте? — подпоручик решил подойти к проблеме с другого конца.

— Кто пугал? — как бы не понял Усман.

И это оказалось последней каплей, переполнившей терпение командира второго взвода.

— Бросай оружие! — заорал он. — Неподчинение карается расстрелом на месте. Считаю до трех. Раз, два…

На счет "два" тишину взорвали две автоматные очереди. Я стрелял под ноги стрельцам левого фланга, если смотреть с нашей стороны, Усман дал очередь поверх голов правого фланга. Подпоручик Емельянов явил миру глаза по пять копеек и открыл рот. Лошади стрельцов сдали полшага назад, испуганно прядая ушами. Федька полез под телегу, а его лошадь испуганно заржала и попыталась сдать назад, но уперлась задом в передок телеги и остановилась.

Единственным, кто сохранил самообладание, был монах. Он поднял перед собой распятие и произнес густым басом, неожиданным для его тщедушного тела:

— Во имя отца и сына и святаго духа…

Глаза Иисуса Христа на распятии вспыхнули недобрым золотистым светом. Крест на моей груди изменился. Нельзя сказать, что он стал горячее или холоднее, легче или тяжелее, он просто как-то изменился. И его изменение послало в мой мозг четкий и недвусмысленный приказ, которого нельзя ослушаться, потому что иначе конец.

Я поднял ствол и сделал парный выстрел. Между двумя глазами монаха красным цветком расцвел третий. Редкостная удача, очень трудно направить пулю в какую-то определенную часть тела противника, когда стреляешь навскидку. А вторая пуля усвистела куда-то далеко, это нормально, именно поэтому мы говорим "одиночный выстрел", а подразумеваем "парный".

Монах дернулся, как будто был марионеткой, которую резко дернули за веревочку откуда-то сверху. Он завалился на сторону и рухнул на землю, как мешок с чем-то мягким и неодушевленным. Я успел заметить, что глаза Христа погасли и стали обычными серебряными глазами серебряного распятия.

— Бросайте ружья! Быстро! — резко крикнул Усман и стрельцы послушно выполнили команду.

— Ты! — показал он на подпоручика. — Медленно достаешь пистолеты по одному и кидаешь на землю. Хорошо. А теперь все дружно слезаем с коней и начинаем разговаривать.

Он подошел ко мне и спросил:

— Почему ты выстрелил?

— Глаза на распятии…

— Думаешь, это было опасно?

— Уверен. Понимаешь, крест…

— Потом расскажешь. Эй, бойцы!

Бойцы стояли вокруг нас унылым полукругом, держась на почтительном расстоянии.

— Кто мне скажет, — начал Усман, — зачем вы нас искали?

Подпоручик Емельянов неуверенно открыл рот и начал говорить, вначале сбивчиво, а потом все более четко:

— Купцы донесли о двух разбойниках в броне и с пищалями, ехавших на подводах Тимофея Михайлова.

— Почему разбойниках? — удивился Усман.

— Потому что на вас не стрелецкая форма. Огнестрельное оружие носят баре, стрельцы и разбойники.

— Может, мы баре?

Емельянов вежливо улыбнулся.

— Ладно, вы приняли нас за разбойников. Что с нами случилось бы, если бы мы сдались?

— Как что? Что обычно. Свезли бы в судейский приказ на правеж, а остальное не наше дело.

— Что за правеж? Дыба, что ли?

— Может, и дыба, — согласился подпоручик. — Только разбойники обычно все сами выкладывают.

— А если мы не разбойники?

— А кто же тогда?

Усман вопросительно взглянул на меня и я кивнул.

— Похоже, что мы явились сюда из другого мира, — начал я и трое стрельцов немедленно перекрестились. — В этом мире от рождества Христова прошло 2002 года, там есть автомобили и самолеты, и нет стрельцов и помещиков. В нашем мире грамоте обучены все и каждый может читать библию, сколько ему заблагорассудится. И еще у нас нет обычая подкладывать молоденьких девчонок священникам и разбойникам. С нами случилось что-то непонятное и мы оказались здесь, мы долго брели через лес, а потом вышли на дорогу и встретили Тимофея Михайлова с сыном и внуком. Вместе с ними мы приехали в Михайловку и провели там ночь. Сегодня мы поехали вам навстречу, чтобы встретить тех, кто может объяснить, что вообще здесь происходит и почему, кстати, глаза у распятия загорелись желтым пламенем?

— Божье слово, — ответил Емельянов.

Очевидно, он считал, что сказал достаточно, но я по-прежнему не понимал главного.

— Что еще за божье слово? — спросил я. — Если начать молитву, у распятия загораются глаза? У любого распятия или нужно особое?

— У любого распятия. Только слово должен говорить священник.

— Понятно. То есть, непонятно. Зачем вообще нужно это божье слово?

Теперь перекрестились все стрельцы, а некоторые перекрестились дважды. Емельянов глубоко вдохнул и начал вещать:

— Слово дано истинно верующим от бога как священный дар процветания и благоговения. Нет границ для слова и нет того, что слово не превозмогает, ибо сказано, что вначале было слово и слово было от бога и слово есть бог.

— Если я захочу погасить солнце и скажу правильное слово, солнце погаснет? — спросил я.

Новая волна крестных знамений.

— Сказано в писании, — продолжал Емельянов, — что ежели у кого вера с гору, то слово такого человека сдвинет гору, а ежели вера с горчичное зерно, то такому и зерна не сдвинуть.

Я, кажется, начал кое-что понимать.

— Что может вера обычного человека? — спросил я. — Например, того монаха. Он мог меня убить?

— Он должен был тебя убить, слово действует мгновенно и от него нет защиты. Почему ты еще жив?

— Он не успел договорить свое заклинание.

— Это не имеет значения, слово действует до того, как произнесено.

Мы с Усманом переглянулись. Вот оно, значит, как. Но почему… крест?!

Ладно, с этим потом разберемся.

— Как можно увеличить веру? — спросил Усман. — Если я хочу, чтобы мое слово стало сильнее, я должен прочитать какую-нибудь священную книгу, помолиться… правильно? Кстати говоря, силу дает слову только христианская вера?

Емельянов помотал головой.

— Нет, — сказал он, — у бусурман тоже есть слово, иначе с турками не воевали бы каждые десять лет. Божье попущение, говорят.

— Понятно. Это поэтому никому нельзя учиться грамоте?

— Почему никому? Я, например, грамотен.

— Да, конечно, офицеру без этого нельзя работать с картами. А крестьянам она незачем, а то еще библию прочитают и словом овладеют. Правильно?

Подпоручик мрачно кивнул. Усмана несло.

— И кресты нательные у вас тоже запрещены, да? По той же причине. И монахи у вас вроде как боги, только маленькие?

— Так нельзя говорить, — возмутился подпоручик, — ересь карается…

— Да мне плевать, чем карается ересь! — взвизгнул Усман. — У нас два автомата и пусть только попробуют покарать!

Емельянов задумчиво посмотрел сначала на Усмана, потом на меня.

— Я не понимаю, — осторожно начал он, — почему вы еще живы. Выстрел не может обогнать слово.

— У хорошего бойца выстрел все может! — выкрикнул Усман и успокоился.

Он повернулся ко мне и вопросительно взглянул мне в глаза. Я значительно кивнул.

— Крест может быть защитой от слова? — спросил я.

— От слова нет защиты, — ответил Емельянов, — только вера и, как символ веры, другое слово. Хороший священник произнесет слово и без креста.

— А крест в руках неверующего? — уточнил Усман.

— Простая побрякушка.

На всякий случай я подошел к убитому монаху и снял с него крест. Да, канон здесь явно не тот. Если обычно Иисус дистрофически тощ, то здесь можно подумать, что на кресте распят Жан Клод Ван Дамм. И выражение лица не скорбное, а совершенно спокойное и уверенное, будто не на крест он взобрался, а на тарзанку в Парке Горького. Я вгляделся в глаза Иисуса, я попробовал передать вечно живому богу часть своей силы и получить сторицей, как он обещал ученикам, но ничего не случилось. Живой бог выглядел мертвым, а я не чувствовал в себе никаких сверхъестественных сил. Я перекрестился и почувствовал себя идиотом. "Отче наш" я решил даже не начинать.

Усман неслышно подошел сзади.

— Крест? — тихо спросил он. — Это твой крест нас защитил?

Я кивнул.

— Я не знаю, в чем тут дело, — сказал я, — честное слово, не знаю. Я понял, что должен выстрелить, и выстрелил. Я не понимаю, как я понял, крест как-то подсказал мне, что делать, но как…

— Не грузись, — оборвал меня Усман. — Давай лучше подумаем, что будем делать с этими гоблинами. В приказ я ехать не собираюсь, на дыбу за убийство монаха мне что-то не хочется. А тебе?

— Мне тоже.

— Значит, надо уходить. А для этого надо поменять нашу одежду на что-нибудь более подходящее. Может, у крестьян приватизировать… Жалко, что мы с тобой не умеем ездить верхом.

— Разве арабы не все…

— Нет, не все. Эй, подпоручик! Кто может остановить крестьянина, путешествующего на собственной телеге?

— Да кто угодно.

— Но Тимофей… он же ехал по большой дороге и было непохоже, чтобы он чего-то боялся.

— Крестьяне имеют право ездить на ближайший рынок продавать и покупать. Для более дальних поездок нужно благословение.

— Какое еще благословение?

— Деревянная или металлическая пластинка с изображением, символизирующим суть поездки. Может выдаваться настоятелем прихода, барином или судейским дьяком.

— Понятно. У тебя оно есть?

— Зачем? Мы же стрельцы.

— Понятно. Стрельцы бывают пешими?

— Хочешь изобразить нас? Не выйдет, стража не имеют права покидать охраняемую зону без благословения. А в охраняемой зоне нас всех знают в лицо.

— Так это что получается, без боя никуда по любому не деться? Тогда поехали в приказ.

— Сдурел? — Емельянова аж перекосило. — Твой друг убил монаха! Вам не выйти оттуда живыми! И нам тоже мало не покажется за то, что монаха не уберегли.

Мне показалось что пора и мне вставить слово.

— Сдается мне, подпоручик, — сказал я, — что ты не особо жалуешь монахов. Я прав?

Подпоручик озадаченно пожал плечами.

— А кто их жалует? Но против слова не попрешь. Жаль, ребята, но у вас нет выхода, кончится порох и…

— Положим, порох не скоро кончится, — заметил Усман.

— Ну и что с того? Против двух монахов сразу вам никак не выстоять. Если мы не вернемся к вечеру, воевода поднимет в ружье резерв. Вас загонят, как медведя на охоте.

— Значит, у нас вообще никаких шансов? — уточнил Усман.

— После убийства монаха — никаких, — подтвердил подпоручик. — Если только…

— Что?

— Расскажите-ка поподробнее, что с вами стряслось.