Глава 23

Графики и отчеты, написанные корявым почерком, вызывали немедленное желание повеситься. Я ползала над ними, по ним и даже под ними уже битых два дня, но так и не смогла найти ничего крамольного. Ни единой причины.

– Она хотела даже повеситься, но институт, экзамены, сессия, – уронил Гера, отвлекаясь от компьютера.

Я застыла, глядя на него непонимающе.

– Оливин, ты последний час периодически выкрикиваешь: «Повеситься можно!» – а потом снова утыкаешься в архивные бумаги.

– И что это было? Цитата? – Я провела рукой по волосам.

– Ах, вот что… Как я мог забыть. Пока наша золотая молодежь тусовалась в Лондоне, была такая группа, «Сплин», и был у них такой альбом. «Гранатовый». – Гера мечтательно закатил глаза. – И все ходили и пели. А еще, знаешь, «Дай, Джим, на счастье лапу мне».

– Это же Есенин. – Я старательно искривила правую бровь.

Гера задумался и вдруг посерьезнел:

– Точно, Есенин. Просто в песне так говорится.

– Замечательно. – Я кивнула и вернулась к бумагам.

– Скажи, а ты ко мне насовсем переехала?

– А я тебе мешаю?

– Нет, просто любопытно, у вас с Максом кабинет-то на двоих рассчитан. А у меня – сама понимаешь.

Руки мгновенно похолодели, и я выругалась про себя.

– Ты же знаешь, Оливин, я не дурак. Мне катастрофически не хватает информации, но ты звонила дважды, а потом не написала в ответ. Оставил я вас вдвоем. С утра в понедельник – ты на месте, вздернутая из-за пятнадцати литров кофе, Гамова нет, и ты такая внезапно говоришь: «Вот что, Гера, дай-ка я документы перетащу к тебе, думать проще».

Я пожала плечами в ответ.

– Сегодня среда. Ты все еще здесь. И с Гамовым вы, по моим ощущениям, не виделись. Хотя он тоже здесь торчит по восемь часов. И Рита.

Имя полоснуло, будто лезвием по коже. Я покрепче укуталась в кардиган.

– Скажи мне честно, – Гера сощурился, и мне сразу полегчало. – Узнав новости, ты велела Максиму разводиться и жениться на тебе?

Отпустил с крючка. Увидел, что не могу рассказать, все понял – и отпустил.

– На тебе, Гера, исключительно на тебе. – Я снова уткнулась в бумаги, прикидывая, как бы их куда-нибудь повесить для наглядности.

– Он не в моем вкусе, – меланхолично бросил Туров. – Нашла что-нибудь?

Я поднялась на ноги, решив попрыгать, размять затекшие мышцы. С первым же движением чуть не упала: правая голень затекла так, что хоть вой. Или даже вешайся.

– Гер. – Я закусила губу. – Боюсь, что до пятницы мне нужна будет информация по России.

– Только не Питер, Оливин, прошу тебя, только не Питер! – Он картинно закатил глаза, но в лице изменился по-настоящему.

– А еще по Украине, Белоруссии, всему остальному СНГ, Европе и миру.

Я подула на холодные, как лед, пальцы.

– Ты шутишь, правда? – с надеждой спросил Гера.

– Агенту Ноулзу позвоню сама, так и быть.

– Надо же, что за великодушие, Оливин! Как болтать с агентом Ноулзом – так пожалуйста. Может, я сам с ним хочу поболтать. Может, он в моем вкусе.

На этот раз глаза закатила я:

– Катя в твоем вкусе, и не валяй мне тут дурака.

– Ты тогда объяснись, чтобы я не валял. – Гера зло дернул головой.

– Ох, как с вами, гениями, тяжело.

В этот момент в дверь робко постучали. С удивившим даже меня саму раздражением я поняла, что это Нина.

– Войдите, – строго проговорил Гера, и она вошла.

Я устало оперлась на стенку и даже читать ее не стала. Простой нервный механизм на ногах. Дико популярная, дико боящаяся отсутствия популярности, красивая и изящная, но не умеющая этого подать… Словом, человек без цели. Как же ты меня бесишь, ты бы знала. Чистый холст, малюй – что хочешь, люби – кого хочешь. Сделай шаг, найди себя, найди свою цель, а не позволяй всяким степам швырять себя направо и налево. Влюбись. Выйди замуж. Заведи свое дело. На крайняк – займись им. Но нет, дорогая, ты просто чистый холст, популярный до невероятия и до невероятия боящийся.

– Хотела сбегать за кофе. Вам надо? – И взгляд такой, чуть испуганный, но твердый вроде как.

– Мне только мыла! – брякнула я, и Гера прыснул, не удержался.

– Не нужно кофе. Нина, мы тут заняты немного.

– Скажите, а это какой-то проект? А то мне ведь Степану нужно обо всех изменениях докладывать…

– Проект, – легко согласился Туров. – Госпожа Оливинская пишет учебник по закрытию и деконструкции. Обладая феноменальными способностями к анализу и синтезу информации, госпожа Оливинская хочет составить пособие, с помощью которого практически любой неподготовленный человек мог бы предотвратить прорыв реальности.

Нина ошарашенно кивнула и закрыла дверь за собой.

– Санкта симплицитас, блин, – только и сказала я.

– Да уж, отчеты Степе писать нужно. Где голова у современных детей?

– Пенсионер ты наш, – фыркнула я. – А про Катю даже отрицать не стал.

Алебастровый Гера на мгновение приобрел почти нормальный цвет кожи.

– И врешь, как дышишь. Учебник. Ну что за…

Его компьютер издал какой-то странный звук, и я напряглась. На всем довелось в свое время посидеть, начиная с допотопных аймаков, напоминавших телики, продолжая бюджетными «Сони» за четыреста баксов и заканчивая суперсовременным дорогущим макбуком. Ни один из них так истошно не орал.

– Не томи, Герман, – устало попросила я.

Судя по его реакции, он подобного не слышал сам. Его длинные пальцы судорожно забегали по клавиатуре, а кадык – по чересчур белой шее. Я на мгновение забылась: вот же, вот же, чудесный Герман, бери – и влюбляйся в него. Бери – и флиртуй на рабочем месте, все равно конец света тут, рукой подать. Нина, почему ты такая глупая. Почему я – не ты? Я бы все сделала иначе. Все-все-все. Повезло же родиться таким ублюдком, влюбиться в Гамова сначала по книгам, а потом еще и вживую. Все зная, просчитав до мелочей наперед, сказав себе: хорош Гамов, да не про нашу честь, женат! И тут у этой дуры – ложная беременность. А я знать не знаю, что такое вообще бывает. А он ждет поддержки и готов делать глупости. И тут я…

– Оливин, заткнись, – напряженно сказал Гера.

Я вздрогнула.

– В каком смысле?

– В прямом. – Он смотрел в компьютер и все так же судорожно щелкал мышкой, долбил по энтеру и что-то печатал. – Я только что прослушал начавшуюся в тонком эфире тираду под названием «Влюбилась в Гамова, а поддержки оказать не смогла».

Я закрыла рот рукой. Дошла. До ручки практически. Чтобы я, да мысли вслух – ни разу в жизни не было.

– Оливин, – сказал Гера как-то блекло. – Ты знаешь, у нас прорыв. И все бы ничего, но зарегистрирован в Зеро он час назад. Мне каким-то образом оповещение пришло только что.

Я чуть тряхнула волосами.

– У НАС ПРОРЫВ, ЗАФИКСИРОВАННЫЙ ЧАС НАЗАД, ДА ВАШУ МАТЬ! – Гера схватился за телефонную трубку, и где-то внутри я твердо поняла, что надо приходить в себя.

Критическая точка прорыва – четыре часа, один уже потерян, надо читать, надо ехать, да вот только что получается? Как у меня тяжелая ситуация – Макс, в любом качестве, рядом со мной. А как у Макса черт знает что в семье творится – так я ему говорю: знаешь, дорогуша, мне тут счет открыли, а ложная беременность… Случается. Пойдем-ка попрощаемся с Лопесами.

И все. Ни слова после. Отличный из меня друг. И человек тоже просто загляденье.

– Оливин, не вынуждай меня рукоприкладствовать! Встань и иди уже за Гамовым, сколько можно слезы сиропом разбавлять! – пролаял Гера, и тут дверь кабинета сорвало с петель.

Во всяком случае, о стену она знатно стукнулась.

– Ага, – возвестил стоявший на пороге человек.

Чуть растрепавшееся каре, дорогая, но не слишком, куртка… Степан Михайлов собственной персоной.

– Степа, – просто сказал Гера, но меня аж передернуло. – Давай ты объяснишь мне, какого лешего я узнаю о прорыве час спустя, в доступных выражениях, а я не стану горячиться и ронять столы.

– Я поймал вас, малыши, наконец-то – поймал! – С этими словами Михайлов подошел ко мне и выразительно заглянул в глаза, ресницами даже похлопал.

Арлинова, как назло, умчалась куда-то наверх с утра пораньше, и я совсем не знала, что делать.

– Ты на Мише приехал? – коротко рыкнул Гера.

– А ты думал! – Он отвлекся от меня и прогарцевал по комнате. – Но это все равно, все равно, потому что вот ответь мне, деточка, что вы там деконструировали с Гамовым на той неделе? Название романа, а?

– «Бронзовый век», – выплюнула я.

Миша был внизу, а значит – ехать и работать. Прочитать по диагонали очередную муть, главное – ехать. Перебьюсь без Макса.

– Конец твоим страданиям и разочарованиям, – пропел Михайлов, и тут я испугалась.

– Гер, вызови ему «Скорую», а я поеду закрывать. Температура у человека и галлюцинации.

Вероятности шептали о другом, но не могла же я их слушать, в конце концов.

– Нет, Оливинская, никуда ты не поедешь. – Михайлов резко обернулся ко мне. – И никто не поедет. Потому что вы попались, придурки. Не деконструировали ни хрена, в отчете наврали, и мир прорвало по новой.

У меня по затылку побежали капли пота, липкие и холодные.

– А это значит, что я наконец-то прихвачу Зефир себе, всех поувольняю к чертям, а знаете, какая зарплата у Арлиновой? И сидит, ничего не делает, старая карга. Только про Бореньку ненаглядного всем рассказывает. – Михайлов рассмеялся. – Облажался Зефир по полной. Ну совсем облажался. Я еще когда Гамову говорил, что надо разделять и властвовать: мне Зеро, тебе Зефир, подсиживай дуру эту, а он уперся, в благородство стал играть…

Я потерла руки, лихорадочно соображая. Прорвало «Бронзовый век», значит, читать не надо. Значит, надо ехать закрывать. А потом уже разбираться со Степой. А потом уже… Под расстрел? Да, пожалуй, надо их всех из страны вывезти. Прямо сразу после закрытия билеты в Лондон – и политическое убежище. Рите, Герману, Максу, Арлиновой…

– Это все твои объяснения? – спокойно спросил Гера.

Я посмотрела на него и впервые не смогла прочесть выражения на лице. Было оно какое-то неправильное.

– А что я должен тебе объяснять, придурок? – прошипел Михайлов, останавливаясь, наконец-то, прямо перед столом Геры.

– То, почему начальник Закрытия реальностей препятствует работе Закрытия фантастических реальностей.

Михайлов коротко хохотнул в ответ.

Гера медленно поднялся на ноги и кивнул мне:

– Возьми Макса и поезжай закрывать. Я тут разберусь.

– Отставить, Оливинская. Поедете только под моим присмотром. И где, кстати, Гамов, почему не пришел до сих пор? Страдает из-за своей уродки, которая даже забеременеть не смогла?

Я замерла на месте. Михайлов вызвал у меня немедленное желание где-нибудь его похоронить, но нельзя же действовать так, нахрапом.

Оглядевшись по сторонам и не найдя ни одного тяжелого предмета, я вздохнула:

– Согласитесь, Герман, как говорил нам Фрейд, очень легко диагностировать недуг человека по его речи.

Он посмотрел меня, как на новые ворота.

– «Психопатология обыденной жизни», Герман, – протянула я укоризненно и холодно, хотя внутри горела адским пламенем. – Судя по всему, Степан, так радующийся нашей неудаче, беде Максима, наконец, трагедии Риты – просто импотент.

Главное – выдержать эти полторы секунды, когда невероятным образом хочется смеяться, ругаться матом и бить придурка чем-нибудь тяжелым одновременно.

Взгляд Михайлова потяжелел, и тут Гера дернул его на себя за плечо. Я сместилась чуть в сторону.

– Дедушка Зигмунд, правда, ни слова не написал о психопатах-идиотах, которых выучили писать, но не читать, – процедил Гера сквозь зубы. – МУДИЛА, ПРОРВАЛО ВТОРУЮ ЧАСТЬ, КОТОРАЯ ДАЖЕ НАЗЫВАЕТСЯ ПО-ДРУГОМУ, «ВЕК ИНДИГО»! Оливинская – марш закрывать! И Гамова не забудь!

Не чувствуя от облегчения ног, я кивнула, выбежала из кабинета, услышала за спиной резкий звук, обернулась на мгновение – и увидела, что Степа лежит на полу, а Гера победно возвышается над ним с экземпляром моих «Мальчиков» в руках.