Глава 7
Не помню, когда папаша в первый раз ударил меня, но как он впервые прибил Эмбер – помню. Ей было три года, и приходилось серьезно с ней считаться. В ее присутствии нельзя было листать комиксы «Настоящий мужчина», мама сказала, что Скелетор слишком страшный. Меня ругали за разбросанное «Лего» – ребенок может подавиться. Я пикнуть не смел, когда она хватала мои машинки, зато стоило мне прикоснуться к ее кухонному набору, как я получал по башке. Тысячу раз мне самому хотелось ее стукнуть, но тогда досталось бы по первое число.
Папаша поднял на нее руку потому, что она разлила его пиво. Он спокойненько смотрел телевизор, как вдруг – раз! – и схватил ее за руку своей лапой, легко и просто, словно жестянку. Дернул на себя, размахнулся и отвесил оплеуху.
Ничего громче этой пощечины в жизни не слыхал. Вопли Эмбер и то были тише.
Ее глаза наполнились несказанным ужасом, и я увидел в них себя. Не свое отражение, нет, а саму суть своей жизни. Я знал: папаша забрал ее смелость.
Из другой комнаты прибежала мама и застыла в дверях. Ее взгляд призывал меня дать ответ, но я был слишком мал. «Брось его, – хотелось мне сказать, – он обижает нас». Но куда нам было деваться? Мы принадлежали ему. Для меня – для ребенка – отнять у тебя твое кровное означало верх несправедливости.
Мама подхватила Эмбер на руки и унесла, бормоча слова утешения.
В ту ночь Эмбер приснился дурной сон и она забралась в постель ко мне, а не к папе с мамой. Свернулась калачиком и посапывает. А я не спал до самого рассвета, в голову лезли всякие мысли насчет папаши. И такая тоска взяла, не хуже, чем когда впервые увидел, как папаша помочился на искрящийся свежий снег.
Эмбер договорилась о свидании для меня. С Эшли я в жизни словом не обмолвился, да и не хотелось. Я был очень не прочь засунуть в нее часть своего тела и готов был неделю голодать, чтобы наскрести пару монет и охмурить ее. Но подробности ее жизни меня не интересовали совершенно. Мне было плевать, какая музыка ей нравится, и любит ли она родителей, и кем хочет стать, когда вырастет. Здравый смысл должен был мне подсказать: это – дурной знак.
Всю ночь перед свиданием я глаз не сомкнул, все пялился в темноте на лампочку над собой. Неужели я сегодня потеряю невинность? Я гнал от себя эти мысли, ведь точно такая же ерунда не давала заснуть перед встречей с Бренди Кроуи… но ничего не мог с собой поделать.
Возбуждение. Трепет. Желание. Отвращение. Настоящий винегрет. Я понять не мог, откуда берутся такие разные чувства? И такие сильные – а ведь я с этой девчонкой даже не встречался ни разу. Как можно желать человека, совсем тебе не знакомого? Что-то во всем этом было нехорошее. Какая-то дурная заносчивость. Конечно, человек – это звучит гордо, но ведь не до такой же степени.
В конце концов мне удалось заснуть. Не сойти бы с ума. Стояком своим, что ли, заняться? Большинство парней давно бы уже дало волю рукам. А я разложил по полочкам все, что испытывал к Эшли, и выстроил по ранжиру.
Только бы помалкивала. Не лезла со своим мнением, не выражала чувств. Но вместе с тем была бы живая. Теплая.
Рик не отпустил меня на всю ночь с пятницы на субботу, но сказал, я могу уйти пораньше. Спросил: у тебя свидание? Я сказал – нет, но он все равно наплел кассиршам и Баду с Черчем, что я встречаюсь с девушкой.
В самом начале нашей смены, уже в дверях, он громко объявил, что я могу бесплатно снабдиться резинками. Такой вот он парень. Ну что тут скажешь? Такое вот он говно.
– Не обращай внимания, – сказал мне Бад. – Он просто завидует. Даже собственная жена обходит стороной толстозадого.
Кассирши захихикали.
– Это точно, – сказала одна. – А то с чего бы у него детей нет? Бесплодия у жены вроде не нашли, она год назад проверялась по поводу болей в животе.
– Ей делали лапароскопию? – спросила другая кассирша.
Первая кивнула:
– Они делают прокол возле пупка, запихивают в тебя трубку с лазером и телескопом и смотрят твои яичники.
– Моей невестке проводили такое исследование, когда у нее был выкидыш.
– При выкидыше производят дилатацию и кюретаж, – влезла в разговор третья кассирша.
– Это когда насосом пользуются или когда ножом скоблят?
К кассе подошла женщина с тележкой, и разговор оборвался, но свое черное дело он уже сделал. Детородные органы Эшли разом потеряли всю свою мистическую притягательность. Кассиршам было не впервой развенчивать женщин в моих глазах. Типа учителей английского, разбивающих прекрасную книгу на темы и отдельные фразы.
Черч поднялся было со своей скамеечки и вдруг замер.
– Кажется, дождик будет. А мама мне ничего не сказала. Как же я без дождевика?
Я взглянул на него и сразу отвернулся. Смотреть ему в глаза все равно что разглядывать его душу в подзорную трубу не с того конца.
– Промокну ведь, – сокрушался Черч.
– Ну да, – согласился я.
– Однажды я промок и заболел. Правда-правда.
– Верю.
– У меня красный дождевик. Ты его видел.
– Ну да.
– Желтый цвет для девчонок. – Черч внезапно издал смешок и повернулся к Баду: – Говори что хочешь, Бад, только желтый цвет для девчонок. Что бы ты ни сказал.
Бад подмигнул мне:
– А я о чем? Желтый цвет для девчонок.
Черч прямо зашелся от хохота.
– Блин, ты такой прикольный, Бад, – выдавил он, когда слегка успокоился. Снял очки, достал из кармана своих широченных черных штанов носовой платок и принялся вытирать глаза. – Ты и Харли. Вы прикольные.
Пристроил очки обратно на носу, тщательно сложил платок прямоугольником и убрал в карман.
– Лучше позвоню маме и скажу, чтобы принесла дождевик. И галошики. Однажды я промок и заболел. Правда-правда.
И Черч направился к телефону-автомату. Телефон у нас в магазине рядом с банкоматом. Бад подождал, пока он отойдет подальше, и рассмеялся.
Смена шла своим чередом, и настроение у меня немного улучшилось. Полки с чулками и люминесцентная подсветка всегда успокаивают меня. В конце концов, Эшли Броквей может мне понравиться, почему нет? Вдруг она вполне созрела для своих лет. И я все повторял про себя: я ей нравлюсь – или она себе вообразила, что нравлюсь, – а если девчонка нафантазировала, что влюблена, это ведь все равно как если бы на самом деле влюбилась.
Я распаковал восемь коробок «Тостер Штруделей», закрыл дверь холодильника и хорошенько рассмотрел свое отражение в стекле. Вроде не урод. Никаких изъянов, бросающихся в глаза. Но и не сказать, чтобы красавец.
Волосы у меня какого-то непонятного цвета. Меня называют шатеном, рыжеватым блондином и даже темно-рыжим. Джоди как-то сказала, что такой цвет осенью у листьев под ногами.
Глаза у меня голубые, но не того пронзительного оттенка (словно газ горит), что у Эмбер. Ребенком я думал, что этот цвет напоминает мокрый строительный картон, и мне это нравилось.
Сложен я хорошо. Железо я по-настоящему не качал, охоты не было, но тяжестей потаскал достаточно, так что у меня сильные руки и широкая грудь. Пожалуй, папаша неслучайно прочил меня в футболисты.
Пока изучал себя, завелся, из холодильника направился прямиком к аптечной стойке и взял коробку презервативов. Рецептурный отдел закрывается в восемь, вокруг никого. Стоило мне взглянуть на резинки, как все мои опасения насчет Эшли куда-то улетучились. Да хоть бы у нее еще молочные зубы были, мне-то что.
Я положил коробку в карман штанов. До конца смены оставалось пятнадцать минут. Рика рядом не было, никто не разорется, и я решил переодеться. Направился на склад и в секции продуктов остановился перед бананами.
Я тренировался на сотнях бананов с той памятной ночи с Бренди Кроуи, когда сдуру полностью развернул презерватив прежде, чем надеть. И ведь надел же. Такие мелочи не могли меня остановить.
Меня могла остановить Бренди. Но не стала. И вовсе не по неопытности. Просто такая была дура, развратная и жестокая. Сказала мне, чтобы пошевеливался, хотя резинка еле держалась и надулась, как воздушный шарик, из которого клоун на детском празднике собирается сделать собачку. Я и пошевелился. Проник внутрь на полдюйма, ничего не почувствовал, и резинка свалилась. В ту секунду мне было плевать, беременность нам угрожает, болезнь или даже смерть, но Бренди резко дала мне от ворот поворот. Предложенные мной альтернативные способы, при которых не залетишь, отвергла с негодованием. Я сразу понял: неправда все, что она мне пела про любовь с той минуты, когда я расстегнул на ней лифчик. Если бы она меня любила, то спасла бы от позора, типа как измученная жена дает больному раком мужу смертельную дозу лекарств. Поработала бы немножко руками – больше мне от нее ничего не надо было.
Нельзя допустить, чтобы такое опять повторилось. Великое дело – опыт, а времени на тренировку у меня хватало. Я смерил бананы глазами и взял здоровенный огурец. Настроение у меня было самое оптимистическое.
Огурец я положил в карман, расчистил место среди артишоков и направился к отделу морепродуктов.
В магазине проходила распродажа филе лосося. 4,99 за фунт. Джоди обожала лосося. Не за вкус, нет. Никто из нас в жизни лососины не пробовал. Девочке безумно нравилась блестящая серебристая чешуя.
Помню, как она маленькая сидела в тележке возле витрины, где во льду были разложены отливающие серебром розовые куски рыбы, водила по воздуху руками и что-то по-детски лепетала. Мама, улыбаясь, говорила, что это нам не по карману, и пыталась переключить внимание ребенка на цельных рыбин типа форели или зубатки, у которых даже глаза были. Но Джоди не поддавалась, и мама смеялась, что крошка хранит верность убеждениям и хорошо бы эта черта осталась с ней на всю жизнь. Глядишь, пробьется в судьи Верховного суда.
Представляю себе картинку: постановление, подписанное Джоди, на стене тюремной столовки. Прилепленное тапиокой.
Порой мне хочется, чтобы мамочка получила свою смертельную инъекцию. Она лучше подходит на роль призрака, чем стороннего наблюдателя.
– Привет, Харли, – произнес женский голос.
У меня душа ушла в пятки. Женщины толпой теснились у меня в голове: мама, Джоди, Эшли, Бренди, невестка кассирши с выскобленной маткой… Любая могла меня окликнуть, а я не готов.
Из-за полок показалась Келли Мерсер. Шорты, точно, розовые, но никакого топика из варенки. Нормальная футболка с надписью. Что-то там в защиту тигров.
– Привет, – повторила она.
– Привет, – пробурчал в ответ я.
Она сделала удивленное лицо, на губах показалась улыбка. Задорно вскинула голову.
– Это у тебя в кармане огурец или ты просто рад меня видеть?
– А?
– Извини. – Она засмеялась. – Не могла удержаться. У тебя огурец в кармане.
Успел я натянуть на овощ резинку или нет? Вот ужас-то.
– На полке подобрал, – зачастил я, – собирался положить на место.
– А с ним можно сделать что-то еще? – изумилась она.
– Да ничего.
– Ну так как твои дела? – Голос с хрипотцой, ровный, словно убегающая вдаль серая лента шоссе.
– Отлично.
– На прошлой неделе я заезжала к вам домой. Эмбер тебе говорила?
– Да.
– Это хорошо. А то мне показалось, она не горит желанием тебе об этом докладывать. Похоже, она меня невзлюбила.
– За что? Она что-нибудь сказала?
– Скажем так: излишнего гостеприимства она не проявила. В этом нет ничего страшного. Шляются всякие вокруг дома.
– Шляются? Это ее слова?
– Не бери в голову, Харли. – Она подняла было руку, чтобы коснуться меня, но на полпути остановилась. – Все в порядке. Я все понимаю. Бывает тяжело общаться с людьми после… – она поискала в уме нужное выражение, – после того, что случилось.
– То, что случилось, не дает никому права выдрючиваться. Это не оправдание, – резко возразил я.
– Ладно, забудем.
Она смотрела на витрину с лососем. В ее семействе небось лососину едят раз в неделю, неважно, объявили на нее скидку или нет. У нее наверняка есть рецепт замечательного маринада, который она мне перепишет, если попрошу. Аромат ужина, который она съела этим вечером, пропитал ее волосы и руки: имбирь, чеснок и коричневый сахар.
Тут до меня дошло, что она глядит на свое отражение в стекле. Изучает его, смущается и злится, будто ей вручили набор деталей и инструкцию по сборке на иностранном языке.
– Спасибо, – выговорил я наконец. – За то, что вы передали.
Она повернулась ко мне:
– А ты, вообще-то, в книгу заглядывал?
– Да. Посмотрел картину Пьера Боннара «Рай на Земле». Это ведь Адам и Ева, правда?
– Правда. И какое у тебя впечатление?
– Все очень верно. Ева беззаботно спит среди деревьев, а Адам стоит на опушке леса, типа прикидывая, где построить дом.
– Почему ты сказал «верно»? – Она засмеялась.
– Сам не знаю. По-моему, женщины легче принимают сложившееся положение вещей и приспосабливаются, тогда как мужчины вечно стараются это самое положение вещей изменить и, если не получается, выходят из себя.
«Скажи еще что-нибудь», – казалось, говорили ее глаза. Я напряг извилины.
– Это самое и произошло в Эдемском саду, – соловьем заливался я. – Мне всегда казалось, что, даже вкусив от древа познания и осознав, что они нагие, Ева не приняла это близко к сердцу. А Адам смутился, отверг перемены и принялся суетиться.
Она широко улыбнулась, ее темные глаза одобрительно сверкнули. Я представил себе, как она глядит такими глазами на мужа, а тот ни хрена не замечает и сухо целует жену в щеку перед тем, как отправиться с приятелями на посиделки.
– Многие считают, что именно это Боннар и пытался показать на своей картине, – сказала она. – Ева в восторге от случившегося, а Адаму ужасно не по себе от их наготы. Он и в сторону-то отошел, потому что сознание этого не дает ему покоя.
Она помедлила.
– Интересно, кого, по-твоему, следует обвинять в грехопадении, Адама или Еву? – Вопрос прозвучал шутливо.
– Обоих, – без запинки выпалил я. – Оба они проявили эгоизм.
– Эгоизм?
– Мне всегда казалось, что из-за этого Бог их и прогнал. Не потому, что они нарушили правило, а потому что принялись сваливать вину друг на друга. По-моему, они вполне могли бы выйти сухими из воды, если бы подошли к нему и рассказали все как есть, а не пустились во взаимные обвинения. Если бы Бог решил, что они любят друг друга, он дал бы им второй шанс и не стал бы проклинать навечно весь род человеческий.
Она снова мне улыбнулась. Я скосил глаза на огурец, торчащий у меня из кармана.
– Чем же занимается ваш муж, когда его нет дома по вечерам?
Наглость с моей стороны. Наверное, в глубине души я даже хотел ее обидеть. Какая разница? Ведь она такая же фантазия, как модель, напялившая модное женское белье, только и отличий, что я могу вдыхать ее аромат и знаю, где она живет.
Не мое это собачье дело. Неужели ответит на вопрос?
Ответила.
– Не знаю. – Помахала пальцами в воздухе. – У него парочка друзей по работе, с которыми он отдыхает. Года два назад они дружно размахивали ракетками, потом настала фаза баскетбола. Я не возражала, все-таки физические упражнения. Сейчас они часами просиживают в загородном клубе, жалуются на запросы своих жен и детей и сетуют на то, что в потемках в гольф не сыграешь.
Она остановилась, втянула нижнюю губу и выплюнула, словно у той был гадкий вкус.
– Говорю как стерва, да?
– Ничего подобного, – возразил я.
Она коснулась губ указательным пальцем, сунула его в рот и принялась грызть ноготь. Наверное, он оказался вкуснее.
– А вы что делаете по вечерам? – поинтересовался я. – Не считая походов в магазин за продуктами?
– Не считая походов в магазин, – повторила она и лукаво улыбнулась, не вынимая палец изо рта. Потом все-таки вынула и засунула за пояс шортов. – Трудный вопрос. В ясный теплый вечер, как сегодня, я взяла бы книжку, подстилку и пару банок пива и отправилась на поляну, что за моим домом по ту сторону железной дороги. Точнее, это даже и не поляна, а целая вырубка, до деревьев на склоне холма не меньше мили. Это свой обособленный мир. Ночь сегодня будет светлая, на небе полная луна.
– Так вы взяли бы с собой пиво? – спросил я.
Она кивнула.
– Не вино?
– Я люблю пиво.
– Я-то думал, вы пьете только вино.
Она засмеялась:
– Порой этот комплимент представляется мне сомнительным.
– Так почему бы вам прямым ходом не пойти с книгой в лес?
– Если бы я могла, так бы и сделала. Но наши желания не всегда в ладах с реальностью.
Лицо ее потускнело.
– Пожалуй, – вздохнула она, – пора тебе предоставить возможность извлечь наконец огурец.
Кстати, – она повернула тележку к выходу, – что стряслось с твоим диваном?
Я на секунду задумался.
– Он загорелся.
– О господи. Хорошо, дом остался цел. На нем кто-то курил?
– Да. Ухажер Эмбер.
– Слава богу, ты был дома.
– Слава богу.
– Ну, увидимся.
Она тронулась с места.
– Извините за Эмбер, – крикнул я ей вслед. – Я с ней поговорю.
– Не стоит. – Келли резко затормозила. – Не делай этого. Ничего страшного не произошло. Серьезно.
Я проследил, чтобы ее розовые шорты скрылись за поворотом, и только тогда вытащил огурец.
Не хочу, чтобы Эмбер хамила Келли Мерсер или кому-нибудь еще. Не играет роли, что наша семья пережила трагедию. Люди вечно прощают себе грубость и глупость. Им бы только обвинить кого-нибудь другого.
По-мнению маминого защитника, папаша сам виноват, что его убили. Бил детей – вот и напросился. Адвокат изобразил маму мученицей, заплатившей свободой за жизнь своих детей. Правда, никто, глядя на застывшую фигуру преступницы, не проронившей ни слезинки, не купился. Включая ее саму.
Адвокат нарочно не упомянул об очень важных фактах. Когда мама забеременела, папаша никуда не сбежал. Женился на ней. Пахал каждый день своей семейной жизни. Содержал жену и детей.
Защитник слова не сказал о ФИЗИЧЕСКИХ СТИМУЛАХ, что сформировали папашин мир. Он терпеть не мог свою работу, но ходил на нее каждый день. Он не любил бриться, но мама не выносила щетину. Ему не нравился Билл Клинтон, но он за него голосовал. Папаша не был монстром, он был живой человек из плоти и крови, правда, выходил из себя, когда что-нибудь проливали.
Я пробовал объяснить все это в суде, но судья то и дело одергивал меня, мол, отвечайте на вопрос, не отклоняйтесь. Даже прокурор, чьей задачей было упечь маму, не старался представить папашу в благоприятном свете, чтобы еще больше очернить обвиняемую. Люди прокурора вообще не интересовали. Он посвятил себя важным философским вопросам. «Вправе ли мы взять исполнение закона в свои руки?» и «Что случится с тканью социума, если мы так поступим?» Я подумал, он рехнулся, пытаясь таким образом убедить присяжных, у которых дома оружия больше, чем книг, но я не учел, что они сами завзятые убийцы, только стреляют не в людей. А прокурор учел. И своими аргументами разрубил узел паранойи.
Где провести черту? Если человека можно застрелить за то, что бил детей, почему его нельзя убить за то, что пьяный поздно приходил домой? Сегодня жена застрелит мужа за побои, завтра посторонний прикончит вас за то, что ему не понравился номерной знак вашей машины. Прокурор еще не закончил, а все в суде уже были уверены, что выпустить маму на свободу все равно что подписать себе смертный приговор.
Мои приличные джинсы и чистая голубая футболка поджидали меня на складе. За штабелем коробок с кетчупом я переоделся, нахлобучил на голову бейсболку и переложил в карман упаковку презервативов.
Когда я вышел в зал, Келли была уже на контроле. Я пригнулся и спрятался за полками. Она оживленно беседовала о чем-то с Бадом. Тот был знаком со всеми на свете, но с Келли, похоже, знакомство было достаточно тесное.
Я выждал, пока она не ушла. Я не собирался ни с кем разговаривать, только группу сослуживцев на выходе все равно было не обойти. Приближаясь к Баду, я сбавил скорость. Он поприветствовал меня надутым пузырем жвачки.
– Готов к грандиозному свиданию?
– Да вроде бы.
– Куда собираетесь направиться?
– В кино.
– Хорошая мысль, Харли, – прокомментировал Черч.
Я подошел к Баду поближе. Не хотелось, чтобы кассирши слышали, как я расспрашиваю его насчет Келли, и встревали в разговор со своими детородными органами.
– Откуда ты ее знаешь? – спросил я.
– Кого? Келли Мерсер? Я с ней работал когда-то.
– Она покупает слишком много арахисового масла, – высказал свое мнение Черч. – Я ей об этом сказал. Кроме шуток.
– Где? – спросил я у Бада.
– В «Газетт». Она работала летом, когда приезжала из колледжа на каникулы.
– Ты писал для газеты?
– А чему ты так удивляешься? – Бад надул еще пузырь. – Умение писать немногим круче умения читать.
– В арахисовом масле полно жира, – бубнил Черч. – Люди не верят, когда им об этом говоришь, но это так. В оливках тоже полно жира. Но люди почему-то мне не верят.
– А почему ты ушел?
– В один прекрасный день я просмотрел все свои материалы и понял, что не написал ничего значительнее, чем «Человек в костюме сурка подвергся нападению».
– Это был Рюбек, парень, который объявился на праздновании Дней сурка? – уточнила одна из кассирш.
Моя попытка не привлекать внимания не удалась.
– На Холме Индюка, правда? – влезла в разговор вторая кассирша. – Он играл сурка, который развлекал толпу в городе. Тот, что работал в торговом центре, был без цилиндра.
– Да, это тот самый, – подтвердил Бад. – Парней, которые его побили, поймали. До сих пор помню, что они мне сказали: «Наконец-то нам попался этот проклятый сурок».
– И ты ушел, потому что противно стало? – спросил я.
– Меня ушли. Пенсионный возраст. Но мне нравится думать, что я сам ушел.
– А почему Келли оставила газету? – спросил я. – Потому что родила?
– Давай посмотрим. Она работала каждое лето, пока училась в колледже. – Бад помолчал, задумчиво потер подбородок рукой в старческой гречке. – А потом вернулась сюда на постоянное место жительства и проработала еще пару лет. Да, она бросила газету, когда вышла замуж и родила.
– А зачем она вообще вернулась сюда? Как-то непохоже, чтобы ей очень хотелось.
– С чего ты взял?
– Какая-то она другая. Не такая, как все.
– Ну, не знаю. Какая там другая! Недовольная, вот и все.
Между нами встал Черч:
– Она берет очень много арахисового масла. И ведь даже не для детей. Она покупает его для себя. Кроме шуток. Мне самой нравится, говорит. – Черч покачал головой. – А в нем полно жира. Я ей сказал.
– Если она здесь выросла, – продолжал я, не обращая внимания на Черча, – то должна была знать, что это за место. Что тут есть чем быть недовольным. Почему она здесь поселилась?
– Из-за любви, уверен.
– К мужу? – В моем вопросе сквозило отвращение.
– К своему деду. Она ухаживала за ним после первого инфаркта. Он прожил еще год, пока его не шарахнуло как следует. Она унаследовала его землю и осталась на ней жить.
– Видно, любила его.
Бад кивнул:
– У Келли масса энергии. Когда я с ней работал, мне казалось, она готова взяться сразу за сто дел. Деду она, судя по всему, в рот смотрела. Он был для нее вроде компаса, насколько могу судить. А когда он умер, – он постучал себя пальцем по лбу, – стрелка стала вертеться вхолостую, если понимаешь, о чем я. Думаю, она осталась на его земле в надежде, что обретет покой.
– Он дал ей землю до того, как она вышла замуж?
Бад испытующе поглядел на меня:
– Ты сегодня разговорчив как никогда. Нервничаешь перед свиданием, а?
– Так до того или после?
– По-моему, до того.
– Тогда чего ради она выскочила замуж?
– Ну, стопроцентной уверенности у меня нет. Но похоже, вопрос землевладения тут был вообще ни при чем.
– Ведь если у нее была вся эта земля и работа, ей вообще незачем было выходить замуж.
– Опять двадцать пять. Силой ее, что ли, под венец волокли? Она вышла по любви. Ты что-нибудь имеешь против Брэда Мерсера?
– Я с ним даже не знаком.
Муж меня не интересовал совершенно. Да и на свидание я опаздывал.
Я попрощался со всеми и направился к выходу. У порога услышал вопль Черча:
– Харли, мама говорит, галошики сегодня не понадобятся.
Дверь передо мной отъехала в сторону, и под общий смех я быстрыми шагами покинул магазин.
Встреча с Эшли была назначена в торговом центре у фонтана. Я все голову ломал, почему она выбрала это место, но только пока не свернул за угол у склада мануфактуры и не услышал девчоночий смех. Еще немного – и я бы сбежал, но тут одна из девчонок заметила меня и зашептала что-то на ухо Эшли. Та обернулась, помахала мне и как ни в чем не бывало продолжала болтать. Подружки встретили меня хихиканьем и глупыми кривыми ухмылками.
По правде, Эшли уже подцепила себе парня постарше. Примерного налогоплательщика, да еще и в целых трусах. Я ей на хрен был не нужен. Как и она мне. Ей просто хотелось повыпендриваться перед подруженциями.
Так мне и надо. Ишь, губу раскатал. Обмен круче не придумаешь: мою гордость на ее менжу.
Она обогнула фонтан и направилась ко мне. Я пожирал ее глазами. Фото в школьном альбоме кое о чем умалчивает.
– Привет, Харли, – сказала она.
– Привет, – буркнул я. – Надеюсь, я не опоздал.
– Мне без разницы.
Она подошла ближе и застыла. Прямо жертва богам какая-то.
– В смысле, я не хотел опаздывать на сеанс.
– Мне без разницы. Я это кино уже видела.
– Хочешь посмотреть другое?
Она повертела ладонью в воздухе и взяла меня за руку.
– Я их все видела.
И тащит меня к фонтану, чтобы подружки полюбовались.
Их было четверо, одна другой стоит. Все на одно лицо. Начесы. Подведенные глаза. Вишневая помада. Крикливые топики, шорты с бахромой и босоножки на каблуке.
Расселись по кирпичным лавкам у фонтана, выставили голые ноги и животы, вытянули шеи (так бы и ухватился). Надо ввести статью в уголовный кодекс: преднамеренное возбуждение. Я бы тогда вызвал охранников и девиц бы забрали. Всех, за исключением Эшли. Ею я занялся бы лично.
Оказалось, она не слишком разговорчива. Не сводила с меня умильных глаз и все теребила пряжку на босоножке. Мы уж в кино сидим, а она туфлю мучает. Как нагнется, низ спины наружу. Видно ложбинку между ягодицами. Даже хотелось поцеловать ее. Именно туда, не в губы.
О чем было кино, я не уловил. Какие-то визжащие подростки, письма с угрозами, трупы в багажниках. Хоть Эшли и заявила, что уже смотрела его, однако боялась не на шутку. То и дело хватала меня за руку. А ближе к концу и вовсе вцепилась мертвой хваткой. Правда, мне было плевать. Я все прикидывал в уме, сколько денег грохнул на эту халтуру, на поп-корн и пепси-колу. Если ты единственный кормилец в семье, это сильно портит удовольствие.
Из зала мы вышли, держась за руки. Эшли все озиралась: не попадется ли знакомый. На стоянке направилась прямым ходом к моему грузовичку. Я не мог понять, откуда она его знает. Разве что бывала у нас дома, пока я на работе. Потом до меня дошло: в машинах, которые привозили Эмбер в середине ночи, вечно было битком девчонок.
Я представил себе, как Эшли ходит в потемках вокруг грузовичка, поглаживает по грязному капоту и думает обо мне, а я беспробудно дрыхну в каких-то тридцати футах от нее в своих драных трусах.
Думаешь обо мне – хорошо. А вот от машины держись подальше.
Я открыл Эшли дверь и проследил, как она забирается в кабину.
– Не хочешь пиццы или чего-нибудь такого? – осведомился я.
– Ты не обязан, – ответила она.
Что означало: мне известно, что ты без денег. На лице у меня, наверное, выразилась такая ярость, что Эшли быстренько добавила:
– В смысле, я не голодна. Да и поздно уже.
– Отвезти тебя домой? – спросил я почти с надеждой.
– Маме без разницы, когда я приду.
– А папе?
– Мои старики развелись.
Эту фразу она произнесла с ущемленным достоинством человека, который восхищается самим фактом, но не одобряет мотивов, которые за ним стоят.
– А как же Дасти?
– Дасти? Ему-то какое дело?
Она потянулась к куче мусора на полу и схватила свадебную фотку родителей:
– Это твои старики?
Зараза, забыл прибраться.
– Фотка зацепилась за рамку, – объяснил я.
Она по-дурацки хихикнула.
– Ты похож на отца. Ой, извини. Я сожалею обо всем этом.
ОБО ВСЕМ ЭТОМ. Буквы поплыли у меня перед глазами, пухлые и мягкие, как будто гусеница из «Алисы в стране чудес» выдула их из своего кальяна. Я постарался проморгаться.
– Да, ВСЕ ЭТО и правда отстой, – сказал я.
– Эмбер очень переживала. В ней произошли такие перемены.
– Да, раньше она хоть на человека походила.
Она засмеялась. Смех сменился знакомым хихиканьем.
– Эмбер говорит, ты такой забавный.
Фотка по-прежнему была у нее в руках. Лиловый ноготь закрывал маме лицо. Мне захотелось ухватить ее сзади за шею и ткнуть мордой в стекло.
– Тебе домой не пора? – Я старался не глядеть на нее.
– Да нет пока.
– Чем займемся?
– Не знаю. Ночь такая теплая для этого времени года. Можем подъехать к водохранилищу. Одеяло у тебя в машине есть?
– Есть куртка.
Осколки стекла вонзятся ей в лоб и засверкают в лунном свете.
– Ладно, – сказала она.
Ночью в пятницу не нам одним пришла в голову мысль проехаться до водохранилища. Все эти машины – одни были закрыты и раскачивались на рессорах, на багажниках и капотах других сидели кучки подростков, пили и заливались смехом (пройдет пара лет, и они перестанут понимать, над чем когда-то смеялись) – взбесили меня.
– Давай лучше в городской парк, – предложил я Эшли.
Тут, кроме парочки на горке и другой парочки на качелях, никого не было. Я припарковал грузовичок задом к площадке для игр и радиатором к бейсбольному полю.
– Хочешь пойти туда? – Эшли не сводила глаз с круга питчера.
Умыть бы тебя. А то размалеванная, ужас. И это не добавляет тебе лет, наоборот, делает похожей на королев красоты среди детей, которые мелькают на телеэкране и обложках таблоидов. Особенно после того, как кого-нибудь из них убьют. Маленькая Мисс Очаровашка, Маленькая Мисс Физический Стимул, Маленькая Мисс Педофилия. Так Скип прикалывался. Филадельфийская Мисс Педофилия. В конторе заброшенной шахты мы соревновались, кто скажет эту фразу быстрее, и в руках у нас было пиво, которое мы, уже взрослые парни, сперли у отцов. Время маминых бутербродов с болонской колбасой миновало.
– Что мы будем там делать? – спросил я, вслед за ней посмотрев на круг.
– Не поняла?
– Чем займемся, говорю? – повторил я раздельно и медленно, словно говорил с умственно отсталой.
– Чем хочешь.
«А что я хочу?» – мелькнуло у меня. Вдруг она все не так поняла. Вдруг она думает, что ей предстоит выбирать между пятнашками и прятками? Вдруг это все – один большой прикол? С чего бы это Эмбер сводить нас? С каких пор она оказывает мне услуги? Сейчас Эшли пошлет меня подальше. А потом все расскажет Эмбер. И подруженциям. Сядут в кружок и пригвоздят меня к позорному столбу.
– Ты, что ли, считаешь меня уродиной?
Очень личный вопрос. Тон негромкий, доверительный.
– Да нет.
– Я на пилюлях.
Вот радость-то!
– Парни от этого прямо балдеют!
Голову мою прошила резкая боль.
– Понимаешь, о чем я? – прошептала она. – Резинка не нужна.
Руки у меня затряслись, но губы продолжали улыбаться. Меня раздирали противоречия. Очень хотелось вести себя так, как все ПАРНИ. Но что же делать, чтобы остаться собой?
– А не рано тебе хвататься за пилюли?
– Меня мама на них посадила. Чтобы я не испоганила себе жизнь, как она сама.
Она положила руку мне на бедро и придвинулась поближе. Я позволил ей поцеловать себя. Сам едва ответил. Она изумленно отшатнулась и уставилась на меня своими пустыми, будто внезапно ослепшими, глазами.
Я оттолкнул ее. Быть может, не соразмерил силу. Она въехала всем телом в дверь со стороны пассажира и ударилась голым локтем о ручку. Вскрикнула. И застыла в углу. Не от страха. От удивления.
Когда я запустил мотор, она опять накинулась на меня с поцелуями. Понеслась, словно бык на матадора. Я отмахнулся и попал ей по лицу.
Она стукнулась головой о боковое стекло и захныкала.
– Я соврал, – выдавил я. – Ты уродина.
Я поступил так ради ее же блага.
Не помню, как добрался до дома Келли Мерсер. Не помню, где оставил машину. То ли заехал домой. То ли бросил где-то на обочине. Вот и не верь после этого миссис Шанк, которая сказала Мисти, что я битый час простоял возле их дома.
Я отправился кружным путем, прошагал по рельсам, пересек ее ручей и вышел к дому с той стороны, где собаки не могли меня видеть. За стеклом в «джунглях» горел свет.
Не с кем словечком перемолвиться, вот что хуже всего. Ни Скипа рядом нет, ни папаши. Я уже большой, вполне мог бы поговорить с отцом про секс. Мы с ним как-то раз даже затронули эту тему. Когда я пошел на свое первое свидание с Бренди, он был дома и напутствовал меня словами: помни, несколько секунд экстаза не стоят целой жизни за рулем цементовоза. «Ну спасибо», – отозвалась мама с кухни. Эти «несколько секунд экстаза» запали мне в душу.
Келли сидела закинув свои длинные ноги на подлокотник белого плетеного кресла, на ней была длинная футболка и больше ничего. В руке она держала книгу, на полу стояла бутылка пива.
Нет, пожалуй, хуже всего было то, что жизнь никак не давала мне передышки. Да я ее и не хотел.
В комнате появился муж. Подошел к ней, пошлепал губами. Келли подняла голову от книги.
Если он ее коснется, я умру.
