Одгирни Тенери. Ай спрашивает из своего спального мешка:

— Что вы пишете, Харт?

— Дневник.

Он смеется.

— Я должен был бы вести отчет для Экумена, но без звукозаписи не могу этого делать.

Я объяснил ему, что веду записи для моего рода в Эстра. Если они найдут нужным, то включат их в записи домейна. Это обратило мои мысли к очагу и сыну. Я хотел забыть о них и спросил:

— Ваш родитель… родители… они живы?

— Нет, — сказал Ай. — Они мертвы уже семьдесят лет.

Я удивился. Аю было не больше тридцати.

— Ваш счет лет отличается от нашего?

— Нет. А, понимаю. Это все прыжки через время. Двадцать лет от Земли до Хейна, а оттуда пятьдесят до Юллула, от Юллула сюда семнадцать. Я жил вне Земли лишь семь лет, но родился там сто двадцать лет назад.

Еще в Эрхенранге он объяснил мне, как сокращается время в полете на корабле между звездами со скоростью света, но я не прилагал этот факт к длине человеческой жизни или к жизням, которые он оставил в своем мире. Пока он проживал несколько часов на этих невообразимых кораблях, летящих от планеты к планете, все, что он оставлял за собой, старело и умирало.

Наконец я сказал:

— Я только себя считал изгнанником.

— Вы стали изгнанником ради меня, я — ради вас, — сказал он.

Он рассмеялся мягким, веселым смехом в тяжелой тишине.

Последние три дня прошли в тяжелом труде, но Ай был в хорошем настроении и очень терпелив со мной. Может быть, прекращалось действие наркотика, а может, мы привыкли друг к другу.

Этот день мы провели, спускаясь с базальтового уступа, на который взбирались в течение вчерашнего дня. Со дна долины этот уступ казался удобной дорогой на лед, но чем выше мы поднимались, тем больше каменистых осыпей и голых каменных стен встречали, склоны становились все круче. Вскоре мы даже без саней не могли подниматься дальше. К вечеру мы спустились в долину. Здесь ничего не росло. Обломки скал, булыжники, глина, грязь. Пятьдесят или сто лет назад отсюда отступил рукав ледника, обнажив кости планеты — никакой почвы, никакой растительности. Тут и там из фумарол по земле стлался тяжелый желтоватый дым. В воздухе пахло серой.

Было двадцать градусов, сыро. Я надеялся, что тяжелые снега не выпадут до тех пор, пока мы не выберемся из этой местности. В нескольких милях на вершине мы видели громадный ледник. Казалось, широкая ледяная рука спускается с плато между двумя горами-вулканами. Над обеими вершинами поднимался пар и дым. Если мы сможем попасть на эту реку со склона ближайшего вулкана, она может оказаться хорошей дорогой на ледяное плато. К востоку от нее из ледяного озера спускался небольшой ледник, но спуск был очень крут и даже отсюда были видны глубокие трещины во льду. С нашим снаряжением пробраться через пик было невозможно.

Мы решили попробовать добраться до ледника между вулканами, хотя поворот на запад, по крайней мере, на два дня уводил нас от цели.

Одросте Терем. Пессарет (легкая метель). Двигаться невозможно. Целый день спали. Мы провели в пути уже полмесяца, и отдых был необходим.

Одторменбод Терем. Пессарет. Ну, хватит спать. Ай научил меня земной игре с маленькими камушками, называемой «го».

Игра исключительно трудная. Как заметил Ай, здесь хватает камней, чтобы играть в «го».

Он неплохо выносит холод. Странно видеть, как он сидит, укутавшись в хеб, пальто и надев капюшон, когда температура ниже нуля, но когда мы идем и светит солнце, а ветер не слишком резок, он скоро снимает пальто и потеет, как и мы. Нам приходится идти на компромисс с температурой в палатке. Он хочет жары, а я — холода, и то, что для одного комфорт, для другого пневмония. Мы выбрали середину, и он дрожит в своем мешке, а я потею в своем. Но если подумать, как велики различия между нами, поймешь, что уживаемся мы неплохо.

Гетени Тенери. Ясно, ветра нет, температура весь день около пятнадцати градусов. Наш лагерь разбит на нижнем западном склоне ближайшего вулкана — Дромагола, по моей карте Оргорейна. Второй вулкан через ледяную реку называли Дрампер. Карта была сделана очень плохо, расстояния на ней указаны неточно, а к востоку от нас виднеется гора, не указанная на карте. Очевидно, орготы не часто бывают в Огненных Холмах.

Впрочем, сюда и незачем приходить. За день мы прошли двенадцать миль, тяжелая работа. Сплошные скалы. Ай немедленно уснул. Я повредил ногу, попав ею между двух булыжников. Ночной отдых излечит ее. Завтра мы начнем спуск на лед.

Наши запасы пищи сокращаются угрожающе, но это потому, что мы едим самое громоздкое и тяжелое. У нас было от девяноста до ста фунтов грубой пищи, половина груза, украденного мной в Туруфе.

После пятнадцатидневного путешествия шестидесяти фунтов из них не стало. Я рад, что тяжелый груз из Туруфа кончается. Сани стали легче.

Сордни Тенери. Двадцать градусов, холодный дождь, ветер из долины, как ледяной сквозняк. Лагерь на плоском выступе в четверти мили от края. Путь вниз по Дромаголу был труден и крут. Голые стены скал и каменные поля. Край ледника окружен ущельями, а лед так густо покрыт камнями, что нам пришлось поставить сани на колеса.

Через сто ядров сломалось колесо и согнулась ось. Снова полозья. За день сделали всего лишь четыре мили, все еще не в том направлении. Ледник, казалось, представляет длинную дугу, уходящую к вулканам, к западу от плато Гобрин. Здесь он между вулканами около четырех миль шириной, и по центру его идти будет легче, хотя поверхность его гораздо менее ровная, чем я думал.

Дрампер живет. Снег на его склонах пахнет дымом и серой. Весь день на западе висит тома. Время от времени все вокруг закрывают облака, ледяной дождь, лёд. Воздух становится тускло-красным, потом краснота эта медленно блекнет. Ледник слегка дрожит у нас под ногами.

Эскичье рем ир Гор предположил, что вулканическая активность на северо-западе Оргорейна и в Архипелаге увеличивается на протяжении последних десяти-двадцати тысяч лет, что указывает на конец льда или, по крайней мере, на сокращение его и отступление ледникового периода.

Углекислый газ, выделяемый вулканами в атмосферу, послужит изолятором, удерживая тепловую энергию, отраженную от земли, и в то же время пропуская без задержки солнечные лучи.

Он утверждает, что среднегодовая температура повысится почти на тридцать градусов, достигнув в конце концов семидесяти двух градусов (семьдесят два градуса по Фаренгейту равно двадцати двум градусам по Цельсию).

Я рад, что не буду свидетелем этого. Ай сказал, что аналогичная теория выдвигается и земными учеными, чтобы объяснить продолжающееся отступление ледников. Все подобные теории оказываются недоказуемыми, никто точно не знает, почему наступают и отступают ледники.

Снег невежества остается нетронутым.

Над Дрампером в темноте тускло светится красное облако.

Эпс Тенери. По измерителю сегодня мы прошли двенадцать миль, но по прямой линии мы не более, чем в восьми милях от ночного лагеря. Мы все еще на полоске льда между двумя вулканами. Дрампер извергается, языки огня рвутся из его черных боков, огни хорошо видны, когда ветер разгоняет дым, пепел и белый пар.

Слышится непрерывный свист, очень высокий, почти недоступный восприятию.

Ледник непрерывно дрожит, трещит и щелкает, подпрыгивая под нашими ногами.

Сугробы сброшены вниз со стен пропастей. Мы движемся в разных направлениях, ища конца трещины, способной поглотить наши сани, потом ищем конец другой трещины, пытаемся двигаться на север, но вынуждены идти то на восток, то на запад. Над Дромаголом висят столбы черного дыма.

Ай сильно обморозил лицо. Когда я случайно посмотрел на него, нос, уши и веки у него были серого цвета. Массаж предотвратил сильный ущерб, но мы должны быть осторожнее. Со льда дует жесткий ветер, а нам нужно идти навстречу ему.

Я был бы рад выбраться из щели между двумя ревущими туловищами. Горы нужно видеть, а не слышать.

Архад Тенери. Небольшой снег, температура между пятнадцатью и двадцатью. За день прошли двенадцать миль, но из них лишь пять в нужном направлении. Край Гобрина заметно приблизился к нам. Теперь мы видим широкую ледяную реку, рукав между Дрампером и Дромаголом — лишь ее приток.

Оглянувшись назад, мы видим расколотый, разорванный черными дымящимися вершинами лед. Глядя вперед, видно, как ледовая река изгибается, поднимаясь к ледяной стене далеко над пеленой пара и дыма. Шлак и пепел сыплются сверху вместе со снегом, лед покрыт толстым слоем шлака.

Для ходьбы поверхность хорошая, но тащить по ней сани плохо. Постоянно приходится сменять полозья. Несколько раз рядом с нами падали вулканические бомбы. Падая, они громко свистели и с шипением погружались в расплавленный лед.

Трещит падающий со снегом шлак. Мы бесконечно ползем на север сквозь грязный хаос мира в процессе его создания.

Хвала незавершенному созиданию.

Петерхад Тенери. С утра идет снег, ветрено, около пятнадцати градусов. Огромный ледник, на который мы должны подняться, спускается в долину с запада. Мы на восточном краю этой долины. Дромагол и Дрампер теперь за нами, хотя острая вершина Дромагола все еще возвышается к востоку от нас почти на уровне глаз. Теперь нам предстоит сделать выбор: либо следовать по пологому извиву на запад и постепенно подняться на ледяное плато, либо взобраться на ледяные утесы в миле к северу от самого лагеря и ценою риска сберечь двадцать или тридцать миль.

Ай предпочел риск.

В нем есть какая-то хрупкость. Он не защищен и очень уязвим. Даже половые органы у него всегда находятся снаружи. Но в то же время он невероятно силен. Не уверен, что он может тащить сани дольше, чем я, но он может тащить их вдвое быстрее, чем я. Он может приподнять сани спереди или сзади, чтобы высвободить их из щели. Я могу приподнять такой вес только в доте. В соответствии с хрупкостью и силой у него характер, легко поддающийся отчаянию. Быстрый и несдержанный, он обладает яростной и нетерпеливой храбростью. Медленный, трудный путь, проделанный за последние дни, так истощил его тело и волю, что, принадлежи он к моей расе, я счел бы его трусом. Но он не трус.

Никого храбрее я не видел. Он готов рисковать жизнью на каждом крутом обрыве.

«Огонь и страх — хорошие слуги, но плохие хозяева». Он заставил страх служить себе. Я предпочел бы более длинный путь.

Но храбрость и разум за него. Какой смысл искать безопасный путь в таком путешествии, как наше? Существуют бессмысленные пути, но таким я не пойду, а безопасных путей нет.

Стрет Тенери. Не везет. Поднять сани невозможно, хотя мы весь день пытались сделать это.

Порывы ветра несут снег с пеплом.

Весь день темно, как будто дующий с запада ветер окружил нас дымом Дрампера.

Здесь, наверху, лед трясется меньше, но когда мы взбирались на утес, нас настигло землетрясение. Сани покатились вниз и я вслед за ними, но сила Ая спасла нас от падения к подножию утеса на двести, если не больше, футов. Если один из нас сломает ногу или плечо, это будет, вероятно, означать конец для обоих.

Долина под нами полна пара. Ее коснулась лава. Мы не можем возвращаться. Завтра попытаемся подняться дальше к западу.

Берни Тенери. Не везет. Пойдем еще дальше на запад. Темно, как в поздние летние сумерки.

Мы кашляем, но не от холода (даже ночью температура около нуля), а от пепла и дыма. Два дня прошли в напряженных попытках подняться. Всюду мы встречали непреодолимую стену. Ай истощен и рассержен. Он как будто готов заплакать, но не плачет. Я думаю, он считает плач постыдным.

В первые дни, когда он был очень слаб, он прятал от меня свое лицо. Причины личные, расовые, социальные, половые — откуда мне знать? Но имя его — это крик боли. Я ясно помню, как впервые увидел его давным-давно в Эрхенранге. Наслушавшись разговоров о чужаке, я спросил, как его зовут, и услышал в ответ крик боли: «Ай». Теперь он спит. Руки его дрожат и дергаются от усталости, а все вокруг нас — лед, скалы, пепел и снег, огонь и тьма — тоже дрожит и дергается. Выглянув из палатки, я увидел тускло-красный отсвет вулкана на облачном небе.

Орни Тенери. Не везет. Сегодня двадцать второй день путешествия, и с десятого дня мы не продвинулись на восток, наоборот, ушли на двадцать — двадцать пять миль на запад. С восемнадцатого дня мы вообще не продвинулись и могли бы с тем же успехом сидеть на месте. Даже если нам удастся подняться на лед, хватит ли нам теперь пищи? Трудно не думать об этом. Дым и пепел от извержений мешают смотреть вдаль, поэтому мы не можем выбирать путь.

Ай предлагает попробовать каждый подъем, даже самый крутой. Он нетерпелив и раздражен моей осторожностью. Нам следует сдерживаться. Через день или два я буду в кеммере, и напряжение возрастет…

А тем временем мы бьемся головами о ледяные утесы в полной пепла тьме. Если бы я писал новый йомештский канон, то посылал бы воров после смерти сюда. Воров, которые ночью крадут продовольствие в Туруфе, воров, которые крадут сердце и имя человека и отсылают его пристыженного и изгнанного.

Голова у меня гудит, я не в состоянии даже прочесть написанное.

Хардахад Тенери. Мы на Гобрине. Двадцать третий день пути, и вот мы на леднике Гобрин.

Утром, пройдя лишь несколько сотен ярдов от ночного лагеря, мы увидели дорогу на лед, широкую, мощенную шлаком. Мы прошли по ней, как по главной улице Эрхенранга, и вот мы на льду. Мы движемся на восток домой.

Радость, испытываемая Аем от нашей победы, заразила и меня. Впрочем, вверху так же мрачно, как и внизу.

Мы на самом краю плато. Расщелины, некоторые достаточно широкие, чтобы поглотить целую деревню, не дом за домом, а всю сразу, уходят на север и скрываются из вида. Большинство из них пересекают наш путь, поэтому нам постоянно приходится идти не на восток, а на север. Идти трудно. Мы тащим сани меж огромных складок льда, образовавшихся от напора ледяного щита на Огненные Холмы. Изуродованные давлением ледяные утесы приобретают диковинные формы: опрокинутые башни, безногие гиганты, катапульты. На протяжении многих миль лед все вздымается, стараясь затопить горы и заглушить огонь, заставив замолчать вулканы. В нескольких милях к северу изо льда поднимается пик — острый голый конус молодого вулкана, на много тысячелетий моложе этого ледяного щита, который шеститысячной футовой толщей покрывает невидимые склоны.

Весь день, оглядываясь, мы видели пепельно-серое облако над Дромаголом, которое кажется серым продолжением льда.

Дует сильный ветер и разгоняет дым и пар, которым мы дышали все последние дни.

Облако дыма за нами, как черная крышка, скрывает ледник, горы, каменную долину и всю землю. Здесь нет ничего, кроме льда. Но молодой вулкан к северу от нас думает по-другому.

Снега нет, пасмурно. В сумерки на плато — минус четыре градуса. Под ногами новый лед, предательский и скользкий. Мы часто падаем. Падая, я еду на животе не менее пятнадцати футов. Ай в упряжке сгибается от хохота. Он извиняется и объясняет, что считал себя единственным человеком на Гетене, способным поскользнуться на льду.

За день прошли тринадцать миль, но если мы и дальше будем придерживаться такого темпа среди утесов и расщелин, то скоро замучаемся и попадем в худшую беду, чем езда на животе.

Убывающая луна стоит низко, она тускла, как засохшая кровь, большое коричневатое радужное облако окружает ее.

Орни Тенери. Снег. Вязкий снег и резкий ветер. Температура падает. Сегодня снова тринадцать миль, что составляет общее расстояние в двести пятьдесят четыре мили с момента выхода из первого лагеря. В среднем мы делаем десять с половиной миль в день. Но тяжелый путь не приблизил нас к цели. Мы сейчас не ближе к Кархиду, чем в начале пути. Но теперь у нас больше возможностей попасть туда. Когда мы вырвались из мрака тумана наверх, не все наше время стало занято работой и тревогами, и после ужина мы по вечерам снова разговариваем в палатке. В состоянии кеммера я предпочел бы не замечать присутствия Ая, но это не так-то легко сделать в двухместной палатке. Беда, конечно, в том, что он на свой манер тоже в кеммере, он всегда в кеммере. Должно быть, несильно это желание, если оно растянуто на все дни года. Вечером мне трудно скрывать свое физическое состояние.

Он, наконец, спросил, не оскорбил ли он меня чем-нибудь.

Я с некоторым замешательством объяснил свое молчание. Я боялся, что он будет смеяться надо мной. В конце концов, это не более, чем сексуальный каприз.

Здесь, наверху, на льду, каждый из нас единичен, изолирован, и я так же отрезан от мне подобных, от всего общества и его правил, как и он от своего. Нет других гетенианцев, которые объясняли и поддерживали бы мое существование. Мы, наконец, равно чужды и одиноки. Он, конечно, не стал смеяться, наоборот, заговорил с мягкостью, которой я раньше не замечал в нем. Немного погодя, он тоже начал говорить об изоляции и одиночестве.

— Ваша раса ужасающе одинока в своем мире. Нет других млекопитающих. Нет других двуполых видов. Нет животных, достаточно разумных, чтобы одомашнить их, хотя бы и в качестве игрушки. Эта уникальность должна воздействовать на ваш образ мысли. Я имею в виду не только научное мышление, хотя вы и великолепные создатели гипотез. Поразительно, что вы выработали концепцию эволюции, не имея никакого переходного звена между вами и низшими животными. Но ваша философия такова: быть одинокими во враждебном мире. Это должно отразиться на всем вашем мировоззрении.

— Йомешта сказал бы, что одиночество человека есть его назначение.

— Конечно. Другие культы в других мирах пришли к такому же заключению. Это культы динамичных, агрессивных, нарушающих эволюцию культур. Их примером мог бы быть Оргорейн. По крайней мере, он, кажется, движется в этом направлении. А что говорят жанндары?

— Жанндара, как вы знаете, это не теория и не догма… Они меньше замечают пропасть между людьми и животными, обращая внимание на их сходство, на связи, которые делают все живое частями единого целого.

У меня в голове целый день звучало Термора и я процитировал:

Голос мой дрожал, когда я читал эти строки. Я помнил, что они были в письме, которое мой брат написал мне перед смертью.

Ай подумал и сказал:

— Вы изолированны и в то же время неразделенны. Возможно даже, что вы страдаете целостностью, как мы дуализмом.

— Мы тоже дуалисты. Дуализм существует, пока существуют «я» и «другие».

— «Я» и «ты», — сказал он. — Да, в конце концов это заложено глубже, чем пол…

— Скажите, как другой пол вашей расы отличается от вас?

Он посмотрел удивленно, меня тоже удивил собственный вопрос. Это во мне неожиданно заговорил кеммер.

— Я никогда не думал об этом, — сказал Ай. — Вы ведь никогда не видели женщин.

Он использовал слово земного языка, которое я знал.

— Я видел ваши фотографии. Женщины похожи на наших беременных гетенианцев, но с большими грудями. Отличаются ли они в умственном отношении и поведении? Похожи ли на два различных вида?

— Нет, конечно, но различия очень важны. Я думаю, что важнейший фактор человеческой жизни — рожден ли он мужчиной или женщиной. В обществе пол определяет деятельность, мировоззрение, этику, манеры — все. Слова, обычаи, одежду, даже пищу. Женщины обычно едят меньше. Очень трудно отделить внутренние различия от внешних. Даже если женщины обладают в обществе равными правами с мужчинами, на них все равно падает обязанность рождения и воспитания детей.

— Значит, равенство не общее правило? Они отстают в умственном отношении?

— Не знаю. Они часто занимаются математикой, сочиняют музыку, изобретают, они не мыслят абстрактно. Но не потому, что они глупы. Физически они менее мускулисты, но намного выносливее мужчин. Психологически…

После этого он долго смотрел на горящую печь, а потом покачал головой.

— Харт, я не могу вам сказать, на что похожи женщины. Я никогда не думал об этом, а сейчас — о, боже — я почти забыл о них. Я здесь уже два года. Вы же знаете, в некотором смысле женщины более чужды мне, чем вам. Ведь с вами я одного пола…

Он посмотрел в сторону и рассмеялся печально и беспокойно. Я испытывал сложные чувства, и мы оставили эту тему.

Гирни Тенери. Сегодня прошли восемнадцать миль на лыжах в северо-восточном направлении. В первый же час выбрались из пограничного района утесов и ущелий.

Оба шли в упряжке. Я шел впереди, чтобы испытать лед, но в этом не было необходимости. На ископаемом льду лежит слой нового льда в несколько футов толщиной, а на нем слой слежавшегося снега.

Идти было легко, сани казались такими легкими, что трудно было поверить, что в них еще несколько сотен футов веса. После полудня тащили сани по очереди. Один человек вполне справляется с ними на этой прекрасной поверхности. Жаль, что нам пришлось проделать самую тяжелую часть пути с грузом. Теперь идти легко.

Я понял, что слишком часто думаю о пище.

Ай говорит, что мы едим мало. Весь день мы быстро шли по ровному ледяному плато.

Лишь несколько далеких от нас пиков разрывали лед, а сзади висело темное облако дыхания Дрампера. И больше ничего.

Только солнце и лед.