15. На льду
Я проснулся. До сих пор необычно просыпаться в тусклом коконе тепла и слышать, как разум говорит мне, что это палатка и что я лежу в ней живой, что я больше не на Пулафенской ферме. Сидя, я зевнул и принялся расчесывать пальцами спутанные волосы. Я посмотрел на Эстравена, шумно спавшего в нескольких футах от меня. Он не укрылся, ему было жарко.
Смуглое лицо, повернутое к свету, было открыто для меня.
Во сне Эстравен выглядел немного глуповато, как и все во сне: круглое лицо, расслабленное, ненапряженное, круглые капельки пота над верхней губой и над густыми бровями. Я вспомнил, как он стоял, потел в своей роскошной одежде на параде в Эрхенранге. Сейчас я впервые увидел его в холодном свете таким, каков он есть: беззащитным, полуобнаженным.
Он проснулся поздно и с трудом. Зевая, он оделся, высунул голову наружу, чтобы посмотреть, какая погода, и спросил меня, хочу ли я чашку орша. Когда он увидел, что я согрел воду на печи, он принял чашку, неловко поблагодарил и выпил.
— Куда мы пойдем отсюда, Эстравен?
— Это зависит от того, куда вы хотите идти, господин Ай, и какой путь вы сможете выдержать.
— Каков кратчайший путь из Оргорейна?
— На запад. До берега около тридцати миль.
— А дальше что?
— Гавани скоро замерзнут, если уже не замерзли. В любом случае ни один корабль не выйдет в море зимой, придется спрятаться и ждать следующей весны, когда большие торговые суда пойдут в Сил и Перунтер. В Кархид не пойдет ни один корабль, если продлится политика торгового эмбарго. Мы могли бы уплыть на торговце. К сожалению, у меня нет денег.
— Есть ли другая возможность?
— В Кархид по суше.
— Не далеко ли? Ведь это тысяча миль.
— Да, по дороге. Но мы не можем идти по дорогам. Первый же инспектор задержит нас. Наш единственный путь на север через горы по восточной части Гобрина и вниз до границы по заливу Гутон.
— Через Гобрин? Ледяной щит?
Он кивнул в ответ.
— Разве это возможно зимой?
— Думаю, что да. Если повезет. Впрочем, это условие всех зимних путешествий. В некоторых отношениях ледник лучше пересекать именно зимой. Над ледниками обычно удерживается хорошая погода. Лед отражает солнце, бури проходят по периферии льда. Отсюда легенда об области внутри бурь. Это нам благоприятствует. Впрочем, лишь немного.
— Вы серьезно думаете…
— Иначе не было бы смысла уносить вас с Пулафенской фермы.
Он по-прежнему был скован, сдержан, угрюм. Вчерашний разговор потряс нас обоих.
— И вы считаете, что пересекать лед менее рискованно, чем ждать весны и пытаться уплыть по морю?
Он кивнул.
— Одиночество, — лаконично пояснил он.
Я немного подумал.
— Вы приняли во внимание мою неприспособленность? Я не так привык к холоду, как вы. Я плохо хожу на лыжах, и я не в лучшей форме. Впрочем, в последние дни я чувствую себя гораздо лучше.
Он снова кивнул.
— Думаю, нам это удастся, — сказал он с той простотой, которую я так долго принимал в нем за иронию.
— Хорошо.
Он посмотрел на меня и отпил чай из своей кружки. Орш вполне можно назвать чаем, он готовится из зерна. Это коричневый кисло-сладкий напиток с большим количеством витаминов А и С и сахара. Он оказывает стимулирующее действие. На Зиме, если нет пива, пьют один орш; там, где нет пива и орша, нет и людей.
— Будет трудно, очень трудно, — сказал он.
Он поставил кружку.
— Без удачи мы не справимся.
— Я готов скорее умереть во льдах, чем в той помойке, из которой вы меня вытащили.
Он разрезал сушеное хлебное яблоко, предложил мне кусок и сам стал сосредоточенно жевать.
— Нам потребуется много пищи, — сказал он.
— Что случится, если мы доберемся до Кархида… с вами, я хочу сказать? Ведь вы изгнаны.
Он повернул свое смуглое лицо ко мне.
— Да. Я думаю остаться на той стороне.
— А если они узнают, что вы помогли бежать заключенному?
— Не узнают. — Он улыбнулся и сказал: — Сначала нужно пересечь лед.
Я решился:
— Послушайте, Эстравен, простите мои вчерашние слова.
— Иусут.
Он встал, продолжая зевать, надел хеб, пальто, сапоги и выскользнул через клапан двери. Затем снова просунул голову в палатку.
— Я могу задержаться или прийти даже завтра. Продержитесь здесь?
— Да.
— Хорошо.
Он исчез.
Я не встречал никогда человека, который бы так быстро и совершенно реагировал на изменение обстоятельств, как Эстравен. Я восстанавливал свои силы и согласен был идти, а он вышел из периода танген и, как только все прояснилось, он начал действовать.
Он никогда не суетился, не торопился, но он всегда был готов ко всему. Несомненно, в этом заключалась тайна его исключительной политической карьеры, которой он рискнул ради меня. В этом же было объяснение его веры в меня и в мою миссию.
Когда я пришел в их мир, он оказался готов к этому. Только он один на всей Зиме.
Но сам он считал себя медлительным и нерешительным в крайних положениях.
Однажды он сказал мне, что, будучи тугодумом, он руководствуется в своих действиях интуицией, которая редко подводит его.
Он говорил серьезно. Возможно, что это и правда. Предсказатели в крепостях не единственные на Зиме, кто может заглядывать вперед. Они лишь усовершенствовали это умение. В словах йомештских легенд глубокий смысл. Дело не просто в предсказании, дело в возможности — пусть хоть на мгновение — видеть все.
Я увеличил до максимума подачу тепла, пока Эстравен отсутствовал, и впервые за столько времени я по-настоящему согрелся.
Должно быть, шел уже Терем, первый месяц зимы и нового первого года, но я утратил счет дням в Пулафене. Печь принадлежала к тем великолепным и экономичным приспособлениям, которые создали гетенианцы в своих тысячелетних попытках победить холод. Ее батареи действовали в течение четырнадцати месяцев, выход тепла был очень значительным. Это одновременно печь, обогреватель и светильник и весит она всего около четырех фунтов. Без нее мы не прошли бы и пятидесяти миль. На нее ушли почти все деньги Эстравена, те самые деньги, которые я так высокомерно вручил ему в Мишпори.
Палатка была сделана из пластика, хорошо выдерживающего зимние условия и поглощающего конденсируемую внутри влагу — бич палаток в холодную погоду.
Спальные мешки были из шкур пестри. Одежда, лыжи, сани, запасы пищи — все было высшего качества, легкое, прочное и дорогое. Если Эстравен отправился за пищей, то как он надеялся добыть ее?
Он не возвращался до вечера следующего дня. Я несколько раз выходил в снегоступах, набираясь силы и опыта, карабкался по склонам оврага, скрывающего нашу палатку. Лыжами я владел неплохо, но не был знаком со снегоступами. Далеко я не уходил, опасаясь заблудиться. Местность была дикой, полной оврагов, ручьев, склонов и ущелий. Она быстро повышалась на восток к видневшимся там горам. У меня было достаточно времени подумать, что я буду делать в этом заброшенном месте, если Эстравен не вернется.
Он пронесся по склону холма — Эстравен был великолепным лыжником — и затормозил около меня, грязный, усталый, тяжело нагруженный. На спине у него был большой заплечный мешок, полный свертков — словно Дед Мороз, выскочивший из камина на Старой Земле. В свертках были сушеные хлебные яблоки, кадик, чай и пластинки твердого, красного, с земляным привкусом сахара, который гетенианцы получают из местного растения.
— Как вы раздобыли все это?
— Украл, — ответил бывший премьер-министр Кархида.
Он держал руки над печью и не уменьшал накала. Даже он замерз.
— Я был в Туруфе, поблизости.
Это было все, что я от него узнал. Он не гордился своим поступком. И он не способен был смеяться над ним. Кража считается самым низким преступлением на Зиме, более презирается только самоубийство.
— Все это используем в первую очередь, — говорил он, пока я ставил на печь кастрюлю со снегом. — Все тяжелое.
То, что Эстравен заготовил заранее, было денатурированной, плотной, высококалорийной пищей в форме кубиков, которую по-орготски называют гичи-мичи. И мы называли ее так, хотя говорили по-кархидски. При минимальном рационе, фунт в сутки, нам хватило бы на шестьдесят дней. Вечером, умывшись и поев, Эстравен долго сидел у печки и подсчитывал наши запасы. У нас не было весов, и он ограничивался приблизительной оценкой, используя в качестве стандарта фунтовый кубик гичи-мичи. Как и большинство гетенианцев, он знал калорийность и питательность каждого вида пищи, он знал собственные потребности в различных условиях, знал, как приблизительно оценить мои потребности. Такие знания жизненно важны на Зиме.
Рассчитав, наконец, наш режим питания, он заполз в мешок и уснул. Ночью я слышал, как он во сне продолжает считать вес, дни и расстояние.
По очень приблизительной оценке нам нужно было преодолеть около восьмисот миль.
Первые сто миль на север и северо-восток через лес по северным отрогам хребта Самбеони к ледяному щиту, покрывающему великий континент повсюду севернее сорок пятой параллели и кое-где опускающемуся и до тридцать пятой. Один из таких выдававшихся на юг языков льда находился в районе Огненных Холмов — последних вершин Сембенспенса. Этот район и был нашей первой целью. Здесь, в горах, как считал Эстравен, мы легче попадем на ледяной щит либо опустившись на него с горного склона, либо поднявшись по языку льда. Дальше мы двинемся по самому льду на восток и пройдем около шестисот миль.
Там, где ледник подходит к берегу залива Гутен, мы спустимся с него и, пройдя пятьдесят — сто миль по Пенсайским высотам и болотам, которые будут покрыты десятью или двадцатью футами снега, выйдем на Кархидскую границу.
Весь маршрут проходит по необитаемым местам. Здесь мы не встретим ни одного инспектора. Несомненно, это самое важное.
У меня совсем не было документов, а документы Эстравена — при самом поверхностном осмотре становилось ясно, что они поддельные. К тому же я только внешне напоминал гетенианца и не хотел подвергаться осмотру. С этой точки зрения, план Эстравена был очень практичен. В остальных отношениях он казался чистейшим безумием.
Это мнение я хранил про себя. Если уж все равно нам придется умирать в попытке бегства, я предпочитал умереть таким образом. Эстравен, однако, все еще раздумывал над другими возможностями. На следующий день, который мы провели, тщательно упаковывая на санях наши запасы, он сказал:
— Если вы вызовете звездный корабль, то как быстро он прилетит?
— От восьми дней до полумесяца, в зависимости от того, где находится корабль относительно планеты. Он может оказаться на противоположной точке орбиты.
— Не быстрее?
— Не быстрее. Двигатель «Нафал» нельзя использовать в пределах солнечной системы. Корабль пойдет на обычном ракетном двигателе, а это займет не менее восьми дней. А что?
Он крепко затянул веревку и завязал ее, прежде чем ответить.
— Я думал о том, чтобы попросить помощи у вашего мира, раз уж наш не может ее оказать. В Туруфе есть радиопередатчик.
— Мощный?
— Не очень. Ближайший мощный передатчик в Кухумее, около четырехсот миль к югу отсюда.
— Кухумей большой город?
— Четверть миллиона жителей.
— Мы должны будем каким-то образом воспользоваться передатчиком, а потом более чем на восемь дней скрыться. Вероятность удачи очень мала.
Он кивнул.
Я вынес из палатки последний мешок с кадиком, уложил его на сани и сказал:
— Если бы я вызвал корабль в тот вечер, когда вы говорили со мной, накануне моего ареста… Но мой ансибл был у Оболе, да и сейчас у него, вероятно.
— Он может его использовать?
— Нет. Даже случайно не может. Установка координат исключительно сложна. Если бы я воспользовался им!
— Если бы я тогда знал, что игра окончена, — сказал Эстравен.
Он улыбнулся, он не привык сожалеть.
— Вы старались, но я вам не поверил.
Когда сани были нагружены, он настоял на том, чтобы остаток дня мы провели в палатке, ничего не делая, сберегая энергию. Он, лежа, писал в маленькой записной книжке своим мелким быстрым вертикальным кархидским почерком. Эта запись составляет содержание предыдущей главы. У него не было возможности на протяжении предыдущих месяцев вести свой дневник, и это его раздражало. В этом смысле он был очень педантичен. Я думаю, что дневники для него были и обязанностью, и связью с его семьей в очаге в Эстра. В те времена я не знал, что он пишет.
Пока он писал, я намазывал воском лыжи или просто бездельничал.
Я начал было насвистывать танцевальный мотив, но оборвал себя на середине.
У нас была одна палатка, и если мы хотим делить ее, не сводя друг друга с ума, необходима какая-то сдержанность в манерах и поведении.
Услышав свист, Эстравен поднял голову и сонно взглянул на меня.
— Я хотел знать о вашем корабле еще в прошлом году. Почему вас послали сюда одного?
— Первый посланник в мир всегда приходит один. Один чужак — просто случайный гость, два — уже вторжение.
— Дешево же ценится жизнь первого посланника.
— Нет, Экумен ничью жизнь не ценит дешево, но лучше подвергнуть опасности одну жизнь, чем две или двадцать. К тому же очень дорого посылать людей в кораблях с большими прыжками. Да я и сам просил об этой работе.
— «В опасности честь», — процитировал он какую-то строку.
Потом он добавил:
— Мы будем достойны чести, когда достигнем Кархида.
Слушая его, я верил, что мы доберемся до Кархида, преодолеем восемьсот миль гор, ущелий, провалов, вулканов, ледников — сплошную пустыню, без убежища, без жизни, среди зимних бурь ледяного века.
Он продолжал писать с какой-то упрямой основательностью, которую я видел в безумном короле, когда тот занимался кладкой камня.
Основываясь на своих расчетах, он собирался добраться до Кархида на четвертый день четвертого месяца зимы, Архад Аннер.
Выступить мы должны были завтра, в тринадцатый день первого месяца зимы — Торменбод Терем. Наших запасов должно было хватить на три месяца — семьдесят восемь дней. Итак, делая по двенадцать миль в день, мы достигли бы Кархида в Архад Аннер. Все было решено. Оставалось только выспаться.
Мы выступили на рассвете. Шел небольшой снег. Снежный покров на холмах был мягкий, неслежавшийся. Земные лыжники называют его «дикий» снег.
Сани были тяжело нагружены. Эстравен считал, что их общий вес превышает триста фунтов. Тащить их по мягкому снегу было трудно, хотя они были прекрасно приспособлены к езде: полозья великолепные, покрытые особым полимером, который сводил сопротивление почти к нулю, но и они застревали в снегу. Вскоре мы поняли, что по такому снегу, да еще каждый раз спускаясь в овраги и поднимаясь из них, легко идти, когда один тянет сани, а другой толкает их сзади. Весь день шел снег. Мы дважды останавливались, чтобы поесть. В холмистой местности было совершенно тихо.
Мы продолжали идти до самых сумерек.
На ночь мы остановились в долине, точно такой же, как и оставленная нами утром. Я так устал, что пошатывался, но не мог поверить, что день кончился. По измерителю расстояния, укрепленному на санях, мы проделали пятнадцать миль.
Если по мягкому снегу и неровной дороге с тяжелым грузом мы смогли за день пройти столько, то, конечно, будем еще быстрее двигаться по льду, где поверхность ровнее и тверже, а груза к этому времени станет меньше. Теперь я поверил в план Эстравена. Через семьдесят дней мы будем в Кархиде.
— Вам приходилось раньше так путешествовать? — спросил я его.
— Санями? Часто.
— И далеко?
— Однажды осенью несколько лет назад мне пришлось проделать несколько сотен миль по Кармскому льду.
Нижний край земли Карм, гористый южный полуостров Кархидского полуконтинента, как и на севере, покрыт ледниками.
Человечество Великого Континента Гетена живет на полоске земли между белыми стенами. Уменьшение солнечного излучения, по их расчетам, на восемь процентов привело бы к тому, что эти стены сомкнулись. Тогда не было бы ни людей, ни земли, только лед.
— Зачем?
— Любопытство, любовь к приключениям.
Он поколебался и слегка улыбнулся.
— «Расширенные сложности и напряженности — цель жизни», — сказал он, цитируя одно из моих экуменийских высказываний.
— Ага, вы сознательно усиливали эволюционную сущность, заложенную в каждом существе.
Мы оба были очень довольны собой, сидя в теплой палатке, попивая горячий чай и ожидая, пока закипит похлебка из кадика.
— Примерно, так, — согласился он. — Нас было шестеро. Мой брат и я из Эстра и четверо друзей из Стока. У нашего путешествия не было особой цели. Мы хотели взглянуть на Теремандер — гору, выступающую изо льда. Мало кто видел ее с земли.
Похлебка была готова — совсем не то, что месиво из отрубей на Пулафенской ферме. У нее был вкус жареных орехов, и она великолепно обжигала рот. Наслаждаясь, я сказал:
— Лучшая еда, какую я пробовал на Гетене, всегда в вашем обществе, Эстравен.
— Но не на банкете в Мишпори.
— Верно, не там. Вы ненавидите Оргорейн?
— Орготы не умеют готовить. Ненавидеть Оргорейн? Нет. Зачем же? Можно ли ненавидеть или любить страну? Тайб рассуждает об этом, но я не понимаю. Я знаю людей, города, фермы, холмы, реки, скалы, знаю, как светит солнце. Но как можно любить или ненавидеть все это в целом? Пока я люблю жизнь, я люблю и холмы Эстра, но эта любовь не имеет ничего общего с ненавистью. Надеюсь, я невежествен.
Невежествен в жанндарском смысле, невежество по отношению к абстракции, тяготение к реальности. В этом учении было что-то женственное, отказ от абстракции, от идолов, подчиненность реальному. Это мне не нравилось.
Однако он добавил:
— Человек, который не чувствует отвращения к плохому правительству, глупец. И если бы на земле существовало хорошее правительство, какое удовольствие было бы служить ему!
В этом мы понимали друг друга.
— Я знаю такое удовольствие, — сказал я ему.
— Да, так я и думал.
Я вымыл наши чашки горячей водой и вылил ее за палаткой. Снаружи было совершенно темно. Продолжал идти снег, снежинки пролетали в пятне света и падали у входа в палатку. Закрывшись в ее тепле, мы забрались в спальные мешки. Он сказал что-то вроде: «Дайте чашки мне, господин Ай». Я ответил:
— Так и будет «господин»? Через весь лед?
Он посмотрел на меня и рассмеялся.
— Не знаю, как вас называть.
— Меня зовут Дженли Ай.
— Знаю. А зачем вы используете мое имя по местности?
— А как же вас еще называть?
— Харт.
— Тогда я Ай. Кто использует первые имена?
— Братья по очагу или друзья, — сказал он.
При этом голос его звучал отдаленно, как будто из-под толстого слоя снега. Было ли в этом высокомерие или гордость?
Замерзнув, я забрался в меховой мешок и сказал:
— Спокойной ночи, Харт.
Друг. Что такое друг в мире, где любой друг может быть любовником? Я не мог быть другом ни Терему Харту, ни кому-либо из его расы. Не мужчины и не женщины, подчиненные своим безумным циклам, меняющиеся при прикосновении рук, они не были мне друзьями, и любви между нами не могло быть никакой.
Мы спали. Однажды я проснулся и ощутил, как снег толстым слоем покрывает нашу палатку.
На рассвете Эстравен приготовил завтрак.
День был ясный. Когда солнце позолотило ветви кустов, покрывавших склоны долины, мы двинулись в путь. Эстравен тянул сани, а я подталкивал их сзади.
Начал образовываться наст. На склонах мы двигались вниз бегом. В тот день мы вошли в лес, который окружает Пулафенскую ферму — лес из толстых изогнутых деревьев, обросших ледяными бородами — деревьев торе. Мы не осмеливались воспользоваться главной дорогой на север, но, поскольку в лесу не было упавших деревьев, идти было легко. Мы находились в Тарреппете — местности более ровной и с меньшим количеством ущелий и оврагов. Вечером измеритель расстояния показал двадцать миль, а мы меньше устали, чем накануне.
Одно преимущество зимы на Зиме, что дни здесь остаются светлыми. У планеты очень небольшой наклон к плоскости эклиптики, недостаточный, чтобы давать значительные отличия в длительности дня по времени года на высоких широтах.
Времена года определяются лишь эллипсоидностью орбиты. На дальнем конце орбиты, афелии, еще достаточно солнечного излучения. Зима — самое сухое время года и самое приятное, если бы не было так холодно. Солнце, когда оно видно, стоит высоко, нет медленного перехода от света к темноте, как в полярных районах земли, где холод и ночь приходят вместе.
Три дня мы шли по лесу Тарреппет. На третий день Эстравен собирался поставить ловушки, поэтому мы остановились рано.
Он хотел поймать пестри. Это было одно из самых больших животных Зимы размером с лисицу, яйцекладущее, травоядное, с великолепным мехом. Пестри съедобны, и Эстравену они нужны были в пищу. В больших количествах они мигрируют на юг. Они настолько хитры и проворны, что за все время мы видели только двух или трех, но снег на всем пути был испещрен их следами. Все следы вели на юг. Ловушки Эстравена были готовы через час. Он поймал шесть зверьков, освежевал их и повесил, чтобы тушки замерзли. Одного решено было съесть вечером. Гетенианцы не охотники, у них почти нет дичи, нет больших травоядных животных, а следовательно, и хищников, за исключением морских.
Гетенианцы рыбачат и возделывают землю. Раньше я никогда не видел гетенианцев с кровью на руках.
Эстравен взглянул на белые шкуры.
— Теперь время охоты на пестри.
Он протянул мне одну шкуру. Мех был такой мягкий и глубокий, что трудно было определить, в какой момент рука касается его. Наши спальные мешки, верхняя одежда, капюшоны — все было на таком меху, великолепно изолирующем и красивом на вид.
— Вряд ли они годятся для жаркого, — сказал я.
Эстравен посмотрел на меня и ответил:
— Нам нужен протеин.
Он выбросил внутренности.
— За ночь рассни, маленькие злобные крысозмеи, пожрут их и вылижут окровавленный снег.
Он был прав, он вообще всегда был прав.
В пестри фунт или два съедобного мяса, и вечером я съел свою порцию жаркого, а на следующее утро почувствовал себя вдвое сильнее.
В этом день мы начали подниматься.
Мягкий снегопад и кроксет — безветренная погода с температурой от нуля до двадцати градусов по Фаренгейту — остались позади, сменившись дождем со снегом. Я начал понимать, почему гетенианцы жалуются, когда зимой повышается температура, и радуются, когда она падает. В городе дождь — неудобство, для путника он — катастрофа.
Мы волокли сани по отрогам Сембенспенса все утро по глубокому вязкому холодному месиву из дождя и снега.
К полудню на склонах снег почти полностью сошел. Водопады дождя, мили грязи и гравия. Мы сняли полозья, поставили сани на колеса и потащили их дальше. На колесах сани оказались очень неустойчивы и каждую минуту грозили опрокинуться. Тьма наступила раньше, чем мы успели найти укрытие под навесом или пещеру, чтобы поставить палатку, так что, несмотря на все старания, вещи промокли. Эстравен говорил, что наша палатка будет служить нам в любую погоду, пока мы сохраним ее сухой изнутри.
Если мешки промокли, ночью тратишь слишком много тепла тела и плохо спишь. А запасы пищи у нас слишком малы для этого. Мы не можем рассчитывать на солнце, чтобы просушить вещи, поэтому нужно держать их в сухости.
Я прислушался к его словам и так же тщательно держал вход в палатку на запоре от снега и дождя, как и он, так что внутри была лишь неизбежная влага от нашего дыхания и приготовления пищи. Но в тот вечер все промокло до того, как мы поставили палатку. Мы жались к печи Чейва, и вскоре было готово жаркое из пестри, горячее и достаточно вкусное, чтобы компенсировать все неприятности. Измеритель расстояния, вопреки нашей изнурительной работе по вытягиванию саней на склоны, показал лишь девять миль.
— Первый день, когда мы не выполнили свое задание, — сказал я.
Эстравен кивнул, раскалывая кость, чтобы добраться до мозга. Он снял с себя мокрую одежду и сидел в коротких брюках, с босыми ногами и расстегнутым воротником. Я еще слишком замерз, чтобы снимать с себя хеб и обувь. Он сидел, колол кости, крепкий, аккуратный, выносливый. Его густые волосы не принимали влагу, как перья птицы. Вода лишь немного покапала с волос ему на плечи, как с карниза крыши, и он даже не заметил этого. Он не был обескуражен. Он сам принадлежал этому миру.
Первый раз, когда я ел мясо, я почувствовал спазмы в желудке. На этот раз они были гораздо сильнее. Я лежал без сна, слушая шум дождя.
За завтраком Эстравен сказал:
— Вы плохо спали ночью?
— Откуда вы знаете?
Ночью он крепко спал и не шевелился, даже когда я выходил из палатки.
Он посмотрел на меня.
— Так что же случилось?
— Несварение желудка.
Он мигнул и угрюмо сказал:
— Это мясо.
— Вероятно.
— Моя вина. Я должен был…
— Все в порядке.
— Вы можете идти?
— Да.
Дождь все шел и шел. Западный ветер с моря принес тепло даже сюда на высоту в три-четыре тысячи футов. Видимость в сером тумане и дожде была не больше, чем четверть мили. Я не видел вершины склонов, поднимавшихся вокруг. Кроме дождя ничего не было видно. Мы шли по компасу, стараясь держаться северного направления.
Сотни тысяч лет назад ледник двигался взад и вперед по этим горам. На гранитных склонах остались его следы, длинные прямые разрезы, вдоль которых иногда можно было тащить сани, как по дороге.
Я предпочитал тащить сани. Мне легче было идти нагнувшись, и работа согревала меня. Когда мы остановились в полдень, чтобы поесть, я промок, озяб и не хотел есть. Мы продолжали подниматься. Дождь шел и шел. Вскоре Эстравен остановился под большим выступом черной скалы.
Прежде чем я выбрался из упряжки, он уже расставил палатку. Потом он предложил войти в нее и лечь.
— Я здоров, — сказал я.
— Нет, — ответил он. — Ложитесь.
Я повиновался, но его тон мне не понравился. Когда он тоже вошел, я начал готовить еду, потому что была моя очередь. Тем же тоном он велел мне лежать спокойно.
— Не нужно мне приказывать, — сказал я ему.
— Простите.
В тоне его не чувствовалось извинения.
— Я не болен, вы знаете.
— Нет, не знаю. Если вы не говорите откровенно, я вынужден судить по вашему внешнему виду. Вы еще не оправились, а дорога предстоит трудная. Я не знаю пределов вашей выносливости.
— Я скажу, когда достигну их.
Это покровительство уязвило мою гордость. Он был на голову ниже меня и по сложению больше походил на женщину, чем на мужчину. Когда мы шли рядом, мне приходилось укорачивать шаг, чтобы он не отставал.
— Значит, вы больше не больны?
— Нет, конечно, я устал. И вы тоже.
— Да. Я беспокоюсь о вас. Перед нами долгий путь.
Он не покровительствовал мне, он считал меня больным, а больной должен слушаться. Он был откровенен со мной и ожидал от меня ответной откровенности. В конце концов, у него не было представления о мужественности.
Но, с другой стороны, если он мог отбросить принцип шифгретора, как он сделал со мной, возможно, и мне следовало сдержать свою мужскую гордость. Он это чувство понимал так же мало, как я его шифгретор.
— Сколько мы прошли сегодня?
Он оглянулся и слегка улыбнулся:
— Шесть миль.
Назавтра мы прошли семь миль, послезавтра — двенадцать, а еще через день вышли за пределы обитания человека. Шел девятый день нашего путешествия. Мы находились на высоте в пять-шесть тысяч футов над уровнем моря на высоком плато, полном следов недавнего горообразования. Плато постепенно сужалось и переходило в долину между длинными горными цепями. Дождевые облака разошлись. Холодный северный ветер совершенно прогнал их, справа и слева от нас обнажились горные вершины, сверкающие в лучах солнца. Впереди лежала извивающаяся долина, полная снега, льда и скал. Поперек долины возвышалась ледяная стена. Подняв глаза к вершине этой стены, мы увидели сам ледник Гобрин, уходящий на север и белый настолько, что глаз не выдерживал этой белизны.
Тут и там из долины выделялись черные пики. С их вершин поднимались струи пара и дыма. Из щелей ледника тоже тянулся дым.
Эстравен стоял рядом со мной, глядя на эту величественную пустыню.
— Я рад, что дожил до этого, — проговорил он.
Я понимал его чувства.
Дождя больше не было. Дно долины покрывал снег. Мы сняли колеса, снова поставили сани на полозья, надели лыжи и пустились на север, в молчаливую обширность огня и льда, которая огромными черно-белыми буквами писала поперек всего континента: «Смерть». Сани казались легкими, как перышко.
